Читать книгу Черемуховый торт с новокаином. Повесть-рецепт - Андрей Александрович Верин - Страница 2

Мучения – и великие, и малые – претерпевались здесь уже более двадцати лет. Больница Святого Великомученика Георгия на Поклонной горе оправдывала свое имя, и для многих Поклонная гора становилась Голгофой – последним восхождением

Соборными силами медицинского братства и небесного воинства отсюда все-таки чаще выписывали, чем выносили. Но, как если бы в заступничестве святого покровителя больницы образовалась лакуна (аккурат между пятым и седьмым этажом), в первом хирургическом отделении, где вестибюль в простенках между лифтами клеймили цифры «6», «6», «6», с недавних пор творилось неладное. В полном стерильности храме Асклепия стало нечисто. Но где же и селиться нечистой силе, как не в отделении экстренной хирургии, где сама смерть держится ближе к людям?

Нет, на шестом этаже больницы Святого Георгия не умирали чаще, чем на прочих, здесь не исчезали препараты «списка I» и не сбоила аппаратура в операционном блоке. Однако жизнь сорокалетнего хирурга-ординатора Александра Валерьевича Полуденного сделалась кошмаром.

Надо сказать, к своим сорока годам ординатор нажил изрядную проседь в темно-русых волосах, но сохранил юношеское телосложение благодаря лыжным кроссам в пригородном Васкелово. И смотрелся Полуденный в отделении мужчиной видным, невзирая на мешковатую форменную одежду (наделявшую его вящим сходством с санитарами), которую ординатор предпочитал халату, и домашние шлепанцы, шаркавшие, казалось, на полшага позади доктора, пока Александр Валерьевич энергично барражировал по коридорам первого хирургического, напевая себе под нос красноармейский мотив «Принимай нас, Суоми, красавица!».

Благоденствие хирурга кончилось однажды, утром рядового дня, когда, заглянув в ординаторскую, Полуденный обнаружил там букет черемухи в бутыли из-под физраствора. Как ослепленный белизной цветов, хирург зажмурился, но, когда вновь открыл глаза, букет не растворился в воздухе, стоял на том же месте – на письменном столе Полуденного. Из-под бутыли вкрадчиво глядел исписанный листок, откуда-то, должно быть, в спешке вырванный за неимением другой бумаги. Поверху, перечеркивая прежние слова, крупно шла надпись от руки карандашом, не оставлявшая Полуденному никаких сомнений: «Александру Валерьевичу».

Записку доктор смял, сунул в карман, букет поставил на соседний стол.

«Черт… Точно не свои… Кто же тогда?» – крутилось в голове у ординатора.

Нет, букет черемухи не грозил Полуденному ни приступом аллергии, ни укусом энцефалитного клеща, но из каждого цветка ее – тихого, белого, кроткого – на ординатора, словно глаз бури, смотрело сине-стальное майское штормовое предупреждение. И, вторя тревожным предчувствиям Александра Валерьевича, за окнами отделения, распахнутыми по случаю аномальной весенней жары, зрели жирные грозовые тучи. Не изливались, только грохотали – издалека, исподтишка. Но даже от такого затаенного их недовольства со стен заждавшегося капитального ремонта здания больницы сыпалась штукатурка, дребезжали фрамуги, и, вторя высотным турбулентностям, мотались в шахтах гремучие грузовые лифты.

Дело в том, что, несмотря на свою мужественную профессию, Александр Валерьевич Полуденный всего боялся: никогда не садился в машину к незнакомому человеку (мало ли как он водит, вдруг авария?), страшился браться за гантели в тренажерном зале (недолго уронить), завистливо поглядывал на конькобежцев, но сам никогда не встал бы на коньки (слишком легко упасть). Его пугало все, хоть сколько-нибудь новое и непривычное. «Со странностями», – характеризовали ординатора знакомые, едва удерживаясь от того, чтоб покрутить украдкой пальцем у виска. Стоило заговорить с этим моложавым человеком, как становилось ясно: он давно состарил себя изнутри, будто, однажды испугавшись, нашел лекарство от ошибок молодости в ранней дряхлости души. Отчего стремительная, как лыжный коньковый ход, поступь ординатора временами становилась шаркающей, а в трубном властном голосе порой проскальзывали капризные по-стариковски нотки.

Впрочем, едва оказывался на работе, хирург преображался: когда он шел по отделению грозной стопой, как Гелиос к зениту, самоё тени исчезали, родственники-посетители благоговели, пациенты споро на поправку шли. Движения хирурга становились четкими, слова – скупыми, действия – решительными. Никогда не сомневающийся в правоте своего жестокого ремесла, хирург легко мог усыпить бдительность пациентов и отвлечь внимание навязчивой родни от главного и страшного.

Теперь же испугался сам, на сей раз – неизвестности, застигшей ординатора врасплох в родимом первом хирургическом, где прежде ампутации рутинно сменялись резекциями, где любые возможные риски помещались в рамках операционных и послеоперационных осложнений, и решительно все, что могло произойти, учитывалось в графе «Исход» с талонов амбулаторных пациентов: выздоровление, ремиссия, госпитализация, перевод в другое медицинское учреждение, инвалидность, смерть и прочее.

Теперь, похоже, ординатора настигло наконец это загадочное и пугающее «прочее».

Выглянув в коридор, Полуденный крикнул всеведущей и вездесущей дежурной сестре:

– Галя! Кто был в ординаторской после обхода?

Как если бы сестра давно ждала вопроса, со стороны поста тотчас послышался ее речитатив:

– Господь с тобою, Сан Валерич! Кто только не ходил! Ташин все утро там торчал, Пирогов забегал два раза, Арсений Соломоныч был, медбратья новые, Услонцев с терапии, Ольга из гинекологии…

– Из чужих кто? – не выдержал Полуденный детального отчета.

Повисла пауза.

– Было, Валерич, было, – вспомнила невидимая Галя. – То ли из пациентов, то ли из родни. Я женский голос слышала.

И все. Полуденный задумался.

Конечно, ординатор был бы рад встретить дарительницу, например, в лице студентки театрального с аппендицитом из шестьсот сороковой, но понимал, что юный тот аппендицит все еще на постельном после аппендэктомии, не встававши, и куда больше шансов выйти в прибольничный парк, скажем, у пенсионерки с грыжей из шестьсот тридцать второй.

Следующие два часа хирург провел в процедурке: сделал сначала чистые, потом гнойные перевязки, удалил у Брагина тампон из брюшной полости, у Самсонова – назогастральный зонд, рассмешил старушку Кузьмину с двуствольной колостомой, которую так и звал – Двустволкой. Однако проделывал привычные манипуляции рассеянно и механически, без прежнего самозабвения.

Ученый горьким опытом – неоднократно, как если бы руководил невидимой лабораторией по постановке горестных житейских экспериментов, – ординатор усвоил твердо: не все то золото, что блестит, а в тихом омуте черти водятся. В явлении загадочного подношения Полуденному виделся и блеск, и омут. Болотные огни сулили ординатору не клад, но кладь проблем, и черти норовили ухватить его за пятки, беззащитно торчавшие из шлепанцев.

Пока Александр Валерьевич за версту обходил подозрительный дар стороной, предпочитая заполнять истории болезни за стойкой сестринского поста в коридоре, белые лепестки черемухи засыпали диагнозы с пометкой «Са» на выписных листах, цветочный дух маскировал привычный ординатору, как дым отечества, запах кишечных инфильтратов из тяжелых палат.

Медсестры замирали над цветами, окуная лица в их рассыпчатые гроздья, но Александр Валерьевич, заскакивая в кабинет, задерживал дыхание: как бы не надышаться до смерти (черемуха-то ядовита, говорят).

Вечером Галя выбросила измочаленный девичьими восторгами букет.

Только назавтра, после ежедневного обхода, он явился вновь, восстав из пепла павших лепестков.

На третий день Полуденный взялся следить за ординаторской. Приятеля, увальня Витьку Ташина, оставил караулить, пока сам был занят на обходе. Тщетно – очередной букет, явившись ниоткуда, был еще раскидистее и пышнее прежних.

Ординатор захандрил. Некстати вспомнилась ему легенда о цветах, которые из года в год некто неузнанный приносит всякий божий день Матиссу на могилу в Ницце. Не вознамерился ли кто-то превратить врачебный кабинет в его, Александра Валерьевича, последнее пристанище?

Над ординатором стали незло посмеиваться сослуживцы: «Смотри, Валерич, – говорил коллега Пирогов, носивший свою славную фамилию, как знамя. – Сперва букеты, а потом, неровен час, и серенады тебе станут петь под окнами».

Терзаемый мнительностью, хирург один не смеялся. «Черемуха… – бормотал он в задумчивости, а про себя добавлял: – Чертовщина…»

Цветы облетали быстро. А чертовщина оказалась закаленной, не боялась солнечного света и новую весточку о себе подала скоро – в ясный полдень, когда ничто не предвещало беды, и даже у Лебедева из шестьсот сорок первой наконец-то начали срастаться швы.

На сей раз Александр Валерьевич обнаружил у себя на столе торт. В другое время и не удивился бы, но торт был, как букет, черемуховым, и по черному бисквиту рассыпались кремовые белые цветы. Торт уже свежевал вовсю бедовый Витька Ташин – парень с лошадиным, крупнозубо улыбавшимся лицом. Завидев ординатора, Ташин, нисколько не смущаясь, отправил в рот изрядный рыхлый кус. Проговорил с трудом, но без следа раскаяния:

– Пости, Саня, не уежался! Уснота!

– Откуда это? – неприязненно кивнул на торт Полуденный.

Ташин, не торопясь, жевал, облизывая пальцы, глянцевые от сиропа:

– Девчонка принесла… Из родственников. Такая… – Он покрутил руками в воздухе, нащупывая нужное словцо. – В бордо… Только что вышла. Э, Саня, ты куда?

Выскочив из ординаторской, Полуденный успел увидеть тень, исчезнувшую за углом, и уже следом ринулся, как вдруг услышал за спиной знакомый голос:

– Александр Валерьевич!

Остановился нехотя.

– Здравствуйте, дочь Орфеевой, – вздохнул, поежился.

Встреч с этой девушкой, все время провожающей его скулящим взглядом, Полуденный как мог старался избегать. У матери ее давеча прямо в операционной обнаружили неоперабельную онкологию и как разрезали, так и зашили, ничего не сделаешь. Онкологический диагноз ординатор скрыл. Не для того, чтоб пощадить чужие чувства, но потому, что так было удобнее. Дальнейшее – дело врачей по месту жительства. Здесь же, в конце концов, не онкодиспансер.

– Мама просила передать… – В руках у дочери Орфеевой возник конверт.

Пожалуй, ничего в ней не осталось, горем испитой, кроме густых льняных волос, спадавших ниже пояса. Полуденный хотел заставить ее их убрать, упрятать под платок или остричь и сам дивился, что за инквизиторщина пробуждалась в нем. («Тебе бы в Аушвице быть цирюльником», – сердился на себя.) Или всего лишь говорило чистоплюйство человека, привыкшего к стерильным оперблокам, где места нет иной телесности, чем та, что открывается под скальпелем, – ни волоску, ни капле пота, ни дыханию, все убрано под марлю, белую материю и латекс? Да нет, своей изнанкой, глубиной, он понимал, что к этим волосам хочется всем лицом припасть, зарыться с головой… Но гнал неподобавшие видения суровостью, как нечисть – крестным знамением.

Вот и теперь скривился, замахал руками: изыди, мол.

– Пожалуйста, она не успокоится, возьмите. – Схватила за рукав хирурга, тот брезгливо дернулся, цапнул конверт, видя в нем избавление от посетительницы.

Несколько дней назад она уже одаривала доктора – изображением Георгия Победоносца в рамке. Почти такой же барельефом украшал стену фойе при входе в клинику и ординатору глаза мозолил каждый божий день. Должного пиетета к змееборцу Александр Валерьевич не выказывал и даже позволял себе с ним фамильярничать. Еще бы, у святого, взявшегося покровительствовать больнице, только и было хирургического инструмента, что копье. И Змий один. А у Полуденного этих змиев – по четыре метра в каждом животе. Так что дареную картинку Александр Валерьевич пристроил в ординаторской да и забыл о ней.

На счастье хирурга, искавшего путей к бегству, в холле показался Пирогов.

– Александр Валерьевич, – провозгласил, спешно приблизившись, коллега, – у меня к вам врачебный вопрос! – И, взяв Полуденного под руку, увлек по коридору. Уже вполголоса спросил: – Санек, выпить хочешь?

– Я на посту не употребляю. Забыл? – укоризненно зашептал, почти зашикал на него в ответ Полуденный.

– Да-а, – протянул коллега, – пост у нас самый что ни на есть боевой – пограничный. Почище, чем харонов, будет…

– Повод, что ли, есть? – прищурился ординатор, любопытствуя.

– Вчера Устинов умер. А я ведь его тянул-тянул…

Александр Валерьевич фыркнул (эка невидаль, мол):

– Что переживать-то?

В своей работе ординатор не воспринимал иной боли, чем та, что требует корректировки дозы обезболивающего. Душевные терзания родни и пациентов, как нынешние майские грозы – Поклонную гору, обходили душу Александра Валерьевича стороной. Стоны неслись к нему из-за стены, а слезы утирались перед его появлением. Однако и кручина Пирогова оказалась не филантропического, а бюрократического свойства.

– Так ведь Антон Антонович мне теперь затолкает огурцов per rectum за то, что я Устинова держал два дня сверх срока, продиктованного министерством. – Пирогов театрально воздел руки к небу. – И проблем со страховой не оберешься. А как мне его было отпустить, если ежу понятно: разовьются осложнения. Хотел доброе дело сделать, называется.

– Не, инициативу проявил – подставился. Эдак сопьешься быстро, брат. Тут я тебе не собутыльник.

– Н-да… – вздохнул несмелый искуситель-Пирогов, без боя отступаясь от принципиальной жертвы. – А из безалкогольного в нашем питейном заведения один молочный коктейль из пропофола…

– Смешно, – кивнул Полуденный, и Пирогов ретировался в кардиореанимацию – искать забвения там.

Вновь замелькали перевязки, дренажи, тампоны, шины, стомы, лигатуры, швы, катетеры. И к тому времени, когда Полуденный уже под вечер возвратился в ординаторскую, торт был подчистую съеден сослуживцами.

Дома он раскопал на антресолях, среди вещевого праха матери подшивку ботанических журналов. Перелистал и выяснил: черемухе цвести еще неделю минимум. И впал в уныние. Запах цветов мерещился теперь Полуденному всюду (даже в квартире, где хирург не отворял фрамуг, боясь коварных сквозняков), как если б в городских садах и скверах не осталось более деревьев, кроме одного – злосчастного. И даже бронзовый Есенин, что сидел на постаменте через улицу от больницы Святого Георгия, глядел на ординатора с ехидцей, точно собираясь декламировать свое: «Черемуха душистая с весною расцвела и ветки золотистые, что кудри, завила…»