Читать книгу Между миром тем и этим. Рассказы белорусского алкоголика - Анатолий Остапенко - Страница 7

Мы немного поспали в поезде «Молодечно – Гудогай», потом в электричке Гудогай – Вильнюс и где-то в 18 часов в относительно трезвом виде вышли на железнодорожном вокзале Вильно. Было твердо решено: не брать на грудь ни грамма, пока не вывесим, как было задумано, флаг на башне Гедимина.

Но наши правильные, добрые и светлые намерения мгновенно развеялись в тот момент, как только мы вышли на привокзальную площадь. Точно напротив перехода к поездам нас встретила красивая желтая бочка, на которой по-литовски было написано «Alus». По характерному виду этой пенистой жидкости, что журчала из краника бочки, и по не менее характерному виду граждан, которые сгрудились около «кормилицы», мы и без перевода поняли, что здесь продается пиво. «Алус» стало первым литовским словом, которое я усвоил на литовской земле.

Подойдя к бочке, мы прочитали уже более мелкий текст, написанный на ярлыке около продавщицы: «Alus» – 0,5 litra, cena 18 kap».

Стоимость поллитровой кружки пива 18 копеек! Это известие буквально шокировало меня. Дело в том, что в те времена по всей территории известного мне Советского Союза бочковое пиво неизменно стоило 22 копейки. И в Минске, и в других городах Беларуси. Я тогда бывал довольно часто в Ленинграде, и там тоже – 22. Был в Москве – то же самое. Сейчас трудно представить и осмыслить следующую советскую истину: изменение стоимости любого товара в СССР даже на одну копейку было явлением таким же редким, как высадка космонавтов на Марсе либо опохмелье с помощью не забродившего яблочного сока.

А тут разница аж на 4 копейки! И причем в меньшую сторону. Как тут не выпить?!

«Алус» оказалось отличным пивом.

По дороге на Острую Браму, – а именно оттуда начинался поход по Вильно любого хоть немного сознательного белоруса, – мы наткнулись еще на одну точку «Алуса». Это была пивная, похожая на описанные мной многочисленные минские. Она занимала очень выгодное место – на перекрестке двух улиц, одна из которых вела на вокзал, а вторая направляла вас на вильнюсский рынок, где в более поздние постсоветские времена я буду отовариваться окорочками и литовским сыром… Пивная находилась в углу одноэтажного домика типа «стеклянный павильон для продажи пива» и очень напоминала нашу веранду «Под парусами», так как тоже была окутана зеленью.

Мы зашли и выпили пива-алуса уже более фундаментально.

Во-первых, мы сели за столик. Во-вторых, на закуску нам дали так называемый пивной комплекс, в составе каких-то солененьких трубочек и еще чего-то, что по вкусу напоминало вяленую рыбу.

В-третьих, быстро нам стало очень хорошо и уютно.

…Весной 2013 года я был по делам в Вильнюсе. И вот, проходя по дороге на железнодорожный вокзал, поравнялся с этим самым строением – оно так и стояло неизменно на страже своих дорог – на вокзал и рынок, и вдруг вспомнил давно минувшие годы и эту поездку. И вспомнил «Алус» 1982 года и высокие стеклянные бокалы, в которых подавалось пиво в этой пивной.

Двери в кафе были открыты, и я зашел. За 31 год интерьер, конечно, изменился. Над стойкой бара висел ЖК-телевизор, а девушка-бармен, закатив глаза, что-то лопотала по мобильному телефону типа айфон. Зал был почти пуст. Только в углу за аккуратным столиком сидел одинокий мужчина средних лет и пил пиво с почти такого же высокого стеклянного бокала, как и в 80-х, словно перенесенного в теперешнюю капиталистическую Литву с тех далеких советских времен.

Ностальгически взглянув на пивной агрегат с блестящим желтым краником, я спросил:

– Czy jest kawa[3]?

– Prosza Pana, Dwa lity, pięćdziesiąt centów[4], – ответила девушка, положив наконец свой айфон на стол.

Я знал: польский, как и литовский – языки общения жителей Вильни. Раньше мы часто использовали это обстоятельство, разговаривая по-белорусски. Нас всегда принимали за поляков, приехавших из окрестных деревень.

Я отсчитал 2 лита и 50 центов и протянул их барменше.

– Prosza siadać, zeraz Panu podam[5].

Я пил кофе и ловил себя на мысли, что за годы трезвости уже совершенно забыл вкус пива. И не знаю, хорошо ли это – стал полностью безразличен к этому напитку.

…Но в тот далекий момент две белорусские души с наслаждением тянули темную, тягучую жидкость из бокалов, по краям которых медленно таяли остатки живой пены, и негромко вели разговор о будущей акции.

– Позвольте вмешаться в ваш разговор, – раздался голос человека средних лет, который уже сидел за столиком до нашего прихода. Он оказался как раз напротив меня, сосредоточенно молчал и, казалось, никого не слышал. Было похоже на то, что он углубился в свои думы, а мы, увлекшись своими наполеоновскими проектами, как-то о нем и забыли.

– Пожалуйста, присоединяйтесь. Мы люди приезжие, может быть, вы нам что-нибудь о Вильнюсе расскажете, – ответил Сергей. Он не решился сказать «Вильно», и, возможно, это в той ситуации было и правильным.

– Я случайно услышал ваш разговор, и знаете что? Чрезвычайно созвучные моему сердцу мотивы у вас прозвучали. Понимаете, я недавно освободился, пришел, как говорят, из «мест не столь отдаленных». Отсидел пять лет, хотя дали все десять. По амнистии вышел. Но вы меня не пугайтесь, ведь я узник политический.

– Как политический? Разве у нас такие бывают? – удивился я.

– Бывают… По крайней мере, многие выходцы из Прибалтики еще и сейчас сидят.

– Так за что же вас посадили? – не очень тактично ляпнул я, не обращая внимания на то, что Сергей очень ощутимо толкал меня в бок.

– А… за национализм! – тихо и вместе с тем необычайно гордо ответил наш неожиданный собеседник. Его слова, словно набат, ритмично отражались эхом в, казалось, внезапно умолкшем зале. Я даже круто повернул голову в сторону, неизвестно что ища… Потом спохватился, понимая, что зал вовсе и не смолкал, а показалось мне это только из-за смысла сказанного.

– Так вы, значит, «националист»? – засмеялся Сергей, пытаясь перевести в шутку его слова.

– Самый настоящий! – очень серьезно и с той же тонкой литовской гордостью произнес наш сосед по столику. – И сейчас я вам постараюсь немного пояснить, так как вижу, что вы не понимаете меня.

И Ромуальдас, – так звали соседа, – рассказал свою горькую, но вместе с тем героическую историю Любви. Любви к своей Родине, к Литве. Любви бескорыстной, чистой, светлой. Любви, что называется – агапе.

«Это произошло 15 мая 1972 года. С самого утра установилась по-летнему жаркая погода, и к 12 часам, – когда это началось, – люди стали даже прятаться в тень. Он появился на Лайсвес аллее – так называется по-нашему аллея Свободы города Каунаса – совершенно неожиданно. И никто не успел даже тронуться, когда Ромас Коланта – так звали парня, обливал себя бензином. Еще момент – и пламя полыхнуло во все стороны, освещая все больше и без того солнечную улицу. Он горел как огромный факел, жар мгновенно окутал его, не подпуская на несколько метров к себе никого и ничего.

Последние и единственные слова, какие доносились от горящего юноши, были: «Laisvė Lietuvai! Laisvė Lietuvai! Laisvė Lietuvai!..[6]»

– Его не спасли? – нетерпеливо влез я.

– Нет, что вы… И фонтан же с водой рядом был. Не успели даже подбежать. Сначала толпа словно застыла, буквально остолбенела. Наступила мертвая тишина, только ужасно-четкое потрескивание лопающейся человеческой кожи и запах жареного человеческого тела заполнили пространство… Когда потушили этот факел-свечу свободы, он уже не жил…

– Разве за какую-то идею можно отдать жизнь? Да еще так – самосожжение… «Свободу Литве!»… А что, она разве не такая же советская республика, как БССР? – с большим недоверием и нарастающим сомнением высказал я свое отношение к рассказу удивительного соседа по пивному столику. У меня не укладывалось в голове, что за такие отвлеченные идеалы, как свобода, независимость, в конце концов, Родина, можно пожертвовать собой.

– Можно, еще как можно! Более того, Литва, Родина – это единственное, ради чего стоит жить. За Родину можно отдать все, – величественно, но с тоской и надрывом сказал Ромуальдас и добавил:

– И он, Коланта, был не один! 18 мая – в день похорон Ромаса Коланты – на Лайсвес аллее собралось более трех тысяч человек, в основном молодежь. Акцию протеста начали разгонять милиционеры, но их явно не хватало. Поэтому вызвали еще дружинников и солдат. Людей начали избивать и арестовывать. Как часто практиковалось в Советском Союзе – брили под ноль головы и вывозили за несколько десятков километров за город.

Были арестованы 402 человека. Из них 33 потом привлекли к административной ответственности, а шестерых посадили за хулиганство и антиобщественную деятельность. В эту шестерку входил и я…

Ромуальдас замолчал. Молчали и мы, так как не знали, что тут можно сказать. Очень неожиданные и возвышенно-благородные речи прозвучали. Но рассказ еще не закончился.

– Мне послышалось, что вы говорили по-белорусски. А я немного знаю ваш язык. В лагере со мной сидел ваш белорусский патриот Василий Деркач. Мы с ним часто разговаривали, и благодаря ему я знаю, что мы, литовцы, с вами, белорусами, имеем большую общую историю… И вам, белорусам, есть чем гордиться, даже Вильнюс первоначально назывался по-славянски – Кривой город. Здесь жили ваши предки – белорусы и… – в этот момент Ромуальдас на мгновение задумался и приумолк.

– Но ведь вы – литовский патриот, – сказал я, воспользовавшись паузой, – а хвалите нас?

Я назвал Ромуальдаса патриотом потому, что не осмелился использовать слово «националист». И спросил:

– Так почему вы… о нас, белорусах, так с любовью, что ли, говорите? – попытался высказать я не совсем определенную мысль.

– У настоящего патриота, человека, который готов отдать жизнь за свой народ, отношение и к другим народам такое же. Он любит и сопереживает с любым народом его беды. Белорусы, как и мы, попали в плен коммунистической советской системы, и поэтому они – наши братья. И они должны знать историческую правду… Но, извините, мне пора.

С такими возвышенными словами Ромуальдас закончил свой необычный рассказ и стремительно поднялся. Взгляд его сизо-серых глаз на минуту остановился на группе только что зашедших молодых людей, обежал зал и остановился на бокале Сергея, победоносно заканчивающем свой пивной жизненный цикл. Казалось, Ромуальдас кого-то увидел, но не хотел, чтобы видели его. Затем он мгновенно исчез, оставив в тяжелом, упругом воздухе странные слова: «Живет Литва и Беларусь! За вашу и нашу свободу!»

Слова разлетелись по залу, отразились от мягких портьерных стен и, постепенно теряя силу, еще долго затихали волнами неизвестного, но необычайно привлекательного смысла… «За вашу и нашу свободу!.. За вашу… и… наш… сво…»…

Пройдет еще несколько лет, настанет время перестройки, и смысл этих слов не только войдет в мое сознание с волной национального возрождения 90-х, он станет ориентиром и двигателем моей жизни на многие годы. А тогда…

А тогда два подвыпивших белоруса упорно вышагивали по вильнюсской улице Горького, которая сейчас называется улицей Диджей, в направлении башни Гедимина, являющейся символом современной Литвы, главным литовским памятником – хранителем большого и славного прошлого. Так, по крайней мере, представлялось в советской исторической литературе, и так с детства воспитывали и воспитывают теперь литовских детей. Белорусские же дети ничего не знали ни о князе Гедимине, ни о Великом Княжестве Литовском, которое на самом деле, как доказал много позже Николай Ермолович, было белорусским государством.

Не знали тогда и мы о нашей национальной гордости – историке Николае Ермоловиче и о его бестселлере «По следам одного мифа». Но что-то все же мы уже получили, вирус патриотизма уже делал первые шаги в наших не совсем пропитых мозгах.

Я тогда подумал: «Что-то в этом слове «национализм» есть». Вспомнил белорусского националиста Степана Мильто и недавнего собеседника Ромуальдаса – литовского националиста. Эти люди никогда раньше не встречались и даже не знали о существовании друг друга, однако сколько же общего между ними было!