Читать книгу Рассказы геолога. Повести и рассказы - Анатолий Музис - Страница 7

В спальном мешке тепло и уютно. А дыхнешь в прорезь клапана, пар изо рта клубами. Лежать бы и лежать, пока солнце не обогреет палатку. Но тонкий писк морзянки проникал через верблюжью шерсть спальника, через куртку наброшенную поверх. Занудливо, как комар над ухом, он взывал к пробуждению.

«Пора!» – подумал Нюкжин и высунул голову. В палатке было не так темно и холодно. Справа, над рацией горела свеча, и Полешкин, из спального мешка, только высунув руку по локоть, отбивал непонятные «точки-тире». И в печке огонь уже набирал силу, потрескивая по сухим чуркам.

Народная мудрость подсказывала: «Спишь – спи, проснулся – вставай!».

Нюкжин распахнул клапан, сел и рывком натянул свитер, уложенный под бок, чтобы не выстыл за ночь. Потом взглянул налево. Там кулем спал Андрей, уйдя с головой в спальный мешок. Ни утренняя связь, ни подъем его не заботили.

Полешкин закончил свой перестук, снял наушники. Нюкжин вопросительно посмотрел на него.

– Пока ничего. Назначили выйти в десять ноль-ноль.

– Почему борт не пришел?

– Не хватило светлого времени.

– Много?

– Один час… Я посплю еще…

Рука Полешкина, а за ней и голова, исчезли в спальном мешке. Он превратился в такую же полуфантастическую фигуру, как и Андрей. А Нюкжин посидел еще немного, прислушиваясь к потрескиванию огня и собираясь с мыслями. Подумать было о чем. Полевой сезон закончился. Сентябрь подкрадывался к середине и столбик термометра опускался по ночам до -15. Эвакуировать отряд предполагали неделю назад. И погода стояла бездождная, и солнце, не яркое, но все-таки грело. Однако эвакуации ждал не один Нюкжин, а, по не писаному закону таежного братства, людей из горных районов эвакуировали в первую очередь. Там и погода переменчивее, и снег лег. А отряд Нюкжина вел работы на стыке Алазейских гор и Колымской низменности и мог подождать. Но позавчера начальник базовой станции Прохоров сообщил из Зырянки: «В горах занепогодило. Борт в плане к вам!» И утром вчера подтвердил: «Ждите!» А в 10—00, тот же Прохоров огорчил, уже в который раз: борт забрали на санрейс!

Да, если где-то беда, если человеку нужна срочная помощь, вертолет снимают с любого задания. Нет на Севере ничего более первоочередного, чем санрейс! Правда, Прохоров пообещал, что сразу по возвращении борт пойдет к ним. Полешкин каждые два часа выходил на связь и каждый раз Прохоров подтверждал: «Быть готовыми!..» Но вертолет так и не прилетел.

Не хватило одного часа светлого времени.

И вот, снова ожидание.

Интуиция и многолетнй опыт подсказывали: вертолет не прилетит и сегодня.

Тепло концентрировалось под потолком палатки, Нюкжин почувствовал, голову уже греет. Тогда он быстро оделся, сунул ноги в сапоги и присел перед печкой. Пламя яростно тянуло в трубу и нижнее колено покраснело. Нюкжин пошевелил поленья и они осели. Он подложил несколько сухих чурок, взял куртку, задул свечу и вышел.

Небо, окрашенное в теплые желтые цвета на юго-востоке, в зените выглядело серым, бесцветным. Юго-западный угол неба загораживал высокий – 40—50 метров – обрывистый берег Седёдемы. В его уступе обнажался сложный комплекс рыхлых пород.

Нюкжин нарочно поставил лагерь у обрыва, чтобы составить его подробный послойный разрез. Хороший обрыв! Нужный! Работа на нем доставляла большое удовольствие. Особенно хорошо он смотрелся по утрам, когда восходящее солнце облучало его. Каждая полоска, каждый прослой на стенке обрыва выглядел, как высвеченный рентгеном. В свою очередь, обрыв отражал солнечный свет на лагерь, создавая по утрам бодрое рабочее настроение.

Палатки стояли на высокой надпойменной террасе. Неровная бугристая площадка отражала своенравный изменчивый характер реки. Но бурная и полноводная весной, Седёдема сейчас, осенью обмелела. Только на перекатах чувствовалось, что вода сочится, течет, движется. А выше и ниже, в темных, глубоких бочагах, она казалась неподвижной, как черный мрамор.

Левый берег, низкий, глинистый невыразительный, скрывался в буро-зеленых зарослях карликового кустарника. Местами желтели колки лиственниц. А за кустарником и за лиственничным угнетенным лесом поднималась сопка, ее вершина просматривалась из лагеря. У подножия сопки лежало круглое озеро, на котором кормилась пара лебедей. Несколько раз Нюкжин видел, как большие гордые птицы, неторопливо колыша белыми крыльями, устремлялись куда-то вдаль. Но всегда возвращались. Правда, с недавних пор летать стал один лебедь. Его подруга по непонятным причинам не показывалась.

Лагерь состоял из двух палаток и кухни. Большая четырехместная палатка, – «генеральская», как называл ее Андрей, – стояла на виду. В ней жили мужчины, стояла рация, днем камералили, вечером она служила «кают-компанией». Случалось и готовить в ней, когда прихватывали дожди. Вторая палатка – женская, двухместная, пряталась в зарослях тальника. Сейчас ее присутствие выдавала лишь струйка дыма. Там тоже топилась печка.

Кухня-столовая стояла между палатками, там, где терраса полого спускалась к реке. Под брезентовым навесом спрятались обеденный стол с двумя лавками и очаг – рогульки с поперечной жердью, на которую подвешивали казан, чайники, кастрюли, ведра с водой.

– Чтобы все, как у людей! – сказал Полешкин, когда они обустраивали лагерь.

Ася уже разожгла костер и теперь «колдовала» над кастрюлями. Движения ее рук, неторопливо размеренные, неукоснительно вершили важный процесс приготовления пищи.

Труд поварихи в геологическом отряде – тяжелый и неблагодарный. Вставай раньше всех, позже всех ложись, в любую погоду горы грязной посуды. Попробуй-ка отмой, да не один раз. И отношение к ее труду не всегда уважительное. Но не у Нюкжина. В своем отряде он четко определил отношение равенства между всеми, не делая исключения и для себя.

– Доброе утро! Помочь не надо?

– Доброе утро! – ответила Ася и взглянула на Нюкжина благодарными глазами.

– Не мерзнете ночью?

– Нет! Гера нам все подготовил, так что только затопить…

В ее словах чувствовалась женская признательность к Полешкину, который по примеру начальника относился к ней не только внимательно и корректно, но и практически обеспечивал все удобства женского быта. А женщине в тайге, да еще осенью, да на холоде такая забота «дорогого стоит».

Припадая на левую ногу, она подошла к кухонному ящику, достала брикет плиточного чая и вернулась к костру. И в душе Нюкжина в который раз шевельнулась жалость к молодой – тридцать лет не возраст, – одинокой женщине, приниженной с детства бессердечными людьми только потому, что она родилась калекой: одна нога короче другой. С первых дней своего незадачливого детства, она ходила переваливаясь с боку на бок, как утица. И плечо у нее было одно выше, другое ниже. И сутулилась она так, что Нюкжину порою казалось, что Ася вдобавок ко всему еще и горбата.

Жалость пробуждала и мысль, что внимание Полешкина Ася принимала на свой счет, тогда как в палатке с ней жила Светлана, красивая студентка-практикантка. Правда у Светланы имелся «нареченный» – сокурсник по факультету Андрей, видный и неглупый парень. И смешно было бы Полешкину оказывать Светлане какие-либо знаки внимания открыто. Но то, что Ася ошибалась относительно Полешкина, Нюкжин мог бы побожиться, если бы верил в бога.

Однако, что верно, то верно: Асе не хватало самоутверждения. Что с того, что у нее одна нога короче? Гармония человека не только в геометрических пропорциях. Она, скорее, в характере человека. Вот у него, Нюкжина, подбородок тяжелый, бульдожий. Его и дразнили в школе «бульдогом», пока он не оттузил одного из дразнильщиков. А у Полешкина щеки как у хомяка, за ними ушей не видно. И ростом он не вышел. Зато руки золотые: и топором владеет, и мясо приготовит, и радист отменный, и хозяйственный, спроси, сразу скажет, где что лежит.

Между тем, лагерь пробуждался. Услышав голоса, вылезла из палатки Светлана. Потянулась: руки вверх, сцепленные пальцами, как на зарядке. Повернулась вправо,.. влево,.. демонстрируя тонкую девичью фигурку. Спросила:

– А мужчины еще спят?

Нюкжин хотел сказать, что «не все», но подумал: он не «мужчина», он – начальник!

– Лентяи! – заключила свою мысль Светлана. – А утро такое хорошее. Все проспят, ничего не увидят…

И поскольку Нюкжин не отреагировал, пошла умываться.

А Нюкжин отметил, что Светлана даже не поинтересовалась: будет сегодня борт или нет?.. Беззаботная молодость!

День окончательно вытеснил ночь. Как живая светилась стенка обрыва. Из палатки вылез Полешкин. Он окинул взглядом площадку, нашел, кого искал у реки и стал спускаться к воде, перебросив полотенце с одного плеча на другое, мол, я и шел умываться. Но, когда он спустился, Светлана тоже перебросила полотенце через плечо и направилась наверх, на площадку.

Полешкин остановил ее, масляно улыбаясь. Видимо он спросил:

«Как ночевалось?» Она, вероятно, ответила: «Спасибо! Все в порядке!» и пошла по тропинке к лагерю.

А Полешкин провожал ее взглядом и лицо его выражало недовольство.

Последним проснулся Андрей. Он вылез из палатки, когда все уже сидели за столом. Несмотря на прохладное утро, Андрей вышел повязав свитер на поясе. Бодро сделал несколько гимнастических движений, прогибов, совершил короткую пробежку на месте и легким пружинистым шагом сбежал к реке. Там он быстро ополоснулся студеной водой по пояс, растер кожу мохнатым полотенцем, затем натянул свитер и стал чистить зубы. Он принимал как нечто близкое, родное, органичное и солнечный воздух, и студеную воду, и поблекшую осеннюю зелень кустов, и свою молодость.

Ася постучала поварешкой о ведро, что означало: «Завтракать!»

– Бегу! – крикнул Андрей.

Ася наполняла миски и ставила их на стол. Полешкин разливал по кружкам чай.

– Опять каша… – вздохнула Светлана.

Да, последние дни пустая гречневая каша составляла основу их рациона.

Она и другим изрядно поднадоела, но Светлана вообще не ела гречку.

– А что бы тебе сейчас? – дружелюбно, но явно дразня ее, спросил Полешкин.

– Дома сейчас и картошечка, и помидорчики, и огурчики…

– И папа с мамой!

Полешкин добился своего, Светлана повернулась к нему.

– А что в том плохого?

– От картошки фигура портится.

– Мне это не грозит!

– Пока… – подчеркнул Полешкин.

Нельзя сказать, чтобы Светлана следила за своей фигурой. Она ела, что и все, спала, как и остальные, а иногда и больше, но фигура у нее оставалась на загляденье. Тонкая талия, длинные ноги, высокая шея – и все удивительно нестандартно гармонично. И Светлана никогда не упускала случая продемонстрировать какая она стройная и изящная. То встанет в дверях палатки, так что ее фигура сливалась в одном абрисе; то сядет нога на ногу – смотрите, сколько во мне непринужденности; то изогнется, руки в бок – вот какая я гибкая. И имя ее Андрей произносил в сокращенном виде: «Ветка», что очень соответствовало ей.

Андрей сидел рядом и неодобрительно прислушивался к шутливой перепалке между Светланой и Полешкиным. Ему не нравилось, что Полешкин отвлекает внимание Светланы. Он мог бы вмешаться, но подсознательно понимал, что капризная разборчивость Светланы сейчас не к месту. А разговор кончился сам собой. Полешкин посмотрел на часы, сказал:

– Пора на связь…

И сразу мысли о каше, как не было. Сейчас самое важное – что скажет Прохоров? Будет борт или нет?

Нюкжин тоже проследовал в палатку. За ним пришли Андрей и Светлана.

Прохоров вышел вовремя. Он работал микрофоном.

– РЗПС!.. РЗПС!.. Здесь РСГТ! Как слышите? Прием!

Связь была повторной, Прохоров вызывал только их, что могло означать: другие партии сегодня на вертолет не претендуют.

– РСГТ!.. РСГТ!.. Здесь РЗПС! – отозвался Полешкин. – Слышу хорошо. Какие новости? Прием!

Голос Прохорова: – Далеко Иван Васильевич? Прием!

Нюкжин взял телефонную трубку.

– Добрый день, Николай Петрович. Я слушаю. Прием.

Голос Прохорова: – Здравствуйте, Иван Васильевич! День не очень добрый. Не повезло Вам. У мотора кончился ресурс. Вызываем борт из Черского. Как поняли? Прием.

Порт Черский находился далеко, в устье Колымы. Там работал другой авиаотряд, распоряжение ему могли дать только из авиационного управления в Якутске.

– Вас понял, – ответил Нюкжин. – Но у нас кончились продукты,.. почти кончились. Прием.

Голос Прохорова: – Сколько протяните? Может быть организовать сброс? Прием!

– Может быть! – сказал Нюкжин. – Но лучше вытащить нас отсюда.

А протянем дня два. От силы – три. Прием!

– Вас понял, – заторопился Прохоров. – Иван Васильевич! Вы уж как-нибудь! Сделаем все возможное. Если не придет борт, ждите сброс. Обязательно! У меня все. Что у Вас? Прием!

Нюкжин передал телефонную трубку Полешкину. Тот ответил:

– У нас ничего нет. Конец связи!

– Конец связи, – ответил Прохоров.

Полешкин выключил рацию.

– Вот так! – сказал он. – Продукты сбросят. Срубим избушку, баню. Перезимуем!

– Шуточки у тебя… – хмуро сказал Нюкжин. – Давай лучше посмотрим, что у нас осталось. А то и впрямь сброс придется просить.

Они прошли на кухню. Пустые мешки из под крупы лежали аккуратной стопкой. Даже гречки, которой казалось нет конца, и то осталось два-три килограмма. Ящик из под макарон пустовал. Из под мясной тушенки – тоже.

– Я последнюю банку еще позавчера спустила, – сказала Ася.

– Последнюю надо было поберечь, – задумчиво ответил Нюкжин.

Ася не приняла замечание на свой счет и правильно сделала. Они продолжали осмотр. Муки оставалось на одну выпечку, значит хлеба на четыре дня. Сливочное масло практически кончилось, но подсолнечное заполняло половину десятилитровой канистры. Чаю и сахару оказалось в достатке. Но исключительно потому, что прислали целый мешок, а не половину, как заказывал Нюкжин. Сослались на то, что некогда развешивать. Обычно все продукты, что оставались по окончании полевого сезона, «висели» на начальнике, с него вычитали их стоимость. Но сейчас лишний сахар оказался совсем не лишним. Последним извлекли мешочек с компотом, сухофрукты, на одну-две заварки, смотря как заваривать.

Они настолько настроились на скорую эвакуацию, что позволили себе расслабиться. Утратили чувство осторожности, чувство постоянной готовности к непредвиденному. Они – Нюкжин и Полешкин. Остальные, что? Как галчата, рот раскрывают, только дай!..