Читать книгу Повести о совести - Анатолий Егин - Страница 4

Через три дня после похорон профессора Луганцева в обком партии пригласили ректора медицинского института. Секретарь, курирующий здравоохранение, после расспросов о делах в вузе задал вопрос:

– Кого предполагаете назначить на должность заведующего кафедрой вместо безвременно покинувшего нас Александра Андреевича?

– Временно исполняющим обязанности, – уточнил ректор Григорьев. – Заведующих кафедрой выбирает по конкурсу ученый совет института.

– Ну, конечно же, исполняющим обязанности, – исправил свою оговорку секретарь обкома.

– Первым доцентом на кафедре является Шинкаренко Виталий Карпович, его и назначим, а там посмотрим, кто первым из доцентов станет доктором медицинских наук. Доцент Кудряков уже представил диссертацию в ученый совет института имени Вишневского, назначены оппоненты, но срок апробации пока не определен. Шинкаренко тоже активно работает.

– Шинкаренко, это хорошо, это правильно. Я слышал об этом докторе прекрасные отзывы пациентов. Полагаю, он будет достойным продолжателем дела своего учителя.

Григорьев на это ничего не ответил, хотя был прекрасно осведомлен обо всех делах в хирургической клинике, точно знал, кто есть кто не только там, ибо длительное время стоял у руля здравоохранения области.

Шинкаренко как временно исполняющего обязанности руководителя представлял декан лечебного факультета Олег Васильевич Боголюбов, доцент кафедры акушерства и гинекологии. После представления Виталий пригласил друга в свой старый маленький уютный кабинет:

– Ну что, обмоем? – спросил хозяин.

– Я бы с удовольствием, но сегодня на пятом курсе собрание, мне обязательно там нужно быть. Да и обмывать сейчас не стоит, ты же пока врио, раньше чем изберут на ученом совете, обмывать не стоит, плохая примета. Еще совет хочешь?

Шинкаренко кивнул.

– Учти, мой друг-товарищ, хотя ты и без меня это знаешь, тебе на пятки наступает Федя Кудряков, смотри, обойдет, он парень способный и не из ленивых.

– Знаю Олег, знаю. Я уже начал пахать, как негр.

– Давай паши, переезжай в профессорский кабинет и паши.

– Ты же только говорил о плохих приметах. Пахать буду здесь, пока сорок дней со дня смерти шефа не пройдет, и трогать в его кабинете ничего не буду, хотя его научное наследие разобрать бы надо, разложить все по полочкам и продолжить намеченные им исследования.

– Продолжите. Коллектив у вас работоспособный, умный. Удачи вам. Бывай, друг мой.

Сорок дней пролетели быстро, хотя в клинике был траур, медсестры все время ходили со слезами на глазах, каждый угол напоминал им об Александре Андреевиче. Доктора тоже чувствовали, что нет уже той каменной стены, на которую в случае чего можно было опереться, нет того мощного локомотива, который неустанно тащил всех вперед.

Шинкаренко старался изо всех сил копировать покойного шефа, был строг, придирчив, пытался держать коллектив в кулаке. На утренних планерках устраивал обсуждения предоперационных заключений, требовал от врачей знаний многих методов оперативных вмешательств и споров с собой не допускал.

Вскоре к новому начальнику зашел Александр Сергеевич Птицын и прямо, без обиняков начал разговор:

– Виталий Карпович, ты был не прав на сегодняшней утренней конференции, зря Шишкова обидел. Парень говорил о методе Литмана, это новая венгерская методика, недавно в журнале опубликована. Ты что не читал?

В воздухе долго висела пауза.

– Читал не читал, какая разница. Ты что считаешь, этот сопляк больше меня знает?

– Ну, больше тебя вряд ли, если брать в общем, но по данному вопросу больше, раз ты не читал.

Виталий хотел вспылить, но сдержал себя.

– Спасибо, Саша, что зашел и сказал. Извини, дел у меня сейчас выше крыши, архив шефа разбираю.

– Желаю удачи. – Птицын аккуратно закрыл за собой дверь.

Вот тут-то Шинкаренко дал ход эмоциям, он ходил по кабинету, мысли лихорадочно кружились в голове: «Ишь, нашелся хлюст! Защитник сопляков! Да этому Шишкову еще учиться и учиться, а он лезет, как прыщ на заднице. Надо бы приостановить это воспаление. А Птицын?! Любимчик шефа, правозащитник долбанный, с ним надо что-то делать, а то так и будет постоянно указывать. Он что себя равным со мной считает? Кишка тонка! Надо присмотреться, кто еще такой же, и отправить этих птичек на свободу, пусть полетают в другом месте».

Свою диссертацию Виталий не открывал два месяца. Решил так: «Наведу порядок, рассажу все по своим шесткам, зажму в кулак, тогда и за научную работу браться можно. Шинкаренко всегда искал возможность увильнуть от науки, заниматься ею ему было противно, он всегда искал оправдания своему научному застою.

Как-то под вечер к новому шефу заглянул Фимкин, светясь верноподданической улыбкой.

– Знаете ли вы, Виталий Карпович, что Кудрякову назначили дату апробации докторской?

– Слышал уже. Ну и что? У нас с тобой нет способов это остановить или хотя бы притормозить.

– А если есть?

– Есть, так выкладывай.

– Выложу. Жалоба! Нужна жалоба в высшую аттестационную комиссию.

– Жалоба, товарищ Фимкин, это мерзко, хотя и эффективно. Однако что мы в ней напишем.

– А это обдумать нужно. Например, можно написать, что исследования выдуманы, взяты из воздуха, а больных таких вообще не было или были, оперировались, но потом не обследовались, отдаленных результатов нет.

– Как ты это сделаешь? На каждого больного полно различной медицинской документации. Хорошо, я подумаю.

– Только думайте быстрее, шеф.

– Ты меня еще и учить будешь?

– Прошу прощения.

Весь вечер и ночь Шинкаренко терзали сомнения: «Сделать подлость, а вдруг раскроется, тогда конец всему, но не сделать, Кудряков защитится, точно выгонит меня из клиники. Куда я тогда пойду? Ехать в другой город? Так в Волгограде у меня все налажено. Да и дело покойного Луганцева кто продолжать будет? Этот тупой угрюмый Федя? Нет, ради продолжения славных дел клиники я обязан что-то сделать». И он решился.

На следующий день Виталий Карпович дал задание Фимкину изъять из архива больницы двадцать-тридцать историй болезни пациентов, с которыми работал Кудряков. Хитрован Фимкин уговорил архивариуса, даму, любившую «принять на грудь» рюмочку, другую, выдать ему медицинскую документацию без регистрации в журнале, пообещав вскоре вернуть. Высохшая и слегка пожелтевшая бумага очень хорошо горела в печке семейной дачи отца Генриха. Такая же участь постигла журналы регистрации анализов, которые внезапно исчезли из лаборатории после ночного дежурства доктора Фимкина. Не прошло и трех дней, как в Москву ушло письмо с сообщением о фальсификации данных в докторской диссертации доцента Фёдора Трофимовича Кудрякова.

Генрих Борисович доложил новому шефу о проделанной им работе, тот похвалил его и приказал забыть навсегда.

– Без всякого сомнения, Виталий Карпович, уже забыл, – сказал жалобщик и устремил пристальный взгляд на доцента.

Шинкаренко без слов все понял, он был готов, подошел к шкафу, достал папку с бумагами:

– Это незаконченная работа твоего коллеги Вани Реброва, погибшего в автомобильной аварии, почти готовая кандидатская диссертация по анестезиологии. Я ее нашел в архиве Александра Андреевича. Бери и об этом тоже забудем. Мы квиты?

– Так точно, шеф!

Виталий все рассчитал точно. Не дай бог Фимкин откроет рот, тогда и ему будет что сказать, молчание спасет обоих, а у исполняющего обязанности заведующего кафедрой появится еще один ученик, ибо любая диссертация идет в зачет руководителю работы.

Вишневскому доложили о письме по поводу диссертации Кудрякова.

– Какая-то чушь собачья, – возмутился Александр Александрович. – Это же доцент покойного Луганцева, а тот никогда и ничего не выдумывал и Федю я знаю, он парень простой, открытый, такие не лукавят. Что ж, прокатитесь на Волгу, посмотрите документацию и готовьте апробацию к намеченному сроку.

Комиссию из института имени А. В. Вишневского Шинкаренко встречал на вокзале сам, хорошо разместил, неплохо угостил, для работы предоставил свой кабинет. Москвичи все факты, изложенные в письме, проверяли тщательно и недосчитались двадцати семи случаев, указанных в диссертации. Нет, они как бы были, их оперировали, но после операции не видели, не обследовали, хотя свидетели утверждали, что обследовали. Однако утверждения утверждениями, а документов нет. Написали протокол, один экземпляр вручили ректору Волгоградского медицинского института и отправились в столицу.

Виктор Павлович Григорьев читал протокол вместе с проректорами и деканами, все тяжко вздыхали, все, кроме Боголюбова:

– Этого не может быть! Это наглая ложь! Это провокация!

– Провокация не провокация, а факт налицо, – подвел итог ректор.

– Как-то странно, – продолжал декан, – уж очень выборочно исчезла документация. Надо бы проверить остальные документы.

– А что это даст? Даже если кто-то и изъял истории болезни, где их искать и у кого? – высказался Георгий Хорошилов, работавший в то время секретарем парткома института. – Давайте дождемся окончательных выводов Москвы. Но я уверен, Фёдор не виноват, его подставили.

Сразу после совещания Боголюбов поехал к Шинкаренко. В кабинет декан вошел без стука, не поздоровавшись:

– Ты что творишь, Шинкарь? До чего ты докатился, Виталик!

Шинкаренко встал из-за стола, удивленно округлил глаза, но страха скрыть не мог.

– Ты что как с цепи сорвался, друг мой? – Голос Виталия дрожал.

– Я тебе больше не друг, тварь поганая!

– Я бы попросил без оскорблений! Что я тебе такого сделал?

– Не мне, шинкарёнок подлый. Если бы мне, я бы тебя тут же прибил, ты меня знаешь!

– Тогда чем и кому я навредил?

– А ты не знаешь? Знаешь! По глазам вижу, знаешь, Виталик, подлая твоя душа. Феде Кудрякову навредил. Ты жалобу в Москву состряпал?

– Ты что с ума сошел, Олег?

– Это ты с ума сошел, сволочь! Ты! Скажи, пожалуйста, кому поклепы выгодно на Фёдора возводить? Тебе, гад! Только тебе. Ты это уже делал в сорок пятом, помнишь, как меня оговорил?

– А ты докажи, – сорвалось с языка у Шинкаренко.

– Я и доказывать не буду. Я на сто процентов уверен, и ты это прекрасно понимаешь. – С этими словами Боголюбов резким ударом правой врезал бывшему другу прямо в глаз. – А теперь ты доказывай, что это сделал я. Козел!

Олег Васильевич покидал клинику хоть с какой-то степенью удовлетворения. Он не знал, что делать с клеветником, действовать его методами Боголюбов не мог, а дуэли давно запретили. Очень жалко, что запретили.

Виталий Карпович сидел в рабочем кабинете до поздней ночи, сгорая от злости на всех, но только не на себя, он строил планы мщения Олегу. Перед уходом домой несколько успокоился, открыл свою диссертацию. «Ничего, я вам всем еще покажу, кто такой Шинкаренко! Защищу докторскую, пойду дальше, по головам пойду этих проклятых правдолюбов-боголюбов». Домой пришел за полночь, жене сказал, что напали на него уголовники, требовали денег, но он отбился. На следующий день на работу не пошел, сказался больным гриппом, лежал на диване целыми днями и гасил в себе злобу, та постепенно уходила, особенно в моменты, когда Виталий ел печенье с маслом.

По выходе на работу Шинкаренко позвонил Белоусов, председатель комиссии, приезжавшей проверять жалобу, и предложил исключить из диссертации Кудрякова двадцать семь спорных случаев, пополнить новыми исследованиями и вновь представить к защите.

– Все будет исполнено! Все сделаем, как вы решили! Спасибо вам и привет Александру Александровичу, – елейным голосом пропел Виталий.

На том конце молча положили трубку.

Доцент Шинкаренко нарочито громко говорил о выводах комиссии по жалобе, предупреждал всех об ответственности за достоверность научных исследований.

– А вам, Фёдор Трофимович, необходимо лучше и больше трудиться. Я позабочусь о том, чтобы ваших больных госпитализировали вне очереди.

– Спасибо, Виталий Карпович, вы очень любезны, – с трудом произнес Кудряков. А после этого запил горькую.

Пил Фёдор месяц, пил два, Шинкаренко его не трогал, действовал по принципу «не бей лежачего», проявляя, как ему казалось, благородство к павшему. Однако, как только Кудряков «вышел из пике», Виталий отправился к ректору и предложил перевести Фёдора Трофимовича на другую кафедру. Григорьев даже обрадовался такому подходу. Виктор Павлович, опытный руководитель, давно понял, что вместе эти два доцента могли работать только под руководством талантливого и властного Луганцева, без него были несовместимы. Кроме того, другая хирургическая клиника осталась без руководителя, его министерство направило работать ректором в один из сибирских медицинских институтов.

Кудряков с жаром взялся за дело, много оперировал, но больных по профилю его диссертации было мало, а прооперированных ранее полноценно обследовать не мог, не было той аппаратуры, которая была в родной клинике. Грустно, но так. В этой жизни надо не только беззаветно пахать, но и оглядываться, присматриваться к тем, с кем работаешь.

Зато Шинкаренко почти полностью успокоился, уверовал в свою непогрешимость.

«А что?! – думал Виталий, – кто устроил Кудрякова заведовать кафедрой? Я! Так что мы теперь на равных. Посмотрим, кто кого обойдет!»

Еще легче стало на душе у Виталия Карповича после того, как он узнал о внезапной кончине Олега Васильевича Боголюбова, который в последнее время работал на износ, без сна и отдыха: кафедра, деканат, научная работа, а в выходные дни только научная работа, только докторская диссертация. И вдруг внезапно оторвался тромб, закупорил сосуды сердца, обширный инфаркт – и нет человека. Что к этому привело? Может, старые раны, может непосильный труд, а может, и бывшие друзья. Человека не стало, ушел он в мир иной, не успев ни с кем попрощаться. Олега Васильевича любили все, особенно студенты, гроб с телом декана они несли до кладбища на руках.

Шинкаренко на похороны не пришел, заболел, бывает же такое, заболел и все тут, но на душе у доцента стало теплее. Бывает и так в жизни – у большинства людей душа болит, плачет, а у некоторых, наоборот, порхать начинает. Ох, как много разных, очень разных людей живет на земле.

Итак, путы сброшены, Кудряков на другой кафедре, критиканы вообще в мире ином, весь коллектив клиники полностью признал Виталия Карповича единственным руководителем, вот теперь для укрепления авторитета нужно избавиться от «стариков», отправить их в самостоятельную жизнь. Институт развивался, были открыты новые факультеты, а значит, новые кафедры. Шинкаренко ходил к ректору, как к себе домой, вносил предложения, от которых нельзя было отказаться, как можно отказать любимчику обитателей обкомовских стен. Как же не стать заведующим новой хирургической кафедрой опытному хирургу, доценту и секретарю парткома Георгию Владимировичу Хорошилову, а другу его закадычному Александру Птицыну главным врачом главной больницы области. Теперь в клинике остались молодые да опытные низкопоклонники, бери в руки и лепи, что хочешь, конечно, если «лепщик» мастер.

Сам же заведующий кафедрой наконец-то занялся диссертацией и, как всегда, вместе с женой, работа была сделана и защищена только через три года после смерти незабвенного учителя. Многолетняя мечта сбылась, теперь Виталий именовался не иначе как профессор Шинкаренко, которому почет и уважение, который стал депутатом городского Совета, которого зовут на официальные приемы, включают в делегации, отправляющиеся за границу, и никто не покушается на его авторитет. А тут еще, как говорят, не было бы счастья, да несчастье помогло. Заболела дочь одного из секретарей обкома. Врачи долго обследовали девушку и решили, что в брюшной полости какое-то воспаление, требующее вмешательства хирурга. Дело было ночью, позвонили Шинкаренко, тот обещал быть. Больная и родственники томились в ожидании, девушка кричала от болей, обезболивающие препараты не вводились, чтобы не смазать симптомы болезни. Профессор пришел только через час, осмотрел больную и велел готовить ее к операции. Родственникам объяснил, что очень похоже на стронгуляционную непроходимость кишечника, то есть одна кишка захлестнула другую, образовав сдавливающую петлю.

Операция длилась не один час, хирургам пришлось удалять часть омертвевшего кишечника. Однако все было исполнено чисто и надежно.

Родственники в полном составе дожидались профессора, тот, как всегда, красочно нарисовал картину страшной катастрофы в животе и рассказал, как они с ассистентом ловко со всем справились.

– Еще часок-другой и мог бы начаться перитонит, вот тогда бы было намного хуже, – заключил Шинкаренко.

– Профессор, спасибо вам за ваши золотые руки и доброе сердце, – поблагодарил секретарь обкома партии. – И позвольте вас спросить, почему вы так долго добирались до больницы, были какие-то препятствия?

– Нет, препятствий не было, но не так близок пеший путь от моего дома до больницы. Бегом бежать не мог, предполагал, что будет операция, а на нее уставшими не ходят.

– Так у вас что нет служебной машины?

– Нет и никогда не было, и у учителя моего профессора Луганцева не было.

Утром секретарь обкома пригласил к себе заведующего финансово-хозяйственным отделом и поставил ему задачу. Через неделю у профессора Шинкаренко появилась персональная «Волга» с водителем и круглосуточный доступ к дежурным машинам обкома КПСС. Персональные машины в медицинском институте имели теперь два человека – ректор и Виталий Карпович.

«Вот так-то. Всех обошел! Это, пожалуй, не хуже печенья с маслом», – тешил себя мыслью Виталик.

Работа в клинике шла ни шатко ни валко. Хирурги защищались, но это были работы, тематику и план подготовки которых начертал еще Александр Андреевич. Если какая-то тема диссертации предлагалась новым профессором, то она была из списка, составленного на перспективу покойным шефом. Виталий Карпович пытался искать что-то новое, ему очень хотелось всех удивить новизной научных подходов, но увы. Днем у Шинкаренко времени на науку не хватало, ибо он сам тщательно отслеживал выполнение сотрудниками своих же поручений, проводил обходы, оперировал, никого не подпуская к операциям на сердце. Они выполнялись только двух типов и не более двух-трех в квартал, больных было немного, ибо уже почти во всех клиниках страны подобные оперативные вмешательства производились, а новые, более сложные, вновь испеченный профессор делать боялся. Кроме того, много времени уходило на депутатскую работу, консультации в обкомовской больнице, выслушивание донесений теперь уже доцента Фимкина об атмосфере в коллективе клиники. От всей этой кутерьмы профессор к вечеру уставал и мысль дальше печенья с маслом никуда не шла.

Виталий понимал, что клиника как научный центр хирела, но поделать ничего не мог. Жить и работать в стиле Луганцева он больше не хотел, да и не мог ни умственно, ни физически, просто с возрастом перестал выдерживать темп, заданный учителем. Шинкаренко все больше и больше нравились похвалы начальства, на людях он старался поддерживать образ прогрессивного ученого, умел пустить пыль в глаза. В последнее время ему стало приятно обсуждать в узком кругу чужие проблемы, за глаза критиковать институтское начальство. Профессор совсем перестал ездить на рыбалку, природу видел только из окна собственной дачи.

Однако, осознавая то, что отсутствие прогресса в науке и хирургии скоро может сбросить его с местного Олимпа, вдруг нашел, как ему показалось, гениальный план.

Не откладывая дело в долгий ящик, профессор Шинкаренко направился в обком партии и на большом совещании в присутствии всех функционеров, курирующих здравоохранение, изложил план развития отрасли сердечно-сосудистой хирургии в регионе, для осуществления которого необходимо построить новую клинику, оснастив ее современной аппаратурой. Мысль уважаемого профессионала очень понравилась начальству и в скором времени начала внедряться в жизнь. Через год был готов проект нового здания, каждый этаж, каждое помещение которого согласовывал лично Шинкаренко, удалось спроектировать современный, по всем правилам технологичный хирургический корпус. Строительство нового здания началось незамедлительно и шло ударными темпами, все ждали, все радовались, надеялись на какое-то чудо. Авторитет Шинкаренко возрастал, крылья за спиной позволяли летать, но только по-прежнему в мечтах. Все бы было хорошо, но болезни к людям подбираются неожиданно, даже к профессорам от медицины.

Осенний хмурый день с утра был окутан туманом. Настроение у проснувшегося Виталия было так себе, появилось какое-то непонятное недомогание, слабость, за завтраком чуть подташнивало, но это не помешало профессору пойти на работу. Шинкаренко по утрам любил ходить пешком, однако бодрости в ногах не было, а подходя к больнице, вообще еле тащил ноги. Планерку провел в обычном режиме, но на большее сил не хватило, появились боли в правом подреберье. Сначала томные, нудные они потом переросли в нетерпимые. Профессор, будучи неплохим диагностом, болезнь свою определил сразу. Это было не что иное, как печеночная колика. Значит, либо в желчном пузыре, либо в протоках есть камень.

Виталий Карпович вызвал медсестру и попросил ввести ему спазмолитики. Но-шпа не помогла ни через тридцать минут, ни через час. Профессору очень не хотелось показываться врачам больным, но другого выхода не было. После осмотра заведующий отделением брюшной хирургии Шишлянников подтвердил диагноз профессора и, видя, что боль у шефа становится невыносимой, предложил применить обезболивающие препараты. Больному ввели омнопон, через пять минут он почувствовал блаженство, боли ушли, а на душе появилась радость, все заботы куда-то улетучились и ничего-ничего было не нужно.

– Все, я здоров! – сказал Виталий Карпович. – Хочу поспать, отдохнуть. – С этими словами он лег на диван.

– Может, пойдем в рентгеновский кабинет? – предложил Шишлянников.

– Я же сказал, все прошло. Или у тебя со слухом плохо? – Шинкаренко повернулся лицом к стене и уснул.

Вечером болей не было, но тяжесть держалась, а после ужина приступ возобновился еще с большей силой. Вот тут были использованы спазмолитики и наркосодержащие препараты, выполнили рентгеновский снимок, в шейке пузыря был камень, перекрывающий выход желчи в пузырный проток, сам пузырь увеличен. Ультразвуковое исследование на примитивном аппарате тех времен показало значительное утолщение пузырной стенки, анализы крови говорили о необходимости срочной операции. Однако профессор принял решение лечиться консервативно и отменить это решение никто не мог. Шеф, он и в Африке шеф…

При таких симптомах сам Шинкаренко любого бы уговорил на операцию, а сам боялся и очень боялся, а хороших надежных друзей рядом не было, всех разогнал, со всеми испортил отношения. Виталий Карпович понимал, что оперироваться все равно придется, камни сами не рассасываются, но утешал себя мыслью, что оперироваться лучше в холодный период, а не во время воспаления пузыря.

В ход пошли антибиотики, спазмолитики и при усилении болей наркотики. Острая фаза болезни прошла, а сама болезнь периодически давала о себе знать то тошнотой, то тяжестью в подреберье, то болями. Боясь повторения сильных болевых приступов, профессор сам вводил себе наркотические препараты и начинал привыкать к состоянию кайфа. Это заметила любимая и незаменимая жена Лидия Васильевна, ей стало страшно. Она сама не знала, что больше она жалеет, Виталия, который может превратиться в наркомана и потерять все, или себя, свою комфортную жизнь, к которой привыкла с детства. Нет, все же больше она боялась потерять мужа, отца своих детей, которые росли умными, способными, и не дай бог им носить клеймо «отец наркоман». Лидия пошла в атаку, заметив вечером, что муж опять закайфовал:

– Ты что делаешь, Виталий?! Ты что творишь?!

– Я же болею, дорогая! Ты что не понимаешь этого?

– У других ты эту болезнь вылечил бы за полтора-два часа. Чик и нет ни желчного пузыря, ни камня.

– Но мне необходимо достроить новый корпус клиники! Вот тогда и прооперируюсь.

– Ты что сам кладешь кирпич, сам штукатуришь стены? Не говори глупости, стройка идет независимо от тебя, под контролем строительного отдела обкома партии. Так что не ищи оправданий, дорогой мой муженек. Ты трус, Виталий. Трус!

Шинкаренко молчал, даже под кайфом понимая, что жена говорит правду. Он действительно боялся операции.

– Значит так, если ты завтра не назовешь мне дату операции, я буду говорить с ректором и с секретарями обкома. Ты меня знаешь. Но если ты хочешь позора, продолжай бояться. Трус!

Для Виталия это было шоковой терапией, кайф куда-то исчез, мысли лихорадочно атаковали черепную коробку. Профессор представил себе, как его тайны раскроют, как пригвоздят к позорному столбу, лишат всех привилегий. Это будет катастрофа! Не дай бог, откроется его поклеп на Боголюбова и жалоба на Кудрякова, такое он не переживет.

Воля у Шинкаренко восстала из небытия, он встрепенулся и начал готовиться к операции, но под наркозом оперироваться боялся. Воля волей, а трус, постоянно живший в душе Виталия, задавал вопросы:

«А вдруг плохо перевяжут сосуды? А вдруг повредят желчный пузырь, и желчь попадет в брюшную полость? А если остановится сердце во время наркоза?»

Последний вопрос вызвал большое беспокойство, породил массу глупых фантазий.

– Оперироваться буду под местной анестезией! – громко сказал всем профессор Шинкаренко.

Руководитель клиники повелел найти большое зеркало, установить его над операционным столом, дабы ему было видно, как работают в его животе хирурги. На операцию Виталий Карпович подобрал врачей с золотыми руками, а Фимкина попросил быть в операционной для подстраховки и в случае крайней необходимости перейти на наркоз.

Операция прошла быстро, не очень болезненно, без каких-либо эксцессов и осложнений. Пресса, следившая за состоянием здоровья профессора Шинкаренко, с восторгом писала, как знаменитый врач сам руководил операцией в своем организме, обыватели передавали это из уст в уста, дивясь мужеству столь знатного человека, ставили его в пример детям.

Лидия Васильевна запретила медперсоналу клиники вводить Виталию Карповичу наркотики для обезболивания и вручила сестричкам несколько упаковок редкого в то время баралгина.

Новый корпус клиники строился без проволочек и простоев, а больной Шинкаренко стал практически здоровым и был полон энергии. Через два месяца после операции он опробовал свой организм, приняв несколько рюмочек качественного армянского коньяка и, конечно же, печенье с маслом. Все принятое вызвало удовольствие.

Сменялись времена года, мелькали дни, приходили и уходили люди, настал момент, когда Виталий и Лида стали дедушкой и бабушкой, старшая дочь родила им здорового крепкого внука. Виталия Карповича нисколько не смущало, что мальчик носит другую фамилию, но ведь он шинкаренковских кровей. Профессор решил, что он сделает из него знаменитого хирурга.

Виталий Карпович любил мечтать, строить планы, которым никогда не суждено было сбыться. Он и сейчас в возрасте за пятьдесят лет думал, что что-то откроет, прославит себя на весь мир, станет академиком, всех заткнет за пояс, однако предпосылок к этому не было. Наоборот, в медицинских кругах появились слухи о том, что профессор Шинкаренко наркоманит, правда, никто не видел, как он колется, но слухи ходили активно. Ах, эти слухи, не опровергнешь, не остановишь, как говорят, на чужой роток не накинешь платок. Слухи докатились до начальства, которое улыбнулось и громко возмутилось:

– Встречаются еще сволочные люди среди честного трудового народа. Эти подлые человечки от зависти готовы оклеветать честного и порядочного человека. Наш дорогой профессор Шинкаренко по первому зову и днем и ночью спешит на помощь больным и даже в самых сложных случаях исцеляет их.

Так сказал один из высших чинов обкома, и со стороны казалось, все притихло, но осадок-то остался.

Новое здание клиники открывалось при большом стечении народа. Медики переехали в новые просторные, технологично выстроенные помещения, больные – в комфортабельные палаты со всеми удобствами, сигнализацией и кислородной подводкой к каждой койке. На торжественном митинге говорили бравурные речи, благодарили строителей и начальство. А те желали врачам новых открытий и прорыва в области хирургии сердца и сосудов.

Прорыва не произошло, хотя сказать, что жизнь стояла на месте нельзя. Двое выходцев из клиники, у которых в научных руководителях числился профессор Шинкаренко, защитили докторскую диссертацию. Первым доктором медицинских наук стал вездесущий Фимкин, он защитил диссертацию по анестезиологии, поэтому первым научным руководителем был профессор-анестезиолог из Москвы. Со вторым диссертантом было сложнее. Юрий Зарубин стал кандидатом наук еще при профессоре Луганцеве, он же дал ему тему докторской диссертации по хирургии пищевода, но после смерти незабвенного учителя этот раздел хирургии отошел на второй план, материал для научной работы собирался по крохам. Зарубин посчитал, что если дело и дальше так пойдет, он защитит докторскую лет через сорок. Молодой талантливый хирург был парнем сообразительным и, имея высокого покровителя-родственника, уехал работать в одну из африканских стран, а через пять лет вернулся с целым портфелем научного материала. Еще полтора года ушло на оформление работы, коррекцию выводов и подготовку к защите в Москве. Научным руководителем стал один из видных советских ученых, вторым значился Шинкаренко. И это было правильно и честно, ведь часть работы выполнена в волгоградской клинике, и что самое главное, направление исследований было определено там же. Обе диссертации были зачислены в актив Виталия Карповича и он об этом всегда упоминал.

Активно вела себя и подрастающая смена. Анатолий Колотовкин освоил аппарат искусственного кровообращения и стал пионером хирургии на крупных сосудах в регионе. Рядом с ним дерзали Сергей Емелин и Семён Галочкин. Подключали ребята аппарат к нижней конечности, он обеспечивал кровоснабжение к больной ноге, а они, спокойно убрав узкий участок артерии, вшивали протез сосуда, который позволял восстановить ток крови и тем самым сохранить человеку ногу. Прогресс в хирургии? Несомненно, прогресс и все это под руководством Шинкаренко, хотя подобные операции уже давно делались в столице и больших городах. Самому шефу, начальству и медицинской общественности хотелось большего, тем более что профессор обещал. Время шло, обещания оставались обещаниями, клиника давно перестала быть одной из ведущих в стране. Шинкаренко больше того, что было, выжать из себя не мог, да и не старался.

Пришла пора, и Александр Луганцев-младший получил диплом врача. Галина Викторовна, доцент одной из терапевтических кафедр института, записалась на прием к ректору. Виктор Павлович Григорьев, познавший весь ад войны, прошедший путь от полкового врача до ведущего хирурга эвакогоспиталя, на гражданской службе тоже прошел большую школу жизни, занимал многие руководящие посты, любил людей, понимал их, разбирался, кто есть кто. Ректор принял Галину Викторовну незамедлительно, он очень уважал ее мужа, и все время не назойливо помогал вдове, наблюдал за учебой сына. Виктор Павлович не сомневался, что речь пойдет о дальнейшей судьбе Александра, и потому после взаимных приветствий первым задал вопрос:

– Как ваш сын, Галина Викторовна? Что думает делать дальше?

– У сына есть одна мечта – продолжить дело отца. Я пришла просить вас открыть аспирантуру на кафедре профессора Шинкаренко.

– Выйти замуж не напасть, лишь бы с мужем не пропасть, – пословицей ответил ректор.

– Не совсем поняла, к чему это?

– Да к тому, что место в аспирантуре будет без проблем. А вот удастся ли Саше подготовить и защитить кандидатскую диссертацию, я не знаю. Ну, посудите сами, уважаемая Галина Викторовна, если зять Шинкаренко, имея тему, за четыре года не написал ни одной научной статьи, если сыну определена тема, по которой он за всю жизнь материала не наберет, то что он может предложить Александру. В Москву надо ехать, только в Москву. Я надеюсь, старые друзья Александра Андреевича не оставят его сына без внимания.

Вечером Луганцева звонила домой Просвещенцевым. Трубку взял Алексей Михайлович, член ЦК КПСС.

– Рад! Очень рад вас слышать, Галина Викторовна.

Галина справилась о здоровье друга и его жены. Рассказала о своих делах и хлопотах.

– Ну, это не вопрос, это не трудно. Завтра с утра переговорю с Борисом Васильевичем Петровским. Думаю, министр решит все без проблем. Кстати, и сами можете ему позвонить.

– Мне как-то неудобно, столько лет не звонила, а как приспичило, вот она, я.

– Очень даже удобно. Мы с ним совсем недавно вспоминали Александра Андреевича. Петровский справлялся о вашем здоровье, спрашивал о Саше. Так что звоните, моя хорошая.

– Позвоню, но только после вас, если позволите.

– Как скажете, так и будет. Передаю трубку супруге, она рядом.

Подруги еще долго разговаривали о своем, о женском, напоследок договорились в ближайшее время встретиться.

Академик Петровский принимал Луганцевых во Всесоюзном научно-исследовательском институте клинической и экспериментальной хирургии Минздрава СССР. Прием был теплым, вспоминали совместные встречи, Александра Андреевича. Борис Васильевич по-отцовски потрепал Сашу за вихор:

– А ты, парень, очень похож на отца. Если будешь таким же целеустремленным, из тебя толк выйдет.

После наставлений и пожеланий академик пригласил профессора Черноусова:

– Принимай, Александр Фёдорович, сына моего друга, отдаю тебе его на воспитание, сделай из него хорошего хирурга. Сумеешь?

– Постараюсь, если и он стараться будет.

– Буду! – твердо ответил Александр.

Он учился сначала в клинической ординатуре, затем в аспирантуре, вхождение в профессию было стремительным, материала для диссертации было с избытком, работа нравилась. Молодой Луганцев только об этом и мечтал, чтобы работа была утром, днем, вечером и ночью, он попал в свою стихию, он был под стать отцу, у него все получалось. Учитель, профессор Черноусов, радовался, но почти никогда не хвалил, ибо малое количество замечаний у хирургов и есть похвала.

Пока Луганцев младший учился, дома в родной клинике был застой, попытки движения вперед нельзя было назвать прогрессом, слухи и сплетни обуревали некоторых сотрудников, не давали покоя, отнимали золотое время и замещали научные мысли.

Доброжелатели рассказали профессору Шинкаренко, как о нем отзывается ректор Григорьев, то ли кто-то подслушал разговор Виктора Павловича с Луганцевой, то ли руководитель вуза высказался где-то в другом месте о невысоком потенциале Виталия Карповича как ученого. Злоба долго кипела в душе хирурга, потом притихла и разгорелась с новой силой, когда ректор предложил уступить два этажа вновь отстроенного здания клиники для кафедры профессора Зарубина. Виталий понимал, что это не личное решение ректора, что за этим стоит высокий покровитель Зарубина. Шинкаренко бесило другое, почему Григорьев не вступился за него, почему не отстоял, не оградил его детище от захвата.

«А может, он сам, этот неудавшийся хирургишка завидует ему, известному профессору, завидует и мстит. Но ничего, я тебе тоже отомщу за твои выходки, за твой язык, который мелет на каждом углу, что я научный труп», – терзался и днем, и ночью Виталий.

Все, новый враг определен, осталось его победить. Для таких под-коверных битв нужен Фимкин и их новый друг Невежин, а этот был мастером интриги еще хлеще Генриха. План друзья разрабатывали недолго, вскоре несколько жалоб от разных вымышленных авторов о невероятных притеснениях ректором талантливых работников ушли в Минздрав, с коротким интервалом туда приходили новые. Когда количество писем превысило три десятка, чиновники министерства решили создать комиссию и проверить работу медицинского института на берегу Волги. Комиссию возглавил начальник главка по учебным заведениям, проверяли все, кроме научной работы, накопали массу мелких замечаний и ничего существенного ни в финансовой сфере, ни в приеме студентов, ни в методиках обучения не нашли. Хотя в беседах с сотрудниками выявили много недовольных. Так бывает всегда, умные и талантливые молчат или говорят, что их все устраивает, а неудачники, люди, севшие не в свои сани, плачутся, иногда так громко, что окружающим начинает видеться конец света. Тайные заговорщики тоже беседовали с членами комиссии, но их информация была нейтральной, зачем, же себя подставлять, когда плакальщиков и так больше чем надо.

Председатель комиссии доложил все в обком КПСС, там переварили информацию быстро и решили от греха подальше предложить товарищу Григорьеву другую работу. Вот так-то! А ведь хороший был ректор, опытный честный, открытый, открытость его и погубила.

А злопыхатели потирали руки, кое-кто из них готовился занять место ректора. Ан, нет, не прорезало. Через два месяца приехал ректор из другого мединститута, солидный, не слишком разговорчивый и с первого взгляда недоступный.

– Ничего… – сказал подельникам Фимкин. – Мы и к этому подход найдем, узнаем о нем побольше, изучим повадки и обуздаем, а не поддастся, сбросим, все люди не без греха.

Заговорщики, довольные собой, подняли рюмки и выпили за дружбу.

Пять лет прошло незаметно, но это с первого взгляда, Александр Луганцев скучал по родному городу, по Волге, по маме, но эта тоска и воспоминания придавали ему силы и работоспособность, он торопился и все исполнил в срок. Молодой кандидат медицинских наук и уже состоявшийся хирург прибыл к родному очагу летом. Не успел оглядеться, встретиться с друзьями, как узнал новость: объявлен конкурс на замещение вакантной должности ассистента кафедры, руководимой профессором Шинкаренко.

«Меня ведет сам Бог. А может, и отец с небес помогает. Надо принять участие в конкурсе», – рассуждал сам с собой Саша.

На следующий день направился в гости к Виталию Карповичу, тот встретил его с распростертыми объятиями, наговорил множество комплиментов, внимательно прочитал все документы, угостил чаем и, конечно же, непременным печеньем с маслом. Но как только Александр начал говорить о конкурсе, профессор слегка изменился в лице.

– Видишь ли, дорогой Сан Саныч, конкурс этот объявлен на полставки и то для урологов, нам же вменили в обязанность преподавать урологию. Ты в этой науке что-то понимаешь?

Александр отрицательно покачал головой.

– То-то же. Но ты не переживай, я обязательно в ближайшее время переговорю с ректором. Негоже, чтобы сын моего учителя был без работы. Я разобьюсь, но ты будешь работать на нашей кафедре.

Однако разбиваться Шинкаренко не собирался, он, наоборот, негодовал:

«Приперся, пацан! И что в Москве не работалось? Там же все есть: и перспективы в науке, и должности в научно-исследовательском институте. Нет, этот щенок наверняка метит на мое место».

Мысль о потере насиженного кресла привела в действие почивавший на лаврах мозг профессора. К ректору он не пошел, он переговорил с Фимкиным и Невежиным и в медицинской среде поползли слухи, что вернулся молодой Луганцев в город неспроста, выгнали из столичного института за пьянку, за буйный, необузданный норов, слабую тягу к науке, а дальше при передаче сплетни каждый добавлял, что хотел. Одним словом, толпа решила, что он далеко не отец.

Александр Александрович к новому ректору сходил сам. Поговорили, Юрий Петрович присмотрелся к парню и понял, что слухам, про него распространенным, он не соответствует. Но прожив сложную жизнь, руководитель института выработал привычку доверять, но проверять, тем более что дыма без огня не бывает.

– Зайдите, товарищ Луганцев, через пару дней, я постараюсь найти решение.

Через три дня ректор предложил Александру должность старшего лаборанта на другой хирургической кафедре, пообещав, что при благоприятном стечении обстоятельств в новом году он станет ассистентом на родной ему кафедре. Луганцев согласился, ему очень не хотелось вновь покидать любимый город.

Черноусов узнал, где и кем работает его ученик от московских друзей Александра в самом конце сентября. Вечером профессор звонил в Волгоград и почти матом, как это умеют делать хирурги, высказал Александру Александровичу все. А в заключение разговора в приказной форме добавил:

– На следующей неделе чтобы был в нашем НИИ со всеми документами. Я не дам этим периферийным бонзам загубить такого хирурга. Докторскую диссертацию писать будешь, дружок. Писать и пахать. Станешь доктором наук и займешь кафедру отца, придя туда не последним, а первым. Ноги в руки и в Москву! Понял?

В трубке зазвучали короткие гудки. Луганцев понимал, что учитель прав и еще раз прав. Завтра он доложит Петровскому, старик расстроится, будет звонить сам, зачем заставлять академика себя уговаривать.

Галина Викторовна, как бы ей не было жалко вновь надолго расставаться с сыном, посоветовала продолжить работу в Москве и оставаться там до лучших времен. Тем более она узнала, что на кафедру к Шинкаренко по конкурсу прошел не уролог, а хирург да еще без ученой степени.

После отъезда Луганцева-младшего в Москву Шинкаренко успокоился и расслабился до такой степени, что перестал делать регулярно обходы больных, утренние планерки проводили доценты, а на заседаниях ученого совета он часто дремал, и на это обратили внимание многие.

А жизнь шла не останавливаясь. Она никогда не останавливается эта жизнь, она не может стоять на месте. В городе благодаря стараниям выходца из гнезда знаменитого Луганцева Александра Птицына, главы здравоохранения области, строился целый больничный городок, и первой из пяти больниц открылась самая большая. В этот тысячекоечный стационар переехали многие клинические кафедры института и, конечно, кафедра ректора. Туда же устремился и Фимкин, там можно было хорошо развернуть реанимационные койки, но, главное, ежедневно общаться с ректором. Генрих Борисович с некоторых пор перестал видеть в Шинкаренко лидера, заметил прохладное отношение к нему со стороны обкома, и под предлогом переезда на новую базу навещал друга все реже и реже. Профессору Фимкину Виталий Карпович стал не нужен.

Хирурги, выросшие на других кафедрах, подросли и оперились, молодежь не дремала, развивала новые методы лечения, один из молодых профессоров по фамилии Бурвилин быстро освоил эндоскопические методы диагностики и лечения. Как про него говорили в народе, удалял желчный пузырь через прокол, к нему потянулись не только простые люди, начальство тоже не хотело иметь больших рубцов на животе. Другой профессор, Ломилин, делал не только эндоскопические операции на крупных суставах, но и менял тазобедренные суставы при переломах шейки бедра, раньше такие операции делали лишь в Германии и Москве.