Читать книгу Повести о совести - Анатолий Егин - Страница 3

Александр Андреевич Луганцев вошел в купе седьмого вагона поезда «Уфа – Адлер», две бабушки посмотрели на него скромно-печальным взглядом, он все понял.

– Здравствуйте дамы! – приветливо произнес профессор и улыбнулся. – Какую из верхних полок прикажете занять?

Седовласые женщины выдохнули, не ожидая такого быстрого разрешения их «сложного вопроса»:

– Ту, которая по правую руку от вас. Спасибо вам, молодой человек, вы очень внимательны!

Александр Андреевич застелил постель, аккуратно повесил пиджак и отправился было в туалет переодеваться, но не менее внимательные чем он бабушки встали с мест:

– Что вы! Что вы! Вы переодевайтесь здесь, мы в коридоре подождем.

Они тут же вышли, прикрыв дверь купе.

Сорокатрехлетний хорошо физически развитый хирург одним махом взлетел на верхнюю полку, положил голову на подушку, облаченную в слегка сыроватую наволочку, и закрыл глаза.

Поезд тронулся, бабульки вернулись в купе, увидели, что сосед дремлет, и заговорили шепотом, который не был слышен из-за постукивания колес на стыках и скрежета металла на поворотах. Луганцев не спал, он думал. Это был редкий случай, когда он спокойно мог подумать о своей судьбе, которая привела его к сложным служебным и семейным перипетиям, а он первое время не обращал внимания, как ему казалось, на бытовые мелочи, продолжал работать, работать и работать. Работа для Александра всегда стояла на первом месте и никак не иначе, он жил ради работы, он наслаждался работой. Так Луганцева приучили родители. В его обязанности, как и двух братьев и сестры, всегда входили дела по дому, в огороде, помощь на сенокосе и уборке урожая, подмога престарелым соседям. Мама часто брала Сашу с собой убирать в фельдшерском пункте их большого села недалеко от Вятки. Мальчик сначала шарахался от окровавленных простыней и бинтов, но потом понял, что фельдшер лечит, а иногда без крови вылечить нельзя. Любопытный малец с интересом рассматривал блестящие медицинские инструменты, они отражали свет, играли бликами, он видел в них что-то таинственно-завораживающее, волшебное, предвещающее добро и счастье.

Однажды Сашу застали в тот момент, когда он подглядывал в окно кабинета, где фельдшер принимал больных. Парнишка пытался объяснить родителям, что он хотел увидеть, как и чем медик лечит пациентов, но его не поняли и наказали. После земской школы отрока отдали в гимназию, он окончил ее с отличием, однако учиться дальше не пошел, умер отец, Александр остался в семье за старшего. Но как только подросли младшие братья, поступил на медицинский факультет Казанского университета.

В 1931 году Луганцев получил диплом врача, началась его трудовая деятельность в сельской больнице. Сельчане не видели, когда доктор ест, когда спит, а он, если не принимал больных, не делал медицинских манипуляций, то сидел над книгой, очень уж хотел стать хирургом. И стал им, меньше чем за десять лет написал две диссертации, был утвержден в звании профессора, возглавил кафедру в Приуральском мединституте.

Началась Великая Отечественная война, тяжелая, изнурительная война с большим количеством убитых и раненых. Тысячи медиков, начиная с санинструкторов и заканчивая докторами эвакогоспиталей, где лечились бойцы с наиболее тяжелыми ранениями, пытались вернуть в строй солдат и офицеров, а если не вернуть, то хотя бы облегчить им жизнь на «гражданке». Профессор Луганцев дома почти не появлялся. Как главный хирург приуральских эвокогоспиталей был на работе, молодая жена Тамара не видела его порой месяцами, он бывал то в одном госпитале, то в другом, оперировал, анализировал летальные исходы, проводил научные дискуссии, спорил, учил, старался не повторять ошибок. Со стороны казалось, что он торопится жить, и это было так. Александр все время боялся, что не успеет вовремя сделать то или это, что-то упустить, не в то время прооперировать, он спешил, но никогда не лез сломя голову, в хирургии это недопустимо. Идя на операцию, необходимо знать пять, десять, а лучше двадцать способов ее исполнения. Профессор никогда не стеснялся спрашивать у опытных и даже начинающих врачей, что они думают по поводу того или иного больного, как бы они его оперировали. Иногда не получал ответа, в этих случаях он читал научную литературу, думал сам. Так Луганцев усовершенствовал проведение множества оперативных вмешательств.

Диапазон хирургической помощи в те времена был широк. Оперировали все от мелких суставов до черепной коробки, на всех органах живота и забрюшинного пространства, только в грудной клетке делать все не получалось и над этим думали многие восходящие звезды отечественной хирургии. К концу войны хирургия как отрасль медицины шагнула вперед не только технически, но что самое главное, научно. Хирурги во всем мире были готовы приступить к проведению операций на сердце, легких и труднодоступном тогда пищеводе.

В те редкие дни, когда Луганцев бывал дома, жена постоянно корила его, обвиняла в нелюбви к себе и сыну.

– Томочка, милая, потерпи. Закончится война, тогда будем все время рядом. Ты подумай, а как же другие женщины, у которых мужья все годы войны на фронте!

– А я за профессора замуж выходила, а не за солдата. Я-то думала…

– За профессора, говоришь, выходила, так и понимай профессора. Ты что полагаешь, профессор царь Горох, царствует, лежа на боку? У меня на первом месте сейчас раненые. Понимаешь, раненые!

Но Тамара не унималась, Александр «пылил», хлопал дверью и всецело уходил в работу, которая его спасала от ворчливой жены.

Война закончилась! Победу праздновали с открытой душой и чистым сердцем. Праздник прошел, стало чуть-чуть полегче, не поступало так много тяжелых раненых, но будни все-таки остались тяжелыми. С теми, кто еще лечился, необходимо было разобраться спокойно и по-мастерски. Больные больными, а еще были горы историй болезни выписанных и умерших, их надо отсортировать, обобщить и писать научные статьи, диссертации, дабы опыт работы приуральских госпиталей стал достоянием всех докторов страны. Так поступали везде, во всех уголках нашего огромного государства, потому как врач без анализа и учебы не врач, а ремесленник.

Луганцев по-прежнему жил работой и на работе. Тамара продолжала ворчать и попрекать, хотя Александр Андреевич почти каждые сутки ночевал дома, бывало, правда, что иногда и ночью стоял у операционного стола.

– Что с тебя толку, приходишь в десять вечера, поужинаешь, уткнешься в газеты. Ни поговорить с тобой нельзя, ни поделиться бабьими делами, – сетовала жена.

– Бабьими заботами нужно с бабами делиться. Мы, мужики, в ваших делах ничего не понимаем. Ты же врач, Тома, взяла бы какой-нибудь раздел работы по анализу документации на себя, глядишь, и диссертацию написала.

– Я в твоих профессорских делах тоже ни бум-бум. Я баба, Саша! Мне ласки хочется, тепла, уюта.

– Ты считаешь, у тебя нет уюта?

– Да не такого уюта, не стульев и кроватей, а уюта сердечного.

– Ну, прости, родная. Не люблю я этих телячьих нежностей, ты же знаешь.

Луганцев переживал, он понимал, что жена отчасти права, что сын растет без его участия, вспомнил, как его учил жить отец и твердо решил по выходным быть дома, гулять с сыном, возить его на природу, уделять больше внимания жене. Однако и это не улучшило семейных отношений.

– Умчитесь на своем мотоцикле то в лес, то на эту чертову рыбалку, а я все время одна.

– Томочка, я люльку к мотоциклу купил. Так что в следующий выходной ты с нами.

– Не нужен мне твой мотоцикл, я на нем ездить боюсь. Профессор называется, давно бы уже машину купил.

– На машину пока денег не скопил.

– Значит, в Москву постоянно мотаться за свой счет у тебя деньги есть, а на машину нет. Сдается мне, и бабенка у тебя в столице завелась, ее и подкармливаешь.

– Тома! Не мельчай, не уподобляйся базарным бабам. Ты же прекрасно знаешь, что я на научные симпозиумы езжу. В столице новая плеяда хороших хирургов выросла: Вишневский-младший, Борис Петровский, Бакулев. С ними интересно, они двигают нашу хирургию вперед и меня за брата родного почитают.

После таких разговоров Луганцеву не хотелось идти домой, где постоянно видел раздраженную, злую жену, а он, воспитанный с детства православным христианином, старался избегать ссор. Он искренне верил в Бога, хотя церковь последние годы не посещал, их почти все разрушили и разорили, но в его кабинете, в укромном уголке всегда стояли три иконы: Иисуса Христа, Пресвятой Богородицы и его ангела святого равноапостольного князя Александра Невского. Профессор молился перед сложными операциями и чувствовал, что Господь помогал ему в сложных случаях найти выход из положения, поставить больного на ноги.

В начале сорок седьмого года Луганцев почти не бывал дома, жил в своем служебном кабинете, и это заметили все. Персонал клиники старался не беспокоить руководителя в вечернее и ночное время, лишь медсестры операционного блока, пытаясь накормить шефа ужином, приглашали его на картошечку, которой в Предуралье было много и готовить из нее умели множество разных блюд. Профессор скромничал, не всегда приходил, тогда сердобольные и заботливые девчата потихоньку приносили еду в кабинет.

Луганцев работал без устали до глубокой ночи, а в этот день решил лечь спать уже в двадцать три часа, но в дверь кабинета постучали.

– Александр Андреевич, дежурный хирург очень просит вас в операционную.

Халат, маска, шапочка и профессор уже смотрит в рану. Врач объясняет:

– Больной постутил с болями в животе, симптомы раздражения брюшины были налицо, анализы подтвердили воспалительный процесс. Учитывая, что в животе пальпировалась большая опухоль, на операцию пошли большим среднесрединным доступом. При ревизии, аппендикс действительно воспален, но опухоль к нему не имеет никакого отношения. Я таких образований раньше не встречал.

– Очень нежно удаляйте червеобразный отросток, а я пошел мыться. С опухолью разберемся вместе.

Опухоль выглядела, как детский воздушный шарик, в диаметре сантиметров тридцать, только внутри был не воздух, а жидкость. Все это было очень похоже на эхинококковое поражение печени. Луганцев встречался с такой патологией раза два до войны, читал статьи С. И. Спасокукоцгого, однако с такой большой и малоподвижной кистой дело иметь не приходилось. Мысль работала быстро, руки – уверенно. Профессор вскрыл фиброзную оболочку, образованную организмом вокруг опухоли, и бережно, аккуратно, чтобы не повредить кровеносные сосуды и желчные пути, вылущил паразита из печени, обработал ложе, ушил, потратив на все про все какой-то час.

Когда в предоперационной доктора мыли руки, снимали халаты, Луганцев сказал своим ассистентам:

– Киста большая, но не огромная. Не было бы войны, не были бы отвлечены почти все врачи на борьбу с военными ранами, эту кисту обнаружили гораздо раньше. Пять лет люди не осматривались профилактически, да и сейчас к врачу на прием нелегко попасть, вот и носят люди в животах всякую пакость. Сегодня же нужно написать письмо медицинскому начальству. Необходимо проводить профосмотры, а дальше уже наша работа по лечению выявленной патологии.

Внесены все записи в историю болезни и операционный журнал, пора в постель, но не тут-то было. Операционные сестры, эти неугомонные приветливые женщины с умелыми руками и чистым сердцем, зазвали на чай, как им, голубушкам, отказать, как обидеть, ведь старались. И действительно, к чаю подали картофельные драники, такой вкусноты профессор еще не ел.

– И кто же у вас такой искусный повар?

– Да есть у нас санитарочка Галя, студентка третьего курса.

– А ну-ка, Галя покажись, – позвал Луганцев.

В сестринскую комнату, которая всегда существует при входе в операционный блок, вошла девушка, одетая в аккуратный приталенный халат и глянула на профессора бездонными голубыми глазами.

– Галя, где вы научились так вкусно готовить картофельные оладьи?

– Я выросла в Белоруссии, а там это национальное блюдо, существуют десятки рецептов его приготовления. Если вам понравилось, могу готовить хоть каждый день и каждый день разные.

– Спасибо, милая девушка, спасибо! Я рад, что вы такая умелая.

– Она не только готовить горазда, она быстра и сообразительна и все-то у нее получается, – похвалила санитарку старшая операционная сестра.

– Ладно, не перехвалите девчонку. Она вон зарделась вся, как осенняя калина. Спасибо вам, красавицы мои. Пойду, вздремну.

Профессор пошел, а Галя смотрела ему вслед, любуясь его уверенной, твердой походкой.

Через день придя на дежурство, Галя уговорила санитарку, которая убиралась в кабинете профессора, поставить на стол Александра Андреевича тарелку с драниками. Луганцев обнаружил блюдо уже поздним вечером и с удовольствием съел оладушки с чаем.

«Ну и девчонка! – подумал он. – И зачем это она? Влюбилась, что ли? Но вряд ли. Я для нее старик, лет на двадцать старше. Видно, просто угодить профессору хочет, это не дело. Угождать нужно работой и знаниями».

Утром Александр Андреевич распорядился пригласить Галю к нему, но ее в клинике уже не было, ушла на занятия. Только через день к вечеру девушка робко постучалась в дверь кабинета шефа.

– Санитарка Белоусова прибыла по вашему приказу.

– Ну, во-первых, я не приказывал, а приглашал, во-вторых, возьмите стул и присядьте к столу.

Галя, очень волнуясь, присела и опустила голову.

– Вы что, красавица моя, головушку повесили? Я пригласил вас, чтобы сказать спасибо за драники и попросить впредь этого не делать и не потому, что они мне не понравились, а потому, что вы со своей мизерной санитарской зарплаты не должны кормить профессора. А может, у вас богатый муж?

– Я не замужем и никогда замужем не была, – чуть не заплакав, сказала Галя.

Луганцев уловил настороженно-волнительное настроение девушки, встал и погладил ее по голове.

– Ну что же вы так разволновались, неужели я такой страшный?

Она покачала головой, и слезы градом покатились из ее глаз.

– Галина, голубушка, успокойтесь, пожалуйста. Лучше расскажите мне о себе.

Галя немного повсхлипывала, затем вытерла слезы.

– А что о себе рассказывать, я ничего особенного не успела сделать за свои двадцать лет. Отец был военным, командовал батальоном, служил в Белоруссии, мы с мамой при нем. Началась война, нас эвакуировали, приехали сюда, к маминой сестре. От отца вестей не было, в сорок втором году на наш запрос ответили, что пропал без вести. Мама умерла в сорок четвертом от пневмонии, вот мы с тетушкой и живем вдвоем, она работает на заводе, я учусь.

Александр Андреевич молчал и думал: обычная военно-послевоенная судьба. А сколько их, таких обездоленных людей, сколько судеб обокрала война, скольким исковеркала жизнь?! Много таких, много, тысячи, если не миллионы.

– Что ж, девочка моя, будем жить, будем! Таким, как ты, придется поднимать страну из разрухи и рожать детей, больше детей, тогда и жизнь станет другой.

– Я это понимаю… Могу идти работать?

– Сейчас пойдешь. – Луганцев вытащил из кармана пиджака деньги и протянул Галине.

Та отпрянула в сторону как черт от ладана.

Не возьму ни за что и никогда. – На глазах девушки опять появились слезы, с которыми она и покинула кабинет шефа.

«Вот старый дурак, – корил себя профессор, – взял и ни за что обидел девчонку. К ней нужно подход найти, дать возможность заработать, ибо драники свои носить она все равно будет, не отступится, характер такой».

Александр Андреевич не ошибся, через день драники, приготовленные на этот раз по-другому рецепту, с морковью, стояли у него на столе. Однако в этот раз Галю он приглашать не стал, искал другой повод.

Луганцев с детства не боялся черновой работы, все любил делать сам от начала до конца, но когда увидел гору историй болезни только одного из госпиталей, понял: здесь работа для всей кафедры и даже больше. Поэтому документацию профессор распределил на всех сотрудников кафедры, в том числе и на клинических ординаторов второго года обучения. Задание было простое: распределить все истории по нозологическим единицам, сформировать папки, заполнить карточки, в которые внести основные данные о болезни, включая анализы. Свою часть историй Александр Андреевич разложил быстро, а заполнять карточки времени не было, вот тут-то он и вспомнил о Галине и пригласил студентку к себе:

– У меня для вас есть работа. Если согласитесь, нужно заполнить титулы карточек, а клиническая часть за мной. Согласны?

– Конечно, да! Я рада буду помочь вам, профессор.

– Работать будете у меня в кабинете в свободное от занятий время. Полагаю, что я вас не стесню. Вот вам аванс. – Луганцев протянул студентке деньги.

– Нет-нет, не нужно! Я и так сделаю.

– Так не будет. Я нанял вас на работу и обязан вам заплатить, не заставляйте меня сердиться.

– Хорошо-хорошо, я больше не буду, – ответила девушка, как нашкодивший ребенок. – Если позволите, я приступлю сейчас.

– Вы вольны выбирать время сами, чем быстрее сделаете, тем больше получите премиальных.

С работой Галина справилась за десять дней. Профессор все внимательно посмотрел, придраться было не к чему, все заполнено точно и каллиграфическим почерком.

– Молодец! Похвально, работа прекрасно и быстро сделана. Это достойно награды. – Луганцев протянул студентке пять сотенных ассигнаций.

– Это много, профессор. Это больше моего месячного оклада санитарки.

– Вы удивительная девушка, Галя! Вы пытаетесь учить профессора, а значит, вы думаете, что он меньше вас знает. Берите и торопитесь тратить, а то скоро денежная реформа, как бы нынешние рубли не обесценились.

– Простите, Александр Андреевич, у меня и в мыслях не было учить вас. Да как же это можно! Простите!

– То-то же. Прощаю. И запомните: дают – бери, бьют – беги. Скоро у вас такой работы прибавится.

На следующий день заведующий кафедрой объявил, что все отсортированные истории болезни сотрудники могут сдать студентке Белоусовой для заполнения титулов карт, дабы не тратить на это свое драгоценное время.

Галя упорно трудилась, работы у нее было не на один месяц, а потому она оборудовала в одном из подсобных помещений хирургического отделения лежанку, где часто ночевала. Чем чаще девушка видела профессора, тем больше открывала в нем новых черт, ей все в нем нравилось, она престала бояться, когда он сердился, она рада была видеть его любого, веселого и уставшего, чем-то недовольного и задумчивого, лишь бы только видеть его, его одного. Она влюбилась.

Луганцев тоже волновался, когда Галя долго не появлялась, он думал о ней, ему необходимо было ощущать ее присутствие рядом и тогда работалось легко и споро. Друг с другом они говорили мало, работали себе, каждый делал свое дело. Беседы велись только за чаем, о котором всегда заботилась Галя, и к чаю готовила что-нибудь вкусненькое, за что профессор ее всегда хвалил.

Но однажды Луганцев заметил какую-то тень на лице студентки, она была менее быстра, чем обычно, задумчива и без искры в глазах.

– Что случилось, Галина Викторовна?

Она молчала.

– А я думал, мы друзья и можем доверять друг другу.

– Тетя у меня заболела и, похоже, серьезно.

– Что за болезнь? Диагноз поставили?

– Да что-то по-женски. Мне и говорить неудобно.

– Ты не обидишься, если я назову тебя дурочкой? Немедленно, сейчас же вызывай к тете «скорую», а как скажешь диспетчеру тетин адрес, передашь трубку мне. – Луганцев пододвинул телефонный аппарат к Галине.

Студентка сделала все, как велел Александр Андреевич.

– Здравствуйте, говорит профессор Луганцев, соедините меня со старшим врачом смены… Доктор Спиридонова, вызов на улицу Шаумяна считайте моим, пациентку доставьте в гинекологическое отделение нашей больницы, ее осмотрит мой коллега, заведующий кафедрой акушерства и гинекологии.

Профессор положил трубку и устремил свой строгий взгляд на Белоусову:

– Голубушка моя, ты поняла, почему я тебя назвал дурочкой? – И не дав девушке ответить, продолжил: – Да потому, что ты уже почти врач, а для врача нет срамных органов, все органы важны, без любого жизнь неполноценна. А тебе говорить неудобно. Стыд! Срам! Разве я вас этому учу? Думаю, и другие профессора говорят вам то же самое. Еще раз услышу, накажу, несмотря на нашу дружбу… Сейчас же одевайся и – в гинекологию встречать тетю.

Тетю прооперировали, она через пару недель была дома, племянница ухаживала за ней, а у самой в голове часто всплывали слова Александра Андреевича «несмотря на нашу дружбу… дружбу… дружбу».

Хороша страна наша Россия, прекрасная, просторная, открытая и люди в ней в основном добрые, отзывчивые, однако, среди добрых встречаются еще и добренькие с необыкновенной простотой. Так вот, эти просто добренькие человечки считают, что без их помощи, без их советов человечество может запросто погибнуть. Эти доброхоты знают все и обо всех, потому что передают информацию друг другу почти со скоростью света и каждый, получив новое сообщение, пытается привнести в него свое, рожденное его собственной фантазией, и спешит, спешит передать знакомым и незнакомым, лишь бы поделиться. В народе эти новости метко называют сплетнями, поскольку в них быль и небыль переплетены так, что порой одного от другого не отличишь.

Новость о том, что ее муж живет с молодой студенткой, Тамара Луганцева получила сразу после празднования Нового 1948 года.

– Вот подлец! Ведь тридцать первого декабря приходил, мне и сыну подарки приносил, пытался что-то говорить о сохранении семьи, подонок. Да не подонок – сволочь! Правильно я его отшила, выгнала скота безрогого. Ну и артист: «Тамара, давай поговорим, у нас же сын». Нет у тебя больше никакого сына, мой бывший муженек, не подпущу к ребенку! – Так Тома изводила себя дня три, а потом поделилась с соседкой-доброхоткой, та, конечно же, дала ей совет:

– Ты, милочка, напиши в партком института о проделках твоего муженька, там быстро найдут управу на «профессора кислых щей». Там покажут, как детей бросать.

Не прошло и недели после разговора двух соседок, как в кабинете профессора Луганцева зазвонил телефон.

– Здравствуйте, профессор, вам звонит вновь избранный секретарь парткома доцент Суконцев.

– Здравствуйте, товарищ Суконцев. Я весь – внимание.

– Товарищ Луганцев, вам необходимо завтра в тринадцать часов быть в парткоме, разговор серьезный.

– Но позвольте, завтра в это время у меня начнется вторая половина лекции.

– Нет уж, вы позвольте прочитать эту лекцию любому из своих доцентов, а сами пожалуйте в партком.

– Как вам известно, глубокоуважаемый доцент Суконцев, к каждой лекции нужно подготовиться, а доценты у нас на кафедре читают лекции по другой тематике, для хорошей подготовки к лекции необходимо время, а все возможные лекторы завтра с утра задействованы в операционных. Так что я, как освобожусь, постараюсь сразу к вам подойти, но это будет не раньше пятнадцати часов. Будьте здоровы. – Профессор положил трубку, на сердце был какой-то грязный осадок.

Луганцев долго вспоминал кто такой Суконцев, но никак не мог припомнить, хотя наверняка они не один раз встречались в Вузе.

На следующий день, как было обещано, в назначенное время Александр Андреевич переступил порог парткома института. За столом сидел низкорослый лысеющий человек с выпученными глазами, как у больного Базедовой болезнью.

– Здравствуйте, товарищ Суконцев. Простите, не знаю вашего имени-отчества.

– Меня зовут Игорь Борисович, – скривившись, не здороваясь, ответил Суконцев и предложил профессору присесть.

Луганцев поблагодарил и отодвинул стул подальше от стола.

– Так вот, профессор, я хотел бы знать, когда вы пресечете свое аморальное поведение?

– И в чем, по-вашему, выражается мое аморальное поведение?

– Вы мне еще задаете такие вопросы! А не вы ли живете со студенткой Белоусовой в своем служебном кабинете? А не вы ли бросили жену и сына.

Суконцев выскочил из-за стола и, брызгая слюной, начал обвинять профессора во всех смертных грехах, он размахивал руками, рассказывал о том, как коммунистическая партия борется за укрепление семьи, увеличение рождаемости, упрекал Луганцева об уходе от линии партии, от учения товарища Сталина. В тот момент, когда секретарь парткома стал угрожать Александру Андреевичу исключением из партии, тот заулыбался.

– Вы что смеетесь, Луганцев.

– А что же прикажете мне плакать в то время, когда вы несете полную чушь, рассказываете небылицы. И смею вам заметить, товарищ партийный секретарь, для того, чтобы человека исключить из партии, его хотя бы в нее нужно принять.

Пауза долго висела под потолком партийного кабинета. Глаза у Суконцева готовы были вылезти из орбит.

– Так вы хотите сказать, что не являетесь членом партии. А как же вы стали профессором?

– Дорогой мой, я полагаю, вам известно, что ученые степени и звания присваивает ученый совет, а не партком.

– Да как вы смеете принижать роль партии!

– Нет, это вы! Вы сейчас уронили честь руководителя парторганизации своим незнанием ее членов. Это ли не принижение высокого звания коммуниста. – Луганцев встал. – И советую вам по вопросам разного рода сплетен меня больше не беспокоить. Прошу не вмешиваться в мою личную жизнь. Я как-нибудь сам во всем разберусь. Кроме того, не вздумайте третировать студентку Белоусову, она порядочная, честная, трудолюбивая девушка. А в райком дорогу я знаю не хуже вас. Будьте здоровы, доцент.

Вагон качнуло на повороте, Луганцев открыл глаза. Профессор сел на полке, одна из бабушек всплеснула руками:

– Слава богу! А мы уже волнуемся. У вас все в порядке, молодой человек? Вы пять часов лежали тихо, как мышка, ни храпа, ни вздоха.

В наших старых головах каких мыслей только не пробежало. Ну и ладно, что все хорошо. Давайте чай пить.

– Спасибо, мои хорошие. Спасибо вам за заботу. Чай мы с вами еще попьем. Я чертовски проголодался и, пожалуй, пойду в ресторан, съем хороший кусок мяса.

В ресторане посетителей было мало. В те годы пассажиры провиант покупали на станциях, это были пирожки с капустой, отварной картофель да сушеная рыба, питались на своих местах. В ресторан ходили только люди с хорошей зарплатой.

Пока жарился бифштекс, Александр Алексеевич выпил коньячка, закусил бутербродом с черной икрой, съел порцию малосольной семги, мясо тоже было очень вкусным. Настроение, навеянное воспоминаниями, улучшилось. Профессор «махнул» еще рюмочку пятизвездочного армянского, набрал бутербродов, пирожков и отправился в купе угощать бабушек. Те засуетились, накрыли купейный столик и с удовольствием приступили к чаепитию.

– Вы, похоже, какой-то начальник? – спросила одна из попутчиц.

– Если и начальник, то самый маленький. Я врач-хирург.

– Все ясно. А то мы смотрим, у вас руки холеные.

Луганцев постарался перевести разговор на другую тему, но это ему не удалось, беседа все время крутилась вокруг болезней и больных, он извинился и опять запрыгнул на свою полку. Не успел профессор закрыть глаза, как мысленно сразу представил Галю. Александр Андреевич вспомнил их разговор в тот день, когда он вернулся из парткома.

– Галина, к великому сожалению, нам временно придется прекратить совместную работу.

Девушка подняла глаза, в них стояли слезы.

– Как прекратить? Почему прекратить?

– Нас с вами обвиняют в любовной связи.

– Но ведь это неправда! Кто обвиняет? На каком основании обвиняет?

– Обвиняет Суконцев, секретарь парткома, основание очень простое – сплетни, зависть и нежелание понять того, что происходит на самом деле. Я думаю, что этот перерыв будет временным, он нужен больше вам. Мне-то они ничего не сделают, а студентку Белоусову можно обвинить во всех, даже не совершенных грехах или исключить из института.

– Но меня еще никто никуда не вызывал и никто ни в чем не обвинял.

– Однако это не исключено в ближайшее время.

Луганцев подошел к девушке, обнял ее, она разрыдалась, а он почувствовал, как она ему дорога, как ему хочется защитить это милое создание, чтобы она никогда и никого не боялась, не плакала и не страдала.

Профессор как в воду глядел, на следующий день Галю пригласил Суконцев. Пучеглазый человек полагал, что если ему не признался профессор, то студентку он раскрутит, расколет, прижмет и тогда придет конец этому спесивому хирургу, которого все и всюду хвалят, но ему, секретарю парткома, удастся показать истинное лицо ловеласа.

– Вы что себе позволяете, студентка Белоусова, – говорил на повышенных тонах Суконцев. – Вы что не понимаете, что разбиваете хорошую советскую семью?

– Конечно, не понимаю. Не понимаю того, что я не делаю, – спокойным уравновешенным тоном ответила Галина.

– Тогда что же вы делаете ежедневно в кабинете профессора?

– Работаю, готовлю картотеку историй болезни, причем в основном в то время, когда заведующего кафедрой нет в кабинете.

– А когда он возвращается, вы переходите работать к нему в постель?

– Да как вы смеете?! Вы что себе позволяете?! Я девушка честная, ни один мужчина меня не касался. Может, вам справку от гинеколога принести?

Суконцев засмеялся, обнажив свои желтые зубы:

– Милочка моя, я врач со стажем и знаю, как и кому выдаются справки. Нам в партком «липы» не надо.

– Хорошо, тогда назначайте комиссию, я готова пойти на эту унизительную процедуру ради чести.

Суконцев осекся, в голове молотком стучала трусливая мысль: «А вдруг, правда, она девушка, тогда мне конец. Что делать? Как быть? Ладно, пусть катится к чертовой матери, а к Луганцеву я как-нибудь по-другому подберусь, найду способ».

– Что ж, – произнес после паузы секретарь парткома. – Пожалуй, мы так и поступим. Идите, пока учитесь и ждите вызова на комиссию.

Гале хотелось все рассказать Луганцеву, но раз договорились пока не встречаться, значит, будет принимать решения сама. Правду все равно не победить.

В это же время, когда Галина беседовала с Суконцевым, Александр Алексеевич написал заявление о разводе и отнес его в суд. Через неделю в главной газете Приуралья напечатали объявления о том, что гражданин А. А. Луганцев возбуждает дело о разводе с гражданкой Т. И. Луганцевой Таких объявлений о разводе других пар было еще штук двадцать, ибо советские и партийные органы использовали и такие методы психологического воздействия. Профессору очень неприятно было читать это объявление, а для доброхотов и суконцевых это было главное чтиво, они читали такую информацию раньше передовиц.

Секретарь парткома потирал руки, кричал при каждом удобном случае, что не место в рядах воспитателей молодежи людям, которые бросают своих собственных детей. Каким образом долетел этот крик до Москвы, никто не знает. По всей видимости, донесли доброхоты, но помимо подлецов, есть еще в жизни настоящие друзья, которые не выпячиваются и делают добрые дела молча.

Борис Васильевич Петровский, профессор кафедры общей хирургии Второго Московского медицинского института, приехал в гости к уже знаменитому хирургу Александру Александровичу Вишневскому. Двум прошедшим ад войны хирургам было о чем поговорить, чем поделиться, а в конце беседы Петровский спросил:

– Луганцева Александра Андреевича не забыл?

– Как я могу забыть своего тезку. В нашем институте каждый день его вспоминают, сосуды-то по его методе шьем, лучше пока никто не придумал.

– Так знай, что над нашим другом нависла беда. Мужик развелся. Причин не знаю, да и нужны ли они нам. Так вот, теперь третируют его в Приуральском институте, чуть ли не звания профессорского лишить хотят. Спасать коллегу надо.

– Твои предложения, Борис Васильевич?

– С ним и приехал, с предложением. Знаю, что в Сталинградском мединституте конкурс объявили на замещение должности заведующего кафедрой хирургии, ряд коллег из нашего вуза уже заинтересовались. А не отправить ли нам туда Луганцева? Ты знаешь, что в Сталинграде еще ни один хирург всерьез грудной хирургией не занимался, а Александр Андреевич начинает на пищеводе оперировать и очень серьезно начинает. Так вот, прошу тебя, Сан Саныч, переговори с отцом, пусть за Луганцева перед министром похлопочет.

– Идея хорошая. Сталинград растет, из руин поднимается, там сейчас все передовое и населения уже больше чем до войны было, а в медицине подвижек мало. А что касается разговора с министром, так я и сам с Ефимом Ивановичем поговорю, мы с ним еще до войны не один пуд соли съели, он человек толковый, думаю, и Луганцева знает.

Министр здравоохранения СССР Ефим Иванович Смирнов лично говорил с секретарем Сталинградского обкома Поспеловым, просил обновить все планы развития здравоохранения в области и представить их в министерство, порекомендовал для развития хирургии избрать на должность заведующего хирургической кафедрой профессора Луганцева, одного из лучших хирургов страны. Был у министра разговор и с ректором Приуральского мединститута, которому он почти в приказном порядке советовал прекратить гонения на Луганцева и сообщил, что в ближайшее время министерство предложит ему другую работу.

Суконцев негодовал, но в горкоме ВКП(б) на него цыкнули:

– Ты хочешь потягаться с министром, членом ЦК?

Но Суконцев кипел и не остывал, он решил мстить Луганцеву через «любовницу» и у Белоусовой стали возникать проблемы со сдачей семестровых зачетов. Некоторые предметы студентке приходилось пересдавать по три раза, но преподаватели не могли выполнить указание секретаря парткома о недопуске девушки к сессии, при каждой пересдаче она отвечала все лучше и лучше, на экзаменах получила отличные оценки.

Петровский позвонил Луганцеву рано утром.

– Здравствуй, Александр Андреевич! Знаю, что ночуешь в рабочем кабинете, потому звоню пораньше. Не разбудил?

– Здравствуй, Борис Васильевич! Конечно, не разбудил, я птица ранняя. Уже час определяю направления исследований своим ассистентам по огнестрельной травме и нахожу много перспективного для добротных диссертационных работ.

– Это хорошо. Я тоже тебе перспективу хочу предложить. Мы недавно с Сан Санычем Вишневским были на приеме у нашего министра Ефима Ивановича Смирнова. Ты тоже с ним знаком.

– Не раз встречались на разных совещаниях во время войны. Крепкий умный мужик, дискутировать умеет будь здоров!

– Так вот, он сейчас подбирает кадры для Сталинграда. Город растущий, там сегодня работает цвет Союза, медицину тоже решили поднять на уровень, соответствующий статусу города. В местном мединституте объявили конкурс на замещение должностей заведующих на нескольких кафедрах, в том числе и хирургической, мы рекомендовали тебя.

– Ну спасибо, други мои! Без меня меня женили.

– Ты еще конкурс пройди. Некоторые наши коллеги из московских институтов собираются туда документы подавать.

– Пройду конкурс, обязательно пройду. У меня сейчас другого выхода нет. Полагаю, раз ты знаешь, что я в кабинете живу, знаешь и почему.

– Знаю, и не я один.

– Спасибо, братцы! Вы с Александром настоящие друзья!

– Ты при встрече и Ефиму Ивановичу спасибо сказать не забудь.

– Не забуду. Никогда не забуду ни вас, ни Смирнова.

На этом коллеги по хирургическому цеху распрощались. Настроение у Луганцева давно не было таким прекрасным, как сегодня от ощущения, что он не одинок, что есть на свете настоящие друзья, люди высокой пробы.

Вечером после операции профессор спросил дежурившую санитарку Белоусову:

– Ты что-то совсем меня забыла, не заходишь.

– Вы же запретили мне!

– Но я же сказал, что запрет временный.

– Неужели пришло время?

– Пришло, моя девочка, пришло!

Галя сгорала то нетерпения и через полчаса постучала в кабинет шефа. Вошла, остановилась у двери и оробела, с места сдвинуться не может. Александр Андреевич подошел к девушке и услышал, как волнительно бьется ее сердце, оно не стучало, оно грохотало на весь кабинет, на глаза накатывали слезы.

– Ты что, Галочка? Что с тобой?

– Вы не понимаете, профессор? Я же люблю вас! Я жить без вас не могу, мне плохо без вас.

Луганцев прижал ее к себе и тоже испытал нежное волнение, как тогда, в юности, когда влюбился в односельчанку Настю. Вот и сейчас на душе было чисто и светло, Александр почувствовал, что их сердца с Галей начали биться в унисон, он поцеловал девушку в лоб и еще сильнее прижал к себе ее трепещущее тело. Однако губы подруги просили другого поцелуя, и они его получили.

– Я тоже к тебе неравнодушен, девочка моя! Я тоже соскучился по тебе.

Она начала целовать его лицо, приговаривая:

– Хочу быть всегда рядом с вами, хочу ждать вас с работы, рожать вам детей, хочу стать вашим другом на всю жизнь. Без вас я себя уже не мыслю.

Луганцев все слушал молча и ничего не отвечал, хотя в душе он решение принял, он чувствовал каким-то пятым или шестым чувством, что это до конца жизни, что это именно та женщина, которая ему нужна, а он нужен ей. Александр мысленно благодарил Бога, что послал ему настоящую любовь хотя бы в середине его жизни.

– Давай присядем, поговорим, Галя… Я на днях уезжаю, моя красавица, уезжаю в Сталинград для участия в конкурсе на заведование кафедрой в тамошнем институте. Будет все хорошо, вернусь, заберу тебя с собой на Волгу.

Галя сияла, она тут же поняла, что профессор, по сути, сделал ей предложение.

– Я согласна хоть куда, хоть на Северный полюс, но только рядом с вами.

– На Северный полюс не надо, я белых медведей боюсь, – пошутил Александр Андреевич. – И давай так, раз мы порешили быть вместе, ты перестанешь мне выкать. Идет?

– Я постараюсь. Мне просто нужно привыкнуть. Так, что если «выкну», не обижайся. Хорошо?

– Хорошо. А сейчас беги, работай, а то хватятся тебя.

Галина ушла, а тепло, оставленное ею, еще долго грело душу профессора.

«Похоже, черная полоса закончилась», – подумал Александр. Подошел к иконе и помолился Матери Пресвятой Богородице, попросил ее хранить Галю и дать ей силы жить с таким непростым мужиком, как он.

* * *

За окнами вагона показался Сталинград, город-стройка. Прошло пять лет, как здесь разбили немцев, австрийцев, итальянцев и румын, а в городе еще преобладали руины, хотя много времянок, бараков, небольших частных домов было построено, а среди них поднимались красивые здания, между которыми уже вырисовывались широкие проспекты, улицы, скверы с молодыми деревцами.

Заседание ученого совета готовились провести в лекционном зале восстановленного старинного здания института на улице Пугачевской, это был анатомический корпус, начало всех начал для людей, посвятивших себя медицине. Луганцев ехал по Сталинграду на трамвае, который резво бежал по рельсам, между просветами домов мелькала Волга, но все ее величие приезжий профессор увидел, когда вагон сбежал вниз, в пойму реки Пионерки. Правильно пелось в песне: глубока, широка, длинна. Река и город почему-то сразу стали Александру Андреевичу родными, ему казалось, что он приехал сюда не впервые, что он здесь бывал, что все здесь ему дорого. Это чувство он принес с собой на ученый совет и очень волновался, ему очень хотелось жить и работать в Сталинграде.

При обсуждении кандидатуры профессора Луганцева о нем очень тепло высказались профессора хирурги А. Я. Пытель и Г. С. Топровер, пользующиеся у сталинградских медиков непререкаемым авторитетом, они дали избираемому профессору характеристику как высокому профессионалу.

Избрали Александра Андреевича единогласно. Ректор попросил Луганцева как можно быстрее завершить свои дела в Приуральске и переехать в Сталинград, дабы скорее освоиться в новой клинике и успешно начать новый 1948/49 учебный год.

Прощание с Приуральском было недолгим. Луганцев попытался встретиться с сыном, но тщетно. Он привел в порядок дела на кафедре, тепло попрощался с коллегами, собрал свой небогатый скарб, состоявший в основном из книг, купил себе и Галине новую одежду и – вперед. Поезд повез молодых на Волгу. Брак регистрировали в Сталинграде.

Сталинград! Тебя любили все: коренные сталинградцы, потому что здесь родились и выросли, солдаты, защищавшие Волжскую твердыню, и люди, приехавшие восстанавливать город, – любили его, как мать любит свое дитя. Сталинград рос и развивался, хорошел, радовался жизни, сияя под ярким солнышком юга, но по ночам плакал вместе с матерями России и Украины, Белоруссии и Грузии, Армении и Казахстана и многими другими мамами на краю и в центре мира. Сталинград – очень интересный город, насквозь пропитанный печалью и одновременно светящийся от возрождающейся молодой и красивой жизни.

Полюбили Сталинград и Луганцевы, здесь они создали семью, приобрели новых друзей и вместе со всеми строили город. А строить город не значит создавать только дома и дороги, город строят и те, кто рожает детей, воспитывает их, учит, лечит, ставит новые спектакли, пишет стихи, вещает по радио, варит сталь или просто готовит пищу в многочисленных столовых, а если город строят с чистыми помыслами и открытым сердцем, то он всегда прекрасен. Таким и был Сталинград, город-герой!

Александр Андреевич тоже строил, вернее, перестраивал кафедру на свой лад, но шашкой с маху не рубил. Профессор познакомился, присмотрелся, хирурги в основном все были неплохие, но особой тяги к науке не испытывали, ходили, что называется, по проторенным тропам. Из общей массы выделялся доцент Светлогорский, человек с добрым сердцем и золотыми руками. Алексея Сергеевича любили все, и больные и медперсонал. За долгие годы жизни в городе его узнавали почти все жители, о нем рассказывали байки. Сказывали, как-то возвращался Светлогорский поздно ночью домой после операции и встретили его лихие ребята.

– Здравствуй, дядя! Шуба у тебя больно хорошая, похоже, и кошелек полный, а нам выпить-закусить не на что. Так что раздевайся, мил человек, – произнес мелкий фраерок.

Алексей Сергеевич снял шубу, шапку и тут раздался грозный голос главаря:

– А ну ша, братва! Это же наш хирург Светлогорский, дурьи ваши головы. Таких людей надо знать в лицо. Извините, Алексей Сергеевич, ради Христа! – Он врезал подзатыльник фраерку. – Одевайтесь, уважаемый. А ты, Сиплый, проводи доктора до дома и денег ему дай за моральный ущерб.

Такие люди, как Светлогорский, всегда опора, на них всегда положиться можно. Доцент тоже с уважением принял Луганцева, а когда увидел, как он оперирует, сказал врачам:

– К нам приехал прекрасный хирург и неординарный человек, гонять вас будет, как сидоровых коз, и поделом, а то некоторые из вас зажирели, через губу переплюнуть ленятся. Так что думайте, кому с новым шефом по пути, а кому быть на обочине. Я вот, например, хочу тряхнуть стариной.

Месяца через три Луганцев понял, кто чего стоит и уже знал, что больше половины сотрудников его темпа не выдержат, будут уходить. Необходимо готовить смену и лучше набирать молодежь, учить ее, лепить из молодых хирургов то, что надо.

Профессор собрал членов студенческого хирургического кружка при кафедре, рассказал им о своих планах, сделав особый акцент на развитии грудной хирургии, поведал о возможности заняться научными исследованиями и сразу предупредил, что работа будет нелегкой и ради нее нужно быть готовыми пожертвовать многим. Студенты слушали внимательно, молчали и вопросов не задавали, нельзя было понять, дошла до их сознания информация или нет. Под конец заседания выступил староста кружка Виталий Шинкаренко, говорил в основном правильно, радовался, что теперь кафедру возглавил известный ученый, и хирургия в Сталинграде поднимется на новый уровень, призывал ребят поступать в клиническую ординатуру. Все бы хорошо, но говорил Шинкаренко больше лозунгами, которыми в то время пестрили газеты, это несколько насторожило Луганцева.

Когда профессор возвращался в свой кабинет, Светлогорский напросился на аудиенцию.

– А этот Виталик, староста наш, обкомовский зять.

– Не понял? – удивился Александр Андреевич.

– Ну, тесть у него секретарь обкома Поспелов.

– Это я понял, неясно, мне к чему эта рекомендация.

– Шинкаренко обязательно придет к нам в ординатуру. Вот я и подумал, сколько нашей клинике можно в бараках да времянках ютиться, пора бы в нормальные корпуса перебираться. В первой советской больнице почти восстановлен хирургический корпус. Так пусть мальчик и похлопочет.

– Алексей Сергеевич, несолидно нам с вами такие вопросы через мальчиков решать. Я и сам к Поспелову могу на разговор напроситься. А парень этот не так прост, как кажется. Он уже сейчас сознательно или подсознательно выделяет себя из общей массы, ему нравится быть выше других, мы с просьбой обратимся, все сделает, чтобы выполнить, но как бы потом понукать нами не стал.

Через неделю Луганцев встречался с ректором института, докладывал о своих планах, рассказывал о проблемах клинической базы.

– Сами понимаете, Виктор Фёдорович, что бараки не годны для палат, тем более для операционных залов. Внутренняя отделка помещений не может выдержать хорошей асептической обработки, а нам ее необходимо делать ежедневно. В клинике скоро начнут выполняться операции на органах грудной клетки, не дай бог инфекция, все может быть перечеркнуто или, по меньшей мере, ухудшит наши результаты. Клинике необходимы помещения, сделанные из кирпича, основательные стационарные здания со специальной внутренней отделкой. Есть предложение перевести нас в первую советскую больницу.

– Я бы рад, но не все от меня зависит, – ответил ректор.

– А вы не против, если я сам в обком партии схожу.

– Сходите, тем более что вами на днях интересовался Поспелов. Только перед обкомом зайдите в облздравотдел, чтобы и они в курсе дела были.

– Спасибо за совет. Полагаю, все будет хорошо.

В облзравотделе возражений не имели. Но в городе, испытывающем крайнюю нужду в зданиях и помещениях, хозяин был один – обком ВКП(б), иначе и быть не могло.

Василий Трофимович Поспелов принял Луганцева без проволочек. Познакомились и с первого взгляда понравились друг другу, оба прямые, целеустремленные, беззаветно любящие работу. Секретарь обкома интересовался не только рабочими планами профессора, о которых говорили подробно, но и бытом.

– Как устроились? Где живете с молодой женой?

– Для Сталинграда даже очень неплохо. У нас отдельная комната в одном из больничных бараков. Знаете же больницу № 11 в районе завода «Красный Октябрь»?

– Конечно, знаю. Знаю в этом городе все, стараюсь ничего не упускать, иначе нельзя, люди у нас хорошие, однако спрашивают строго. Но все-таки, думаю, что негоже жить в бараке столь уважаемому специалисту.

Поспелов попросил соединить его с директором завода и продолжил беседу:

– Что ж, Александр Андреевич, планы ваши считаю серьезными. Хотя в делах медицинских разбираюсь в общих чертах. Будет вам новая база и там, где просите. Как только там закончится ремонт, переходите, я сегодня же дам соответствующие поручения.

В это время зазвонил телефон, соединили с директором металлургического завода «Красный Октябрь» Матевосяном.

– Здравствуйте, Паруйр Апетнакович! Хочу спросить, вы все жилье в коттеджах на Малой Франции распределили?

– Плохой был бы я армянин, если бы не имел запаса.

– К нам в город прислали известного хирурга профессора Луганцева.

– Слышал, слышал. Семья у него большая?

– Нет. Пока вдвоем с женой.

– Для такой семьи найду. Завтра во второй половине дня пусть профессор придет ко мне. Заодно и познакомимся.

Через два дня Луганцевы переехали в одну из половин нового домика со всеми удобствами на берегу Волги. Не долго пришлось ждать и переезда клиники на новую базу. В первой советской больнице освоились быстро, и началась работа, тяжелая хирургическая работа.

Со стороны казалось, Луганцев спешил, гнал, но это было не так. Он ставил новые задачи по подготовке к операциям на органах грудной клетки, определял сроки, часто давая на исполнение несколько дней, если доктор не управлялся, не ругал, пытался разобраться в причинах невыполнения. Профессор всегда придерживался принципа «простить – это значит понять» и чаще понимал, однако, не терпел праздности и лени. Александр Андреевич работал по двенадцать и более часов в сутки, ибо рутинной работы в клинике никто не отменял, доктора до сих пор переваривали наследие войны, лечили болезни, накопившиеся у людей в это страшное время. И днем, и ночью хирурги не выходили из операционных; аппендициты, непроходимость кишечника, которую в народе называли заворотом кишок, огромные камни почек, глистные инвазии, типа эхинококка, опухоли, туберкулез, требующий хирургического лечения – да каких только диагнозов не было в этой чехарде событий.

Главное всегда остается главным, а главным было движение вперед. Медицинскую литературу читали все: доценты, ассистенты, аспиранты, клинические ординаторы. Но в городе, где сгорели почти все библиотеки, научной литературы было мало, ездили в Москву и в Ленинград, Горький и Казань, старались что-то заполучить в личных библиотеках коллег. Конечно, больше всех читал Луганцев, он не раз добрым словом вспоминал учителей своей гимназии, которые неплохо научили его французскому языку. Профессор был счастлив, когда получил несколько статей из Будапешта от Б.В. Петровского, который был на несколько лет командирован в Венгрию. Александр Андреевич поднял из архивов больниц Сталинграда все истории болезни больных, которые оперировались по поводу травм грудной клетки, их было больше двадцати, но оказываемая помощь в данных случаях сводилась лишь к обработке и ушиванию ран поврежденных органов. А как же быть с опухолями или кавернами легких, где нужно удалять больные доли органа, как быть с травмами и рубцовыми сужениями пищевода? Их нужно оперировать так же широко, как на кишечнике, ибо больные с нелеченой патологией органов грудной клетки были чаще всего обречены на смерть. Луганцев думал, искал, дискуссии по этим вопросам в клинике и на более высоких уровнях были жаркими, но каждая из них хоть на шаг двигала решение вопросов вперед.

Однако человек жив не только работой, профессор умел и отдыхать, он считал, что жить на Волге и не иметь лодки – это неправильно. В магазинах лодок с мотором тогда не продавали, а умельцы на Руси всегда были и будут. Александр Андреевич выторговал себе самодельную лодку с автомобильным мотором и по воскресеньям рассекал волжскую волну вместе со своей любимой Галей.

В июле дождей в Сталинграде почти не выпадает, солнце поднимается ранней ранью, долго-долго идет по большой дуге небосвода, оно разогревает все, пытаясь поджарить людей и природу. В такое время лучше быть у воды, нежиться в ласковой прохладе реки. В такой день середины лета Луганцевы были в лодке. Завезли на глубину пару переметов крючков по пятнадцать каждый, ткнулись носом судна в песок на острове и давай купаться, загорать и просто болтать о разном. Галя уже получила диплом, муж знал, что она собирается стать терапевтом и одобрял это, негоже женщине заниматься тяжелым хирургическим трудом. Загорая на песочке, Александр Андреевич поинтересовался судьбой однокурсников жены:

– Ну что друзья твои институтские, устраиваются на работу? Кто из них самый талантливый?

– На мой взгляд, самый способный Олег Боголюбов, начитан, умен и руки не крюки.

– Не знаю такого, но раз руки не крюки, должно быть, в хирургию пойдет.

– Он ходил в кружок на твоей кафедре, а потом профессор Сыроватко переманил, так что он в ординатуру по акушерству и гинекологии поступает.

– А Шинкаренко как по-твоему?

– Неплохой мужичок, но себе на уме. Знания есть только благодаря жене Лиде. Ты знаешь – она дочь Поспелова. Так вот, она его и толкает, им руководит, обтесала, окультурила, и он в последнее время начал высоко себя нести. К тебе в ординатуру поступить хочет.

– Уже поступил. А то, что им руководить можно, это хорошо для дела, пахать будет, как папа Карло, а там посмотрим. А ты у меня психолог.

– Я буду терапевтом и постараюсь стать хорошим врачом. Очень хочу научиться слышать не только сердца, но и души больных.

Солнце припекало все сильнее и сильнее, нужно выбирать снасти, иначе рыба начнет портиться в теплой воде. Рыбы наловили много, почти с каждого крючка снимали судаков, лещей, небольших сазанов.

– И куда нам столько? – спросила Галя.

– Сварим, поджарим, соседей угостим, а остальное завтра девчатам в операционный блок отнесу, пусть себе ушицу сварят.

Операционный блок – это святая святых любого хирургического отделения, и медсестры там работают особые. Стать операционной сестрой мечтают многие, но не каждая может, не каждой дано выдержать такой труд. Операционная сестра моется на операцию на час раньше хирургов, готовит операционный столик так, что бы все инструменты, которые нужны для данного оперативного вмешательства, были, а для этого нужно знать ход операции, да еще и предусмотреть все неординарные случаи. Все должно быть у хирурга под рукой и ничего лишнего… Под конец операции, пока не начали зашивать рану, санитарки считают использованные салфетки, которыми сушили рану от выпота крови, сестра считает все, что осталось на столе, и не только салфетки, но и шарики, и тампоны. Если все совпадает, тогда хирурги начинают послойно зашивать рану, моют руки, оформляют медицинскую документацию, лечат других больных, а операционные сестры, отправив больного в палату, наводят порядок и готовятся к следующей операции. Девчатам необходимо сделать сотни салфеток, складывая их так, чтобы все обрезанные края оказались внутри, чтобы ни одна ниточка не оторвалась и не попала в рану, ибо даже маленькое инородное тело в организме человека вызывает воспаление. Потом сестры стерилизуют инструменты, операционное белье, облучают кварцем операционные залы, одним словом, работа с утра до вечера. Бывает, операция длится пять-шесть часов. Бывает, две или три подряд, тогда до полуночи на работе, а дома муж, дети и там тоже все должно быть в полном порядке. Операционные сестры – женщины уникальные!

У Луганцева отношение к операционным сестрам было особенно уважительное, он никогда не позволял ни себе, ни своим помощникам повышать голос на сестер. В те моменты, когда операционная сестра вдруг замешкается, профессор нестрого просил ее сосредоточиться, это действовало лучше любого окрика. Как-то во время операции старшая операционная сестра подала Александру Андреевичу не тот инструмент, он попросил ее быть внимательнее, та напряглась и до конца операции ошибок не повторяла. Уходя из операционной, Луганцев обратил внимание на печальные глаза старшей, но ушел молча, однако зашел в оперблок через час, сестры в это время ловко делали салфетки.

– Девчата, отдохните малость, мы с Раисой Борисовной поговорим.

Все мигом вышли из материальной комнаты.

– Что с тобой, Раечка? – Шеф подсел рядом и обнял свою лучшую помощницу за плечи.

– Да так, пустяки. Не обращайте внимания.

– Из-за пустяков такой кислой физиономии не бывает. Давай рассказывай, облегчи душу.

– Ну говорю же, пустяки. Завела, дурра, кур, думала, что-то мясное на столе будет, а все обернулось наоборот. Кормить кур нечем, хоть руби всех подряд, а жалко.

– А, говоришь, пустяки. Мне-то не знать, что это такое. Это беда, небольшая беда, но все-таки беда. Кур не руби. Завтра у нас выходной, я что-нибудь придумаю. Адрес мне свой запиши.

В этот же день Луганцев позвонил одному из директоров совхоза, что недалеко от города, а в воскресенье усадил жену в только что купленную «Победу» и в – деревню. Профессора встречали с почетом, угощали обильно – еще бы, в совхозе работал не один человек, которому он помог. После великолепного обеда машину доктора затарили зерном.

Раиса Борисовна была счастлива, муж ее зазвал профессора на рюмку, а он и не отказался. Все были довольны, особенно Галина, она гордилась мужем, она была в восторге от своего избранника, только такими должны быть настоящие советские люди, как такого не любить всем!

Сам же Луганцев не придавал таким поступкам особого значения. Он давно понял, что Бог избрал его помогать людям в этой жизни и не только по специальности. Александр Андреевич понимал, что он не ангел, не херувим, потому что порой бывал очень строг и даже жесток к коллегам, которые по своей лени или по разгильдяйству причиняли пациентам боль и страдание. В таких случаях профессор говорил с виновником сурово и после разговора увольнял из клиники. Набирая вновь испеченных врачей, учил их в ординатуре, аспирантуре, приобщал к науке, а главное, к ненормированной, но творческой работе.

Первая волна его учеников на волжской земле была фронтовая. Молодые доктора, не раз смотревшие смерти в лицо, привыкли трудиться столько, сколько нужно, умели отдыхать везде и в любом положении, но главное, все они беззаветно любили хирургию.

Все фронтовики имели разные ранения. После некоторых кто-то физически выглядел здоровым, а кто-то, как Георгий Хорошилов, хромал. Этот настырный казак с руками волшебника, когда работал в операционной, под правую ногу подставлял специальную подставку, ибо она была гораздо короче левой. А Хорошилов, делая вид, что не устает, оперировал иногда часа по четыре, отходя от операционного стола с улыбкой победителя.

Среди пришедшей молодежи Луганцев особо выделял Фёдора Кудрякова, доброго и ласкового здоровяка. На его широкой груди сияли два ордена Славы, орден Красной Звезды, медали «За отвагу», «За боевые заслуги» и несколько за оборону и взятие различных городов Европы. Кудряков был умен, нетороплив, думал, анализировал, но когда был уверен, работал быстро и надежно.

Конечно же, рядом с профессором был и Виталий Шинкаренко, этот тоже был не ленив и успешно осваивал новые операции, но от него не исходило инициативы, поручат, сделает и неплохо. А вот поговорить с больными Виталий был мастак, любого убедит в необходимости операции, успокоит, приголубит. Главный козырь Шинкаренко был в том, что он просто, без медицинских терминов мог объяснить суть болезни и методы ее лечения, и человек, понимая в чем дело, верил докторам и на операционный стол ложился с меньшим волнением.

Нравился Александру Андреевичу и Саша Птицын, вдумчивый хозяйственный скупой на слово казак-кавалерист. Этот умел думать, быстро соображал, но ответа сразу не выдавал, сначала взвешивал, иногда еще и еще раз. Оперировал Птицын хорошо, но не картинно, как некоторые.

Каждый новый выпуск мединститута давал клинике двух-трех молодых способных докторов, рвущихся в дело и науку. Каждый из них получал тему для научных исследований с последующим выходом на диссертацию.

Доктора со стажем уходили из клиники, но не все, только те, кто не выдерживал тяжелого ритма работы, заданного шефом. Некоторых остаться уговаривал сам Луганцев, и они, врачи с опытом, во главе с доцентом Светлогорским прикрывали тылы, учили молодежь хорошо ими познанной брюшной хирургии, а профессор с талантливой порослью все ближе и ближе подходил к большим операциям на легких и параллельно думал о сердечно-сосудистой хирургии.

Первая в городе операция по поводу доброкачественной опухоли легкого была выполнена в пятьдесят первом году, у больной удалили две доли левого легкого, все прошло успешно, все радовались. Потом было вторая, третья, пятая, десятая. Не все операции заканчивались удачей, двое больных ушли в мир иной, один на третий день после операции, другой через несколько месяцев. Если со вторым умершим пациентом все было ясно, там удаляли большую раковую опухоль, после чего невидимые во время операции метастазы дали удивительно быстрый рост.

А историю болезни первого летального больного анализировали тщательно, осложнений не было, но у больного с первых часов после операции было низкое артериальное давление, пульс частил, вводили все, что имелось в то время в арсенале врачей, однако послеоперационная терапия оказалась неэффективна.

Луганцев думал, искал ответы в литературе, вспомнил всех больных после операций на органах грудной клетки, у всех был тяжелый послеоперационный период, значит, дело или в недостаточном обезболивании, а может, и в дыхательной недостаточности, но может быть, то и другое вместе.

Как-то утром к профессору зашел Шинкаренко:

– Хотел поделиться мыслями. Считаю, что необходимо изучить все анализы, данные динамики кровообращения до, во время и после операции у всех больных, оперированных нами на грудной клетке, может, тогда и найдем причину летальных исходов.

– Ваши предложения?

– Сейчас сказать не могу, в процессе изучения, думаю, что-то поймем.

– Хорошо, я подумаю над твоим предложением.

Вечером Луганцев беседовал с Фёдором Кудряковым по вопросам его диссертации, сделал некоторые замечания, дал советы и про себя отметил, что работа получается хорошая. Закончив, профессор перевел разговор на самую актуальную для клиники тему:

– У тебя сформировалось хоть какое-то мнение по анализу летальных исходов?

– В общих чертах, но пока не изучу досконально все истории болезни, говорить не о чем.

– Как не о чем? Поговорим об общих чертах.

– Общие выводы следующие. Первое. Достаточно ли хорошее было обезболивание? Второе. Длительность операции, биохимические изменения в организме. В связи с дыхательной недостаточностью больной-то дышит одним легким. Третье. Необходимо обратить внимание на психику больного, при длительных операциях головной мозг слишком долго живет в страхе.

– Что ж, похвально, направление мыслей верное, а потому тебе и поручаю заняться анализом. А теперь ответь-ка, друг любезный, вы с коллегами дискутировали на эту тему.

– Дискутировали и не раз. Последний обмен мнениями был вчера.

– И кто же высказал эти «общие черты»? Шинкаренко?

Кудряков улыбнулся:

– Он у нас в основном молчит. По всей видимости, тщательно взвешивает.

– Хорошо, Фёдор Трофимович, идите, работайте.

Дверь за аспирантом закрылась, а хорошее настроение профессора начал подтачивать какой-то червячок.

«Ай да Шинкаренко!» – подумал шеф и тут же постарался отбросить нехорошую мысль.

Александр Андреевич давно заметил некое скрытое соперничество между Шинкаренко и Кудряковым, притом больше суетился первый, вокруг которого все больше и больше крутилось людей, особенно новых клинических ординаторов.

«Может, потому, что Виталий старше, раньше пришел в клинику, может, потому, что я его иногда выделяю из других, но не меньше хвалю и Фёдора. Хотя, пускай соперничают, конкуренция рождает новые мысли, заставляет больше трудиться». – Так думал Луганцев, не зная, что вокруг Шинкаренко уже успел сложиться кружок «почитателей его таланта».

Люди всегда и во всех делах ищут опору, на кого-то надеются, кто на Бога или царя, кто на барина или большого руководителя, но когда шеф не до всех доверительно доступен, ищут подпорочку среди его близких, надеясь, что в нужную минуту за них замолвят словечко, вспомнят в разговоре с начальником. Таким человечком был клинический ординатор Генрих Фимкин, сын заместителя начальника строительного главка. Луганцеву приходилось встречаться с Фимкиным-старшим по поводу пристройки к хирургическому корпусу больницы. Уж очень ласково-масленым, предупредительно-обходительным и по-лакейски расшаркивающимся показался профессору Борис Ефимович. Сын вроде был не таким, но способностями особо не блистал, так себе, середнячок с хитренькими глазками.

Генрих с первых дней учебы в клинике сообразил, кто главные помощники шефа, узнал, с кем он иногда проводит досуг. Фимкин пытался «подъехать» к Кудрякову, но тот не любил пустопорожних разговоров и пересудов. Другое дело Виталий Карпович, он с удовольствием слушал анекдоты, интересовался, кто и с кем из молодых сотрудников клиники куда ходит, о чем говорят, к чему проявляют интерес, все эти разговоры велись под предлогом наставления молодежи, мобилизации ее на решение главных задач клиники.

Профессор Луганцев никогда не отвлекался на сбор какой-либо информации о сотрудниках, он был выше этого, что ему нужно было, он и так замечал, при необходимости сам присматривался к человеку, сам делал выводы. Основным приоритетом деятельности руководителя клиники было движение вперед, он, как мощный локомотив, тянул и тянул тяжелый состав к следующей станции, анализировал, заправлялся знаниями и опять тянул. Кое-кто отставал от поезда, и бог с ним. Профессор знал, что отставший приедет к следующей станции, но уже не на литерном, а на простом пассажирском. Но если кто-то вдруг попадал в беду, шеф всегда был рядом, использовал все свои возможности, свой авторитет для помощи коллеге.

В области грудной хирургии все складывалось не гладко, шли-то не проторенной дорогой. Опыт других клиник СССР был не лучше, если не хуже. Профессор окончательно пришел к выводу, что обезболивание при подобных операциях должно быть более солидным, очень необходима профилактика послеоперационных инфекций в плевральной полости и не только это.

Луганцев собрался по осени поехать в Москву, посоветоваться с коллегами, но тем, кто ищет, всегда везет или, как говорят, на ловца и зверь бежит.

В конце июля Александр Андреевич получил телеграмму от профессора Вишневского: «Путешествую по Волге. В Сталинграде буду в пятницу, в восемь утра. Надеюсь на встречу».

Теплоход подошел к центральной набережной точно по расписанию, Луганцев заметил Александра Александровича сразу, ну как не заметить красивого стройного генерала, да еще при полном параде. Друзья обнялись и отправились к «Победе» встречающего.

– Китель снимай, Сан Саныч. Солнышко у нас яркое, порой беспощадное, как бы теплового удара не случилось.

– Да и то правда. В официальные инстанции, думаю, заходить не будем.

– Заходить не к кому. Ректор института в отпуске. Руководство обкома в полном составе по районам разъехалось, уборочная в самом разгаре, необходимо народ подбодрить. Так что, друг любезный, я тебе и начальник, и хозяин, и собутыльник.

– Надеюсь, клинику свою покажешь?

– Все готово. Сейчас заедем ко мне домой, позавтракаем, затем в клинику. Теплоход твой, в котором часу отправляется дальше?

– В двадцать ноль-ноль.

– Тогда все без спешки успеем.

У Галины как у гостеприимной хозяйки стол был уже накрыт, на столе было все, главное, овощи и фрукты: сталинградские сахарные помидоры, малосольные огурчики, яблоки, абрикосы, ягоды.

Коллеги решили с утра не выпивать, во-первых, не привыкли, во-вторых, к девяти было уже жарко.

Вишневский обратил внимание на живот хозяйки.

– Ребенка ждете!? Это хорошо. Похоже, сын у тебя будет Александр Андреевич.

– Да хотелось бы. Ты же продолжаешь дело отца, и мне наследника хочется.

– Хочется, значит сбудется. Ты же у нас упрямый, у тебя все сбывается, как задумал.

После завтрака профессора приехали на территорию больницы. Вишневский сразу определил, где находится хирургический корпус, ибо увидел возводимую пристройку с большим и нехарактерными для тех времен окнами.

– Новую операционную строишь?

– Ну и глаз у тебя, Сан Саныч!

– Не хуже твоего, брат.

В клинике московский гость ничего особенного не увидел. Здание было старое, дореволюционное, палаты на двадцать коек, правда, некоторые из них разумный хозяин разделил пополам, послеоперационные сделал отдельно.

– Послеоперационные палаты надо бы сделать еще меньше, – посоветовал гость.

– Конечно, надо. Скоро будут, это же один из факторов профилактики послеоперационных осложнений. Меньше народа – больше кислорода, а значит, и микробов меньше, – рассмеялся Луганцев. – Пошли, покажу пристройку.

Вишневский увидел шесть палат на одну-две койки, но больше всего его поразили четыре операционных зала с огромными окнами, на два хирургических стола каждый.

– Молодец ты, Александр Андреевич! Молодец! Другого и не ожидал. Вот так бы все у нас в стране работали.

Затем Луганцев похвалился хирургическим инструментом, подаренным женой Черчилля, посетившей разрушенный город сразу после войны. Другим ничем похвалиться было нельзя, разве что молодым талантливым коллективом. Перед ведущим хирургом страны предстали ребята-красавцы, как на подбор, аккуратно одетые, чисто выбритые, с блестящими умными глазами.

– У вас что отпусков не бывает? – спросил Вишневский.

– Как так не бывает! Они сейчас почти все отдыхают, но наука на месте стоять не должна, вот ребята и занимаются анализом летальных случаев. Да и на вас, Сан Саныч, пришли посмотреть, профессора такого ранга нас нечасто посещают, – ответил за всех Луганцев. – Мы сейчас сложных плановых операций не делаем. Жара! Сами-то мы вытерпеть можем, а больным тяжело. Вот молодцы мои и решили свои научные работы подтянуть, самое время.

За обедом два больших хирурга, выпив по паре рюмок водки и закусив черной икрой, перешли на холодное пиво с чудесным осетровым балыком домашнего посола, следом шли рыбные блюда, мастерски приготовленные Галиной Викторовной. Говорили об обезболивании при сложных торакальных операциях. Александр Андреевич клонил разговор к использованию во врачебной практике общего обезболивания, то есть к наркозу, подводил к теме не торопясь, потому как отец гостя, покойный Александр Васильевич, был приверженцем местной анестезии и пропагандировал только ее. А как сын? Он ведь продолжатель дела отца. А вдруг да обидится. Но Вишневский-младший, умный и тактичный человек, быстро сообразил, куда поворачивает беседу хозяин, и понял, что по данной теме можно дискутировать не один час и не один день, ему и самому хотелось поспорить, услышать мнение уважаемого в стране хирурга, а потому Александр Александрович предложил:

– Мой дорогой коллега, ты затронул очень интересную тему. Я готов поговорить по этому вопросу основательно, посему предлагаю вам с женой сейчас же собраться, на теплоходе есть свободная каюта – и с нами до Астрахани и обратно. Жены наши между собой пообщаются, а мы с тобой поспорим от души.

– Так ты с женой путешествуешь?! А где же она?

– Поехала на экскурсию.

– Ну, знаешь ли, друг любезный, ты нас с Галей в какое положение поставил!?

– Так давайте, друзья мои, менять положение. Вперед на теплоход.

Луганцевы на подъем были скоры, харчи перекочевали в корзины, вещи в чемодан, бумаги в портфель. Каюта на теплоходе оказалась просторной и уютной, а жена профессора Вишневского приятной собеседницей.

Хорошо на Волге летом, особенно в июле-августе, дождей почти не бывает, раннее солнце разогревает слегка остывшую за ночь волжскую воду. Солнце палит, солнце ярится, и многочисленные обитатели водных просторов прячутся в прохладные ямы, хищники охотятся в глубинных течениях и лишь только после полуночи поднимаются в верхние слои воды, покупаться в лунной дорожке, получить энергию лунного света, потому в предрассветные часы вода бурлит, закипает от игр резвящейся рыбы.

Рассвет едва забрезжил, как две ранние птахи, два известных советских хирурга, не сговариваясь, вышли на палубу теплохода полюбоваться рассветом и красующейся в первых лучах солнца природой. Мимо проплывали берега, крутой глинистый со скудной, полупустынной растительностью правый и поросший лесом, пересеченный ериками и многочисленными озерами левый. По правую руку в селениях стояли пристани и небольшие причалы для многочисленных лодок. Волга кормила и поила людей, рыбы в реке было столько, что зимой сушеной воблой топили печи, в степи-то с дровами было плохо. Левый берег был почти безлюден, иногда виднелись единичные постройки, не селились здесь, потому что полая весенняя вода, соединяя озера и протоки, отрезала людей от внешнего мира на два-три месяца. Путь был один – по воде на лодке.

Великая русская река работала без устали днем и ночью. Теплоход с отдыхающими шел быстрее тяжелогруженых углем и стройматериалами барж, а навстречу спешили караваны транспортов с рыбой, овощами, хлебом, бакинской нефтью. Страна залечивала раны тяжелой войны, поднималась, строилась, работала, рожала новых детей, а Волга ей помогала.

Хирурги, любуясь этими прелестями нижнего течения реки, не забывали про дело. Луганцев постепенно убеждал коллегу и убеждался сам, что выбором метода обезболивания при операциях на грудной клетке будет наркоз. Вишневский слегка оппонировал другу, хотя сам давно уже склонялся к этой же мысли, Александр Андреевич был прав. Они приходили к выводу, что дыханием больного нужно управлять, а для этого наркоз должен быть интубационным, то есть в трахее должна стоять трубка.

В Астрахани профессоров встречали коллеги. Для них была отдельная программа, для жен своя. Ну не возить же дам по хирургическим отделениям. Семьи объединились ближе к вечеру в уютном рыбацком домике на острове. Хозяева устроили пир на весь мир, а купание в теплой волжской воде унесло в никуда все перегрузки застолья. Двое суток в устье Волги пролетели как один день. Маститые хирурги и на обратном пути почти не уходили с палубы, выстраивая направления развития отечественной хирургии. Луганцев всегда имел свое мнение и отчаянно отстаивал его, но умел и отступать, если его убеждали, что он не прав. Вспомнили виртуоза желудочной хирургии С. С. Юдина, человека неординарного.

– Как ты относишься к тому, что Сергей Сергеевич считает хирургию ремеслом? – спросил Вишневский.

– Плохо отношусь! – отрезал Луганцев. – Хотя самого Юдина ремесленником не назовешь, однако он этого не понимает. Можно сделать бочку по лекалам, сшить обувь по колодке, а хирург, идя на операцию, имеет в мыслях несколько способов избавления больного от недуга и нередко встречается с тем, что ни тот, ни другой, ни третий метод не подходит, вот тогда он творит, изобретает, придумывает, для этого нужно быть прекрасно подготовленным, обладать большими знаниями, чтобы не навредить пациенту. Причем все это необходимо делать быстро – соображать, и действовать. Да что я тебе рассказываю, Сан Саныч, ты сам это знаешь лучше меня. Возьми в пример своего отца, Царство ему Небесное, он сколько всего наизобретал, сколько операций модифицировал, у нас с тобой вместе пальцев сосчитать не хватит. А что батюшка твой Александр Васильевич ремесленником был?

– Да не кипятись ты, друг мой! Я ведь тоже так считал и считаю. Придется нам с тобой старых авторитетов немного пощекотать.

Пять суток вместе прошли незаметно, как в сказке, и обстановку сменили, и новые научные направления наметили. На прощание Вишневский предложил:

– Присылай, Александр Андреевич, своего парня учиться. Я с Борисом Петровским переговорю, он в Будапеште сам научился новым методам обезболивания и сотрудников своих учит. Наш друг начал активно внедрять интубационный наркоз, так что посылай человека. С аппаратурой я тебе помогу, будет у тебя новый хороший наркозный аппарат.

Друзья распрощались довольные встречей. Вишневский еще отдыхал, поднимаясь к Москве вверх по течению, а Луганцев тут же приступил к бурной деятельности.

Шеф работал, и вокруг него крутились все, не дремал и Шинкаренко. При относительном спокойствии в клинике он занимался диссертацией. Работа у него была морфологическая, он изучал изменения в тканях органов при определенных заболеваниях. Это было важно для производства операций в будущем, хирургу не на глазок, а точно нужно было знать, в каких границах удалять больную часть органа. Виталий делал срезы с удаленных при операциях тканей, окрашивал препараты, а потом изучал изменения в них под микроскопом. Работа занудно-утомительная. Шинкаренко бы действовать у операционного стола, а он смотрел в микроскоп и иногда ничего не мог понять. Но у Виталия была жена – палочка-выручалочка.

Лида в то время находилась в послеродовом отпуске, нянчила новорожденную дочь. Шинкаренко принес домой микроскоп и каждый день доставлял новые препараты, не давая жене скучать. А та и не скучала, крутилась целыми днями одна. Отца больше года назад перевели работать в другую область, мама, естественно, поехала с ним, а у Лидии Васильевны было, можно сказать, новорожденная девочка и вполне взрослый, пытающийся найти себя в науке муж. Любящая жена очень хотела, чтобы Виталий стал профессором и, прекрасно разбираясь в гистологии и патологической анатомии, описывала препараты, находя в них изменения. Научная работа постепенно вырисовывалась. А муж приходил из клиники уставший, плотно ужинал, попивал чаек со своим любимым десертом – печеньем с маслом, беседовал с женой и потом отправлялся спать. Жена же, постирав пеленки, все всматривалась в микроскоп и готовила первые публикации по теме диссертации мужа.

В начале сентября у Луганцевых родился сын, которого Галина назвала Александром, а счастливый отец и не возражал. Профессора поздравляли все: одни искренне, уважая за талант и трудоспособность, другие, низкопоклонно пресмыкаясь, третьи, просто радуясь появлению на свет еще одного мужика, они после войны были не так многочисленны. От радости работоспособность у профессора возросла, мысль работала еще быстрее, была отточена и целенаправленна, он был полон решимости начать проведение операции с применением эндотрахеального наркоза, осталось выбрать, кого послать учиться. Посоветовался с Шинкаренко, тот, не задумываясь, выпалил:

– Полагаю, Федю Кудрякова отправлять нужно, он у нас самый талантливый.

– Ну, насчет того, что Фёдор самый талантливый, скажу прямо: он с хорошими задатками, но талант – это еще и великий труд. Но при всем том, хорошего хирурга я губить не буду, сам подумаю, кого отправить.

На следующий день шеф пригласил Кудрякова и задал тот же вопрос. Фёдор думал недолго:

– Если нужно для дела, я готов.

Другого от него Луганцев и не ожидал.

– Нет, брат, ты здесь трудись, диссертацию форсируй. Ты для других дел мне и клинике нужен.

Следующим утром на планерке Александр Андреевич вгляделся в лица своих птенцов-молодцов. На кого не посмотрит, у всех открытые прямые взгляды, только один Фимкин глаза спрятал.

«Вот он и поедет учиться на анестезиолога, все равно хорошего хирурга из него не выйдет, а посредственностей и так хватает», – подумал шеф. Его и отправил в Москву.

Генрих поначалу обрадовался, уж очень в последнее время ему не хотелось становиться к операционному столу.

Учиться всегда хорошо, особенно когда ребята в комнате общежития добрые и веселые, настроенные не только на дело, но и на активный отдых. Генрих жил в общежитии, несмотря на то, что в Москве проживала родная тетка с семьей и приглашала племянника пожить у них. В «общаге» веселее, Фимкин любил побалагурить, прихвастнуть, кого-нибудь подковырнуть, правда, за глаза.

Настроение у ученика Луганцева было на высоте, но на второй неделе ухудшилось, когда он узнал, что анестезиолог один и только один отвечает за жизнь больного на операционном столе. Хирурги тоже несут ответственность, но за то, что в ране делают, а он будет отвечать за все. Так-то вот! Необходимо не передозировать препараты для наркоза, но и малую дозу дать нельзя, пациент может умереть от болевого шока. Вскоре Генрих узнал, что не каждому больному можно запросто ввести в трахею интубационную трубку и на этой стадии могут быть осложнения, от этих познаний он вообще раскис. Но не был бы он Фимкиным, если бы не мог выкрутиться из любого положения.

Вот он рядом сосед по комнате Миша Кислов, ловкий сообразительный парень, и жена, как нельзя кстати, сталинградка.

– Не скучает жена по Волге? – спросил как-то Генрих Михаила.

– Еще как скучает! Как же не скучать, когда там родные отец с матерью, новый дом отстроили, нас к себе зовут.

– Так что же ты сидишь в своем холодном Новосибирске?

– В Новосибирске я один из первых и уважаемых людей, мне многое доверяют. Вот вы учиться приехали «голенькие», а я уже около десятка интубационных наркозов сам провел.

Фимкин не стал дальше продолжать разговор, а наследующий день отпросился на три дня домой, сославшись на нездоровье матери. Мама Генриха была здоровее всех здоровых и понятия не имела о том, что наговорил ее сынок в Москве, главное, он навестил мать, сам был здоровым и не похудел.

На следующее утро Фимкин докладывал шефу о своих потрясающих успехах в освоении анестезиологии, рассказал и о Михаиле Кислове.

– Хороший парень Миша и хочет жить в Сталинграде, но квартиры нет, а у тещи тесно, да и жить с тещей не всегда мед. Было бы жилье, он хоть завтра переехал бы к нам.

– Так, значит, Кислов стоящий врач?

– Еще какой!

– Пускай приедет на беседу со мной, сойдемся, будет ему квартира, в течение года будет.

Фимкин уговорил Кислова, тем самым прикрыл себя, так как испытывал страх перед новым делом. Жена Кислова была рада переезду в родной город, Михаил тоже был рад работать под руководством одного из ведущих хирургов страны. Луганцев и Кислов работали на одной волне, с этим классным анестезиологом профессор впервые выполнил операции на пищеводе и легких под эндотрахенальным наркозом, а позже и на сердце. А Фимкин был на подхвате, зато времени на сбор информации обо всех и каждом у него было достаточно, часть сведений Генрих «сливал» Шинкаренко, а часть держал как козырную карту, на всякий случай.

Время – самый лучший мастер, факир и маг, оно лечит и калечит, учит и карает, но главное, идет, бежит, не останавливаясь, кто-то успевает за ним, кто-то отстает, но время этого не замечает.

Прошли годы, ученики Луганцева стали маститыми хирургами, защитили кандидатские диссертации. Первым был Шинкаренко, Лида написала, он оформил, заучил и защитил, через год Виталий Карпович стал доцентом. Крылья за спиной Шинкаренко начали расти быстро, но он старался этого не показывать, хотя людей вокруг себя «кучковал», правда, их агитировать особо было не нужно, молодые аспиранты и клинические ординаторы, врачи больницы сами признали его лидером, доцент все-таки.

«Виталий Карпович все успевает, целый день пашет в клинике, диссертацию написал по ночам и за докторскую взялся, не каждый такое сможет», – так рассуждала молодежь и стремилась работать без устали, теперь перед ними был пример не только шефа.

Пахал и Фимкин, но не «на плантации», а рядом, со временем он научился давать наркоз, случаи выбирал легкие, беспроигрышные, иногда даже мылся на операции, демонстрируя свою незаменимость. В бытовых беседах с людьми далекими от медицины Генрих позиционировал себя правой рукой шефа, его убедительным речам верили и он наслаждался своей ложью, однако над кандидатской диссертацией работал, потихоньку «клепал», иногда приписывая и придумывая.

Александр Андреевич внимательно следил за работой всех диссертантов, но как-то в последнее время упустил из виду Кудрякова, полагая, что особый контроль за ним не нужен. Однако на досуге профессор задумался: «Шинкаренко уже доцент, а Фёдор все еще не защитился. Что-то завозился мой первый ассистент у операционного стола с научной работой». Тут же пригласил Кудрякова и начал внимательно и придирчиво изучать его наработки, затем поднял глаза:

– Вы, глубокоуважаемый Фёдор Трофимович, что сразу докторскую диссертацию защищать собираетесь?

– Почему, Александр Андреевич?

– Да потому! Ты уже две трети докторской написал. Садись-ка, голубок, за стол, отбрось часть отмеченного мной материала и через неделю принесешь мне черновик кандидатской, а защитишься, тебе и до докторской рукой подать будет. Наработки хорошие! Очень хорошие!

Эту неделю будешь сидеть дома, и работать, в клинику ни ногой, без тебя обойдемся.

Через четыре месяца Кудряков с блеском защитился по чисто хирургической теме. Выводы диссертации были почти учебным пособием для торакальных хирургов. Не прошло и года, как Фёдор Трофимович стал еще одним доцентом на кафедре, на пенсию ушел пожилой Светлогорский. Ветерана на заслуженный отдых проводили торжественно с участием большого начальства.

Шестое десятилетие двадцатого века подходило к концу, клиника Луганцева, как ее называли в народе, стала мощным хирургическим центром в СССР. Хирурги клиники брались за самые сложные операции, больные с заболеваниями пищевода ехали сюда со всей страны. Научные статьи сотрудников кафедры печатались во всесоюзных и республиканских медицинских журналах, эти работы ждали редакторы, они были актуальны, отличались прекрасным анализом немаленького числа пролеченных больных.

Авторитет Луганцева был непререкаем, в городе его знали все от мала до велика, к нему на осмотр стремилось попасть множество пациентов, и профессор почти никому не отказывал. Единственное, что он не любил, так это консультировать в обкомовской больнице. Основная масса лечившихся здесь больных были люди как люди, однако неработающие жены некоторых партийных и советских работников, видимо устав от безделья, требовали от врачей, сами не зная что. Как-то, осматривая одну из таких дам, Александр Андреевич заключил:

– Вы абсолютно здоровы, мадам.

– Я вам не мадам, а советская женщина. Если вы не находите у меня болезни, так отправьте на консультацию в Москву.

– К какому врачу, позвольте вас спросить?

– Тоже мне, профессор! А не знает, к какому врачу отправить больную женщину!

– Больную, знаю к кому направлять, а здоровую – нет.

– У меня кружится голова, у меня слабость, боли в животе, – кипятилась семипудовая баба.

– Меньше кушайте, особенно жирного. Больше ходите, гуляйте на свежем воздухе и все пройдет.

– Это я и без вас знаю, профессор, – с сарказмом прервала Луганцева пациентка. – Так вы не направите меня в Москву?

– Нет. Нечего вам там делать.

– Тогда я вас направлю на ковер к секретарю обкома партии.

– Ну, голубушка, в таком тоне я с вами разговаривать не намерен. Прошу покинуть кабинет.

Дама удалилась, раздраженно хлопнув дверью.

На следующий день профессор пригласил к себе доцента Шинкаренко:

– Виталий Карпович, а не хотелось ли вам принять на себя одну из моих обязанностей?

У Виталия загорелись глаза, он давно мечтал, он ждал, когда шеф начнет его выдвигать.

– Вам, моему первому доценту, хочу поручить консультировать пациентов в обкомовской лечебнице. Мне, честно говоря, жалко тратить время на осмотры здоровых людей, а посему прошу вас заняться этим. Говорить ты умеешь, убеждать тем более, а главное, как хирург и ученый созрел для этих целей. Однако не забывай, будешь в чем-то сомневаться, зови, разберемся вместе.

Луганцев даже не спрашивал согласия Виталия, он все прочел в его светящихся счастьем глазах. Шинкаренко, будучи обкомовским зятем, знал, что значит быть рядом с сильными мира сего, но если не мира, то хотя бы области.

– Постараюсь не подвести, Александр Андреевич!

Самому же Луганцеву не нужно было тянуться к партийным начальникам, они и без того уважали профессора, ибо почти у каждого кто-то из родственников был пациентом талантливого врача. Сам первый секретарь обкома Алексей Михайлович Просвещенцев любил побеседовать с известным ученым на самые разные темы. Они говорили не только о развитии здравоохранения и образования, но и о новых премьерах в театрах, строительстве библиотек. А иногда вечером просто гуляли по городу, любуясь новыми зданиями лучших архитекторов страны и не менее талантливых строителей. Луганцев часто брал на такие прогулки маленького Сашу и вообще он в любое свободное время старался быть с сыном. Александру Андреевичу очень хотелось воспитать себе достойного наследника, у него не получилось это со старшим сыном, потому он всю свою любовь отдал второму, озорному и сообразительному мальчику.

В один из таких прогулочных вечеров Просвещенцев задал профессору вопрос:

– Александр Андреевич, не расскажете ли вы мне, что за спор вышел у вас с женой нашего заведующего отделом Звонникова?

Луганцев сначала не понял о чем идет речь, но потом вспомнил женщину, которая грозилась вызвать его на ковер к секретарю обкома.

– Алексей Сергеевич, я думаю, что это не стоит вашего внимания.

– И все же.

– Да так, вздорная толстая практически здоровая баба требовала отправить ее в Москву, но что ей там делать, она нас с вами переживет, не отличаясь особым интеллектом.

– Зато властью над мужем отличается, тот, перепуганный, прибежал ко мне жаловаться на ваше грубое отношение к ней. Я обещал поговорить с вами. Вот и говорю. Живут на белом свете людишки, вырвутся из грязи в князи, а ума-то княжеского взять неоткуда. Ладно, разберемся.

Луганцев молчал, настроение было подпорчено неприятным воспоминанием. Просвещенцев заметил:

– Ну, извини, Александр Андреевич, но не спросить я не мог. Это больше для меня нужно, чтобы знать, с какими кадрами работаю… Профессор, а не хотите ли прогуляться до гастронома? Меня жена просила гречки купить.

Зашли в новый, только что открывшийся магазин на проспекте имени Ленина. Покупателей было немного, прошли в бакалейный отдел.

Молодая женщина-продавец спросила:

– Что хотите?

– Будьте добры, взвести килограмм гречневой крупы.

– Мешочек давайте, взвешу.

– Какой мешочек?

– Какой? Какой? Для крупы мешочек.

– Нет у меня мешочка. А в бумажном кульке товар отпустить не можете?

– У меня нет бумаги, во всем магазине нет и не было. Люди с мешочками к нам приходят, ты сбегай домой, возьми у жены мешочек, не в шляпу же тебе взвешивать.

Алексей Михайлович снял шляпу и протянул продавщице, та поставила шляпу на весы и насыпала в нее гречки.

– А теперь позовите мне директора магазина, – попросил секретарь обкома.

– Много хочешь, дед. Будет наш завмаг с каждым встречным-поперечным разговаривать, он у нас строгий.

– Я тоже. – Просвещенцев достал из кармана удостоверение. – Прочтите, пожалуйста, и позовите директора.

Продавщица лишилась голоса. Бледная от страха, она лишь только открывала рот, пытаясь сказать слова извинения. Ее коллега, девушка из соседнего отдела, почувствовала что-то неладное и помчалась за начальством.

Хорошо одетый мужчина с прилизанной прической быстро подходил к покупателям, постепенно расплываясь в верноподданнической улыбке.

– Алексей Михайлович! Сам Алексей Михайлович! Какими судьбами? Рад вас видеть в нашем гастрономе.

– Судьбами покупателей, простых покупателей зашли мы к вам, товарищ завмаг. Вот вам шляпа, извольте угощаться, необыкновенно вкусный продукт.

Директор магазина был ни жив ни мертв, но очухался быстро.

– Прошу в мой кабинет.

– А вы уверены в том, что он ваш? – Секретарь обкома партии повернулся и пошел к выходу.

– Прогулка у нас сегодня нервозная получилась. Я вам испортил настроение, мой дорогой профессор, наша советская торговля мне, – после паузы сказал Просвещенцев.

– Мне не менее вашего, Алексей Михайлович. Один только Сашка удовольствие получил. Видели бы вы, как он смеялся, когда вам в шляпу гречку сыпали.

С тех пор упаковочная бумага в магазинах города и области была всегда.

Наутро снова была работа, единственная отрада Луганцева, приносящая радость и огорчение, и опять радость от успеха в операционной, от успехов учеников в трудах научных. И как не радоваться, две докторские диссертации у Кудрякова и Шинкаренко окончательно вырисовывались. Фёдор опережал, у него остался хороший задел при подготовке кандидатской, сейчас доцент только добавлял, расширял, находил новые подходы к консервативному и хирургическому лечению больных, и эти методы давали эффект. Виталий отставал, только перевалил на вторую половину работы, его порой приходилось подстегивать, но он не торопился. Шинкаренко получал удовольствие от другого, от того нового дела, которое поручил ему шеф, это удовольствие было сравнимо только с поеданием печенья с маслом.

Виталий Карпович любил беседовать с пациентами, рассуждать при них об имеющихся у них болезнях, он подробно, порой метафорично рассказывал им о сути заболевания. Больные с отрытым ртом слушали доктора, удивляясь его глубоким знаниям и возможностям предвидения. К такому хирургу не страшно было ложиться на операцию. Особенно Шинкаренко обожали дамы, с восторгом убеждавшие мужей, что нет на земле лучше доктора, чем Виталий Карпович. Высокий рост, плавность в движениях, мягкий бархатный голос, неторопливость – все это вызывало у пациентов уверенность в успехе. Еще больше внимания доцент уделял высшим чинам и членам их семей, здесь он превосходил сам себя. А если что-то вдруг складывалось не так, он объяснял это уникальностью организма высокопоставленного больного и тот был доволен своей неповторимостью и необычностью в этом мире.

Луганцев никогда не опускался до низкопоклонства и расшаркивания, он ненавидел сюсюканье, а тут только потому, что его не отвлекают от науки и настоящего дела, даже похваливал Шинкаренко за подобное подобострастие, а у того от радости и диссертация отошла на второй план, за спиной продолжали расти крылья.

Александр Андреевич все больше и больше опирался на Кудрякова, на операциях Фёдор Трофимович почти всегда был первым ассистентом, шеф уже несколько раз доверял ему оперировать на сердце, чаще стал консультировать его по научной работе. В душе Луганцев решил, что преемником должен стать Фёдор. Это заметили и другие сотрудники клиники, до Шинкаренко же дошло, когда он отметил прохладное отношение к себе многих, даже Фимкин говорил с ним без прежнего подобострастия. Виталий поделился сомнениями с Лидой, умная женщина давно заметила, что муж все дальше отходит от верной дороги, и покачала головой:

– Виталик, Виталик! Ты думаешь, купаясь в похвалах людей, тебя превозносящих, ты долго протянешь. Луганцев, похоже, плюнул на тебя, если не поставил крест. При таком отношении к науке ты ему не нужен. Он ученый, понимаешь, ученый! А ты слушатель медных труб. Кудряков скоро доктором наук станет, а ты придворным мастером клизменных дел. Если сейчас не опомнишься, ни я тебе не помогу, ни Господь Бог.

Шинкаренко не спал всю ночь, ему очень не хотелось вновь садиться за диссертацию, но выхода не было. Амбиции перевесили, Виталий через силу заставил себя работать. Шеф с удовлетворением заметил научную активность доцента. «С кем не бывает. Ну, расслабился человек, однако вовремя опомнился и, главное, без тычка, без нравоучений опомнился», – думал профессор. Шеф и представить себе не мог, что Лида и есть главный «тычок» и мотор Шинкаренко, она же исполнитель его теоретических изысканий. Лидия Васильевна, не слишком загруженная на работе в организационно-методическом кабинете больницы, больше уделяла внимания дому и детям, дочери и сыну, однако, главным ее ребенком оставался муж, теперь она жестко ставила перед ним задачи, которые порой сама и решала. Виталий Карпович встрепенулся, приободрился, стал меньше спать, старался везде успевать, но печенье с маслом любить не перестал.

Неугомонный руководитель клиники был не только безудержен в делах, но и в отдыхе. В погожую летнюю субботу в конце рабочего дня он усаживал в «Победу» своих доцентов и сына, за ними на «Москвиче» спешили ассистенты, все мчались за Волгу или на Дон, ставили рыболовные снасти, варили уху и выпивали. А почему бы и нет, всем известно, что суп из рыбы он и есть суп, уха – это когда с рюмочкой русской водочки, потом другой и третей. Вот это уха!

У костра засиживались до утра, сколько было рассказано баек, сколько анекдотов! Бывали и курьезные случаи, да еще какие.

Как-то подъезжали к берегу Ахтубы, по дороге купили в сельском магазине свежего хлеба, колбаски и плитку прессованного чая. Калмыцкий чай был тогда в моде, на природе готовить его было проще простого: бросил в котелок, прокипятил, в чашку добавил молока и порядок. В полночь дело дошло до чая. Саша Птицын отправился заваривать. В темноте долго не мог найти плитку в рюкзаках, а потом нащупал на земле рядом с машиной, посетовал, что заварка вывалилась из мешка, отряхнул, поломал и – в котелок. Чай пили не спеша, со смаком, угомонились в три часа ночи. Проснулись, солнце было уже высоко.

– Эх, чайку бы сейчас свеженького! – промолвил шеф.

– Сейчас исполним! – дружно отозвались орлы. Один набрал в котелок чистой воды, другой раздул костер, Виталий достал из рюкзака нетронутую плитку чая, а Фёдор спросил:

– Мужики, мы вчера одну плитку чая покупали?

– Одну… – процедил Птицын.

– А что же мы ночью пили?

Все дружно расхохотались, обратив внимание на множество высохших коровьих кизяков вокруг машины. Саня Птицын опустил голову:

– Рубите, братцы, виноват!

– Но вы же все вчера пили чай с удовольствием, нахваливали. Вкусно же было, – вмешался профессор. – Ну, с кем не бывает. А если у кого живот подведет, вылечим.

Птицына еще долго подкалывали, зато никогда больше не гоняли чай заваривать.

Профессора Луганцева все время теребило начальство, предлагали избираться депутатом, но он каждый раз отвечал одинаково:

– Я привык относиться к делу серьезно. Депутат должен работать, заботиться о народе. Я и так проявляю заботу о людях и немалую, а раздваиваться не могу, два дела сразу ни у кого не получались и у меня не получатся. Так что буду заниматься тем, что знаю.

Но в делегации, выезжающие в города-побратимы, профессора включали постоянно, побывал он во Франции, в Японии и не без пользы для своей науки, достойно представляя советскую медицину. Луганцев имел много наград обкома и облисполкома, были оформлены документы на награждение его орденом. Вскоре во время одной из совместных прогулок Просвещенцев посетовал:

– Представили вас, Александр Андреевич, к ордену Ленина, но не прошло. В Москве сказали: «Был бы профессор членом партии, вопросов бы не было», потому на днях будем вручать вам орден Красного Знамени. Может, пора уже в партию вступить, друг мой?

– Не имею права, я не атеист. Я ведь иногда в сложные моменты жизни к Господу нашему Иисусу Христу обращаюсь, и представьте себе, он мне помогает.

Секретарь обкома партии ничего не ответил, а что подумал, знает один Бог, которого для коммунистов не существовало.

Александр Андреевич Луганцев торопился жить, он с жадностью глотал этот божий дар – жизнь, будто понимал, что Господь отвел ему не так много лет. Бог всегда рано забирает к себе людей талантливых, неравнодушных к жизни, видимо, они нужны ему больше там, чем на грешной земле. В один из дней ранней осени Бог забрал и Луганцева, забрал мужика, не дожившего до шестидесяти лет, мужика в расцвете сил, забрал в одночасье. Обширный инфаркт и нет человека в образе человеческом, осталось только обездвиженное тело, которое много умело, которое все прекрасно делало. А где душа? Где-то рядом, но никто не знает, где именно. Похороны были многолюдными-печальными. В траурном карауле стояли секретари обкома, первые лица исполнительной власти, ведущие хирурги страны. Прощаться со знаменитым врачом пришло полгорода. Весь город скорбил, облачился в траур. Последнее слово говорили начальники и ученики, которые клялись продолжать дело учителя и заботиться о его семье. Гроб в могилу опускали под залпы салюта, хоронили-то полковника медицинской службы запаса.