Читать книгу Олимп иллюзий - Андрей Бычков - Страница 7

Тугим свинцом уже позвякивало серое утро, и тело из-под одеяла не хотело выползать. Роман проснулся или полупроснулся на этажах, и зазвенело опять, как разбитое зеркало. Роман подумал про то, что жена ушла, про то, что мать…

– Алло, это кто?

– Это ваш врач.

– А, это опять ты, Док, привет. Что так рано?

– Уже двенадцать, а ты все еще спишь.

– Ты же знаешь, я стараюсь не просыпаться.

– А у меня для тебя сюрприз, дружок.

– Какой еще, на хер, сюрприз? Мне хватило вчера Дебюсси.

– Ты меня неправильно понял. После нашего вчерашнего разговора я подумал, что дон Хренаро, может быть, и не… ну, ты понимаешь…

– Ах вот ты о чем.

– Ну, я тоже его любил. Нас же было три друга.

– Кто же были те, кто пришли вчера?

– Ну… они тоже друзья, но… сам понимаешь, не близкие.

– Чего ты хочешь?

– Я предлагаю найти.

– Кого?

– Дона Хренаро.

Роман помолчал. Реальность требует иногда молчания и в прерывании коммуникации появляется смысл.

– Лететь в Шанхай?

– Я оплачу. Ты же знаешь, у меня студия. Мы полетим вдвоем и будем искать.

– В Восточно-Китайском море?

– Если потребуется вертолет. Я оплачу вертолет.

– А если потребуется…

– Я оплачу корабль.

– Пьяный корабль, – ухмыльнулся Роман.

И Док тоже ухмыльнулся там, через эфир.

– Ну, так ты согласен?

Проснуться, проснуться, это был, конечно, уже не сон, уже Роман был словно бы сжат какой-то диаграммой, реальное предлагало ему себя, но зачем? Очередной теплоход ВТ с подвигом бутерброда? Но возвращаешься же к себе и только к себе, хотя это и есть – это «к себе» – всего лишь иллюзия. Он посмотрел на стулья с низкими спинками-ушами, на голубые обои стены, на неизбежное, надвигающееся… Как это сказал Ван Гог – я пишу не банальную стену убогой комнатушки, а бесконечность. Создаю простой, бесконечно интенсивный и богатый фон…

– Почему ты уверен, что я соглашусь?

– Конечно, – засмеялся через эфир Док.

И Роман увидел его лицо, как на киноэкране – просто американская восьмерка.

«Ну, да, все мы строим свою башню. У него сайты, фейсбук и собака, которую он спас. А я просто собачье говно».

– А я… а если я не соглашусь?

– Я всегда могу дать тебе заработать, если ты комплексуешь насчет баксов и так далее. Но… к чему нам лицемерить?

Размыкая тумблер коммуникаций, Роман помолчал опять. Реальность проваливалась… Крик панды, сломанная ветка, визг, и вот уже навалился зверь и бьется, блещет белым крыло, как волна, молчаливое свинцовое море. И ветер, только ветер. Как это у Рембо – я хотел бы сотворить себе деформированную душу?

– Хорошо, – сказал Роман. – Лицемерить не будем. И прокатимся за твой счет. Но запомни, если мы найдем дона Хренаро…

– Да, да, – заволновался через эфир Док, упругий эфир стал сжиматься и разжиматься, пустой, где ничего не было, ничего, что бы могло сжаться или разжаться, сжимающееся и разжимающееся бредящее бардо, великое и бессмысленное в своем ничтожестве, Док, конечно же, заволновался, Док. – Так на какое мы запланируем? На середину ноября?

Роман посмотрел в окно – очертание рамы, название месяца, дата и время. Разбить и выскочить, пока не поздно? Чего они все от меня хотят? Чего хочет Док? Я не хочу ничего вспоминать. Чего хочет Док? А чего хочет Дог, в смысле собака… За окном залаяло. Чего хочет Бог? Вылезти на лед. И дышать, да, дышать, стряхивая мокрую холодную тяжелую снежную кашу, часто дышать, дрожа и подергивая длинным розовым языком, свисающим между зубами.

«Он загоняет меня в тупик».

Молчание щелкнуло фоном ореха, да, как орех, туда, где уже пролетала чья-то голова, и кто шел через пустыню сорок дней с караваном оружия, и с глазами шалеющей лошади, как кокаин…

– Ну, хорошо, давай на середину ноября.

– Машка передает тебе привет. Не отчаивайся. Второй брак всегда удачнее. Пока. Мне тут кто-то названивает по параллельным…

На дворе был март, а может быть, и сентябрь, в глубине января уже проклевывался апрель и медленные птицы разбрызгивали по небу голубую паузу, как водовозы. Надо было начинать жить до мая, до ноября, надо было прожить день, надо было снова обманывать себя, чтобы родиться. Но какая же это странная штука…

Кефир оставался в холодильнике, кефир ждал.

Медленное и холодное, наконец, стало вливаться в горло. Толчки густые и, обволакивая, было другое, прохладное, могущественное, мягкое, кефир возникал горлом, могущественный, как дворец, кефир строился в гортани, легко разъезжался, обваливался, оползал. «Кажется, это называется пищевод». Толчками набивался в трахею или в трахеи – множественное число – а чем не удушье? Задохнулся кефиром, нашли на собственной кухне, не кончать, не кончать, как эрекция у задушенных…

И вдруг вспомнить про Беатриче. Но она же его сестра… Ребис андрогина, из которого камня вода, да? Доски лесов, фанерный щит, бельмо на глазу, не ври, Роман, ты был женат на ней всегда, ты был в браке с ней изначально, кубы брака изначально, кубометры полые изначально, пикассы пустые изначально, и ничего, кроме любви… А чего они хотели? Остановить движение? Вранье! Живопись в истории была занята разложением и собиранием эффектов, так говорил твой кумир Делез. Кефир упруго раздвинул – о, как приятно прохладное – и прокатился в живот. Пора было заниматься делами, перекладывать с места на место, одевать трусы, рубашку и майку, нет, рубашку наоборот, после майки, застегивать пуговицы, зашнуровывать шнурки, закрывать ключом, спускаться на лифте, пикать сигнализацией в час пик, а какая разница, где стоять, а какая разница, на чём ехать, а куда, а где? Роман переключал на первую, а потом на вторую, а потом опять на первую. Офис, контора или гитара? Где взять, куда положить, что сказать? Можно доставить в аэропорт, а можно и-не-курьером в студию. Яблоки почем? Вы говорите – вечерние новости? Да на хуй новости! Да я сам себе новости! И мне нужны от вас только баксы, я давно уже не живу, я не понимаю, почему я не умираю, я император Онтыяон! Да-да, в том самом смысле – Он, ты, я, он. Эй, тут есть кто-нибудь в этой комнате, кто меня слышит? А, ну да, ну да, и это вы называете информацией? Да на хуй информацию! Да я сам себе информация! С первой на вторую, со второй на третью, на четвертую и пошел, обойти синего, да, вот этого форда, а ты куда лезешь? это у тебя правый бок; женщина на джипе – конечно истеричка, у нее голубые трусы, надо было лучше заправлять тампон, женщина, вы все измажете красным, девяносто пятый, этилированный, а не девяносто второй! что вы говорите? демонстрация? а, ну да, бурление воды, газ, синие и желтые макароны, дуршлаг, объезд по навигатору, до свиданья, яндекс-новости смотрели? лоб в лоб – тоже хорошая мысль, а если останешься в живых, будут резать жопу в Склифософского и вынимать. Алло, Тимирязевская?

… и, наконец, уже вечер, тихий вечер, где на подоконнике располагается гортензия. Еще съезжают обломки дня. Стали затихать. Шуршали и расползались, недовольные, все еще по своим диковинным кустам, зевали, чистили зубы, пили валерьянку. Лег и Роман, одинокий, он прислонился к стене, он лег на стену, как каждый неудачник и прижался лопатками, лежал на спине, как на стене, и ждал. Стали смыкаться веки, и уже косили, косила, косило… Роман ждал, выбираясь из мучительно жавшего, из мучительно узкого, глупого, тупого, бессмысленного и вездесущего, вывертывающего наизнанку в какую-то плоскую жижицу, что нельзя преодолеть, в какую-то тонкую пленочку, в которой, нет, нет, да, да, ну же, поскорее, разваливайтесь на части, сейчас, подожди, я уже, спать, нет, пока еще узкое, тугой проход, запутавшаяся за горло пуповина и…

Наконец-то!