Читать книгу Литерный А. Спектакль в императорском поезде - Анджей Иконников-Галицкий - Страница 6

Удар пушки – возможно, корабельного орудия главного калибра.

Распахивается вагонная дверь и входит уверенной походкой важный господин в сопровождении генерала. В генерале мы с удивлением узнаём того же Алексеева, как будто даже малость помолодевшего. Что касается господина, то он в тёмном пальто и каракулевой шапке гоголем; роста среднего, телосложения плотного, седоват, стрижка короткая, борода широко-округлая, лицо мясистое, нос немного вздёрнут. Особая примета: малость косоглаз, что, впрочем, почти не заметно за стёклами пенсне. Мы только что видели его в окне, куда указывал государь. Это Гу ч к о в.

Алексеев. Прошу вас, Александр Иванович, в бывший кабинет его величества.

Гучков. М-да. Ого.

Снимает шапку и бросает её на стол. Затем садится, не снимая пальто, на диван. Алексеев стоит перед ним, к нам боком.

Гучков. Да-с, Михаил Васильевич, или, как следует теперь к вам обращаться, господин генерал от инфантерии. Мы теперь здесь хозяева… Кто бы мог подумать… Вот только знать бы, надолго ли… (Мрачная пауза.) Как тяжко в Петрограде, если бы вы видели! (Встаёт с дивана, усаживается за письменный стол в царское кресло; причём Алексеев поворачивается вслед за его перемещением. Далее – иным тоном, уверенным голосом оратора и господина.) Мы говорили с вами уже: правительство настойчиво ставит требование о замене Верховного главнокомандующего великого князя Николая Николаевича, поскольку такой пост в армии не может находиться в руках представителя семьи Романовых. Положение столь серьёзно, что все вопросы о деликатности должны быть устранены. Великий князь поймёт необходимость того шага, который мы рекомендуем… Которого мы требуем. (Умолкает. Молчит и Алексеев. Гучков снова меняет тон.) Да садитесь же вы, садитесь, Михаил Васильевич, нечего стоять передо мною на вытяжку. Я не государь. Курите, если хотите. (Опять молчание.) Понимаю щекотливость вашего положения. И вы знаете, какие тесные отношения сложились у меня с его высочеством. Но это было до. Понимаете – до. Нынче так: надо пожертвовать Романовыми, чтобы удержать в руках всё остальное. В конце концов, это требование Совета. А мы пока не можем свободно дышать в столице без помощи этого чёртова Совета.

Алексеев. Влияние Советов и всех этих комитетов губительно для армии.

Гучков. Согласен, и тысячу раз согласен с вами. Но что мы можем сделать? Что сделать сейчас? Я сам терпеть не могу этот сброд, этих прапорщиков запаса, этих местечковых недоучек… Вы понимаете… Советы! За шкирку бы их, за морду да в участок! Но мы должны пересидеть момент. Пока толпа не успокоилась. Вы не видели петроградскую толпу в ЭТИ дни, а я видел… Перетерпеть. Они выдохнутся, и всё уляжется. А мы должны опереться на армию, взять её крепко за узду, очистить от всякой нечисти справа и слева. Начать придётся справа. Лучше сделать эти шаги добровольно, чем под принуждением. (Снова уверенность в голосе.) Нужно заменить Эверта, полная неспособность которого известна всем, начиная от вас и кончая последним солдатом. Следует подумать и о других заменах. Сахаров, Лечицкий, Литвинов, Леш… Кого вы видите в должности главковерха?

Алексеев. Признаюсь, мне трудно ответить на ваш вопрос. Я думал, но, кроме его высочества, я не нашёл имени, которое бы встретило более или менее единодушную поддержку командующих войсками.

Гучков. Понимаю… В Петрограде многие хотят Брусилова.

Алексеев. В случае назначения Брусилова Верховным главнокомандующим я вынужден буду немедленно подать в отставку. И, возможно, не я один.

Гучков. Понимаю и это. Но и вы поймите меня. Брусилова проталкивает Родзянко. Старый спрут упустил власть третьего марта и теперь тянет щупальца к армии. Знаете, его родство и связи… Нам надо избавляться от друзей Родзянки. Я лично заинтересован в вас и надеюсь на взаимность. Не вижу замены вам в должности наштаверха. А при некотором благоприятном стечении обстоятельств способствовал бы и продвижению вашему на ступень выше…

Алексеев. Благодарю, Александр Иванович.

Гучков. Вот и ладно. Об этом есть ещё время подумать. Теперь мне срочно необходимо ехать: по фронтам и в Петроград. О состоянии армии доложите мне письменно. (Встаёт, надевает шапку.) До свиданья.

Алексеев. Александр Иванович!

Гучков. Что ещё?

Алексеев. Могу ли я спросить вас о дальнейшей судьбе государя?

Гучков. Это не моё дело. Пусть думает Милюков… и этот психопат Керенский. Желаю здравствовать. Я в вас заинтересован.

Алексеев. До свиданья.

Гучков. Не надо провожать. (У двери неожиданно останавливается.) Вы скоро и легко отречётесь от меня, Михаил Васильевич. Мы встретимся с вами в Екатеринодаре в августе будущего года, в отвратительной нечистоте и хаосе Гражданской войны. Смерть уже будет прибирать вас к рукам, и через два месяца мы расстанемся навсегда… Надолго… А мне – ещё восемнадцать лет бессмысленной, хотя и благополучной жизни. До встречи.

Исчезает во тьме. Вагон содрогается как при начале движения. Слышен свисток локомотива и колёсные пары выдают первые стуки. Стены, мебель и утварь начинают покачиваться. Поезд едет, постепенно убыстряясь и при этом не двигаясь с места.

Алексеев (берёт со стола бумагу и, повернувшись к нам, зачитывает). «Военному министру Гучкову. Секретно в собственные руки. Донесение от двенадцатого марта тысяча девятьсот семнадцатого года.

Материальное состояние действующих армий ухудшается…

Приостановленный прилив укомплектований и конского состава повел к тому, что большая часть дивизий встречает наиболее важный весенний период в некомплекте и с расстроенными обозами…

Количество орудий, приходящихся на тысячу бойцов, у нас постепенно понижается, тогда как у нашего противника оно возрастает. Количество пулеметов едва ли удастся довести до восьми на полк, и то без соответствующего обоза, а теперь, по-видимому, мы не будем получать и установленного числа винтовок, вследствие чего часть людей останется невооружённой…

Моральное состояние армии недостаточно определилось, вследствие всего пережитого и неусвоенного ещё умами офицеров и солдат, равно вследствие проникающей в ряды пропаганды идей, нарушающих установившийся веками военный порядок… Это в общем ходе событий явится наиболее опасным моментом для России. Хорошо осведомлённый противник, конечно, учтя это обстоятельство, постарается использовать наш период слабости для нанесения решительного удара.

Неизвестно, кого обвинит тогда в поражении общее мнение армии…»

Последняя фраза заглушается, и дальнейшая речь тонет в нарастающих звуках оркестра, бравурно играющего Марсельезу, которая, однако, на каком-то такте незаметно переходит в «Эх, яблочко!».

Под эти звуки вагон погружается во тьму, зато по соседству загорается фонарь и высвечивает перрон, чугунные столбы навеса, вокзальную стену и почтовый ящик на ней. «Яблочко» растворяется в вокзальном гуле. Мы слышим шумы и видим контур прибывшего к перрону поезда. Из него густо вываливают тени пассажиров – угадываются шинели, фуражки, папахи, вещмешки и чемоданчики. От толпы теней отделяется высокий статный красавец лет тридцати шести в унтер-офицерской шинели с чемоданчиком в руке. Осматривается. Его лицо и осанка странно противоречат этой шинели, сапогам, фуражке – как будто бы он смотрит куда-то за наши головы и спины. Александр Блок. Замечает почтовый ящик. Подходит к нему, ставит чемоданчик на пол, достаёт из кармана письмо.

Александр Блок. «Мама, сегодня приехал я в Петербург днём. Здесь сегодня яркое солнце и тает. Отдохну несколько дней и присмотрюсь. Произошло то, чего никто ещё оценить не может, ибо таких масштабов история ещё не знала. Не произойти не могло, случиться могло только в России… Бродил по улицам, смотрел на единственное в мире и в истории зрелище, на весёлых и подобревших людей, кишащих на нечищеных улицах без надзора. Необычайное сознание того, что всё можно, грозное, захватывающее дух и страшно весёлое… Военные автомобили с красными флагами, солдатские шинели с красными бантами, Зимний дворец с красным флагом на крыше. Выгорели дотла Литовский замок и Окружной суд, бросается в глаза вся красота их фасадов, вылизанных огнем, вся мерзость, безобразившая их внутри, выгорела. Ходишь по городу как во сне. Дума вся занесена снегом, перед ней извозчики, солдаты, автомобиль с военным шофёром провёз какую-то старуху с костылями (полагаю, Вырубову – в крепость)… Все, с кем говоришь и видишься, по-разному озабочены событиями, так что воспринимаю их безоблачно только я один, вышвырнутый из жизни войной. Когда приглядишься, вероятно, над многим придётся призадуматься… Господь с тобой. Саша». (Молчит несколько секунд, как будто что-то вспоминает.) Сейчас встал, чувствую только, что приятно быть во всем чистом.

Блок складывает письмо, опускает его в почтовый ящик, берёт чемодан и уходит. Справа и слева от перрона появляются два солдата с вещмешками, в расстёгнутых грязных шинелях; один в фуражке, другой в папахе. Вокзальная стена покрывается паутиной: тенью от проволочных заграждений.

Солдат в фуражке. В первых строках моего письма я кланяюсь супруге Настасье Листратовне, мамаше Аграфене Михайловне, папаше Василию Егоровичу. С любовью низкий поклон и желаю от Господа Бога доброго здоровья и скорого и счастливого успеха в делах ваших. Уведомляю вас, что я жив и здоров, чего и вам желаю. Получил я от вас двое писем и благодарю вас за письма.

Солдат в папахе. Пишу в окопах в нескольких шагах от противника, каждую минуту опасаясь за жизнь, и день-ночь работая в сырых до колена, а местами и больше, окопах. Конечно, никак нельзя описать жизнь солдата-пехотинца, находящегося в окопах далеко от родины, как бы заброшенного на произвол судьбы, который уже забыл, что могут жить люди, не опасаясь каждую минуту быть убитыми, или забросанными землёй, или на куски разорванными…

Солдат в фуражке. Одежда плохая – шинель ластиковая, на лёгкой бумазейной подкладке, вся ползёт.

Каждый день починяю, легка, холодна, только от солнца холодок делать. Фуражка стара, растрёпана, ворона на гнездо не возьмёт, папах не дают. У сапог голенища брезентовые, тряпочные, уже порвались, и на солдата я не похож, как какое-то чучело страшное…

Солдат в папахе. Ты представь себе, дорогая, еле двигающегося человека с землинистым лицом и остекленевшими от безразличия глазами. Одет в грязную обгрызенную у подола шинель, один рукав полуоторван, в прореху виднеется что-то вроде рубахи защитного цвета – грязная, засаленная и вонючая. На ногах подобие не то сапог, не то лаптей, на горбу вещевой мешок и винтовка на плече; идёт, ноги мучительно ноют от холода и усталости, спина болит. В глазах какие-то зелёные круги, и только одна мысль сверлит мозг: «Лечь, скорее упасть и так держать»…

Солдат в фуражке. Вшей берёшь горстью и бросаешь в снег. Умываться приходится раз в месяц, на отдыхе можно скидывать шинель, а в окопах нельзя разуваться и раздеваться, день и ночь одевши патроны…

Солдат в папахе. В роте заболело животами несколько человек, оказалось, что болезнь – холера. На другой день заболело ещё более, и так из роты больных оказалось семьдесят три человека, некоторые из них померли…

Солдат в фуражке. Плохо кормят. Сахара нет, мыло то же самое нету, хлеба не хватает, приходится покупать за свои деньги. Кормят нас так: утром – чай, у кого есть сахар, а нету – ешь с водой, в обед борщ давали, кашу, а теперь нет. Кое-когда варят кашу из кукурузы, и той не хватает, и редко стали давать, а вечером суп из пшена. Вот мы тем и питаемся в настоящее время. Солдаты бунтуют на позиции, не хотят воевать с этой пищей…

Солдат в папахе. Пожалуйста, насушите сухарей и пришлите фунтов десять, ради Бога, я вас прошу, пришлите, я бы поел последний раз нашего хлеба…

Солдат в фуражке. Вы пишете, что если надо сухарей… Пришлите пшена.

Солдат в папахе. Пришли один фунт табаку махорки и сколько-нибудь сухарей…

Солдат в фуражке…и к ним кусок сала и с фунт табаку.

Звук тонет в свисте снаряда, грохоте взрыва и прочей музыке войны. Всё уходит во мрак, из которого – снова свет и тот же вагон-кабинет. Военные звуки сменяются перестуком движущегося поезда. В кабинете генерал Алексеев; у аппарата Юза на вращающемся стуле спиной к нам офицер роты связи.

Алексеев (читает поданную телеграфистом ленту.) «…И поздравить вас, Михаил Васильевич, с утверждением в должности Верховного главнокомандующего…» (Обращается к нам.) Ну вот. Главковерх. Господа, могло ли это случиться? А ведь случилось. Без связей, без родства, чёрная кость, сын фельдфебеля… Папенька как за далёкой звездой тянулся за первой офицерской звёздочкой. Копеечное жалованье, служба, служба, служба и при отставке майорский чин. И я, сын его – Верховный гла… главно… (не может сдержать судорожных рыданий) главнокомандующий… Сорок лет службы… Армия в семь миллионов человек! Наполеону, Цезарю не снилось!

Офицер связи поворачивается на своём стуле лицом к нам – и оказывается, что это двойник Алексеева, только моложе.

Офицер. Дослужились, ваше высокопревосходительство.

Алексеев. А, это ты, генерального штаба капитан Алексеев.

Офицер. Можете думать так. Вообще-то, я ваш телеграфист. Обеспечиваю связь Ставки в пространстве и времени.

Алексеев. Что же ты там слышишь, в будущем времени? Что? Боюсь догадываться.

Офицер. Будущее знают все: будет смерть и будет суд. Вам это ведомо не хуже, чем мне. Две муки будут мучить вас полтора года, что остались до смерти. Как вы предали государя… Да, да, будем называть вещи своими именами – предали: не сделали всего, что могли и должны были сделать для его спасения тогда, в феврале и марте. И как предали ваших соратников-генералов, ваших братьев-офицеров, отдали первых на размен Гучкову, вторых на съедение Советам. Бессмысленно рассуждать, мог ли кто-нибудь на вашем месте уберечь их и спасти армию от развала – существенно только то, что вы не спасли. И всё потому, что так хотелось увенчать карьеру титулом главковерха…

Алексеев. Да, хотелось, конечно хотелось. Всякому толковому офицеру хочется стать генералом и каждому генералу – Верховным главнокомандующим. Как это мучительно – быть вечно вторым. Государь император! Что государь император?.. Упрямый, скрытный, ненужный человек. Я, я, а не он, управлял войсками, ощущал их движения как свои, проникал во все клетки военного организма. Многажды, склоняясь над картами рядом с государем, я даже чувствовал в руках дрожь правления и в гортани трепыхание, предшествующее изречению властного приказа. Тогда, двадцать восьмого февраля, во вторник, мне виделись ясно фигуры на шахматной доске, и ходы были просчитаны вперёд. Мне казалось… Не станет Николая… непривычно, конечно… но и ладно. Сколько можно сохнуть в его тени! Новые куклы у власти – кто бы они ни были, великий ли князь, Родзянко ли, Гучков – ничего не смогут без меня. И вся Россия… Тут было даже какое-то вдохновение… Странное слово в устах фельдфебельского сына, не так ли?

Офицер. Да, ваше высокопревосходительство, приятно и страшно вместе. Вы – поэт. Итак, во всём виноваты неправильно сложившиеся обстоятельства. Вы ещё напомните мне, что были больны…

Алексеев. Болен был, болен. Я и сейчас нездоров, и знаешь ли ты, капитан, скольких трудов и мук стоит мне держать себя бодрым перед Ставкой, перед штабом, перед всем миром? А тогда, неделю без сна, с температурой под сорок…

Офицер. Что это вы, господин генерал от инфантерии, оправдываетесь передо мной? Передо мной не надо оправдываться. Я не судья, я только свидетель. Дело не в этом, а в том, что своего вы добились. Вот – вещественное доказательство. (Указывает на телеграфную ленту.) «Поздравляем с утверждением в должности». С сего момента под вашим командованием армия в семь миллионов человек. Куда там Наполеону, Цезарю и даже Чингисхану!

Аппарат Юза начинает выстукивать депешу. Двойник поворачивается к аппарату лицом, к нам спиной – и снова превращается в офицера-связиста.

Офицер связи. Ваше высокопревосходительство! Телеграмма главкаварма Юденича. «В артиллерии, в войсковых обозах и транспортах некомплект лошадей, некоторые батареи не могут быть передвинуты… Обозы некоторых частей, вследствие сильного падёжа лошадей, приведены в полное расстройство… В существующих транспортах выведено из строя от четверти до половины повозок… В запасах интендантства совершенно нет сапог, белья, летнего обмундирования. Необходимо экстренно выслать полмиллиона пар сапог, шестьсот тысяч комплектов летнего обмундирования и миллион комплектов белья…»

Адъютант (в дверях). Разрешите, ваше высокопревосходительство! Срочное донесение. «Сегодня около одиннадцати часов комкор-26 генерал Миллер вышел к прибывшим ротам пополнения и потребовал снятия красных бантов как не установленных формой одежды. Это вызвало неудовольствие, перешедшее в бунт, и вслед за сим толпа арестовала генерала Миллера и отвела на гауптвахту. Приказал немедленно его освободить, во временное командование корпусом вступить начдиву-78, которому назначить сейчас же следствие. Наштарм-9 Келчевский».

Алексеев. Давайте сюда… Что ещё там у вас?

Адъютант. Ещё, ваше высокопревосходительство, от генерала Сахарова: «Ходатайствую о безотлагательном принятии мер со стороны правительства, так как у развенчанной власти командного состава армии нет сил справиться с солдатскою вооруженною толпой».

Офицер связи. Телеграмма от генерала Лечицкого: «…Для устройства наступательного плацдарма были назначены четыре роты четырнадцатого полка. Узнав, какую работу они будут вести, стрелки отказались приступить к работе, объясняя свой отказ тем, что окопы выносятся вперед для наступления и что наступать они не могут… После долгих убеждений выборных приступить к работе согласилась одна лишь рота; при вторичном собрании выборных выяснилось, что стрелки не верят не только своим офицерам, но и выборным…»