Читать книгу Флакон чувств - Андрей Андреевич Храбрый - Страница 4
4
ОглавлениеВ отражении зеркала на него с удивлением любопытно глядел незнакомый мужчина, однако в ванную занимал лишь один человек. Просто смотрящий не привык к собственной наружности, и потому отражение казалось ему чужим, незнакомцем, случайным прохожим. Пара морщин на лбу, загорелая кожа, светлые глаза, слегка отражающие металлическую серость. Темно-каштановые спутанные волосы, непричесанные, завитые кудрями, пухлые губы окружены небольшой черной щетиной.
В дверь постучали.
– Войдите!
Нерешительная девушка, ожидая приглашения пройти дальше, застыла за хлопнувшей дверью.
– Вы не закрываете дверь на ночь?
– Спускался завтракать. Но, – медленно начал тот после неловкой паузы, – не думал вас увидеть.
– Почему?
– Проходите, вон стул.
Девушка повиновалась, и только после Эдмунд неоднозначно ответил:
– Не знаю. Вчера вы возненавидели ту официантку.
– И сегодня не особо ее жалую.
– Зачем вы пришли?
– Хотела убедиться в том, что с вами все в порядке. И помочь… – Тихо выплеснула Эбигейл, виновато уткнувшись в пол, будто на том были разбросаны подсказки с фразами, что она записала по пути в гостиницу.
– О Господи! Опять это помощь!
С преувеличенной театральностью руки ухватились за голову, направленную в потолок. Оконная ручка щелкнула, затем воздух ворвался протискиваться средь небольшой затхлости номера.
– Тошнит от нее. Тошнит!
– Что бы делали вы без нее… Меня? Что, скажите мне! – Пыталась оправдаться Эбигейл.
Нависла пауза. Раздумье в воздухе тянулось волнами, которые, захоти, поймаешь, как муху, в кулак.
– И то верно. Но теперь-то я знаю.
– Вы навсегда заставите меня почувствовать себя безответственном предателем, если прогоните сейчас. Прогоните, когда я буду полностью уверена в том, что у вас есть дом, деньги, работа…
– Хорошо, только, пожалуйста, не слова больше, – перебил тот, накидывая коричневый пиджак со множеством катышков на рукавах и спине. – И с чем вы пришли сегодня?
– Обещала помочь обратиться в полицию.
– Так скорее!
Эдмунд рванул с места, будто следы нагло обокравшего вора все еще блестели свежей грязью, спавшей с ботинок.
– И вы совсем ничего не помните?
– Совсем.
Полицейский кинул на него удивление, смешанное с омерзением, его глаза счетчиком рассчитывали по формуле процент сумасшествия в Эдмунде.
– Разве раньше вы не сталкивались с подобным? – Вмешалась Эбигейл.
– Впервые, – усмехнулся тот. – Ладно, все мы люди. А кто для него вы? – Обратился мистер Росс к девушке.
Флоренс среагировал стремглав:
– Да так, одна знакомая, помогающая мне, – с какой-то холодность пояснил тот, будто девушка ожидала где-то вдали, на скамейке.
– Понятно, ну что ж, этой мисс…
– Уокер.
– Мисс Уокер придется с вами еще повозиться. Мы свяжемся с вами по телефону в ближайшее время, когда продвинемся. Думаю, дня через три уже все решится.
– А раньше никак?
– Мистер Флоренс, – серьезно процедил человек в форме, – вы не единственный, кто обращается в полицейский участок. А с такими пустяковыми проблемами…
– Пустяковыми? – Эдмунд вскочил на ноги. – Да что вы знаете о моем горе? Вы, зажравшийся воспоминаниями! Вы и понятия не имеете о ценностях, какие хранит память, самое надежное хранилище в человеческом теле, а когда ту украли… Да что перед вами распинаться! Никто, абсолютно никто не в силах понять этой опустошенности. – Ноги подвели, и Флоренс ослабленно опустился на стул. – Была личность, а затем затерялась среди бесконечности, что ни за что не вернет украденное.
– Закончили? – Мистер Росс устало усмехнулся.
– Мог бы сказать и больше, да в вашей голове ничего не уложиться.
– Постарайтесь уложить в своей следующее: если вы потеряли память, то это не значит, что вас освободили от ответственности. Всегда помните, с кем разговариваете.
Вцепившись в края стола, покрасневший Росс навис скалой, грозящей вот-вот сбросить валуны, над Флоренсом.
– Что ж, надеюсь, результаты будут более чем потрясающие, потому что я чертовски хочу знать о себе все.
С удивительным спокойствием и годностью побежденного, отказывающегося признавать себя таковым, заключил Эдмунд и затем, специально выпрямив спину, направился прочь, уверенный в том, что, может, его и осадили словесно, но просьбой его обязательно займутся. Громкий хлопок дверью на прощание – пушечный снаряд, подло нацеленный побежденными на толпу командиров победителей – отозвался эхом раздражением на лице мистера Росса.
– Ну и ублюдка же вы подобрали.
– Он хороший человек, правда. Лишь камень не нервничал бы на его месте, – выгораживала того Эбигейл.
Блеск металла и стекла. Море яркого солнца, хоть купайся в этой желтизне, что ласкает теплотой мнимой любви. Подошву ботинок обжигает горячий асфальт – день оборотами мощного космического двигателя приближается к своему пику. Круглый, обустроенный человеческим родом шарик подставил жару Солнцу один из остывших за время ночи обитаемых кусочков, окруженных синей соленой водой.
– Вам чем-нибудь стоит заняться, – догнала Эбигейл одиноко шествующего и внимательно рассматривающего каждый дом.
– Знать бы, что было раньше.
– Да что вы уцепились за это прошлое? У вас что, нет настоящего и будущего?
– Но ведь нельзя бросать…
– А вы возьмите и бросьте, – нетерпеливо перебила та, – найдите новое занятие.
Эдмунд пожал плечами и пошел дальше как ни в чем ни бывало. Когда они свернули на грязный переулок, вынырнув из плотного потока воды, Эбигейл вдруг ни с того ни с сего заметила:
– Мы все варимся в одном котле, под одним огнем. Бултыхаться в теплой воде или стремиться из заведомо закипающей – главное людское различие.
Тему Флоренс не поддержал, сразу же переменил:
– Нет вы заметили, как тот на меня брезгливо смотрел?
– Просто он не понимает вас и полон серьезными заботами, – оправдывала мистера Росса Эбигейл, быстро семеня, когда Флоренс намеренно не замедлял шаг. Платье девушки от быстрой ходьбы и встречного ветра развевалось бело-голубой пышностью.
– И не собирается вникать в суть! В том человеке напрочь исключены такие понятия как сочувствие, уважение, милосердие и прочие другие.
– Но ведь и вы тоже отказываетесь понимать его.
– Может быть, – неохотно согласился тот.
Осознание собственного потребительского эгоизма оставалось для него недоступным.
– Какие планы на вечер?
– Попробую разыскать ту вчерашнюю девушку.
– Очень верю, что у вас все получится, – обиженно процедила Эбигейл.
Чем больше Флоренс отстранялся, тем сильнее Эбигейл хотелось нагнать его, приписывая мужчине несуществующие качества, что еще больше подстегивали, приманивали, упорно твердя, будто последняя надежда на счастливую жизнь бесследно уходит… И все же попытка догнать Флоренса была настолько бессмысленна, как попытка космического корабля превысить скорость света. Легкий ветерок бушевал со свойственной ему слабостью, легкие его порывы приподнимали небольшие клочья неприкрытых головными уборами волос. С печалью моряка, следящего за тем, как удаляется родная земля, Эбигейл наблюдала за недоступными мужскими губами.
– Почему вы избегаете меня?
Тот продолжал идти как шел, разбрасывая любопытство направо-налево, будто никто и не тревожил требовательно-упрекающим вопросом.
– Потому что раздражен, потому что вы – не мое прошлое, вы лишь непонятное расплывчатое пятно издали, но вы не часть моей сущности, вы чужак, пытающийся кой-как повлиять на меня, чтобы я заинтересовался вами, но единственное, что по-настоящему мне интересно, – это моя лента времени. Вы же, рассказав все, что знаете, более ничего дать мне не в состоянии, но я благодарю вас и за то ничего и страстно желаю, чтобы наши пути наконец разошлись.
Прозвучавшее почти что оглушило Эбигейл; она, как вкопанная, замерла тонким деревцем на месте. Маленький мир женских мечтаний разрушился, с болью впился в кожу… Оскорбленная до того предела, когда грудь более не может сдерживать крик, она, повысив голос, бросила угрозу в спину:
– Что ж, приятного вечера.
Волна гордости подхватила и понесла ее в ровно противоположную сторону, оставляя, как прощальный подарок, затихающие с каждым увеличивающимся метром отстукивания невысоких каблуках. И если Эдмунд тайно радовался, то Эбигейл знала, что муки ее только набирают обороты: участь слежки за подопытным она выбрала добровольно, надеясь сорвать куш у судьбы.
Часов в семь вечера кафе кишело людьми, заказывающими и ждущими. Запах аппетитных булочек и кофе плел уютную атмосферу. Эдмунд чудом успел занять освободившийся перед его появлением столик и более двадцати минут под видом невинно пьющего кофе гостя ворошил глазами каждое женское лицо официанток под жужжание людских голосов, перекрикивающих музыку.
– Тут у вас девушка работает. Красивая. Волосы каштановые, собранные в хвостик. Невысокая, с небольшой родинкой на верхней губе, – осмелился Флоренс, подозвав официанта, на лице которого с каждым новым услышанным словом сильнее разрасталась хитрая улыбка – будет что обсудить.
– Дарсия, более никто на ум и не приходит, – ответил тот, едва подумав.
Официант раздражал своей дурацкой привычкой теребить жиденькую бородку.
– А вы не знаете, где она живет?
Неодобрительный взгляд ответил сам за себя, чего Флоренс упустил из вида, продолжая наблюдать теперь за каждым: его интересовало как люди едят и пьют, как некоторые, запихнуть кусок булки в рот, под давлением голода неуверенно прикасаются к выпечке, медленно отрывая маленькие кусочки зубами и тщательно пережевывая, сверля глазами коричневый простор стола.
– К сожалению, сэр. Что-нибудь еще желаете? Может, клубничный чизкейк? Сегодня они превосходны, берут нарасхват. Их всего-то осталось все около пяти штук!
– Они правда настолько хороши?
– Еще бы, взгляните вот туда.
За соседним столиком и вправду блондинка отламывала пластмассовой вилкой кусочки клубничного чизкейка.
– Хорошо, принесите один, пожалуйста, и счет тоже.
Особого впечатления десерт не произвел, но это был тот вкус, который выпал из памяти и теперь открылся вновь, в первый раз, даря удивление, первые эмоции, чтобы уйти на полку непривлекающего.
Всюду шелестели языки, двигались розовые губы, блестели зрачки; людское оживление навешивало своим количеством на одиночку ярлык изгнанника, который, несмотря на жгучее желание ворваться в ауру этих льющихся слов, изречь свои идеи и завоевать даже самое ничтожное внимание, никак не улавливал сути. Смех ото всех сторон действовал криком на и без того напуганного. Головокружение. Окна, а вместе с ними разноцветные автомобили, по-разному разодетые прохожие, дома, деревья, столы, стулья, головы – все кружилось бешеным ритмом, размываясь в одну сплошную небрежную кляксу красок. Стул напротив заскрипел, отодвигаясь, чтобы на нем смогла воссесть величественная скука – главный человеческий порок, скрывающийся под множеством масок: ложная усталость, когда, на самом деле, отсутствует заинтересованность или целеустремленность, обычная скука, когда привычка бездействовать – образ жизни, занятость неважными, пагубными делами, отбирающими время под предлогом какой-никакой, но бесполезной занятости, и бесконечная коллекция прочих. Жизнь – это не только выживание, это еще и незатухающая до самого конца борьба с самим собой.
– Ваш счет, сэр.
– Благодарю, – через силу выдавил Эдмунд, все еще пребывая в таком страхе, когда от боязни наворачиваются прожигающие роговицу слезы.
Руки не слушались, тряслись. Пара монет выпала из кошелька на стол. Громкий. Ужасающе громкий звон, самые большие колокола и то тише бью в период затишья. Молодой человек в форме стоял над душой в ожидании. Наблюдение за неуверенностью явно привлекало эту несчастную душу, чтобы мысленно поставить самого себя выше другого незнакомца в погоне за самоутверждением. В растерянности Эдмунд даже не обратил внимание на то, сколько он сунул: доминировало желание скорее укрыться от нависшей тучи. Когда же официант ушел, он случайно обратил внимание, как тот незнакомец, уместившийся у противоположной стены, широко и глупо улыбаясь, рассчитывается, весело делая шуточные замечания и тряся жилистым пальцем перед носом официантки.
Телефон. Спасительный номер. Есть лишь один человек, готовый по первому звоночку сорваться с цепи, броситься с головой в омут, чтобы как угодно провести вечер и даже ночь. Как на зло, гудок тянулся продолжительно, почти что нескончаемо… Тишина в трубке – она ответила. Молчит, говорить первой, видно, не собирается. Обида грызет изнутри – этого не понимал Эдмунд, считая себя тем божеством, ради которого бескорыстно действуют.
– Свободна прямо сейчас? – Наконец выдавил он с диким волнением подростка, пытающегося впервые познакомиться с девушкой.
– Нет.
– Почему?
– Потому что занята, – огрызнулась та, откинув книгу на край кровати и приподнявшись. После нанесенного оскорбления от мысли о встрече к горлу подступала рвота, ей хотелось специально заставить того ждать, ведь теперь он от нее никуда не убежит зайцем, а личико ее, хоть и говорила она по телефону, чтобы придать больше ценности словами, скривилось в кислой обиде. – Что-то случилось?
– Нет.
– Тогда что?
– Все-таки лучше течет с кем-то. Когда ты освободишься?
Пошуршав листами книги и осмотревшись – вечерний желто-оранжевый свет отбрасывал длинные тени цветочных горшков и самих цветов на стены, она знала, что чтение теперь обратится в чертовскую муку, что глаза станут специально размазывать буквы, оставляя прозвучавшее в сознании неосмысленным, – она ответила:
– Не раньше, чем через час.
– Раньше совсем никак?
– Нет. Только через час, у меня дела.
– Я совсем сойду с ума.
– А как же та официантка?
– Я не застал ее сегодня.
– Ах, так вот в чем дело, – чуть ли не с резкими обвинениями не выпалила Эбигейл. Бледная кожа удивительно быстро налилась краснотой. Глубоко вдохнув и выдохнув, она постаралась как можно спокойнее ответить. – Я не могу сейчас все бросить и приехать.
– Тогда я подожду.
– Эдмунд?
– Да?
– Все в порядке? – С тревогой в голосе, какую испытывают любящие, тайно сгорающие от волнений и переживаний в своем закрытом ото всего мире мангале – пустой комнате, – чтобы только быть уверенными в том, что объекта любви не терзают острыми когтями тяжести, горести и неудачи, заволновалась та.
– Конечно, просто некомфортно одному.
Эбигейл неожиданно рассмеялась. Ее голос, несмотря на искажения связи, отличался от миллионов других свойством западать в душу. Она обладала редкостным даром красиво говорить, с нужной интонацией, чудесной расстановкой.
– Привыкать. К этому следует привыкать.
– Почему?
– Поговорим после. Думаю, этому следует уделить время.
– Хорошо, тогда я жду. В номере.
Звонок оборвался без слов прощания. Короткий гудок, затем тишина… Эдмунд оглянулся: обстановка, в сущности, не изменилась. Вновь напомнил о себе головокружительный гул, сбивающий с толку социально неприспособленного. Удар в голову, активирующий рефлексы защиты, когда любое чужеродное действие представляется устрашающей чертовщиной, направленной на демонстрацию крошечности характера загнанного в угол собственного сознания. Люди вольны самостоятельно короновать других теми или иными титулами, чтобы затем подчиняться или же подчинять. И эта борьба – кто подчинится, а кто подчинит, – бесконечная гонка вооружений.
В стакане давно виднелось дно, чизкейк был изъеден – остались только крошки на блюдце. Сердце Флоренса взволнованно задергалось, учащая дыхание, ноги налились свинцом. Пустая гостиница в этом кипящем котле казалась чуть ли не индивидуальным раем.
– Вот незадача, мест больше нет. Не будешь против?
Девушка с яркой красной помадой отодвинула стул. Воротник ее белой рубашки был расстегнут на две пуговицы. Обведя глазами зал кафе, Эдмунд насчитал три пустующих.
– Извините, я уже ухожу.
– Ну, постой же, – залепетала та, – ты понравился мое подруге. Она за тем дальним столиком возле окна. Подумай как следует, опасно упускать такой шанс!
Белокурая подружка явно взволновало бегала глазками мимолетно по Флоренсу и длительно по прохожим за стеклом. Незаметные гляделки – одни из самых заметных поступков, когда глядящему кажется, будто тот искусный мастер, превосходно умудряющийся вовремя укрыться.
– Нет-нет, извините, мне надо идти. Дела, понимаете ли.
Эдмунд поспешно встал. Стакан, опрокинутый неряшливым движением, повалился навзничь, покатился… Флоренс стремглав стыдливо поднял его, чуть ли вновь не повторив оплошность. Дыхание напрочь забылось. Сосуды громкой неприязнью пульсировали в висках, будто тяжеленный состав мчался на предельной скорости.
– Ну, подожди, ну, идем, мы надолго тебя не задержим. Совсем чуть-чуть.
– Нет-нет…
Растерянное бормотание заглушилось на фоне общего шума. Дорогу он едва различал, к выходу плелся интуитивно, будто в кромешной тьме, как случайно залетевшая в комнату бабочка, понявшая, что цветов и лакомств тут не разыскать, стремится к раскрытой двери, чуя тоненькими усиками разгул ветра.
На улице, возле кафе, курящий мужчина, придирчиво оценив догорающую сигарету, словно жалея, что источник химического счастья так быстро обратился в пепел, не подарив ожидаемого, безразлично, чтобы только хоть чем-нибудь занять взгляд, провожал Флоренса, который в потоке походил на ребенка, отбившегося от матери и затерявшегося в людской гуще. Он, контролируя каждое малейшие движение ног, шел так, будто каждый прохожий, каждый смотрящий из окна – внимательно следящий член жюри…
Проходя мимо администратора, Эдмунд на несколько секунд вдруг остановился, осмотрел молодого человека. На бейджике красовалось имя: Клиффорд Келли. Флоренс стоял перед администратором. Молчал. Вот только что к молодому человеку его вело желание что-то спросить, какую-нибудь глупость, а теперь, когда их ограждала стойка, вопросы отпали, подобно сорвавшимся с деревьев осенним листьям, что уносятся прочь, чтобы больше ни за что не вернуться обратно на родные ветки, получившие столько энергии за три месяца солнца…
– Что-нибудь угодно, мистер Флоренс?
– Вы меня помните?
– Ну, разумеется, – усмехнулся администратор. – День назад вы заселились. Без вещей.
– Да, без вещей, – машинально повторил Эдмунд.
Он взглянул на настенные часы за спиной молодого человека. Прошло менее получаса со звонка. Времени еще полно. В номере личных вещей нет, ждут только книги, за которые сейчас браться как-то унизительно. Все написанное неправдоподобно после пережившего и до сих пор не отпустившего, и только одна спасительница способна настроить струны реальности, чтобы мир заиграл истинными красками, а читать сейчас – все равно что мечтать, утопая в болоте.
Стены гостиницы успокаивали, утешали подобно стенам родного дома. За их укрытием Флоренс ощутил слабый порыв облегчения… Было в них что-то родное, что могло обещало защитить в самый нужный момент…
– Вы турист налегке?
– Да нет вроде. Местный, кажется.
– Кажется?
– Я не помню.
– То есть как так?
– Память потерял, поэтому не помню.
Администратор уважительно кивнул и вместе с тем затянул мычание. Он развернулся, зачем-то бегло пересчитал пальцем один ряд ключей, потом опять обратился к Эдмунду:
– Вы не оставляли ключ?
Флоренс пошарил в карманах – связка весело зазвенела.
– Он у меня.
Не зная, как еще услужить и чувствуя обязанности перед настырным гостем, который то и дело пялил без стеснения пустыми глазами, горящими чернотой зрачков, но ничего не выражающими, администратор растерянно схватился за газету и насильно пихнул ее в руки Эдмунда.
– Вот, возьмите! Крайне полезная штука!
– Что это?
– Ну как что! Новости! Узнаете, что творится в городе.
Три одиноких розы вяли в вазе, сморщивая лепестки, чтобы те отвалились, облегчив участь зелено-желтого стебля. Администратор перехватил взгляд Эдмунда.
– Это Изи позавчера подарил один студент. Жаль, что так быстро вянут, хотя они практически и не пахли, но все равно приятно наблюдать этот контраст. Хоть что-то новое в этой дыре появилось, а теперь и оно ушло… – Затосковал Келли.
– Может быть, – неоднозначно пробубнил себе под нос Флоренс, не зная, что еще ответить, и поплелся к лифту.
Газета понравилась ему лишь приятным запахом чернил и дешевой бумаги тонких листов. Написанное не затрагивало, не интересовало, не волновало. Просто скучный перебор слов, слившихся в предложения.
Раскрытая где-то на середине книга – несколько страниц перелистнул врывающийся сквозь приоткрытое окно вечерний ветер – на ночном столике приманивала, как бы предлагая бросить безынтересную газету. Только бы и она не выдала сейчас себя за скукотень, подумал Эдмунд, откладывая дешевку в сторону. Единственное обезболивающее. Спасение от мучительного ожидания, когда рвет от всего и даже от затхлого воздуха, который, на самом деле, свеж, но кажется таковым, потому что разум окислился от предвкушения. Сколько еще секундной стрелке предстоит отстучать громом, прежде чем рассеются нависшие облака, прояснится небо, и наконец спустится какой-никакой ангел?
Он пальцами зашуршал страницами – отдельные строки бросались в глаза и гнали читателя прочь от себя подальше: поворачивали к себе спиной, давали пинок и пускали в дальний путь, громко смеясь вслед. Спасения нет. Все безнадежно. Сжираемо смертельной болезнью. Остается лишь терпеть боль без облегчения. Ждать. Сколько в этом слове нераскрывшихся бутонов изнывающего сердца, несмотря на вс. его безумную простоту, глупость, пустоту…
Твердое одеяло обласкало с той мягкостью, какую в него вложили – единственный понимающий товарищ, поглаживающий плечи, спину, ноги… Эдмунд распластался на покрывале; белый потолок то кажется высоким, как небо, то падает почти что на лицо, перехватывая дыхание. В этом одиночестве каждая неровность, каждый выступ и бугорок представляют крайний интерес. По неровному потолку скользили глаза, в голове что-то настырно крутилось. Ураган, безумие, мечущийся взад-вперед страх, игры фантазии…
Почти неслышный, неуверенный, виноватый стук… Он боготворил больше часа слабый отзвук воспоминания этого самого звука, который теперь в номере с разлитым, как лужа спиртного или керосина, одиночеством прогремел пушечными залпами, возбуждая одревесневевший разум, покрывшийся коростой.
– Входите! Входите!
Выпалил Эдмунд, сгорая фитилем от нетерпения. От подступившего волнения он не знал, как и где лучше всего стоять, и потому перепархивал с места на место, от кровати к стене, от стены к столику, от столика к кровати и так по замкнутому кругу…
Походка шаткая, ноги вот-вот подкосятся, лицо – один вопрос: а стоило ли приходить? И одежда ее приобрела строгость: черный пиджак, черные брюки, белая рубашка, волосы собраны в девичий хвостик. Пеструю, немного детскую Эбигейл заменила серьезная задумчиво-печальная женщина. Красивую девушку сменила красивая гордая женщина.
– Я свободна, – тихо изрекла та с порога, не закрывая за собой дверь, будто то не имело никакого смысла.
– А я не знаю, чем себя занять. Вы бы только знали… Знали бы о том кошмаре, что я перенес.
– Вы позвонили мне только из-за дискомфорта в центре общества? Из-за социального бессилия? Потому что больше никого не знаете и узнать не можете?
– Ну…
Любое слово изрекалось бы под флагом лжи, даже самое правдивое «да», потому он, загнанный в ловушку, молчал, а тем временем девушка, уверенно отстучав твердыми каблуками, прорвалась к окну.
– И вы весь вечер в этой духоте сидите? С ума еще не сошли?
Сквозь нараспашку открытое окно заструилась вечерняя прохлада, но все равно недостаточная, чтобы по щелчку пальца выбить застоявшийся воздух.
– Идемте на улицу, тут нам все равно нечего делать.
Эдмунд послушно последовал за девушкой.
В лифте – тесной железной коробке – ее духи очаровывали, притягивали вкусившего тот аромат щупальцами страсти ближе; девушка буквально благоухала на фоне представляющихся картин воображения. Искра. Пожар. Он вдруг ощутил прилив желания: обхватить Эбигейл за плечи, притянуть к себе, утащить в ту конуру, провожать до конца ночь вместе под одним покрывалом, впитывая носом каждую крошку пьянящего аромата, пока тот полностью не иссякнет. И он боролся с желанием: нельзя! Нельзя! Нельзя! Она и спаситель, и сообщник того чертового врача, бесстыдно напутавшего. Но ведь она единственный, кто обладает властью и знаниями, кто способен зажечь фонари, провести по дорогам, организовать теплый ночлег, накормить, защитить от бессонницы.
Эбигейл стояла к нему спиной, практически уткнувшись носом в двери лифта. Узкие женские плечи то чуть-чуть поднимались, то чуть-чуть опускались в такт дыхания. Разве можно оставить такого ангела без внимания? Запретить самому себе бросить хотя бы беглый взгляд на это изящество из-за гордости или ради демонстрации иммунитета к подобной красоте. Глупо, если можно. Человек – он же произведение искусства, объект, упивающийся направленными на него любованиями и возносящийся от того ввысь к гордости, самоуважению, уверенности. И Эдмунд смял бы грязными руками святые складки женской одежды, если бы не дьявольские двери, раскрывшиеся в самый неподходящий момент.
– Куда мы? – Спохватился тот, мигом протрезвев на воздухе: теперь девушка вновь являлась ему отталкивающей фигурой, ломающей судьбу.
– Не знаю. Просто побродим. Зайдем в парк, там сейчас малолюдно, темно, по-ночному красиво.
Всякий раз, когда кто-то проходил мимо них, Флоренс запуганно прижимался к Эбигейл. И куда делась та раскрепощенность, с какой громко читались стихи? Не выдержала социального давления, отступила назад, вытесненная подростковой закомплексованностью.
– Да что с вами? – Не выдержала девушка, когда тот врезался в нее плечом, случайно вытолкнув на дорогу.
– Не знаю… – Глаза вразлет, да он и вправду не знает! Сколько испуганности в этих зрачках! Если бы только можно было ее измерить… – Не знаю! Не знаю! – Нетерпеливо выпаливал Флоренс.
– Слушайте, так вы только больше привлекаете внимания. Вон, на нас уже искоса посматривают!
– Где?
Дай ему волю, так он в угол забьется или под диван, наблюдая, думала Эбигейл.
– Проклятье, да всюду! Опустите голову вниз, смотрите под ноги, раз боитесь лиц. Так вы точно укроетесь от паники и замаскируете ее.
Флоренс послушался, перейдя дорогу, мало-помалу начал успокаиваться: пугливые вздрагивания прекратились… Эдмунд героически удержался даже тогда, когда его случайно задел незнакомец крепким плечом.
– Почему они такие страшные? – Через какое-то время вдруг заговорил он.
– Кто?
– Эти люди.
– Большинство очень даже симпатичные, если присмотреться, не преувеличивайте.
– Но тогда почему я боюсь их?
– Потому что…
Замолчала, что-то подсказывало поступить именно так. Улица многолюдна, неподходящая для подобных россказней. Желание говорить о чем бы то ни было частенько зависит от того, где находишься. Темы как бы соответствуют пейзажу.
– Почему надо привыкать к одиночеству?
– Это сложный вопрос.
– Но вы обещали.
– “Ты”, давай на “ты”.
– Ты обещала.
– Обещала, – злостно выдавила та, теряя терпение. – Потом сама начну.
– Это важно!
– Прояви терпение, Эдмунд! Я не хочу сейчас разговаривать, разве это настолько непонятно?
– Почему не хочешь? Почему? Почему? – Не отступал тот, впадая в детскость. – Ведь ты…
Обрывок фразы так и остался обрывком.
– Кто?
– Не знаю. Сначала мне хотелось назвать тебя матерью.
Мама! Господи! Какое страшное слово из его уст, проносилось в голове Эбигейл, за шиворот которой будто бы выплеснули ледяную воду, отчего спина сплошняком покрылась мурашками. В какой-то момент она даже остановилась: в животе все сжалось, скрутилось, плотный комок подступил к горлу.
– Ладно… А потом?
– А потом… Не знаю. Никем. Никак не хотелось.
– Просто Эбигейл – это самое верное.
Они разместились на скамейке в парке у залива Беррард. В небесном затемнении застыли размазанные кистью пятна желто-оранжевых бликов. Под ними вдали вырисовывались темные силуэты гор. Целое каменное семейство, окруженное домами и машинами мертвыми без человеческих душ. Люди – их искры жизни. Природа же сама по себе. Сама рождается, сама цветет, сама лечится, сама же умирает. Без контроля разумного существа. Долго, медленно, отдаваясь каждому мгновению, вкушая каждый порыв ветра, каждую дождевую каплю, обволакиваясь платьями туманов…
– И тебе нравится вот так вот прохлаждаться?
– Почему же сразу прохлаждаться? – Возмутилась Эбигейл. – На твоем бы месте я бы не отрывалась от этой красоты. Только взгляни туда! – Она боязливо указала полусогнутой рукой куда-то в сторону. – Сколько всего впереди, сколько непроложенных тропинок среди елей, кленов, туй, дугласий и булыжников. А мы всего лишь сидим и наблюдаем отдаленную картину вместо того, чтобы перебраться через залив к тем отдельным кусочкам, что отсюда кажутся нам крошками, которые мы толком и не замечаем.
– Так что же нам мешает?
– Уже поздно, Эдмунд. Может, как-нибудь в другой раз сядем в машину и на весь день умчимся туда, на ту сторону, устроим пикник на одном из холмиков среди хвойных…
Сентиментальные изречения подхватил порыв слабого ветра, разнес их тихую громкость среди зашелестевших листьев. Губы девушки полуоткрыто замерли. Серебристые сережки поблескивали в желтом свете фонаря, свисающего с пятиметровой высоты. Установившееся затишье нарушало лишь шипенье резины за спиной и шарканье задумчивых романтиков в отдалении.
Сонная стая бабочек, вечернее пение птиц, шуршание одежды… Эдмунд никак не мог усидеть на месте, без конца ворочался, когда неподвижная Эбигейл внимание не обращала не только на него, но и прочие звуки. С виду она казалась глубоко задумавшейся фигуркой, будто неизвестный скульптор вывел шедевр, но не получив всеобщего признания, так и оставил его без внимания сыреть на скамейке в парке.
– Ну нельзя же вечно сидеть без дела. Расскажи, о чем думаешь.
Она ответила не сразу, медля, безынициативно и как бы не желая отрываться от раздумий:
– Мысли не поддаются выражению. Это очарованность… Я ведь почти всю свою жизнь избегала природы. Считай, все время в четырех стенах сидела… А сейчас вышла за пределы, засмотрелась. Это какая-то новинка. Эти облака, горы…
– Почему я ничего не чувствую?
– Не знаю, чувства – вещь немыслимо сложная. Может, в тебе еще не уложилась та основа, что открывает кратковременное величие. Может, ты и вовсе бесчувственный, – не помня себя, со злобой процедила девушка.
– Что значит бесчувственный? Ущипни меня, и боль пробежит током по моему телу, я испытываю панический страх, волнение в толпе, неловкость перед красивыми девушками, желание казаться быть лучшим. К тому же, меня одолевает необъяснимая тяга к Дарсии, той официантке.
– Знаю. я мастерски неудачно шучу, извини.
– Ты не думаешь о себе?
– Не люблю о себе думать. Так сложилось, что о себе думать постыдно.
– А я все время тем только и занимаюсь. Кем был, кто сейчас, кем буду? И на каждый из вопросов одни бесплотные догадки. Призраки… И я такой же бесплотный. Где моя материальная наполняющая? Где мое призвание, где мои достижения? Я ведь никто для самого же себя. Ну кто я, по-твоему? Чистый листок, не знающий даже основ, не понимающий общество, отвергнутый самой судьбой. Господи, какой черт проклял, какой ангел отказался от меня, какой силе вздумалось сбросить меня с обрыва, сохранив жизнь, но переломав руки и ноги? Что я такое? Не больше, чем червяк! Бесцельная сущность. Нет во мне никаких стремлений.
Человеку, пронеслось в сознании Эбигейл, человек над тобой вздумал позабавиться, взял тебя, как подопытную крысу, чтобы наблюдать опыты, а мне предоставил контролировать этот эксперимент.
Внимать лепет дальше она не могла: чувство вины рассекало кожу плеткой со вплетенными в нее железными шариками. С чего вдруг оно пробудилось, ведь изначально идея ей самой понравилась? Но кто бы мог подумать, что такое лишение прошлого способно настолько обременить человеческую душу. А впрочем, будь он десятым или сотым подопытным, капля сочувствия не упала бы ей на тело: привычка сформировала бы черствость, как причины формируют условный рефлекс. Однако дело с Флоренсом усугубляла любовь. Человека можно растоптать в лепешку, закидывая камнями-запретами, но дай ему хоть малейшую надежду на осуществление запретного желания, так он потянется за ним дальше, несмотря на боль, град запретов и наказаний.
– И так выходит, что я единственный, кто понятия не имеет о мироустройстве, я единственный из взрослых, который, как ребенок, глуп. Мне следует учиться, а я даже не знаю, за что взяться. Вот чему ты хотела меня научить?
– Не знаю… Не помню…
Эбигейл растерялась, только сейчас заметила, что Флоренс свел колени и по-детски положил на них сцепленные в замок руки.
– Но ты ведь обещала.
– Рассказать об одиночестве?
– Именно.
– Хорошо, Эдмунд, – вздохнула та и поправила волосы. – Люди… Они непостоянны, лживы, притворны и оттого уродливы. Кто напишет тебе гарантии в истинности улыбки? Вдруг она всего лишь маска, орудие манипуляции, чтобы ободрать тебя как липку. А милая улыбка есть самое банальное из существующих орудий влияния. Весь арсенал так разом не перечислишь. Их так много, что только настоящие специалисты, учащиеся десятилетия, способны удержать их в голове и молниеносно распознавать в обыденной жизни, на ее боевом поле, где каждый друг другу враг. А какого же непросвещенным? Они постоянно избегают, как трусливые зайцы, например, телефонных звонков и прочих столкновений. Однажды я видела как люди хранят верность: они одержимы ею до тех пор, пока не остынут, пока не угаснет верность, а потом, когда то случится, начинают прививать эту же самую верность, может, немного измененную, новым объектам любви, с пеной у рта доказывая о бесконечной преданности, вот так та и остаешься один с карманами, набитыми клятвами о невозможности разлуки.
– Но не могут же все люди отыгрывать злых стратегов. Я не верю. Один пример ничему не доказательство. Вы так судите, потому что с вами поступили низко. Вы засекли лишь одного подлеца среди миллиарда неизведанных личностей, но из-за той единственной особи даете однотипную отрицательную характеристику всем оставшимся.
– А вы будто боитесь меня и потому пускаете упреки, используя вежливую форму “Вы”.
Осознание даже бессознательного покушения на святыню не просто стыдит, оно буквально разрывает грудь пулями на клочки, оставляя сплошное кровавое месиво, которое воющим призраком преследует в течение всего остатка жизни, неотступно напоминающего о себе в любые, особенно в самые неподходящие моменты. “Это не я! Нет! Я не мог того сказать!” – первая и простейшая защитная реакция, чтобы хоть как-нибудь смахнуть с себя клеймо осквернителя.
Застигнутый врасплох Эдмунд смущенно опустил голову, а больше он ничего и не умел:
– Забылся, извините…
– Опять! Опять это “Вы”! Сколько можно, Эдмунд? Я тебе не тетя с улицы, а ты не маленький мальчик. Мы равны, понимаешь? И речь свою надо упрощать в полную меру!
Девушка почти что нависла над Флоренсом, от ее открытых частей тела струилось обжигающее тепло, хотя кожа внешне походила на белый мрамор с редкими вкраплениями плоских маленьких родинок. Лишь щеки насытились розовым.
– Ты говоришь о недоверии ко всем, а могу ли я доверять тебе? Вдруг и ты обманываешь? Гарантий ведь нет.
– Выбор за тобой, – простодушно, устало откинувшись на спинку, выдала Эбигейл.
– Мы настолько глупые, бессмысленные, ничтожные, несуществующие. Где доказательство, что мой истинный разум не дремлет? Откуда мне знать, что ты и все окружающие не выдумка спящего? И что я тоже не выдумка? И что вся эта природа, что восхищает тебя, по-настоящему существует, дышит, цветет и умирает, а не стелется объемной театральной декорацией. Вот люди проходят мимо, исчезают – наше поле зрения больше не охватывает их. А куда они деваются? Точно ли доходят до туда, до куда хотели дойти изначально, или, скрывшись за углом дома, исчезают, как актеры за занавесом?
– Воспринимай мир таковым, каким тебе хочется его видеть, так ты сумеешь раскрыть себя. Если он нереальная вселенная, значит, действуй так, как не осмелился бы в реальном, если же он существующая реальность – держи себя соответствующе и достойно.
– Разве можно знать, как следует себя вести, если не понимаешь, в какой вселенной живешь: существующей или несуществующей?
Порыв ласки. Ветерок провел прощальным касанием невидимой ладонью по волосам девушки и безоглядно умчался вперед, разбрасывать дальше прощальные касанья, а она так и не поняла, что с ней навсегда расстается влюбившийся в нее ветерок. Где-то за спиной кто-то громко шаркал, забывая поднимать тяжелые ноги. Солнце окончательно упало за горизонт, скрылось за волнами моря, чтобы озарить желтизной иной участок Земли. Эбигейл потерла ладони друг от друга, будто на тех затаился холодок, и, немного помолчав, изрекла, как изрекают самое устойчивое и оттого правдивое:
– Так и из ума выйти запросто, – тихо зазвучали ее слова. – Лишь тебе самому определять собственную реальность, а безостановочно метаться от одной к другой, когда одна кажется более лживой, чем другая, значит, предавать все и вся. И себя самого тоже. Дезертирство выжигает изнутри тлеющей бумагой. Постоянство и верность – вот, что наделено истинной ценностью.
– Выходит, я обязан остановиться на чем-то одном, даже если то будет неправильным в сущности?
– Получается так.
– А в каком же мире живешь ты?
– Дай руку, – их пальцы сцепились в единый замок, несмотря на сотрясения противоречий в каждом: нежелание Эдмунда, питаемое отвращением после всего того, что она не смогла дать, и борющееся с отчуждением желание Эбигейл притрагиваться к Флоренсу, к которому притягивала необъяснимость, оспариваемая объективными доводами, что выступают за абсолютное отстранение от человека с целью защитить облачные белоснежные замки чувств. – Чувствуешь это тепло? Мягкость кожи? Пульсацию, к которой, чтобы разобрать ее, следует внимательно прислушаться?
– Чувствую.
– И я чувствую, а значит, мой мир реален.
– Ты склоняешь меня к тому, чтобы я разделил твое мировоззрение?
– Выбор за тобой, я лишь отвечаю на вопрос.
Опять установилось молчание, в середине которого затянула вечернюю песню какая-то птица, скрывшаяся среди листвы на дереве, тем самым ища кого-то из своих. Как и другие звуки, пение никак не оборвало молчание двух людей, оно лишь отдаленным шумом надавливало, напоминало…
– Эбигейл.
– Да?
Ее подчеркнутые черным ресницы красиво хлопали, уподобляясь плавным движениям тонких крылышек. Они будто бы стряхивали невидимые слезы, выпавшие росой от тумана одиночества и разочарований, что застилает душу тогда, когда у веры в желанное иссякают последние резервы сил.
– Мне все еще страшно.
– Идем домой, Эдмунд, все виды уже покрылись темнотой, лишь фонари на том берегу отбрасывают на них ничего не значащее свечение.
