Читать книгу Всё, что не названо. Стихотворения - Анатолий Смирнов - Страница 2

Хронос и Логос, сбежав на свободу,

парочкой шли по небесному своду.

Хронос выклёвывал зёрна мгновений;

Логос от мыслей отплёвывал тени,

их шелухой осыпая саванны,

в коих стадами паслись обезьяны.

Эти зверьки в пожираньи растений

брали губами и звучные тени,

брали, плевались повсюду тенями,

те прорастали в миру именами

и на полях именных растяжений

вновь вызревали колосья мгновений…

Установил Тот, Кто вечностью правит:

Хронос отнимет, а Логос добавит.

Ломоносов с Рихманом ловили молнию

за сверкающий хвост и погиб Рихман,

измеряя электричества токи горние,

пока Ломоносов размышлял о минералах и шихтах.

Рихман верил: молния, птица с клювом острым,

требует заключения в клетку за блеск и вибро,

но она оказалась киллером «коза ностры»

с револьвером тридцать восьмого калибра.

Пётр-I гнул и нравы, и подковы,

а Павел-I гнул и гнал муштру,

и придушил его синклит дворцовый

за глупоподражание Петру:

До линий и углов немецких падкий,

в сородичей не веря ни хрена,

пытался Павел в прусские порядки

простор России уложить сполна.

Но был давно не в меру и не в пору

чужой мундир для воинства мужчин,

где Эверестом высился Суворов

и бить врага Кутузова учил.

небеса поля леса поляны

лещина помещики отчизна…

влюблена в евгения татьяна

но евгений – жертва нарциссизма:

знойно над собой как над цветочком

сохнет в скуке лепестки срывает

нет чтоб завести сынка иль дочку

пулю в грудь приятелю вбивает

бегство ницца тропы перевалы

желчь в лицо и вновь вокруг столица

где она – супруга генерала

высший свет звезда венера львица…

и евгений падает романно

в ноги к ней а с ним его харизма

но верна в супружестве татьяна

муж её – не жертва нарциссизма

…историки к его обидам нижут,

мол, Пушкин шалым юношам в пример

был властью камер-юнкерством унижен,

другое дело – стал б он камергер.

Но тяготил любой капкан мундирный

его, певца свободы и любви

с умом провидца, с русской и всемирной

душой, со знойной Африкой в крови.

Что Гекерн, Бенкендорф, Дантес и доля,

глупцов вокруг терпеть иль не терпеть,

какой там выбор, – в мыслях только воля,

а если воли нет, то лучше – смерть!

кусал доносов лёд подлючий,

глотал войны мертвящий сок,

к виску прикладывал падучей

звезды промёрзнувший кусок…

весь лёд, шипя, вздымался паром

туда, где небо, вечность, тьма…

ничто не остужало жара

его души, его ума.

Вот Родион Романович Раскольников,

производитель топорных покойников;

не профессионал и не любитель, —

просто топорный производитель;

героики, славы, власти искатель,

мятежник, топорный предприниматель…

А вот Порфирий Петрович следователь,

скрытных чувств и мыслей выведыватель;

барбос, ищейка, всё нюхающий в мире,

слуга государства в царской порфире, —

читает по жесту, по взгляду, по брови

преступные умыслы Порфирий Петрович…

А между ними закона пупок и экватор,

ибо первый – либерал, а второй – консерватор…

у Толстого в бороде полешко,

Горький ваксой вычернил усы,

ну а Чехов всё грызёт орешки

с белкой среднерусской полосы.

осень… сыро… под окном рябеет

жёлтым и бордовым лещина…

у калитки унтер пришибеев,

и в театр уехала жена.

хряснет в темя унтер пришибеев,

сунет под надгробную плиту

и в полку червей и скарабеев

станешь тем, чем не был на свету:

персть земли без страха и страданья,

пыль земли без боли и невзгод.

а душа, беспёрое созданье,

скаплет с гроба в ток подземных вод.

понесёт её кругами ада

сквозь бесчувствие, камень и века,

где одна надежда и отрада —

выйти к свету горлом родника.

избегая города, двориков опричь,

в единично-общее вляпался Ильич.

уходил от сыщика, шедшего хвостом,

в единично-общее впёрся под кустом.

то ли человечье, то ли кобеля

единично-общее кучила земля.

почесала лысину крепкая ладонь:

«в общем единичное, ты – такая вонь!

раскачаем общество, завоюем мир, —

спустим единичное в лагерный сортир!»

Очумелые тучки над озером, иней, сквозняк октября…

Сталин лысину Ленину трёт в шалаше скипидаром,

чтоб ломота в подкорке прошла

                                            и взметнулись пожаром

пролетарские мысли вождя

                                             на Керенского и на царя.

У обоих усами сокрыты клыки, словно в ножны палаш.

Скипидарная мысль, скипидарные жирные ручки…

Перекоп… Беломор… Колыма… Очумелые тучки…

И не выдаст полиции

                              знающий фин волкдлакский шалаш.

Седлает Копёнкин с утра Пролетарскую Силу,

с шашкой наголо вихрем летит на врагов…

Гладит наган, как бабу, в любви к революции милой

контуженный на голову Макар Нагульнов…

Вокруг – русская степь

                                  и одна и та же людская фактура

но Шолохов смотрит с кургана, а Платонов – с Луны,

и «Поднятой целины» не понять без «Чевенгура»,

а «Чевенгур» не понять без «Поднятой целины».

…и взнуздав словами мустанга абсурда,

уходил он от красных знамён и колонн,

но за волю к свободе, к наивности мудрой

был не раз то в тюрьму, то в дурдом заключён.

Где напыщенных маршей и од тарарамсы

над равниной летели в Коцит по косой,

среди фальши и хамства стал, всё-таки, Хармсом —

хищной щукой стиха, а не тощей хамсой.

князь мышкин и художник шишкин

в лесу ловили медведя

летел по небу ас покрышкин

на лес цилиндрами гудя

и мышкину заметил шишкин:

мы не поймаем медведя

всех распугал их ас покрышкин

на лес цилиндрами гудя

и шишкину ответил мышкин:

наверно хочет медведя

забрать на небо ас покрышкин

на лес цилиндрами гудя

Он был штурманом у лётчиков-налётчиков

на «ил-четвёртом» фрицам на беду,

с таких Берлин бомбили между прочим

в августе в сорок первом году.

Он к нам приезжал, толстенький, лицо овалом,

на груди – червонная звезда и орденских планок ряд,

герой Союза полковник Андрей Коновалов,

чьё имя носил наш пионерский отряд.

Из тринадцатилетних семиклассников

выше его ростом

                            был каждый второй,

а он о том, как их дважды сбивали,

                             рассказывал так спокойно и просто,

что сразу было видно – герой.

по саду в тёмные часы

порхают мотыльком

средь яблонь чёрные усы

под драным котелком

а в дебрях тьмы где сеть плетёт

меж трав челнок росы

бой гитлер с чаплином ведёт

за чёрные усы

Ощипали с российской истории перья,

опалили, довольные тушкой вполне

со слюной аппетита за кухонной дверью

жадно жарят её на бесстыдном огне…

И не видит их глаз, и не слышит их слух,

что нацелился в темя им новый петух.

на перепутьи ночь над линзой льда,

и, как всегда, пошли мы не туда:

хотели в дом родной – попали в лес,

хотели к Богу – встретил мелкий бес,

хохочет, кувыркается в траве:

вам нет царя ни здесь, ни в голове…

встаёт рассвет… далёк ещё закат…

брысь, мелкий бес! потопаем назад…

Под книжной обложкой собрание эпистол:

историк с дотошным вниманьем чекиста

по числам развёл, уложил на страницы

интимные чувства царя и царицы.

Теперь может каждый, как дыни и груши,

полапать ручищами царские души, —

что было любовью, ознобом и жаром,

в наш век обернулось базарным товаром.

Какие там тайны открылись?.. Не знаю:

я писем любовных чужих не читаю.

От рэпа и брейк-данса

Да прочей кутерьмы

В эпоху декаданса

Сворачиваем мы.

Фас государства гадок.

Культуры храм снесён.

Безверье и упадок

Свистят везде во всём.

Закон разбойной плетью

Взлетает над плечом.

Меж жизнию и смертью

Нет разницы ни в чём.

Сквозь выговор московский

Грядут к нам с ядом губ

И новый Мережковский,

И новый Сологуб.

Время снами сплющено, леденеет высь…

Человек грядущего, где ты?.. Отзовись!

В центре ль, на окраине ль, век сомкнув в кольцо,

Из толпы измаянной покажи лицо!

В церкви ли, на площади ль в нас вдохни огонь,

Сущее и прошлое вскинув на ладонь!

Пушкина иль Пущина внук с линейкой «пра»,

Человек грядущего, вынь нас из вчера!

Когда плывём в словесной глубине,

дай нам, Господь, без злобности и фальши

быть в ощущеньях с веком наравне,

а в мыслях встать в грядущее подальше.