Читать книгу Большевизм. Шахматная партия с Историей - Ирина Абрамова, Анатолий Божич - Страница 3

Реформа 1861 года, освободившая крестьян от крепостной зависимости и положившая начало полувековой агонии патриархальной России, без сомнения, была первой значительной вехой на пути модернизации России. Этот путь, выбранный русским либеральным чиновничеством и получивший одобрение императора Александра Второго, оказался для самодержавной монархии не менее гибельным, чем гипотетическая крестьянская революция, которой пугали друг друга и царя представители т. н. «просвещенной бюрократии» в конце 50-х годов ХIХ века. Однако абсолютное большинство исследователей этой проблемы сходится во мнении, что альтернатив процессу модернизации России не было и не могло быть, так как он был обусловлен объективно и реально растущим отставанием ее от западноевропейских стран по целому ряду экономических параметров, главным из которых было отсутствие современной металлургии и машиностроения. Задачи индустриальной модернизации, в свою очередь, диктовались политическими притязаниями России (российского самодержавия) на роль одной из ведущих европейских держав.

Начавшееся в 1860-х годах внедрение капиталистических элементов в экономику России не могло не повести к изменению структуры российского общества. Общество, в котором деньги начинают играть роль основного показателя жизненного успеха, не может долго сохранять стабильную структуру. Тем более в этой ситуации нельзя гарантировать сохранение сословной структуры, а если эта структура навязывается как составная часть государственности, то это начинает раздражать. Внешне сословное российское общество начинает на глазах дробиться на множество социальных групп, главным отличительным признаком которых было наличие тех или иных денежных сумм, а также способ их добывания. В дальнейшем из части этих групп начнется формирование своеобразной «русской буржуазии». Но в так называемой общественной жизни сословное деление, сословные привилегии, сословная мораль, сословный быт – сохранялись. Фальшь такого общественного устройства не могла не вести к парадоксам, вызывавшим недовольство во всех слоях российского общества.

Прежде всего, насквозь фальшивым оказалось положение дворянства, первого привилегированного сословия. Дворянство разорялось, вырождалось, теряло свой былой блеск и возможности. По данным авторов сборника «Кризис самодержавия в России», с 1878 по 1905 год общая площадь дворянского землевладения уменьшилась на 20 млн. десятин, за этот же период в общей массе поместного дворянства возрос (с 50,2 до 58,9) процент мелкопоместных дворян и сократился (с 29,8 до 25,3) – среднепоместного дворянства. «Обедневшие и разорившиеся помещики превращались в простых хлебопашцев, попадали в разряд среднего и мелкого чиновничества, опускаясь иногда до положения дворян-пролетариев»[2]. В частности, князь В.А. Оболенский в своих воспоминаниях сообщает о дворянине, служившем кучером у разбогатевшего крестьянина-кулака[3]. Впечатляющую картину дворянского оскудения рисует в своих мемуарах известный народнический публицист С.Я. Елпатьевский. В то же время он отмечает (говоря о 1870-х годах), что уход дворян от земли чаще всего был сознательным выбором: «Пусто было в дворянских усадьбах. В огромных, когда-то шумных домах с колоннами доживали старики, сыновья которых где-то командовали в войсках, где-то служили губернаторами, исправниками, департаментскими чиновниками, инженерами и приезжали изредка, раз в два-три года, в имение вместо подмосковной или петербургской дачи… Не часто встречался помещик, сидевший на земле и сам ведший хозяйство. Большинство не занималось землей как источником существования. Дворяне-помещики жили где-то далеко от своей земли, на казенном жалованье, на легких хлебах, в банках, на железных дорогах, на службе у капитала, во всяких предприятиях, где в те времена дворянское имя, в особенности громкое, ценилось выше диплома и знания, а земля, имение были дачей, где все-таки нужно было вести нудные разговоры с управляющим…»[4]. С.Я. Елпатьевский признавал, что в России были и другие дворяне, владевшие тысячами десятин. «Те в большинстве случаев были на верхах государственной жизни, при дворе, у кормила власти и имели совсем особые источники дохода»[5]. Речь идет о латифундистах, тесно связанных с финансовым капиталом, являвшихся акционерами крупных компаний и членами правлений банков. При этом и графы Орловы-Давыдовы, владевшие 67 тысячами десятин, и графы Шереметевы, владевшие 75 тысячами десятин, и князья Юсуповы, за которыми числилось 38 тысяч десятин земли, по-прежнему продолжали рассматривать Россию как свое большое имение, а императора – как первого дворянина. К 1905 году в России насчитывалось 6882 владения от 1000 до 5000 десятин и 1131 владение свыше 5000 десятин[6]. Но эти 8000 латифундистов по-прежнему нуждались в протекционизме самодержавной власти и в большинстве случаев придерживались монархических убеждений.

Мелкопоместное и среднепоместное дворянство, столкнувшись с конкуренцией «кулаков» и разгулом земельных спекулянтов, все более и более уходит в земскую оппозицию. Как это ни парадоксально звучит, но дворянский (земский) либерализм в известной мере был реакцией на издержки русского капитализма. Именно из помещичьей среды еще в 1890-х годах прозвучали требования увеличить налоги для крупной буржуазии и сократить непроизводительные государственные расходы. Вызывало у помещиков беспокойство и то обстоятельство, что крупное землевладение постепенно утрачивало дворянский характер. К 1905 году около одной трети крупных земельных собственников были выходцами из купцов и крестьян, что свидетельствовало о быстром развитии капитализма в аграрном секторе экономики.

Нельзя сказать, что эту проблему недооценивала царская администрация. Борьба за сохранение главенствующей роли дворянства во всех сферах жизни велась долгая и упорная. Она началась сразу же после убийства Александра Второго и не прекращалась до 1905 года. Главенствующая роль дворянства должна была быть обеспечена сохранением в его руках пахотной земли. «Дворянство без земли утратит все свое значение – не стоит сохранять форму без содержания», – заявляет некий дворянин Павлов и тут же предлагает проект «экономического объединения» дворянства и крестьянства под эгидой первого. В середине 1890-х годов возникает проект внедрения крупного дворянского землевладения в Сибири за счет тех земель, которые могли быть отведены для крестьян-переселенцев. Особое совещание, образованное для выяснения нужд дворянства, заявило, что под дворянскую «колонизацию» Сибири должен быть отведен земельный фонд в один миллион десятин, причем речь шла о крупных участках, размером не менее трех тысяч десятин каждый, предоставляемых на льготных условиях. Осуществлению этого проекта помешали русско-японская война и первая русская революция.

В эпоху Александра Третьего правительство, по выражению профессора М. Балабанова, широко открыло казенный сундук, «чтобы заполнить отощавшие дворянские карманы»[7]. Для того чтобы избавить дворянство от необходимости продавать землю, был создан Государственный дворянский банк (1885 г.), в котором дворяне на льготных условиях могли закладывать свои земли и получать под них деньги. За 30 лет (1886–1915), по данным того же профессора, в дворянском банке побывало в залоге свыше 25 млн. дес. земли. Под залог этих земель было выдано в ссуду 1318 млн. рублей. На 1 января 1916 года оставались заложенными в банке свыше 11 млн. десятин дворянской земли, под которую дворянам был выдан 751 млн. рублей в виде ссуд, причем за заемщиками оставалось неоплаченных долгов 724 млн. рублей. Дворяне имели право не только закладывать свои земли под приличные суммы, но и продавать их на столь же льготных условиях через Крестьянский банк. До 1 января 1916 года Крестьянский банк купил у частных владельцев, большинство из которых составляли дворяне, 4,5 миллиона десятин земли на 459 миллионов рублей. Можно констатировать, что самодержавное государство не бросило дворян на произвол судьбы, за 30 лет через руки дворян прошло не менее 1,5 млрд. рублей. Куда ушли эти деньги? На псовую охоту, на картежную игру, на обеды и ужины в «Эрмитаже» и «Медведе»[8], на дорогих лошадей и красивых женщин, и пр., и пр., и пр.

Лишь немногие из дворян вкладывали деньги в инвентарь, в сельскохозяйственные машины, в развитие производства. Но использование машин оказывалось менее выгодным, чем использование баснословно дешевого крестьянского труда, а проценты на банковские кредиты съедали оборотный капитал. С.Я. Елпатьевский вспоминал, как на рубеже веков в рубке первого класса роскошного волжского парохода «огромный, плотный, со щетиной седоватых волос губернский предводитель дворянства одной из волжских губерний доказывал присутствовавшим, что реформы (вернее – контрреформы. – А.Б.) Александра Третьего пришли слишком поздно, когда уже значительная часть земли уплыла из дворянских рук, а остальная заложена и перезаложена в банках»[9]. Елпатьевскому запомнилась его фраза: «Мы теперь, в сущности, являемся не владельцами, а банковскими управляющими наших имений. На банки работаем. В нашей губернии совсем мало осталось дворян на местах, приходится назначать в земские начальники армейских офицеров, каких-то телеграфистов…»[10]

В то же время привилегированное положение дворянства продолжало во многом определять жизненный уклад России. Н.А. Бердяев констатировал позже: «В жизни – если не экономически, то морально – господствовал «барин», следы феодализма оставались до революции 1917 года»[11]. Что означало это моральное господство? Прежде всего – господство в обществе сословной этики, сохранение за дворянской культурой значения эталона нравственных и поведенческих норм. Российская культура Серебряного века могла оставаться на высоте положения, лишь ориентируясь на нормы и ценности культуры XIX века, т. е. дворянской культуры. Культура не покупается за деньги. Она есть одновременно условие и следствие существования в обществе аристократического меньшинства. Культуру как систему норм поведения могут создать лишь праздные и хорошо образованные люди. Их праздность и их образование в обществе традиционного типа, как правило, обеспечиваются чужим трудом. В России в первую очередь это был труд миллионов крестьян. Культура в России более чем где-либо была атрибутом избранности. Отсюда – подколодная затаенная ненависть масс российского крестьянства и мещанства к Культуре и всем тем, кто нес на себе хоть ее малейший отпечаток – ко всем «образованным», «антилихентам», «скубентам» и т. д. Это было подсознательное признание своего убожества и убожества своей жизни. Слово «интеллигент» в устах многих и многих было синонимом слова «барин». Именно здесь разгадка дикого варварства, проявленного русским крестьянством в 1905 и 1917 годах – разорение дворянских усадеб, поджоги библиотек, уничтожение картинных галерей.

Не меньшее раздражение вызывало дворянство у российского купечества. И если до первой русской революции это раздражение пряталось в карман, то после октября 1905 года – уже откровенно афишировалось. «Русскому купечеству, – заявил в 1912 году на одном из банкетов известный фабрикант Рябушинский, – пора занять место первенствующего русского сословия, пора с гордостью носить звание русского купца, не гоняясь за званием выродившегося русского дворянства»[12]. Характерно, что эта фраза несет в себе вывернутое наизнанку сословное мировосприятие, так и не исчезнувшее за пять лет до краха самодержавия. Интересно также, что в том же 1912 году было произведено возведение в дворянское достоинство главного владельца известной прохоровской Трехгорной мануфактуры Николая Ивановича Прохорова со всей его семьей[13]. Очевидно, Рябушинский имел в виду именно это событие.

Дворянские латифундисты могли состоять членами правлений банков и крупных компаний, могли владеть пакетами акций, шахтами, заводами и т. п. Но они при этом в большинстве своем отнюдь не считали себя российской буржуазией. Сословное мировосприятие сохранялось и довлело над массовым сознанием.

Что касается российской буржуазии в полном смысле этого слова, то она к началу ХХ века менее всего походила на консолидированный класс, представляя собой скорее конгломерат различных социальных групп. Это не мешало, впрочем, достаточно быстрому формированию корпоративного сознания, основанного на общности интересов и проблем. Однако даже на переговорах с правительством заводчики и фабриканты Петербурга и Москвы довольно часто занимали различные позиции, не говоря уже о мелких провинциальных фабрикантах, живущих по законам «дикой конкуренции». Более консолидированную группу представляли горнозаводчики и горнопромышленники Юга России, имевшие огромные оборотные средства и тесные связи с царской администрацией.

К началу ХХ века за плечами у российской буржуазии было более трех десятков лет «освоения экономического пространства». Позади был «железнодорожный бум» 1860-х годов, спекулятивная горячка 1870-х, кризис начала 1880-х, сопровождавшийся чередой банкротств и самоубийств. Затем последовали годы депрессии и бурный промышленный рост 1890-х годов, прошедший под знаком протекционистской политики министра финансов С.Ю. Витте. За эти годы российский капитализм выработал особый тип дельца, для которого были свойственны аполитизм, стремление к получению максимальной прибыли любой ценой и при минимальных издержках, заинтересованность в государственном протекционизме и крайнее нежелание участвовать в разрешении социальных проблем. Разумеется, были и исключения. В целом же буржуазия сохраняла свой аполитизм до событий 1905 года, но и после образования легальных политических партий ее притязания на власть были ничтожны. Российская буржуазия никогда не была революционной. И даже позднее, в ситуации 1915 года, лишь незначительная часть буржуазии поддержала политические притязания Прогрессивного блока в четвертой Государственной думе.

Российская буржуазия не признавала и существования в России рабочего класса. В знаменитой записке 36 петербургских промышленников, представленной в Министерство финансов по поводу издания закона 2 июня 1903 года «О вознаграждении потерпевших вследствие несчастных случаев рабочих и служащих…» указывалось, что в России рабочие, составляя менее 2 % общего населения, не объединены в «особую касту», как на Западе, а слиты с сельским и городским населением. Никакой классовой борьбы в России нет, а отдельные вспышки недовольства представляют результаты «случайных недоразумений или посторонних влияний»[14].

Надо признать, что российские рабочие в своей массе в тот период действительно так же мало походили на консолидированный класс из марксистской политэкономии, как и российская буржуазия – на европейскую. В 1870-е и 1880-е годы российский «рабочий класс» пополнялся за счет нищих, разорившихся ремесленников и вчерашних крестьян. Предложение рабочих рук намного превышало спрос, чем не могли не воспользоваться работодатели. Ситуацию усугубил кризис 1880–1881 годов. В Петербурге зимою 1880–1881 годов полиция была вынуждена капитулировать перед наплывом нищих, и толпы просящих подаяние заполнили центр города, куда они раньше не допускались. В Саратове нищие нанимались на винокуренные и маслобойные заводы за 4–5 рублей в месяц. К концу зимы и эти деньги перестали выплачивать, рабочие получали лишь еду, причем владельцы предприятий нередко экономили и на этом, стараясь заменить кашу картофелем. Толпы деревенских пришельцев, готовых по первому зову хозяина занять освободившееся место, не уменьшались. В Иваново-Вознесенске, где таких искателей работы называли «котами», очереди у ворот фабрик стояли круглосуточно. Реакция царской администрации была предельно простой: создается «Общество улучшения народного труда», в уставе которого говорилось о необходимости «доставить русскому простолюдину возможность научиться правильной производительной работе». Эта производительная работа заключалась в клейке бумажных картузов и тканье мочальных кульков в т. н. «работных домах», созданных распоряжением правительственной комиссии при министре внутренних дел по борьбе с нищенством и бродяжничеством.

Проходили годы, а количество нищих в России не убавлялось. В 1885 году газета «Голос Москвы» сообщала: «За последние три дня полиция особенно усердно забирает по улицам Москвы нищенствующих, их за это время успели забрать около 2000 человек. Между забираемыми за нищенство – масса чернорабочих, не имеющих работы. Работный дом настолько за эти дни переполнен, что несколько сот задержанных за нищенство не приняты, – в нем помещено около 300 человек сверх обыкновенного количества»[15].

Русская буржуазия не гнушалась широкого применения детского труда. Специальная комиссия, созданная при петербургском генерал-губернаторе в 1869 году, обследовав ряд текстильных фабрик, установила, что среди всех рабочих доля малолетних детей в возрасте от 8 до 14 лет составляла 7,5 %. Их рабочий день достигал 14 часов в сутки. По свидетельству комиссии, которая ссылалась на показания детей, в последние часы работы, к вечеру, «они бывают до того утомлены, что работают бессознательно, едва держатся на ногах и, возвращаясь домой, не в силах бывают ужинать, а спешат скорее заснуть»[16]. Платили же детям, как и женщинам, в среднем в два раза меньше.

В 1882 году, при министре финансов Н. Бунге, был принят закон о регламентации труда малолетних. Запрещен труд детей, не достигших 12 лет. Продолжительность рабочего дня для подростков 12–15 лет ограничивалась 8 часами в сутки, их нельзя было использовать в ночные смены. После четырех часов работы предусматривался обязательный перерыв. Для тех, кто не окончил школу, владельцы предприятий обязаны были организовать обучение. Для контроля над исполнением закона был создан институт фабричных инспекторов. В 1885 году появился закон, запрещавший привлекать на ночные работы в текстильной промышленности женщин и подростков, не достигших 17 лет. Но в вопросы оплаты труда государство не вмешивалось.

Потрясающая дешевизна рабочих рук оборачивалась значительной прибылью. В конце 1880-х годов фабрика Торнтона получала по отчетам за год 45 % чистой прибыли, Кренгольмская мануфактура – 44 %, и т. д.

Питерский рабочий И.М. Голубев позднее вспоминал о начале 1880-х годов: «Никакого контроля над произволом предпринимателей не существовало. Все зависело от воли самого хозяина: он мог отказаться от своих условий ранее срока, во всякое время прогнать рабочего, ничего не уплатив ему за работу, установить любую продолжительность рабочего дня, содержать рабочих в каких угодно санитарных условиях труда»[17].

В 1886 году был принят закон «О взаимных отношениях фабрикантов и рабочих», который в определенной мере ограничил произвол предпринимателей. Рабочие получили расчетные книжки, оплата труда должна была производиться не реже одного-двух раз в месяц. Однако далеко не всегда и не везде этот закон соблюдался.

На многих фабриках в провинции (да и в Москве) долго сохранялись патриархальные нравы, более отвечавшие деревенской психологии. Бывший рабочий самоварной фабрики Баташова (г. Тула) А. Фролов свидетельствовал: «В те поры на маленьких фабриках не было расчетных книжек. И хозяин, и рабочие держали все на памяти или записывали на стене мелком. В субботу рабочий начинал ломать голову, кому что надо заплатить и сколько с хозяина получить. По подсчету всегда выходило, что рубля два домой попадет. А как хозяин начнет подсчитывать, еще из дома надо рубля три приносить»[18].

Результатом кабальной эксплуатации было беспробудное пьянство рабочих, ненависть ко всему, что выходило за рамки их полуживотной жизни. Воспоминания А. Фролова дают весьма живописную картину рабочих нравов тех лет: «Будучи уличным мальчишкой, я каждый день летом видел, как вечером грязные, словно черти, рабочие, точно сорвавшись с цепи, выбегали из ворот фабрики и с гиком, свистом, прибаутками и руганью, сломя голову, неслись по улице. Испуганные прохожие шарахались в сторону, жались к стене или убегали в чужой двор. Всем непохожим на рабочих, и конным, и пешим, пощады не было. Рабочие высмеивали и мужчин, и женщин. Больше всего попадало малярам, плотникам, и кто шел в «гаврилке», т. е. в сорочке… Женщин руками не трогали, а, поравнявшись, быстро нагибались, точно хотели схватить за подол или, наклонив к ее лицу свою грязную морду, чмокали губами, как бы целуя»[19].

По сути дела, речь идет о полуфеодальном обществе, где рабочие различных специальностей составляли как бы отдельные, изолированные друг от друга, сословия. Признаками «особости» служили одежда, стрижка, жаргон. А. Фролов признает: «Рабочие-самоварщики жили жизнью особой, не соприкасаясь ни с какими другими общественными группами. Мне такая жизнь не нравилась. Как-то инстинктивно я почувствовал, что мы, рабочие, имеем право на лучшее»[20].

Собственно говоря, большинство рабочих на рубеже ХIХ и ХХ веков ощущали себя именно сословием, понятие «класс» было известно только тем, кто посещал рабочие кружки самообразования или вечерние школы. Среди рабочих были еще сильны нравы и обычаи патриархальной старины, в том числе коллективные пьянки под теми или иными названиями («замочка машин», «засидки», «спрыски», у женщин-работниц – «пропой помоев»). Большой популярностью пользовались кулачные бои (т. н. «стенки»).

Н.С. Полищук приводит данные о том, что в январе 1903 года в Орехово-Зуеве в «стенке» между рабочими фабрик Саввы и Викулы Морозовых и фабрик Зиминых участвовало до 10 тысяч человек[21]. Для многих рабочих это было едва ли не единственное, помимо пьянства, развлечение.

Крайне низкая оплата труда (отсюда – плохое питание) и чрезмерная продолжительность рабочего дня калечили людей не хуже кулака. По воспоминаниям И.М. Голубева, продолжительность рабочего дня на кожевенных заводах в 1890-х годах была летом 17 часов (с 4 часов утра до 9 часов вечера, из них 2 часа на перерыв) и зимой 15 часов (с 5 часов утра до 8 часов вечера с часовым перерывом)[22]. Лишь в июне 1897 года был принят закон, ограничивающий продолжительность рабочего дня для взрослых рабочих (не более 11,5 часа в сутки). Надо отметить, что молодые рабочие часто терпели издевательства со стороны мастеров и т. н. «старых рабочих». Начавший трудовую жизнь в 14 лет рабочий И.К. Михайлов впоследствии вспоминал: «Частенько вечером у завода мы, молодежь, поколачивали некоторых старых рабочих, закоренелых в издевательствах над учениками, за их старый «закал» – мордобойство. Многих выучили. Ученики начали приобретать право на уважение к себе»[23].

Подобный образ жизни не мог не вызывать протестных настроений, но до определенного момента эти настроения выливались либо в хулиганские акты, либо в стихийные забастовки с чисто экономическими требованиями. В числе важнейших требований можно указать уменьшение рабочего дня до 8–9 часов, повышение заработной платы, вежливое обращение со стороны администрации, предоставление медицинской помощи и улучшение условий труда. Содержание требований говорит о том, что рабочих более всего волновали проблемы материального благополучия и сохранения здоровья. Рабочие добивались признания своих прав на нормальную и достойную жизнь. Политическая проблематика в этот период не слишком волнует рабочую массу. В промышленных центрах квалифицированные рабочие все более и более равняются на образ жизни цензового общества. В этой среде становится весьма ощутимой тяга к знаниям, к культуре, становится общепринятым посещение вечерне-воскресных школ, библиотек, музеев, театров. Объективности ради надо заметить, что власть и отдельные представители имущих классов покровительствовали этим тенденциям. Среди городских низов становятся весьма популярными т. н. Народные дома. В частности, Народный дом императора Николая Второго в Петербурге имел театр с чрезвычайно дешевыми билетами, концертный зал, музей, бесплатную библиотеку-читальню, книжный склад, гимнастический зал, чайную-столовую. Чуть позже появился кинематограф (синема). Кроме того, при доме функционировали: обсерватория, классы хорового пения и музыки. Еженедельно давались драматические и оперные представления. За 17 лет существования, если верить данным К. Зиновьева[24], Народный дом императора Николая Второго посетило несколько миллионов человек. Разумеется, это были не только рабочие, но и представители других городских слоев населения, далеко не всегда малоимущих.

Не меньшую роль в деле приобщения рабочих к культуре и их образования сыграли вечерне-воскресные школы, самой известной из которых были т. н. Смоленские (Корниловские) вечерне-воскресные классы для рабочих, основанные 30 октября 1883 года и располагавшиеся за Невской заставой, на Шлиссельбургском тракте в Петербурге. С 1896 года их содержание взяло на себя Императорское техническое общество. Здесь учились рабочие Невской заставы, где располагались крупнейшие российские предприятия: Невский судостроительный завод (бывш. Семянникова), Александровский, Обуховский заводы, а также фабрики Паля, Максвеля и стеариновый завод.

Руководила классами в 1890-е годы Ольга Петровна Поморская, а в качестве преподавателей мы видим здесь весь цвет петербургской социал-демократии: Л.М. Книпович, Н.К. Крупскую, П.Ф. Куделли, В.Ф. Кожевникову, А.М. Коллонтай, Н.Л. Мещерякова, Е.Д. Стасову, А.А. Якубову и многих других. Однако в самих классах никакой прямой революционной пропаганды не велось. Один из учащихся этих классов (впоследствии рабочий-большевик) И.М. Голубев позже вспоминал, что в помещение вечерней школы нелегальная литература не приносилась, т. к. школу оберегали от провала. Частые аресты рабочих, посещавших школу, и некоторых учителей происходили вне школы, так что предлога для ее закрытия у властей не было[25]. Далеко не все учащиеся этой школы стали впоследствии большевиками, но интерес к т. н. «запрещенной» литературе проявляли многие. По рукам ходили брошюры «Объяснение закона о штрафах», «Что надо знать и помнить каждому рабочему», «Кто чем живет», журнал «Рабочее дело». Учителя рассказывали о революциях XVII–XIX веков в Англии, Франции и Германии, о национально-освободительной борьбе балканских народов. Как свидетельствует И.М. Голубев, «мы особенно увлекались чартистским движением английских рабочих, их мощными тред-юнионами, с увлечением читали из Лассаля (программа работников), Луи Блана, по истории 1848 года и вообще по французской революции, интересовались национальной освободительной борьбой гарибальдийцев и других угнетенных народов, и даже восстанием рабов в Древнем Риме. Все это революционизировало нас»[26]. Впрочем, тот же Голубев признает, что многие рабочие получение знаний связывали с надеждой на изменение своего социального статуса, и нередки были случаи, когда рабочие «втягивались в гущу обывательского благополучия, даже роднились с буржуазией, меняли профессии, делались конторщиками, учителями и т. п. и в конце концов изменяли делу революции…»[27]. Высококвалифицированных рабочих заводчики и фабриканты довольно часто использовали на административной работе – в качестве мастеров и даже директоров на заводах.

В начале ХХ века Д.С. Мережковский проницательно заметил: «У голодного пролетария и у сытого мещанина разные экономические выгоды, но метафизика и религия одинаковые – метафизика умеренного здравого смысла, религия умеренной мещанской сытости»[28]. Понадобилось удивительное сочетание объективных и субъективных факторов – кризис традиционного общества, системный кризис самодержавия как авторитарно-патерналистской модели власти, дикий полуфеодальный «русский капитализм», активная пропагандистская работа радикальной интеллигенции, – чтобы сделать идею социализма и социальной революции привлекательной для русских рабочих. Причем само понятие социализма воспринималось большинством рабочих весьма примитивно. Даже среди так называемых «сознательных» рабочих социализм воспринимался скорее как красивый символ, возвышенный идеал, практически не реализуемый в реальной жизни. «В настоящее время, – писал один из авторов в редакцию социал-демократической газеты «Искра» в июне 1901 года, – о конечных целях движения говорят неохотно, а если и говорят, то конфузясь и краснея». В письме из Петербурга в редакцию «Искры» осенью 1902 г. сообщалось о «полном невежестве рабочих в основных вопросах социализма»[29]. В то же время социалистическая пропаганда делала свое дело в том смысле, что в рабочей массе распространялось и крепло убеждение в несправедливости социально-экономического строя, и, прежде всего, в сомнительности праведного характера крупной частной собственности. Как пишет один из авторов сборника «Россия в начале ХХ века» – «если прежде хозяин фабрики пользовался непререкаемым авторитетом как человек, дающий заработок сотням и тысячам вчерашних крестьян, то с конца ХIХ века все чаще ему приходилось слышать выкрики из толпы рабочих: «Нас тут десять тысяч, а мы тебя одного кормим!»[30] Общеизвестным является тот факт, что в рабочей среде были сильны монархические настроения, использовавшиеся начальником Московского охранного отделения С.В. Зубатовым для насаждения т. н. «полицейского социализма», а если более конкретно – для создания рабочих организаций, работающих под контролем полиции.

Если говорить о формальной стороне дела, то век «полицейского социализма» был недолог. Первая зубатовская организация появилась в мае 1901 года, а уже летом 1903 года С.В. Зубатов, после того, как его сподвижникам не удалось «оседлать» всеобщую стачку в Одессе, был смещен с поста начальника Особого отдела Департамента полиции и выслан во Владимир. Однако, если иметь в виду, что практика зубатовцев выявила широкие возможности манипулирования рабочей массой, использовавшиеся впоследствии монархическими организациями, то следует признать значительное влияние «полицейского социализма» на последующие действия правительства в т. н. «рабочем вопросе». Стоит особо отметить, что среди рабочих под самодержавием понималось не государственное устройство, а произвол полиции и бюрократической администрации. Само слово «царь» сохраняло свой сакральный характер в массовом восприятии даже после событий 9 января 1905 года.

Еще более сильны были монархические настроения среди крестьян. Крестьянство, составлявшее примерно 80 % населения, сохранило в своем абсолютном большинстве ментальность XVI–XVII веков и продолжало существовать в рамках норм традиционного общества со всей сопутствующей атрибутикой: обычным правом, верой в богоизбранность верховной власти (в лице царя), устной передачей информации и коллективного опыта, патриархальной культурой, жесткой регламентацией личной жизни со стороны семьи и общинной администрации.

Уклад жизни большой крестьянской семьи, включавшей в себя три поколения, определялся укорененными в течение веков традициями, имевшими экономическую основу. Необходимость обеспечить своим дочерям приданое (включая т. н. «наряд») заставляла «большаков» крепко держаться за старинные схемы распределения трудовых обязанностей в семье, избегая при этом, по возможности, общих разделов хозяйства. В конце XIX века занятие отхожими и местными промыслами, уход в город для работы по найму, ремесленное производство на заказ и на рынок перестают быть редкостью, но в основном практикуются в бедных нечерноземных губерниях. Серьезным препятствием на пути к экономической самостоятельности крестьян (равно как и мещан) было сохранение пережитков крепостного права, выражавшееся в обязательной приписке их к данному сословному обществу. В глазах просвещенного современника это выглядело как «приписная сословная крепость»[31]. Из-за этого крестьянин не только был ограничен в выборе занятия, но даже отлучиться не мог без согласия «мира» или земского начальника с места проживания. Крестьянские и мещанские общества имели право ссылать своих сочленов в Сибирь, для крестьян сохранялись телесные наказания (до 1904 года). Абсолютное большинство крестьян оставались неграмотными. Российским крестьянам было чуждо логическое мышление, имеющее в своей основе причинно-следственную связь. Мышление русских крестьян было конкретно-действенным и в то же время образным, мифопоэтическим. Как заметил в свое время В.Г. Короленко, «мир действительных отношений был крестьянам совершенно непонятен и поэтому враждебен»[32]. Русский крестьянин жил в мире мифов. Главным из них был миф о «великом государе» – враге помещиков и чиновников, отце крестьянского народа. Еще один популярный миф – о сказочной стране Сибири, где нет бар и чиновников, и где царь готов раздавать землицу всем желающим. Под влиянием этого мифа в 1880-х годах началось стихийное движение переселенцев в Сибирь, которое с перерывами продолжалось и в 90-е годы, и в начале ХХ века. И хотя Сибирь многим из крестьян вышла боком, миф о том, что в Сибири «солдатчества не будут требовать до третьего поколения, а о податях и помину нет»[33] продолжал жить в новых поколениях крестьян.

М. Горький отмечал еще одну характерную особенность русского крестьянства – недоверие и равнодушие ко всему, что не имеет прямого отношения к его потребностям. «Беседуя с верующими крестьянами, – писал Горький, – присматриваясь к жизни различных сект, я видел прежде всего органическое, слепое недоверие к поискам мысли, к ее работе, наблюдал умонастроение, которое следует назвать скептицизмом невежества»[34]. Особо Горький отмечал «подозрительное и недоверчивое отношение деревни к городу… как сложной организации хитрых людей, которые живут трудом и хлебом деревни, делают множество бесполезных крестьянину вещей, всячески стараются обмануть его и ловко обманывают»[35].

Точно таким же было отношение крестьян к власти. Власть для крестьян всегда была персонифицирована в лице станового, исправника, земского начальника. Крестьяне находились в очень жесткой зависимости от решений чиновников, и это порождало безропотное отношение к административному произволу. Оборотной стороной таких отношений был бунт, часто имевший чисто эмоциональную подоплеку, нарушение каких-то одним крестьянам ведомых устоев «истины-справедливости». В подобных ситуациях часто проявлялась крайняя степень жестокости, о чем также писал М. Горький. Уже в 1921 году, анализируя причины беспримерной жестокости, проявленной русскими людьми во время гражданской войны, Горький вспоминал, что, просматривая «Отчеты Московской Судебной Палаты» за десять лет (1901–1910), он был поражен и подавлен количеством истязаний детей. «В русской жестокости, – писал Горький, – чувствуется дьявольская изощренность, в ней есть нечто тонкое, изысканное… Можно допустить, что на развитие затейливой жестокости влияло чтение житий святых великомучеников, – любимое чтение грамотеев в глухих деревнях»[36]. Тезис весьма спорный, особенно если вспомнить, что гражданской войне предшествовала Первая мировая, а изощренную жестокость проявляли не только крестьяне. Но, тем не менее, надо признать, что сами условия жизни крестьян не могли не ожесточать их, что усугублялось сохранением средневековой ментальности и диких суеверий.

На протяжении веков общинное устройство крестьянской жизни способствовало формированию особого крестьянского мира, за границами которого крестьянин терял способность реально жить и работать, лишь приспосабливаясь, лишь подражая приемам взаимоотношений той социальной среды, в которой он оказывался.

Крестьянская община была хранительницей коллективного опыта и традиций, объединяя функции производственного коллектива, соседской и религиозной общности, административной единицы[37].

Но в конце 1870-х годов ситуация в русской деревне начинает меняться. Известный знаток крестьянского вопроса К. Головин писал в 1887 году, что Россия уже представляет собой «не сплошную однообразную общину, но целый ряд ее разновидностей, образующих постепенные переходы от мирского владения к личному»[38]. Рушилась патриархальная большая крестьянская семья. «Переживаемое нами переходное состояние этого хозяйства, – писал Головин, – соединяет в себе невыгоды обеих форм владения, общинной и личной»[39]. По его мнению, это являлось существенным препятствием для успехов земледелия. Являясь поборником частной земельной собственности, Головин призывал государство ускорить процесс разложения общинного землепользования. Это были весьма распространенные настроения. В легализации частной земельной крестьянской собственности видели средство для разрешения социально-экономических проблем.

Еще большей проблемой для российской экономики являлось чиновничество, превратившееся к концу XIX века в самостоятельный фактор внутренней политики. Созданная реформами Петра Великого, бюрократия чрезвычайно усилилась уже в эпоху Николая Первого, испытывавшего после восстания декабристов слепое недоверие к дворянству. При Николае Первом бюрократический механизм был превращен в основу самодержавной монархии, и под конец своего царствования Николай Первый жаловался, что Россией управляет не он, «а 40 000 столоначальников». В начале царствования Александра Второго была существенно поднята планка, дающая право получать потомственное дворянство, продвигаясь по табели о рангах. Указом от 9 декабря 1856 года был установлен порядок, просуществовавший до 1917 года. Теперь потомственное дворянство давал чин полковника (капитана первого ранга) по военной службе, и чин действительного статского советника – по гражданской. Это привело к тому, что дети чиновников и офицеров, не выслуживших себе потомственного дворянства, стали пополнять ряды нового сословия – разночинцев, все более и более составляя конкуренцию дворянским отпрыскам в различных ведомствах государевой службы.

Так называемые «буржуазные» реформы 1860-х годов не привели к возникновению бессословного общества и созданию механизма общественного контроля над бюрократией. В ситуации капиталистической трансформации экономики возникли крайне благоприятные условия для расцвета коррупции и финансовых махинаций в среде чиновничества. В то время был весьма популярен анекдот об одном высокопоставленном чиновнике, который на предложение – «Ваше превосходительство, я дам вам пять тысяч, и никто об этом не узнает!» – запросто ответил: «Давайте десять и рассказывайте, кому хотите!»

Многие чиновники правительственного уровня буквально находились на содержании западноевропейских финансовых магнатов. Например, опубликованные материалы позволяют с высокой степенью достоверности говорить о закулисных связях с Ротшильдами (основавшими в 1886 году Каспийско-Черноморское нефтепромышленное и торговое общество) директора Горного департамента (в 1891–1896 годах) К.А. Скальковского и директора Департамента торговли и мануфактур В.И. Ковалевского[40].

Российский чиновник был поставлен в особо благоприятные условия, так как в случае жалоб со стороны частных лиц, в соответствии с «Судебными Уставами», предание его суду зависело от усмотрения его начальства, если только в действиях чиновника не было прямого нарушения законов[41]. Разумеется, подобное положение дел не могло не вести к системе круговой поруки. Более того, сама структура аппарата государственной власти создавала широкое поле для злоупотреблений. В Российской империи до 1906 года не было консолидированного правительства. Пост председателя Комитета министров являлся номинальным, министры подчинялись только монарху, и степень влияния того или иного министра зависела от степени его близости к престолу. Основную нагрузку в системе управления несли два министерства – министерство финансов и министерство внутренних дел. Соответственно главы этих министерств получали больше возможностей административного влияния. Особо привилегированное положение занимало Министерство иностранных дел, но и оно во многом зависело от воли монарха и придворных интриг. Подобная структура неизбежно вела к формированию клановой системы власти и расстановке чиновников по критерию личной преданности тому или иному сановнику. Высокие профессионалы и люди чести, как правило, выдавливаются из клановых систем самой средой.

Социальный состав чиновничества был весьма неоднороден. По данным Н.А. Рубакина, который ссылается на итоги переписи 1897 года, в Российской империи (за исключением Финляндии) насчитывалось 435 818 чиновников. В то же время по официальным данным на государственной службе в 1900 году состояло 159 476 человек[42]. Последняя цифра, скорее всего, отражает количество табельных чиновников и не учитывает земскую администрацию («третий элемент»), администрацию железных дорог и т. д. Петровская табель о рангах, как было сказано выше, сохраняла свое значение, превращая чиновников по выслуге в личных, а затем и в потомственных дворян. Но большая часть мелких чиновников навсегда оставалась разночинцами, не говоря уже о выходцах из мещанского сословия. Именно эти люди формировали низовые структуры административного аппарата, именно от них зависело качество выполнения принимаемых наверху решений. Эти люди несли на себе печать своей среды, а именно: низкий уровень культуры, отсутствие нравственных табу (очень часто маскировавшееся внешней религиозностью), корыстолюбие и меркантильность в личных отношениях. Чиновный мир прекрасно описан в русской литературе конца XIX – начала ХХ века, и это описание в комментариях не нуждается. Стоит только добавить, что чиновничество являлось носителем власти, и в условиях, когда власть одного чиновника была ограничена лишь властью вышестоящего чиновника, оно постепенно начинало играть самостоятельную роль в системе управления. Можно говорить о глубоком кризисе самодержавной монархии, утратившей контроль над своей административной системой, которая, в свою очередь, очень быстро теряла дворянский характер и наполнялась разночинцами.

Подтверждением тому являются опубликованные воспоминания крупного чиновника Министерства промышленности и транспорта Александра Васильевича Ивановского. В них он особо обращает внимание на противоречивый характер взаимоотношений правящих классов и аппарата управления царской России: «Под правящими классами я подразумеваю поместное дворянство и с большой натяжкой буржуазию. Но как раз именно эти классы почти совершенно не были представлены на высших должностях в большинстве министерств. Высшие классы служили в некоторых известных наперечет гвардейских полках и отчасти в губернаторах, рассадником которых являлся Преображенский полк и в меньшей степени некоторые полки гвардейской кавалерии. Из министерств они служили, пожалуй, в министерстве иностранных дел и в некоторой дозе в военном и морском. Министерство путей сообщения находилось всецело в руках инженеров путей сообщения, очень замкнутой касты, пополнявшейся главным образом детьми мелкого дворянства, с небольшой прослойкой старой поземельной аристократии. Горный департамент всецело находился в руках также замкнутой касты, менее сплоченной, чем инженеры путей сообщения, и пополнявшейся главным образом из разночинцев и отчасти детей горных инженеров. В морском министерстве преобладали старые морские фамилии из мелкого дворянства. В военном министерстве господствовали офицеры Генерального штаба, также довольно замкнутая каста самого пестрого происхождения. Относительно министерства внутренних дел мой хороший приятель Витте (однофамилец, но не родственник министра), занимавший видный пост в этом министерстве, уверял меня, что у них имеется особо секретный циркуляр, которым не рекомендуется принимать на службу в центральные учреждения министерства лиц с[o] значительными личными средствами или сыновей богатых родителей, как элемент слишком самостоятельный и недостаточно покорный. В министерство народного просвещения и государственный контроль шел самый густой разночинец»[43].

Однако сама категория «разночинцы» требует определенных пояснений. В.Р. Лейкина-Свирская еще в 1970-х годах, исследуя социальный состав русской интеллигенции, уделила много внимания месту этой социальной группы в структуре населения. Возникнув, как маргинальная группа лиц, не приписанных в силу разных причин к определенному сословию (а в эту группу входили и бродяги, и актеры, и придворные служители, и студенты, и фабричные!), впоследствии разночинцы занимают строго определенную нишу. С течением времени понятие «разночинец» постепенно наполнилось новым смыслом, обозначая людей, получивших чин или звание по праву образования. Причем формировалась эта группа в основном не за счет выходцев из податных, низших сословий, а за счет обер-офицерских детей, детей мелких чиновников, личных дворян и священнослужителей, для которых получение образования было необходимо как базис для последующей карьеры. Разночинцами пополнялось как чиновничество, так и активно формирующаяся в эти годы интеллигенция[44].

Многозначность термина «интеллигенция» вынуждает к более четким формулировкам смысла данного понятия. Русский писатель П.Д. Боборыкин, пустивший в обращение это слово, понимал под интеллигенцией «самый образованный, культурный, передовой слой общества…»[45]. В такой трактовке это понятие теряет конкретность и вполне может быть использовано для характеристики интеллектуалов в любой точке мира в любую эпоху. Однако, употребляя этот термин применительно к России конца XIX века, мы подразумеваем совершенно определенные социальные слои. Речь идет, прежде всего, именно о разночинцах, той социальной группе, в жизненном укладе и менталитете которой наиболее ярко и полно проявился кризис сословного общества. Но разночинная интеллигенция не стала бы тем, чем она стала, без того громадного влияния, которое оказала на нее дворянская культура, и, в первую очередь, русская литература XIX века. Идеи нестяжательства, духовной гармонии человека и общества, антисамодержавный настрой литературы – все это подготовило почву для легкого восприятия демократических и социалистических теорий. Главной идеей, объединяющей т. н. «демократическую» интеллигенцию, стала идея Прогресса, понимаемого как процесс беспрерывного развития научного знания, социальных, экономических и политических институтов. Самодержавная Россия рассматривалась при этом как вид восточной деспотии, стоящей вне магистральной линии Прогресса.

В сословном обществе интеллигенция неминуемо должна была стать над сословными перегородками, и это делало получение образования особо притягательным для нонконформистов, т. е. для тех, кто тяготился сословными перегородками и искал себе более достойного места в этом мире. Однако в условиях самодержавной России само по себе получение образования не гарантировало стабильной служебной или иной карьеры. В конце XIX века в России появляется довольно многочисленная прослойка люмпен-интеллигенции. Это были люди, получившие среднее или высшее образование, но не имевшие стабильного заработка, бытовой устроенности, четкого социального статуса. Отдельную группу составляло студенчество, наиболее остро реагирующее на все проявления административного произвола и издержки дикого русского капитализма.

Надо заметить, что и дворянская интеллигенция не осталась в стороне от процесса политической радикализации, но в этой среде данный процесс проявился в появлении на исторической сцене своеобразного дворянского либерализма, сформировавшегося преимущественно в земствах (органах местного самоуправления).

Уже на рубеже XIX и ХХ веков разгорелась дискуссия о том, является ли понятие «интеллигенция» классовым. Это было связано с широким распространением в то время в России марксистских взглядов на природу социума. В контексте сохраняющейся в России сословности это свелось к выяснению вопроса: является ли интеллигенция отдельной социальной группой, а если является, то какое место она занимает по отношению к основным антагонистическим классам – буржуазии и пролетариату? Представители дворянской интеллигенции (в частности Н.А. Бердяев) отстаивали надклассовую сущность этого понятия, заявляя о том, что интеллигент – это человек с наибольшей внутренней свободой, живущий в первую очередь интересами разума, интеллектуальный и духовный голод есть его преобладающая страсть.

Демократическую интеллигенцию это определение не устраивало. Известный большевистский публицист В.В. Воровский поместил в мае 1904 года в журнале «Правда» под псевдонимом Ю. Адамович статью «Представляет ли интеллигенция общественный класс?», в которой доказывал, что интеллигенция не представляет собой общественный класс, а является группой, в которой присутствуют представители всех классов, выражающие их интересы посредством определенных идеологических постулатов[46].

По мнению другого известного публициста, А.С. Изгоева, сутью интеллигенции является ее стремление к полной свободе (понимаемой не столько в духовном, сколько в политическом смысле). Ей в этом противостоит бюрократия, которая в условиях самодержавной России превратилась в самодовлеющую силу, главная цель которой – сохранить свое привилегированное положение любой ценой. Чем более неразвиты общественные институты, тем полнее господство бюрократии. Интеллигенция самим ходом Истории обречена на противоборство с этим господством. Одной из защитных мер бюрократии Изгоев называет попытки ее интегрировать интеллигенцию, что ведет к появлению «типа, среднего между интеллигентом и бюрократом»[47].

Представляет интерес и точка зрения Иванова-Разумника, заявившего, что «интеллигенция – всегда численно небольшая группа, этически антимещанская, социально внесословная и внеклассовая…»[48]. В этой формулировке присутствует намек одновременно и на элитарность, и на бунтарство. Подобная трактовка этого понятия в корне расходится с современным взглядом на интеллигенцию. Например, Рэм Белоусов относит к интеллигенции не только тех, кто был занят в сфере просвещения, здравоохранения, культуры и науки, но и служащих госаппарата, офицеров и священнослужителей. На 1913 год, по его подсчетам, это составляло около 2 миллионов человек[49]. Тем самым Рэм Белоусов объединяет под термином «интеллигенция» всех более или менее образованных людей, не задумываясь ни об этических, ни о каких-либо других категориях. И это сегодня весьма распространенная точка зрения. Надо признать, что у интеллигенции как социальной группы действительно нет четких границ, и отнесение к этой группе всегда имело в своем основании субъективные характеристики. Однако если говорить об интеллигенции конца XIX века, то наиболее значимым признаком принадлежности к этой социальной группе все же будет не наличие образования, а стремление к поиску (посредством изучения философских и политэкономических доктрин) возможных путей разрешения тех проблем, которые явственно присутствовали в социальной, экономической и политической сферах российской жизни. Но само это стремление не объединяло, а скорее разъединяло, т. к. знание весьма обширно и многолико, оно может давать весьма различные ответы на одни и те же вопросы. Кто-то обращался к Спенсеру, кто-то к Марксу, кто-то – к Ницше. По выражению Андрея Белого, чья принадлежность к интеллигенции неоспорима, «отцы их доказывали эволюцию по Спенсеру и конституцию по Ковалевскому»[50], а Валерий Брюсов признавался, что еще гимназистом «грыз» «Логику» Милля и «Историю индуктивных наук» Уэвеля[51]. Поскольку Знание приходило с Запада, то вполне естественным был европоцентризм интеллигентского мировосприятия, так называемое «западничество». Лишь небольшая часть интеллигенции продолжала исповедовать славянофильские или почвеннические взгляды, отстаивая самобытность русской государственности и русской цивилизации в целом. При этом интеллигенция постоянно ощущала враждебность со стороны Власти. Интересна в этой связи оценка ситуации в России на рубеже веков В.И. Вернадским: «Самодержавная бюрократия не является носительницей интересов русского государства; страна истощена плохим ведением дел. В обществе издавна подавляются гражданские чувства: русские граждане, взрослые мыслящие мужи, способные к государственному строительству, отбиты от русской жизни: полная интеллектуальной, оригинальной жизни русская образованная интеллигенция живет в стране в качестве иностранцев, ибо только этим путем она достигает некоторого спокойствия и получает право на существование»[52]. Нельзя не сказать и об антиинтеллектуализме большинства общества – того самого, которое Горький обобщил термином «мещанство». Выше уже было сказано о природе этого антиинтеллектуализма. Стоит только добавить, что очень часто он имел весьма агрессивный характер, и это использовалось властями в политических целях. Один из самых скандальных эпизодов – избиение мясниками Охотного ряда 2 апреля 1879 года студентов, провожавших в ссылку своих товарищей.

Но поместному дворянству было присуще иное видение проблемы. В качестве иллюстрации такого мировосприятия процитируем одного из идеологов консервативного дворянства Л.М. Савелова: «Благодаря антисословным наклонностям высших сфер на Руси выделился новый элемент – интеллигенция, хотя вышедшая из того же народа, но представляющая его худшую часть; оторвавшаяся от той среды, которая ее воспитала и вырастила, и не приставшая к среде, которая до сих пор стояла впереди, она начала презирать низшие слои населения, так как считала себя, благодаря полученному образованию, неизмеримо выше и ненавидела высшие слои, так как чувствовала их силу, боялась их… Вся эта масса интеллигенции, поддерживаемая правительством, которое считало сословность признаком отсталости и всеми силами проводило всюду бессословность, постепенно заполнила собой все свободные профессии: адвокаты, инженеры, врачи, учителя – все это были сплошь представители т. н. третьего элемента – элемента совершенно не государственного, не понимавшего народа и не способного к творчеству, т. к. в громадном своем большинстве было невежественно, а главное – лишено исторических заветов»[53]. Если вынести за скобки явную пристрастность, в этой цитате можно обнаружить суть претензий высших слоев к интеллигенции – она является носительницей антисословных (в понимании консервативного дворянства – антигосударственных) настроений, она не имеет исторических корней, она вообще находится вне социальной структуры в том виде, в котором эту структуру представляли себе консервативные круги. И при этом имеет наглость претендовать на власть. «Проникнув в правительство, – пишет Савелов, – интеллигенция и там продолжала свою разрушительную работу и сделала невозможною борьбу с нею»[54].

Из контекста приведенных цитат явно следует, что под интеллигенцией господин Савелов подразумевал образованных разночинцев и менее всего был готов прилагать к этой социальной группе какие-либо этические категории. Либеральные настроения в обществе он выводил из деятельности именно разночинной интеллигенции.

Не стоит, однако, забывать и о том, что значительная часть поместного дворянства также давно «ушла в земский либерализм», а дворянская интеллигенция составила ядро формирующихся в это время либеральных партий, полностью поддержав конституционные требования разночинной интеллигенции. Дворянство давно уже не было единым и верным престолу, господин Савелов явно грешил против истины, обвиняя во всех грехах разночинцев, среди которых было немало верноподданных его величества.

Таким образом, мало констатировать кризис самодержавия как политической системы, можно говорить о кризисе сословного общества, наложившемся на экономический кризис 1900–1903 годов, в результате чего Россия вплотную подошла к гражданской войне. По сути дела, первая русская революция и являлась такой гражданской войной.

По определению Хабермаса, кризисы возникают тогда, когда структура общественной системы допускает меньше возможностей для решения проблем, чем это необходимо для сохранения состояния системы. В социально-политическом смысле кризисы – нарушение «системной интеграции». Именно такую ситуацию мы наблюдаем в Российской империи на рубеже XIX и ХХ веков. Экономическая трансформация в «капиталистическом ключе» не была подкреплена соответствующими изменениями социальной и политической систем. Более того, в Российской империи резко усилилась маргинализация общества, которая в сочетании с развитием спекулятивно-посреднических форм русского капитализма вела к пауперизации широких кругов населения, создавая ситуацию, очень похожую на ту, что была описана К. Марксом в «Капитале». Была нарушена обратная связь самодержавия с дворянством, которое резко расслаивалось как в имущественном, так и в идеологическом отношении. Русская бюрократия все менее и менее ощущала свою зависимость от самодержавия, которое мы рассматриваем как политическую систему, ориентированную на абсолютную власть монарха. (Хотя само это понятие, конечно же, гораздо более глубокое и объемное.)

Авторитарно-патерналистские политические системы могут существовать длительное время лишь в обществах традиционного типа. Для относительно безболезненного перехода от авторитарно-патерналистской системы к либеральной модели необходимо наличие элиты. Она не только разрабатывает идеологию модернизации, но и играет роль «стержня», несущего на себе всю социально-политическую конструкцию и, одновременно, берущего на себя функцию посредника в случае отсутствия или ослабления в такой системе обратных связей. В Российской империи конца XIX века мы наблюдаем процесс исчезновения элит на фоне быстрого численного роста бюрократии. И этот процесс был объективно обусловлен как нивелировкой сословного начала (что верно подметили представители консервативных кругов), так и деформациями в социальных отношениях, вызванными усиливающейся властью денег. В России исчезли условия, необходимые для воспроизводства элиты. Более того, в высших слоях общества исчезло понимание необходимости существования такой элиты. И лишь события 1905 года заставили часть дворянства во весь голос заговорить об этой проблеме.

Однако последовавшие в ходе первой русской революции попытки восстановить былой статус и былые привилегии дворянства были втиснуты в рамки крайне консервативной и абсолютно нежизненной парадигмы, исходившей из полного отрицания необходимости модернизации России. Сословность трактовалась как нечто укорененное в жизненном укладе, как элемент самобытности России. Это не только не усиливало авторитет самодержавия в общественном мнении, но прямо вело к его дискредитации. Российское поместное дворянство, настроенное в своем большинстве консервативно, теряло чувство реальности.

Чувство реальности теряло и царское окружение. А.В. Ивановский по этому поводу пишет: «Вообще царское правительство второй половины правления Николая Второго представляло странное явление, в котором интересы богатых людей защищали люди, не имеющие ни гроша в кармане, а сами богатые люди находились в оппозиции. Опиралось царское правительство даже не на бюрократию, а почти исключительно на полицию и, пожалуй, на гвардию, где действительно служили богатые люди. Но основной опорой все-таки была полиция. Между тем, эта полиция плохо оплачивалась и презиралась не только тем классом, но и тем правительством, единственной опорой которых она была»[55]. Комментарии излишни. Но характерно, что к таким же примерно выводам приходили и беспристрастные наблюдатели из Европы. Герберт Уэллс в своей знаменитой книжке «Россия во мгле» писал: «Царизм неизбежно должен был пасть. И вместе с тем не было ничего, что могло бы его заменить. В течение долгих лет все усилия царизма были направлены к тому, чтобы разрушить самую возможность существования тех сил, которые могли бы стать на его место, и он сам держался только тем, что как бы он ни был плох – заменить его было нечем»[56].

Резюмируя все вышесказанное, можно сделать вывод, что в России процесс разложения сословной структуры общества, в отличие от Запада, имел крайне противоречивый характер. Формирование массового общества шло в России не через буржуазную трансформацию сословных отношений, а благодаря разложению и маргинализации основных сословных групп. При этом в высших классах система ценностей феодального общества парадоксальным образом переплеталась с ценностями общества буржуазного, а в низших – патриархальный уклад постепенно распадался под влиянием товарно-денежных отношений, но сам процесс распада далеко еще не был закончен к 1917 году. В этой ситуации самодержавие утратило свое основное смысловое содержание – единого социально-государственного организма. Сохранение самодержавия перестало отвечать интересам большинства сословий и социальных групп российского общества, но само это общество было абсолютно не подготовлено ни к демократическим (в западноевропейском смысле), ни к каким-либо другим формам организации власти.