Читать книгу Смертельный номер. Гиляровский и Дуров - Андрей Добров - Страница 5

Кутерьма снова началась в нашей квартире прямо с утра – к Маше пришла сестра, и они, усевшись вместе с прислугой на кухне, начали чистить серебро, а мне поручили сходить купить керосину для протирки мебели и зубного порошка. Но не успел я одеться, как в дверь позвонили. Я, держа рукой бидон для керосина, открыл дверь и увидел на пороге Владимира Дурова.

– Доброе утро, – сказал я ошарашенно. – Как вы меня нашли?

– Зашел в редакцию. Там дали ваш адрес.

– Простите, я сам собирался выйти на улицу, но если у вас ко мне дело, то – милости прошу.

– Нет, – ответил Дуров, – разговор у нас короткий, так что мы можем поговорить по дороге.

Я вышел вслед за ним, конечно, забыв в прихожей бидон. Снег, шедший всю ночь, перестал. Тучи снесло ветром, и солнце вовсю сияло на небе своим особым зимним светом, лучи которого были не горячими, а морозными. Дворники, закутанные в шарфы и старые пуховые платки, уже вышли с лопатами – чистить тротуары. Мы пошли рядом с Дуровым по скрипучему снегу – циркач казался хмурым и решительным.

– Какое у вас дело ко мне?

Дуров остановился и повернулся в мою сторону.

– Я случайно узнал, что вы расспрашивали по поводу вчерашнего… казуса. И хотя тот случай ко мне никакого отношения решительно не имеет, я прошу… вернее, я положительно требую, чтобы вы прекратили и не вмешивались!

Он начинал меня сердить.

– Если вы, как говорите, никакого отношения к делу не имеете, то требование ваше мне непонятно. Эта история с черепом меня очень заинтересовала. Вчера я узнал, что подобные рисунки уже появлялись на афишах несколько лет назад и тогда представления заканчивались смертью артистов. И вы хотите, чтобы я теперь перестал интересоваться этим делом? С какой стати?

– Теперь это – не более чем чья-то злая шутка! – отрезал Дуров.

– Ваш вчерашний товарищ был другого мнения, – напомнил я.

– Артур? Гамбрини? Это его дело, в конце концов… впрочем, это неважно.

– Неважно что?

Дуров вскипел:

– Не надо меня ловить на слове, господин Гиляровский! Я просто требую, чтобы вы перестали совать свой нос в наши цирковые дела.

– И не подумаю!

– Тогда…

– Что? – оскалился я. – Помешаете? Как?

Дуров сдулся:

– Не знаю. Но… но я просто прошу вас. Не пишите об этом. Гамбрини – он теперь весь как на иголках. Почему-то решил, что это – моих рук дело, что я ему завидую и стараюсь запугать.

– Да с чего?

Дуров помялся, но потом выдавил:

– Потому что пять лет назад Гамбрини был третьим.

– Третьим?

– Третьим, кто должен был погибнуть. Понимаете?

– Нет, ведь вы мне ничего не хотите рассказать.

Дуров растерялся:

– Да как я вам расскажу? Ведь вы все сразу же и напишете. Я вас, журналистов, знаю! Потом самого меня и выставите дураком.

Его прервал голос сзади:

– Господа хорошие! Вы бы подвинулись!

Я оглянулся – за нами стоял дворник с широкой жестяной лопатой.

Мы пошли дальше в молчании по уже расчищенному тротуару. Наконец я сказал:

– Хорошо. Предлагаю сделку. Я ничего не буду писать, пока досконально не разберусь в этом деле.

– Как я могу вам верить?

– Придется. Кроме того, вы можете навести обо мне справки – каков я.

Мы прошли еще немного.

– Да уж, – сказал наконец Дуров, – вы не оставляете мне выбора. Зайдемте в кофейню, я расскажу вам. Нет, не в эту, это наша, цирковая, там нас могут увидеть. Пойдемте лучше в Камергерский.

Действительно, мы остановились у кофейни на Тверской, где тоже собирались цирковые артисты, да только это была совсем другая публика – не та, что в «Тошниловке» – сюда приходили циркачи известные, состоятельные, которые снимали собственные квартиры, а то и имели даже дома. Дуров, опасаясь, что его узнают в моем обществе, быстро стал спускаться по Тверской в сторону Камергерского, а я пошел за ним. У МХТ со мной поздоровалось несколько знакомых актеров и актрис, что заставило Дурова удивиться.

– Однако! Вы человек известный?

Я пожал плечами, но мысленно щелкнул его по носу.

Наконец мы нашли приличное заведение и сели за столик, заказав завтрак.

– Итак? – спросил я, размешивая сахар в чашке кофе.

Дуров сгорбился на своем стуле.

– Это было пять лет назад. Цирк, в котором я служу и сейчас, переживал не лучшие времена. Альберт еще лично руководил труппой.

– Это который Альберт? Саламонский?

Дуров удивленно уставился на меня:

– Саламонский, конечно! Бывший директор цирка. Альберт Иванович Саламонский.

– Разве он уже не директорствует?

– Номинально. Сейчас он почти отошел от дел, оставив все на свою супругу Лину. Лину Шварц. Так вот. Дело было в мае. Однажды на афише кто-то нарисовал череп и кости. Поначалу никто не придал этому значения – все подумали, что это баловство мальчишек или студентов. Но только в день представления разбился канатоходец Беляцкий.

– Поляк?

– Белорус. Но выдавал себя за поляка. У него был забавный номер – «Опасный пикник». Сначала ассистентка выносила на подносе серебряный бокал и большую бутылку. Беляцкий наливал из бутылки в бокал и давал попробовать нескольким зрителям в первых рядах. В бокале была водка. После чего Беляцкий забирался на проволоку, ставил на нее стул на две ножки, садился на стул и залпом выпивал всю бутылку. А потом вставал и, изображая пьяного, ходил по канату. Публика гадала – упадет он или нет.

– Он действительно был пьян в этот момент? – спросил я с интересом.

– Нет. В бутылке была простая вода.

– А как же он наливал из нее водку?

– Вся хитрость, – ответил Дуров, – в том, что в серебряный бокал перед представлением наливали спирта. Когда Беляцкий доливал воду, она смешивалась со спиртом, и зрителям казалось, что он льет водку прямо из бутылки. А водка получалась при смешивании воды и спирта.

– А!

– Но только не в тот вечер. Беляцкий наливает из бутылки в бокал. Дает попробовать нескольким зрителям. В бокале – водка. То есть смесь спирта и воды. Потом он привычно лезет на проволоку, ставит стул, садится на него, балансируя, начинает пить и… И вдруг падает с каната на арену. Ломает шею. И умирает через час в страшных мучениях.

– Ого! Почему?

– А потому, – тихо ответил Дуров, – что кто-то поменял местами спирт и воду. Воду налили в бокал, а вот в бутылку Беляцкого – чистый спирт. При смешивании получилась та же водка – только чуть крепче. Но когда Петя Беляцкий начал лить себе в глотку чистый спирт, он не удержался и… вы понимаете. Мы потом видели эту бутылку. В ней еще оставалось немного спирта.

Я задумчиво погладил усы.

– Полагаете, – спросил я, – кто-то сделал это намеренно?

– Сначала все решили, что это чья-то ошибка. Ассистентки Беляцкого или самого артиста… Но потом решили, что это просто роковая случайность.

– А что ассистентка Беляцкого?

– Его родная племянница, девушка лет шестнадцати. Красавица, умница, последняя из династии Беляцких. Да ни за что!

– Понятно.

– Так бы все и списали на случайность, если бы череп и кости не появились второй раз – уже через неделю. Кто-то сумел связать два события – появление черепа на афише и смерть канатоходца. К нему прислушались. И в театре началась пока еще тихая паника. Нет, никто не отказывался выступать, но все были подавлены и ждали несчастья.

– И несчастье случилось?

– Именно! Во время номера со львами дрессировщика Пашу Кукиса разорвал Самсон.

– Самсон?

– Лев. Помните – Самсон, разрывающий пасть льва? У Кукиса был номер – он как бы изображал Самсона, который разрывает пасть льву. У него вообще весь номер был поставлен по библейским мотивам. Ирония заключалась в том, что у льва была кличка Самсон. Мы еще шутили – Самсон разорвал пасть льву, а Паша Кукис – Самсону. И лев-то был хороший. И Паша – дрессировщик от Бога – я сам дрессировщик, так что поверьте мне. Паша работал с ним очень грамотно. И всегда все было хорошо. Как вдруг Самсона будто подменили – только Кукис подошел к нему, лев бросился и начал драть его. Пришлось стрелять прямо на арене. Самсон сдох, но успел Пашу порвать так, что к вечеру Кукис умер.

– Но разве такого не бывает, чтобы животное вышло из-под контроля и набросилось на дрессировщика?

– Бывает, – вздохнул Дуров, – но в данном случае… Не может быть агрессии без причины. А тут не было никакой причины для того, чтобы Самсон бросился на Пашу. Никакой – поверьте мне и в этот раз.

– Вы тоже дрессируете львов? – спросил я с уважением.

Дуров кашлянул.

– Нет. Других животных. Неважно. Принципы дрессуры одинаковы. Но – к делу. Итак, после этого случая все уже были уверены – тут происходит что-то ужасное. И когда появился третий череп на афише, несколько артистов отказались выходить на арену. Однако Саламонский пригрозил им, что они больше никогда не смогут работать в его цирке.

– Это помогло?

– В общем… да. Хотя люди ужасно были напуганы, случались и истерики. Особенно у Артура. У Гамбрини.

– Он итальянец?

Дуров усмехнулся:

– Он такой же итальянец, как я – эфиоп. Артур – армянин. Артур Гарибян. Гамбрини – его псевдоним. Прекрасный иллюзионист, но как человек… У Гамбрини есть пунктик – он страшно боится за свои трюки – как бы кто не украл секреты. Мы все стараемся хранить тайны особо эффектных трюков, но у Артура это – просто мания. Вы уже могли заметить, что Гамбрини – человек очень вспыльчивый, нервный. Это хорошо для его работы, но совершенно невыносимо при личном общении. Почему-то… он уже тогда вбил себе в голову, что я охочусь за секретами его трюков.

– Странно, – заметил я, – вы дрессировщик, он – иллюзионист. Это разные профессии.

– Ну, – покачал головой Дуров, – профессии, конечно, разные, однако каждый из нас старается использовать в своих выступлениях что-то новое. Часто – из смежных цирковых профессий. И это не так уж и сложно, потому что в юности многие из нас пробовались и в клоунаде, и в дрессуре, и в иллюзионе.

– Вы тоже?

– Да. Я и сейчас совмещаю клоунаду и дрессуру. И некоторые навыки иллюзиониста. Видите ли, я дрессирую животных без привычной для цирка жестокости – в основном используя их рефлексы.

– Рефлексы?

– Да! Это очень интересно, и я могу рассказывать часами о рефлексах, тем более что вы как раз не принадлежите к миру современного цирка, так что можно не бояться за свои секреты.

Он добродушно улыбнулся в усы – впервые с нашей вчерашней встречи.

– Очень часто я держу в руке угощение для своего четвероногого артиста. Он выполняет трюк и получает его, но зритель не должен этого видеть – для него животное должно быть как бы разумно само по себе. То есть я использую манипуляцию – и не только таким простейшим образом.

– Понятно. Так что Гамбрини?

– Артур начал распускать слух, что это я рисовал череп и кости – он будто бы застал меня за этим занятием. Ложь, конечно, бред! Но я имел несколько весьма энергичных разговоров с артистами. И даже с самим Саламонским.

– Так что случилось на представлении?

Дуров пожал плечами:

– Непонятно. Перед началом Артур по своей привычке лег вздремнуть в гримерной на кушетку. Так он сказал. Он обычно спит полчаса, для того чтобы освежить силы. Проснулся от сильного запаха паленого волоса и с криком «Пожар!» выскочил в общий коридор.

– Действительно был пожар?

– Нет. Большого пожара не было. Хватило ведра воды. Похоже, что от сквозняка свечка упала со стола и подожгла кушетку. Но Артур уверял, будто это было покушение – его собирались сжечь. И будто бы череп с костями имел к этому прямое отношение.

– А в тот вечер кто-нибудь погиб? – спросил я.

– Никто больше не погиб. И череп больше никогда не появлялся на афише. Вплоть до вчерашнего вечера.

– Так-так… – задумчиво пробормотал я, – все это очень странно. А главное, последний случай вообще не похож на попытку убийства. Впрочем, и первые два – тоже. Ведь если бы не череп на афише – показались бы вам эти смерти настолько странными?

Дуров отодвинул пустую чашку и пожал плечами.

– Конечно. Артисты не погибают так часто. Хотя, должен признаться, в каждом случае смерть выглядит случайной, не преднамеренной. А в случае с Гамбрини я вообще сомневаюсь…

– Думаете, это не было поджогом? – спросил я.

Дуров снова пожал плечами.

– Знаете, – сказал я, – я более чем уверен, что на Гамбрини никто не покушался.

– Почему?

– Нет никакой логики. Давайте предположим, что некто действительно устраивает смертельные номера другим артистам, предварительно извещая их и публику нарисованным на афише черепом. Гибель происходит на арене, при стечении публики. А кушетка Гамбрини загорелась в гримерной, далеко от взглядов публики. Да еще и задолго до начала представления. Не так ли?

– Так. Но почему третий череп не закончился гибелью артиста?

– Не понимаю, – признался я.

– В любом случае, – сказал Дуров, – увидев вчера этот знак на афише, Гамбрини почему-то решил, что кошмар пятилетней давности вернулся. Видимо, его мозг попал в старую колею, и он снова подозревает меня. Опять ходит и распускает самые дурацкие слухи. Слава богу, теперь в них никто не верит. Но мне бы не хотелось, чтобы история вышла за пределы цирка – одно дело артисты, которые хорошо помнят обстоятельства той истории. А совсем другое – московская публика, которая любую глупость подхватит, раздует и так извратит, что мне потом придется бежать в провинцию и скитаться там по шапито. И это сейчас! Когда я… впрочем, это неважно, – осекся Дуров.

– Я дал вам слово молчать, пока не разберусь в этом деле, – сказал я, – но все остальные репортеры такого слова не давали. Так что, если нынешний череп – не шутка, не озорство подростка, если действительно произойдет несчастный случай или, не дай бог, убийство, гарантировать вам молчание прессы я не смогу.

– Что же делать! – с горечью воскликнул Дуров так громко, что на нас оглянулись половые.

– Ну, для начала я хочу познакомиться с Гамбрини. У меня есть сомнения на его счет.

– Какие?

– Всему свое время. Где я могу его найти?

Дуров пояснил мне, что Гамбрини обычно репетирует на своей квартире, куда он не пускает никого. Но сегодня вечером он выступает в «Новом Эрмитаже» на Каретной.

Кажется, я оставил Дурова в состоянии полной подавленности и отправился в аптеку за зубным порошком. Про керосин я, конечно же, совершенно забыл.