Читать книгу Открытие природы: Путешествия Александра фон Гумбольдта - Андреа Вульф - Страница 6

Перемещаясь по обширной территории Пруссии для инспекций шахт и встреч с друзьями-учеными, Гумбольдт не переставал мечтать о дальних странах. Эти мечты никогда его не покидали, однако он знал, что Мария Елизавета фон Гумбольдт, его матушка, совершенно не одобряет его тягу к приключениям. Она ждала от него восхождения вверх по ступенькам прусской административной лестницы, и он чувствовал, что «скован» ее желаниями{222}. Но все изменилось после ее смерти от рака в ноябре 1796 г., последовавшей после более чем года сражения с недугом.

Вряд ли приходится удивляться тому, что и Вильгельма, и Александра не сильно опечалила смерть матери. Она всегда находила изъяны во всем, что бы ни предпринимали сыновья, как признавался Вильгельм своей жене Каролине. Как бы ни преуспевали они в учебе, а потом в карьере, она неизменно проявляла недовольство{223}. Когда она заболела, Вильгельм как послушный сын перебрался в Тегель{224}, а оттуда в Берлин, чтобы за ней приглядывать, но там ему очень недоставало атмосферы Йены, раззадоривавшей научную любознательность. Мать действовала на него так угнетающе, что он не мог ни читать, ни работать, ни даже думать. «Чувствую себя словно разбитым параличом», – писал он Шиллеру{225}. Александр, ненадолго к ним наведавшийся, поспешил уехать, предоставив брату и дальше заботиться о матери{226}. Продержавшись 15 месяцев, Вильгельм не смог дальше нести вахту и вернулся в Йену. Через две недели мать скончалась. Сыновей у ее изголовья при этом не было.

Не было их и на похоронах. Другие заботы казались им важнее{227}. Через четыре недели после смерти матери Александр объявил, что готовится к «большому путешествию»{228}. Много лет дожидаясь возможности самому решать свою судьбу, он наконец-то, в возрасте 27 лет, чувствовал себя освобожденным{229}. Смерть матери не слишком его опечалила, в чем он признавался старому другу из Фрайберга, так как они с ней были «чужими друг другу»{230}. В последние годы Гумбольдт старался проводить в семейном доме как можно меньше времени и всякий раз покидал Тегель с чувством облегчения{231}. Один близкий друг даже написал Гумбольдту: «Ты, должно быть… приветствовал ее смерть»{232}.

Менее чем через месяц Александр подал в отставку с должности горного инспектора. Вильгельм не так спешил, но и он через два-три месяца отправился в Дрезден, а оттуда в Париж, где вместе с Каролиной превратил свой новый дом в салон для писателей, художников и поэтов{233}. После смерти матери братья оказались состоятельными людьми. Александр получил в наследство около 100 000 талеров{234}. «Денег у меня столько, – хвастался он, – что я мог бы позолотить себе нос, рот и уши»{235}. Он был достаточно богат для того, чтобы отправиться куда пожелает. Прежде он всегда вел довольно скромный образ жизни, не интересуясь роскошью, разве что книгами в богатых переплетах или дорогими научными приборами, элегантные же наряды и модная мебель нисколько его не занимали. Другое дело – экспедиция: на нее он был готов потратить немалую часть своего наследства. Он испытывал такой подъем, что никак не мог решить, куда отправиться, и перечислял так много направлений, что понять его планы не мог никто: он говорил о Лапландии и Греции, о Венгрии и Сибири, о Вест-Индии и Филиппинах.

Определение точного направления было делом будущего, сначала нужно было хорошенько подготовиться, чем он и занялся с деятельной педантичностью{236}. Предстояло проверить (и купить) все необходимые ему приборы, а также поездить по Европе, чтобы побольше узнать о геологии, ботанике, зоологии и астрономии. Его ранние публикации и растущий круг знакомств открывали двери, и его именем даже назвали новый вид растений: Humboldtia laurifolia – «роскошное» дерево из Индии, писал он другу, «разве не сказка?»{237}.

Несколько месяцев он посвятил расспросам геологов во Фрайберге{238}, учился в Дрездене пользоваться секстантом{239}. Он поднимался в Альпы, исследуя горы, – чтобы потом их сравнивать, как он объяснял Гёте{240}; проводил в Йене опыты с электричеством. В оранжереях императорских садов в Вене он изучал тропические растения{241} и уговаривал молодого директора Йозефа ван дер Шота отправиться с ним в экспедицию, расписывая достоинства совместного будущего{242}. Холодную зиму он скоротал в Зальцбурге{243}, на родине Моцарта, где измерял высоту окрестных Австрийских Альп и проверял свои метеорологические инструменты, бросая вызов ледяным дождям: в бурю он держал приборы на весу, измеряя атмосферное электричество. Он читал и перечитывал все рассказы путешественников, какие только мог раздобыть, и корпел над ботаническими трактатами.

Письма Гумбольдта, переезжавшего из одного центра учености в Европе в другой, полны неиссякаемой энергии. «Я таков, и я поступаю так – необдуманно и порывисто», – признавался он{244}. Не существовало одного такого места, где бы он мог узнать все, и одного такого человека, который научил бы его всему.

После без малого года лихорадочных приготовлений до Гумбольдта дошло, что, несмотря на то что его сундуки набиты всем необходимым, а голова – последними научными познаниями, политическое положение в Европе делает осуществление его мечтаний невозможным. Французские революционные войны охватили уже почти всю Европу. Казнь французского короля Людовика XVI в январе 1793 г. привела к объединению против французских революционеров европейских государств. В послереволюционные годы Франция объявляла войну одной стране за другой: Австрии, Пруссии, Испании, Португалии, Британии. Стороны одерживали победы и терпели поражения, подписывали и разрывали договоры; к 1798 г. Наполеон захватил Бельгию, забрал у Пруссии Рейнскую область, у Австрии – Нидерланды и большую часть Италии. Куда бы Гумбольдт ни обратил взор, повсюду ему мешали войны и армии. Даже Италия, манившая геологическими изысканиями на вулканах Этна и Везувий, оказалась недоступной из-за Наполеона{245}.

Humboldtia laurifolia

Гумбольдту нужно было найти государство, которое впустило бы его для путешествия или, по крайней мере, пропустило бы в свои колониальные владения. Он просил о помощи британцев и французов, потом датчан. Он рассматривал возможность плавания в Вест-Индию, но его надежды были отброшены затянувшимися морскими сражениями. Тогда он принял приглашение сопровождать британского графа Бристоля в Египет, несмотря на то что этот старый аристократ прославился своей эксцентричностью{246}. Но и эти планы рухнули, потому что французы арестовали графа по подозрению в шпионаже{247}.

В конце апреля 1798 г., через полтора года после кончины матери, Гумбольдт решил податься в Париж, где теперь жили Вильгельм, с которым они не виделись больше года, и Каролина{248}. Там он писал письма, встречался с разными людьми, льстил и упрашивал, заполняя тетради адресами бесчисленных ученых, а также без устали приобретая книги и приборы{249}. «Вокруг меня бурлит наука», – радостно писал Гумбольдт{250}. Ему повезло повстречать героя своего детства Луи Антуана де Бугенвиля, путешественника, первым ступившего на остров Таити в 1768 г. В преклонном возрасте – ему исполнилось 70 лет – Бугенвиль замышлял вояж в немыслимую даль, к Южному полюсу. Молодой прусский ученый произвел на него впечатление, и он позвал Гумбольдта с собой{251}.

Там же, в Париже, Гумбольдт столкнулся с молодым французским ученым Эме Бонпланом: они снимали комнаты в одном и том же доме{252}. Бонплан, как и Гумбольдт, интересовался растениями. Он учился в Париже у лучших французских натуралистов и, как узнал Гумбольдт, сам был способным ботаником, поднаторевшим в сравнительной анатомии и служившим врачом во французском военном флоте. Уроженец Ла-Рошели, портового города на атлантическом берегу, 25-летний Бонплан происходил из семьи моряков, любовь к приключениям и к дальним походам была у него в крови. Сначала Бонплан и Гумбольдт часто сталкивались в коридоре, потом разговорились и быстро поняли, что их объединяет пылкая любовь к растениям и к путешествиям в дальние страны.

Как и Гумбольдту, Бонплану не терпелось повидать мир. Гумбольдт решил, что из него выйдет превосходный спутник. Он не только сходил с ума по ботанике и тропикам, но и обладал приятным добродушным нравом. Плотное сложение и сила этого здоровяка позволяли надеяться, что он окажется выносливым и надежным в пути. Во многом он был полной противоположностью Гумбольдту: тот проявлял лихорадочную непоседливость, Бонплан же отличался спокойствием и кротостью. О таком напарнике можно было только мечтать.

Эме Бонплан

© Marzolino / shutterstock.com

Но в разгар приготовлений Гумбольдт испытал приступ угрызений совести из-за покойной матери. Ходили слухи, рассказывал Фридрих Шиллер Гёте, что «Александр не может избавиться от тоски по матери»{253}. Видимо, ему стал являться ее «призрак». Общий знакомый поведал Шиллеру, что Гумбольдт участвует в Париже в неких сомнительных сеансах по вызыванию призраков. Его всегда преследовал страх привидений, в чем он сам признавался другу несколькими годами раньше{254}; теперь положение усугубилось. Сколько он ни убеждал себя, что, как рациональный ученый, должен гнать подобные страхи, его не оставляло чувство, что дух матери постоянно за ним наблюдает. Спасти его могло только бегство.

Но внезапно возникло препятствие. Командиром экспедиции Бугенвиля был назначен молодой малоопытный капитан Николя Боден{255}. Гумбольдта заверили, что он сможет присоединиться к Бодену в пути, но все предприятие рухнуло из-за нехватки государственного финансирования. Гумбольдт отказывался опускать руки. Теперь он надеялся примкнуть к двумстам ученым, сопровождавшим наполеоновскую армию, которая в мае 1798 г. отплыла из Тулона и направилась в Египет{256}. Но как туда попасть? Мало кто, сетовал Гумбольдт, «сталкивался с такими трудностями»{257}.

Не оставляя поисков подходящего судна, Гумбольдт обратился к шведскому консулу в Париже{258}, и тот пообещал устроить ему плавание из Марселя к побережью Северной Африки, в Алжир, откуда он мог бы посуху добраться до Египта. Кроме того, Гумбольдт просил своего лондонского знакомого Джозефа Бэнкса добыть паспорт для Бонплана на случай встречи в море с английским военным кораблем{259}. Он пытался застраховаться на случай любой неприятности. Сам он путешествовал с паспортом, выписанным послом Пруссии в Париже{260}. Кроме имени и возраста, этот документ содержал довольно подробное, хотя и не вполне объективное описание обладателя: серые глаза, широкий рот, большой нос, «оформленный подбородок». Гумбольдт в шутку нацарапал на полях: «широкий рот, толстый нос, но подбородок bien forme[6]».

В конце октября Гумбольдт и Бонплан устремились в Марсель, готовые к немедленному отплытию. Но какое там! На протяжении двух месяцев, не пропуская ни одного дня, они поднимались на холм, к старой церкви Нотр-Дам-де-ла-Гард, чтобы осмотреть гавань{261}. Каждый белеющий на горизонте парус вселял в них надежду. Потом до них дошло известие, что обещанный им фрегат сильно потрепал шторм, и тогда Гумбольдт решил зафрахтовать собственное судно. Увы, быстро выяснилось, что, сколько бы денег он ни сулил, ввиду недавно отгремевших морских сражений найти судно не представлялось возможным. Куда бы он ни сунулся, «все надежды разлетались вдребезги», писал он старому другу в Берлин{262}. Он был близок к отчаянию: карманы топорщились от денег, голова переполнялась прогрессивными научными знаниями, но путешествие все еще оставалось невозможным. Война и политика, жаловался Гумбольдт, остановили все, и «мир закрылся»{263}.

Наконец, в конце 1798 г., почти через два года после смерти матери, Гумбольдт махнул рукой на французов и отправился попытать счастья в Мадрид. Испанцы приобрели дурную славу тем, до чего неохотно они пускали на свои территории чужеземцев, тем не менее, прибегнув к своему умению очаровывать и к полезным связям при испанском дворе, Гумбольдт все-таки умудрился добыть разрешение. В начале мая 1799 г. испанский король Карлос IV повелел выдать Гумбольдту паспорт для посещения южноамериканских колоний и Филиппин при условии самостоятельного финансирования им этого путешествия{264}. В обмен Гумбольдт давал обещание снабдить королевский кабинет и сад образцами флоры и фауны. Никогда еще иностранцу не предоставлялось такой свободы исследовать принадлежавшие испанцам территории. Даже сами испанцы удивились решению короля.

Гумбольдт не собирался и дальше тратить время зря. Спустя пять дней после получения паспортов Гумбольдт и Бонплан выехали из Мадрида в Ла-Корунью, порт на северо-западной оконечности Испании, где их ждал фрегат «Писарро». В начале июня 1799 г. они были готовы к отплытию, несмотря на предостережения о близости британских военных судов. Ничто – ни пушки, ни страх неприятеля – не могло испортить счастливый момент. «У меня от радости кружится голова», – записал Гумбольдт{265}.

Он закупил солидный набор новейших приборов, начиная от телескопов и микроскопов до больших часов с маятником и компасов, в общей сложности сорок две штуки, по отдельности упакованных в прочные, выстланные бархатом ящики, а также склянки для хранения семян и образцов почв, рулоны бумаги, весы, несчетный инвентарь{266}. «Настроение у меня приподнятое, – отметил Гумбольдт в своем дневнике, – как и должно быть, когда начинается большая работа»{267}.

В письмах, написанных накануне отплытия, он объяснял свои намерения. Подобно прежним исследователям, он соберет растения, семена, минералы и животных. Он измерит высоту гор, определит широту и долготу и измерит температуру воды и воздуха. Но истинной целью путешествия, подчеркивал он, было открыть то, как «все силы природы переплетены и сплетены», как взаимосвязана органическая и неорганическая природа{268}. Человек нуждается в стремлении к «добру и величию», писал Гумбольдт в своем последнем письме из Испании, «все остальное зависит от хода событий».

В плавании в направлении тропиков Гумбольдта охватывало все более сильное возбуждение{269}. Они ловили и изучали рыб, медуз, водоросли и птиц. Он испытывал свои приборы, измерял температуру и высоту солнца. Однажды ночью вода, показалось, была в пламени от фосфоресценции. Все море, записал Гумбольдт в дневнике, было как «съедобный раствор, наполненный органическими частицами»{270}. После двухнедельного плавания они сделали недолгую остановку на острове Тенерифе, крупнейшем в архипелаге Канарских островов{271}. Причалили они в густом тумане, но когда он рассеялся, Гумбольдт увидел освещенную солнцем и сверкающую снегом вершину вулкана Пико-дель-Тейде. Он поспешил на нос корабля, чтобы затаив дыхание любоваться оттуда первой горой за пределами Европы, на которую ему предстояло взойти. Их корабль должен был простоять у острова Тенерифе всего пару дней, поэтому времени было в обрез.

Следующим утром Гумбольдт, Бонплан и несколько местных проводников отправились на вулкан без палаток и плащей, только лишь с охапкой «тонких факелов»{272}. В долинах было жарко, но лишь только они приступили к подъему, температура стала быстро падать. На вершине, на высоте более 12 000 футов, дул такой ветер, что трудно было устоять на ногах. Их лица мерзли, но ступни горели от жара, исходящего от горячей земли{273}. Гумбольдт не обращал внимания на боль. По его словам, в воздухе было разлито нечто придававшее ему «волшебную» прозрачность, и это предвещало новые диковины{274}. Он охотно провел бы на вершине гораздо больше времени, но пора было возвращаться на судно.

«Писарро» поднял якорь и продолжил плавание. Гумбольдт был счастлив. Посетовать он мог только на одно: в темноте им не разрешалось зажигать фонари и даже свечи, чтобы не привлечь внимание неприятеля{275}. Для такого человека, как Гумбольдт, нуждавшегося всего в двух-трех часах сна, было пыткой лежать без света, вместо того чтобы читать, препарировать, заниматься научной работой. Чем дальше на юг они плыли, тем короче становились дни, так что вскоре всякая его работа стала прекращаться в 6 часов вечера. Оставалось наблюдать за ночным небом; подобно многим исследователям и морякам, пересекавшим экватор, Гумбольдт восхищался появлением новых звезд – созвездий, присущих небу Южного полушария, еженощно напоминавших путникам, как далеко они забрались. Впервые увидев Южный Крест, Гумбольдт понял, что исполнились мечты его «ранней юности»{276}.

16 июля 1799 г., через 41 день после отплытия из испанской Ла-Коруньи, на горизонте показался берег Новой Андалусии – нынешней Венесуэлы. Их первым видом Нового Света стала сочно-зеленая полоса пальмовых и банановых рощ, тянувшихся вдоль побережья, позади которых Гумбольдт мог различить высокие горы, их отдаленные вершины проглядывали сквозь слои облаков. На милю вглубь берега, окруженный какао (шоколадными деревьями), лежал Кумана – город, основанный испанцами в 1523 г. и почти полностью разрушенный землетрясением в 1797 г., за два года до приезда Гумбольдта{277}. На предстоящие месяцы городу предстояло стать их домом. Небеса радовали прозрачной голубизной, в воздухе не было и намека на туман. Стояла жара, слепило солнце. Едва ступив на берег, Гумбольдт поспешил погрузить термометр в белый песок. «37,7 °C», – записал он в блокноте{278}.

Страницы из испанского паспорта Гумбольдта с подписями нескольких администраторов колоний

Кумана была столицей Новой Андалусии, провинции в составе генерал-губернаторства Венесуэла, бывшего частью испанской колониальной империи, простершейся от Калифорнии до южной оконечности Чили. Все испанские колонии управлялись из Мадрида, испанской короной и Советом Индий{279}. Это была система абсолютистской власти, где вице-короли и губернаторы напрямую подчинялись Испании. Колониям запрещалось торговать друг с другом без специального разрешения. Все коммуникации находились под строжайшим надзором. Для печатания книг и газет требовались лицензии, печатные станки и мануфактуры на местах находились под запретом, владеть кораблями и шахтами в колониях дозволялось только уроженцам Испании.

Когда в последней четверти XVIII века по британской Северной Америке и Франции прокатилась волна революций, колонистов в Испанской империи стали держать в узде. Им приходилось платить метрополии умопомрачительные налоги, не имея ни малейших перспектив занять какие-либо места во власти. Все неиспанские корабли считались неприятельскими, ни у кого, в том числе у испанцев, не было права появляться в колониях без королевского разрешения. Результатом стало растущее недовольство. В условиях напряженности между колониями и испанской метрополией Гумбольдт понимал необходимость соблюдать осторожность. Невзирая на его паспорт, выданный испанским королем, местные власти могли серьезно испортить ему жизнь. Он не сомневался, что должен «внушить личный интерес тем, кто управляет колониями», иначе столкнется в Новом Свете с «неисчислимыми неудобствами»{280}.

Но прежде чем вручить свои документы губернатору Куманы, Гумбольдт решил насладиться тропическими пейзажами. Все было так ново и блистательно. Каждая птица, пальма или волна «доносили величественный облик природы»{281}. То было начало новой жизни, пятилетнего периода, за который Гумбольдт превратился из любознательного и талантливого молодого человека в самого выдающегося ученого своего времени. Именно здесь Гумбольдт постиг природу одновременно мыслью и чувством.