Читать книгу Наша фабрика - Андрей Дудко - Страница 11

Будто город-динозавр, прекраснодушный город Слоним рано вымирал, вконец опустевая с первым пугалом темна, зато и поднимался беспримерно рано: в два тридцать лучшие его дворники уже шли с закрытыми глазами на работу, чтобы в три основательно мести; в три тридцать выходил первый пешеход, повернутый зевками в темноту, и чапал пешком на автобазу, где садился в автобус и делал круг по городу, собирая разделенных на дома водителей, после чего они тоже садились в автобусы и начинали возить город на работы.

Работ под небом Слонима хватает: можно сказать, что он работящий город, не просто сборник поезженных улиц. Есть менты, есть продавцы, и других хватает. Недалеко ментов есть прокуроры, еще фабрика художественных изделий на коленях, камвольная на плаву, стройка, транспорт, телекоммуникации, заботливый санитарный аппарат, пух-перо, газ, нефтебаза, кбз, мяскомбинат: тьма людей. Город людей.

Все очень, ну очень-преочень, ценят и уважают свои места. Даже кто сбоку от заработных плат.

Кроме нашей англичанки.

Она всегда по понедельникам так ужасно зевает, так ужасно выглядит, в таких вся морщинках, и так хочет спать, что мы сами начинаем сползать под парты и засыпать.

– Кто придумал рано вставать? – пожаловалась она сегодня. Из ее носа медленно текла блестка, температура градусов в сорок лиловела изо лба: ее тоскливый женский организм был потрясен и прогневан первым уроком. – Так не люблю! Больше всего на свете! – продолжала она, доставая учебник из мягкой сумки. – В семь утра как раз так сладко спится! – листала она искоряканный журнал. – Как раз так ни за что не хочется выползать! Еще бы как раз хоть сколько-то поспать! Но тут этот урок! Этот пропади он под землю наглый первый урок!

Она злобно оглядела парализованную паству, и Деменко не выдержал ее взгляд.

– Да, – поддакнул он.

– Что да, Дименко? – опавшим лицом сказала англичанка. – Я уже устала от тебя.

Я сидел на последней парте и не видел Деменку, но тоже от него устал. Какой-то он не такой совершенно.

– Тему рассказать хочешь? – предложила ему она.

– Нет, – заинтересовался он вдруг своей партой.

– Может, кто-то другой хочет? – водила она над списком наших несмешных фамилий ручкой, жирно синевшей на шарике, и над ворсом наших макушек своими высохшими бурыми глазами, ища, как мы догадывались, самую трепещущую душу. Возни с самоконтролем на этих уроках немерено: нужно притворяться лицом, что все выучил, и каждый раз во время лотереи журнального вызова сосредоточенно смотреть на воздух триста сантиметров вперед. Я прижевываю щеки, чтобы они впадали, немного щурю на концах глаза, и держу ручку в руке так, будто бы он направлена в мою важнецкую мысль. Это несомненно спасло меня от верного вызова уже двадцать девять раз, но я иногда забываю об этом и веду себя как обычно, когда хочется рассказывать Рысаку фигню про фильмы или наспех выдуманные анекдоты про наш класс, которые перманентно не желают жить взаперти в одном только мне. Тогда меня ловят и спрашивают подвохи, и скорее всего ставят что-нибудь нехорошее, после чего приходится подмасливать огорченных родителей и учить домашку, и несколько уроков подряд самому проситься на этот эшафот уклончивых знаний и хитростных допросов, на эту гильотину, эту паперть преодоленной спеси, называемую доской.

– Наверное, ты хочешь, Дурко, – сказала англичанка, и я обнаружил, что увлекся и совсем почти заехал под парту, а щеки так всосал, что стал похож на рыбку.

Дурко – это моя фамилия, и я – Дурко.

– Не совсем, – сказал я, въезжая назад на стул.

– Почему так? – спросила она, озаботившись, как будто бы я рубль.

Я молчал: всем понятно, что отвечать не надо. Беспорядочное внимание учителя может в любой момент переместиться на кого-нибудь другого, поэтому лучше его на себе долго не задерживать.

Вдруг придумался такой остроумный ответ, что я не стерпел.

– Спать невероятно хочется, – сказал я, сделав заспанную физиономию.

Класс хорошо меня знал и потому единодушно прыснул смехом, но доверчивая англичанка посмотрела на меня с траурным согласием и задумалась.

– Тогда пусть поднимет руку тот, кто готов отвечать.

Конечно, никто на провокацию не повелся. Мы сидели тихо и скрипели напряженными в англичанку глазами.

– Нам всем спать хочется, – предупредил ее Пирогов, единственный в классе, кто выглядел на сорок лет.

– Врешь, – сказала она, – но я верю.

Класс дружно притворился вялым.

– Так что же, – спросила англичанка, – мне урок не проводить, что ли?

– А зачем его проводить, – развивал мысль Пирогов, – если ни вам, ни нам не хочется?

Пирогов затмил солнце своей смелостью, и это знал: расплечился и повесил спину наискосок: показывал, что в свободное время всегда любит так налегке поговорить со взрослыми, и вообще живет полной жизнью, о которой мы лишь мечтаем.

Класс, чтобы не заржать, убрал лица в мягкости.

– Да, – продолжал вещать Пирогов в склоненный в безумную радость класс, – для кого нам стараться? Раньше мы думали, что хоть учителям нужны эти уроки.

Я просто не мог уже: смех пыхтел из меня, рвя клапан горла, крохотными пердунами, и понемногу заражал Рысака.

Англичанка же клевала на разумные слова Пирогова, и клевала с жадностью: эти слова были как раз тем, что она мечтала услышать.

– Правильно, Пирогов. Не нужны эти уроки никому. Учителя на них идут как на каторгу. Всем нам намного лучше дома.

– Или на улице.

– Да, или на улице. Мы всю погоду в этих классах просиживаем. Я как раз давно не гуляла.

– Так что, может, остановим эту комедию?

Рысак церемониться не стал и заржал во весь свой колхозный голос. Я отшвырнул пионерскую чопорность и подключился к нему.

Класс тоже не преминул грянуть.

– Ка-ме-ди-ю!! – квохтала Рысачина.

– Пирогов! – звучала общая мысль класса.

Англичанка встала, обращаясь к нам:

– Дети.

Мы проглотили глум и краску с лиц и прислушались.

– На улице лучший день, дети, – рекла англичанка. – Ради чего вы его пропускаете? Ради ху из он дьюти? Ради ай эм ленин инглиш? Ничего вам этого не надо. Собирайтесь и выходите на улицу.

– Но как же так? – возразил староста, этот голубой. – Если увидит директор?

Он всюду вставлял своего подхалимского директора, так как хвастался знакомством: однажды тот после всяких там старостиных докладов запомнил старосту и несколько дней в коридоре здоровался по имени, причем не говорил: Эй, Каляцкий, прочь с дороги! а говорил: Доброе утро, Игорёша! и жал руку, чем, конечно, напрочь испортил старосте сознание, заставив на всю жизнь загордиться.

– Псик! – сказала англичанка, стукнув кулачком по столешнице. – Какой еще директор? На улице нет никаких директоров! Я сказала: собираемся и выходим!

На ней уже были надеты куртка и шапочка.

Нас ее слова убедили, и мы ринулись складывать книжки и одеваться: все, впрочем, кроме Каляцкого.

– Я остаюсь, – сказал он. – Мне надо отсидеть урок, я староста.

– Такой маленький, – удивилась англичанка, – а уже маразматик. Смотри, даже Дименко собрался.

– Нет, – занимал парту Каляцкий, – не пойду.

И схватил руками края, чтобы не дать себя выворотить.

Никто его выворачивать не намеревался: мы вышли себе спокойно в дверь, и он лишь проводил наши спины своим фирменным огорчительным глазом, облоктевая свой бесполезный стол.

– Не будет никакого урока, Каляцкий, – потщилась еще раз его спасти выходившая последней учительница. – Ты что, не понимаешь?

Он промолчал, выражая лицом выпуклое сопротивление, и остался сидеть одинешенек в пустом кабинете, наш вконец поверивший директору маленький взрослый староста.

Происходящее воодушевило всех, включая девочек и бескрылых увальней. Впереди гурьбы, совершенно не боясь никого, повалил Деменко, махая целлофановым пакетом с книжками; англичанка семенила следом, скромно засунув руки в рукава и закольцевав их до бесконечности. Мы двигались с приятным страхом, не галдя, но особенно и не крадучись: торжественно: и, слыша глупые ливни слов из кабинетов, радовались, что свой такой ливень смогли хоть на недолго оборвать.

– Блин, никто не знает! – шептал мне Рысак. – Козырно!

На нашем пути старел кабинет химии, в двери которого стекло покрывало окно, и химица шевелилась возле доски, и десятиклассники грустили на виду у коридора. Ведомые смелой англичанкой, мы не дрогнули и прошествовали в химическом глазу, затрагивая склоненные в рабстве щучьи затылки своим свободолюбием и решимостью. Химица остановила молекулы, падающие из речи, и, застыв с указкой на формуле, вперилась в нашу процессию.

Англичанка кивнула привет, и химица, сжигаемая черным любопытством, метнулась к двери.

– А куда это вы идете всем классом? – высунулась она в коридор.

– А это мы на улицу гулять, Ирина Степановна, – улыбнулась англичанка, и мы в подтверждение тоже улыбнулись, будто любим химицу, или уважаем: сбыли ей наши хорошие детские лица.

– А урок? – глотнула химица.

– А мы его сегодня не хотим, Ирина Сепановна. Идем прогуливать.

– Я что-то не поняла: по какой причине?

– Там осень стоит. Жалко пропускать, – ответила англичанка и безотлагательно повела нас дальше.

Химица, зная правду, отшиться так просто уже не могла.

– И мне жалко пропускать, – бежала она за нами, бросив свой класс. – Что, тоже теперь урок прогулять, что ли? Если всем жалко, то всем прогулять?

Темный коридор был похож на темницу, и она была похожа на выросшее в темноте растение.

– Ирина Степановна, вы совершенно правы! – соединив брови, сказала англичанка. – Пойдемте вместе!

– Я не могу! – шептала химица, сияя от радости как вакшенный сапожок.

– Сколько можно указкой пырять, Ирина Степановна! – тоже перешла на шепот англичанка. – Неужели за всю жизнь ни разу не прогуляем?

– Да, – уговаривалась химица, – очень хочется.

– Бросайте свой неблагодарный класс, и за нами, – неукоснительно спускалась англичанка во главе нашего косяка на первый этаж.

Химица растерянно катила ноги, тремя частями будучи с нами, а двумя оставаясь за класс. На лестничном свету ее веснушки шало серели, походя на кривые заплатки.

На первом ярусе терял время, толкая стену, физрук в нарядном лоснящемся спортивном костюме. Его лицо обманывало публику, имея лоб, и имея маленькие, как младенческая ладонь, теплые, обдыханные носом усы.

Говоря с нами, он вздувал глаза и вел себя как дурак, потому что считал нас маленькими детьми. Больше всех он любил Рысака, потому что чувствовал в нем родную душу.

– Рысак! – громогласно кричал он издалека.

– Что, Петр Петрович? – жалобно отвечал Рысак, стыдясь такой фамильярности.

– Иди-ка ты сюда, – многозначительно звал физрук, пугая Рысака возможностью получить подзатыльник. Рысак, шаркая ногами, подходил, и физрук просто жал ему руку или тряс плечо: настоящие подзатыльники он любил давать экспромтами, исподтишка.

Его полный желудок жужжал, как торпеда, высверливаясь из живота и вставая над пупом ракетой костюма. Сонные глаза глядели в ноги, зубы цвета тростникового сахара были сжаты в кулак. Избегая соударения, мы распустили построение и обтекли физрука.

– Хау ду ю ду? – нахально поинтересовался он.

– Гулять идем, Петр Петрович, – честно ответила англичанка.

Физрук сопоставил отряд балагурящих одетых нас, блестящую осень за окном, англичанку, кудрившуюся из-под шапочки, школу вокруг себя, экономящую свет, и жадная крокодилья зависть проникла в него.

– Можно с вами? – спросил он, взяв двух пацанов за головы, как сыновей: демонстрировал, будто может временно ради англичанки быть педагогом.

– Разумеется, можно, и даже необходимо! – ответила англичанка, пыша скоростью. – Неужели я оставлю вас толкать здесь стену? Немедленно на улицу – там день!

Довольный физрук отпустил головы, зашел вперед и открыл нам высокую дверь, и мы живо вытряхнулись на воздух.

Там было не так уж и хорошо, как казалось из кабинета. Свежевато.

Стоял ветер, прямой, как палка, и холодный, как снеговик. Страшный и странный, ползающий змеей. Лопнувший, осенний. Как я.

Стоял красиво: по асфальту воробьями прыгали листья, трава ползком кралась в тепло, лежа на боку. Желтая и красная команды деревьев резвились, перехватывая у друг у друга шквал мяча. Страстные, блудливые рябины достали гроздья и терпко обняли воплем своей увядшей красоты погоду. Городом и порталом неба получался гнетущий крест.

Химица, обданная прохладной струей, съежилась и задала стрекача назад в школу.

– Я за курткой! – крикнула она спиной.

Физрук вырвался вперед и по привычке зашел на школьный стадион, а мы послушно повернули за ним, пересеча лежавший крупой на голой земле беговой асфальт.

Мальчики бросились носиться, девочки, грея руки в карманах, шептаться, а физрук виться возле англичанки и нарочно касаться ее рук обтянутым в молнию, першим вон желудком.

– А почему вы не на уроке? – спросила из вежливости англичанка.

– Физкультура первым уроком не бывает, – шаркнул он, прислонившись к ней костюмом.

– Почему? – отогнулась она от касания.

– Не знаю, – признался физрук. – Таков приказ.

Тупой: чтобы дети проснулись перед спортом, но я этого не сказал.

– А я вообще-то переводчица, – вдруг призналась англичанка.

Физрук ее сразу зауважал и убрал свой костюм.

– Да я сам раньше стихи писал, – вспомнил он.

Тут я увидел, что Рысак катается на Деменке, и во мне взыграл задор. Я метнулся к ним, даровал Деменке свободу и оседлал Рысака.

– Но! – погонял я, стуча в него пяткой. – Давай, Рысачина!

Рысак давал, с трудом переставляя по лужам ноги, а освободившийся Деменко злорадно мстил, аплодируя по его щекам.

– Если ты щас не прекратишь, Дименко, – угрожал Рысак, – то я не знаю, что щас сделаю!

Через некоторое время я слез, и Рысак снова оказался всадником Деменки, а Деменко – рысаком Рысака.

– Скачи, козел! – правил Рысак. – Скачи! Через забор!

– Зырьте все: Каляцкий! – крикнул Студеный, показывая пальцем.

Все позырили: в окне покинутого нами кабинета одиноко находился староста и впивался в нас увеличенным темным взглядом.

Каляцкий-Каляцкий, подумал я.

Толстостеклый ты очколуп!

Даже девчонки пошли скитаться в золот листьев октября, а ты где?

О чем думаешь, сидя один в безрадостном кабинете?

Почему не идешь?

Не хочешь никого катать?

Так вышел бы хоть пошпионить, нам не жалко.

– Зырьте: и директор! – прибавил Студеный, и в окне около Каляцкого появился директор.

Директор выглядел недобро, зато, если приглядеться, стал добрее Каляцкий. Он всего лишь бликовал в окне, но казалось, что он королевский шут, радостно жонглирующий своими лицами.

Философски говоря, я посмотрел на директора, не отдавая себе отчет, и лишь через пять минут осознал, что смотрел недавно на директора. Это так меня повалила купленная прогулом природа, посетив мое сердце розгой адреналина. Я бродил по стадиону, глухой от внутреннего шума, и улыбался, ни в чем не разбираясь.

И мне другие улыбались, зная толк.

И деревья по кайме стадиона влияли на поветрие, создавая воздух бросаемой листвой.

И всем было не до каких-то дириков.

Спустилась экипированная химица в сопровождении полного класса своих старшаков. Для крутизны старшаки не носили шапок и поэтому не сильно радовались прогулу. Они помялись, сморкаясь, и разбрелись на группы. Самая большая сразу пошла курить за угол. Провести метеоурок с химицей осталось всего несколько человек.

– Вот я и пришла! – сказала англичанке химица в белой телогреечке. На улице в ее серых веснушках проявились рельефные огненные осенюшки, дышащие, живые и прекрасные.

Девчонки подарили ей собранный в зарослях кленовый букет, и, счастливые, побежали за новым.

Происходили всеобщая удаль, свобода и беготня, растащившие нас по стадиону и переполнившие нам глаза.

– Ну, сумасшедший просто! – остановила англичанка разбушевавшегося, как Дикий Запад, Рысака за капюшон.

Он повесился и от смеха захрипел.

– Пойдемте дальше, – предложил я, снимая его с виселицы. – Я знаю, где сливы растут. Поедим.

– Только недалеко, – сказала химица. – Надо успеть до начала второго урока.

Англичанка посмотрела на нее как на Деменку.

– Фигню сказала? – улыбнулась химица, мгновенно словив намек.

Рысак от смеха провалился в куртку, и я его там застегнул.

– Фигню! – глухо хлопал он рукавами. – Фи-и-и-гню-ю-ю!

– Ну ты, Рысак, и дурак, – вручил ему в бьющиеся под курткой органы физрук.

– Не надо, Петр Петрович, детей стукать, – интеллигентно заметила англичанка.

– Это же Рысак! – ответил физрук.

Рысак расстегнулся, вывив из воротника потную волосатую голову, а из нижнего отверстия колокола куртки на траву выпала шапка.

– Рысак шапку родил! – придумал я и побежал собирать наших по стадиону, чтобы повести к сливе.

Слива росла возле забора одной старой бабки, которую дразнил весь двор, и даже соседние дворы ходили дразнить. Я сам не дразнил никогда, всегда только стоял рядом, за компанию. Бабка любила, когда ее дразнят, и мечтала словить кого-нибудь из нас, и при каждой оказии подкрадывалась, но ни разу не словила.

На нижних ветках слив не было. Я предложил Рысаку забраться на дерево и собирать сливы в шапку, как мы всегда делаем, но учителя не разрешили.

И правильно: зачем, если с нами Петр Петрович Физрук? Он лучше всех умеет подтягиваться, отжиматься, лазать по канату, бегать любые бега и прыгать любые прыжки.

Не переставая поглядывать на англичанку, он взялся за сливу сам.

– Разойдитесь, – отогнал он нас от дерева, – не то задавлю.

Он снял верхнюю половину костюма и остался на морозном норде лишь в коченеющей белой майке с надписью “Sport”. Костюм был доверен англичанке, которая передала его Рысаку, который аккуратно сложил его и держал, как награду.

Физрук приседал, заводил растопыренные руки за спину, корчил страшную зубастую гримасу, и прыгал, хватаясь вскинутыми пятернями за воздух. Когда ему случайно перепадала ветка, он на ней цепко повисал и опускал ее, пользуясь силой своего веса. Англичанка грабила ветку и раздавала сливы.

Сливы были мягкие и очень-очень сладкие. Я высасывал мякоть и плевал шкуркой в Рысака, который мастерски увертывался, плевал в ответ и попадал.

– Но я же в тебя не попал, – жаловался я. – Я же понарошку плевал.

Все выражали блаженство, исчезнув на несколько минут в сливовом вкусе. Физрук происходящим был очень горд.

Из забора вышла бабка, похожая на тряпку. Из нее, раздвигая морщины, девчонкой лезло любопытство. Меня в новом осеннем наряде она не узнала.

– Сливки кушаете? – с подозрением спросила она, сосчитывая нас.

– Кушаем, добрая бабушка, – призналась англичанка.

– А чего вас так много-то?

– С уроков ушли.

– Я так и подумала, – медленно клонилась горбатая над землей, опершись на ветер. – Посуду дать?

– Лучше дайте напиться, – отстал от сливы физрук, – если есть такая возможность.

– Всем? – спросила она.

Никто не отказался. Сознавая нашу наглость, мы поскромнели. Кто виноват, что хочется пить?

Она пошла в свой оазис и возвратилась с ведром, раскапывая воду по дороге.

Физрук первым принял стакан ведра и трогательно наклонил в усики, пустив по обеим щекам стремительные ручьи, затекшие в шею костюма. Ракета над его пупом наполнялась и принимала свой настоящий, конструктивно верный вид, вставая так быстро и так смешно, что даже бабка не удержалась от смеха. Только англичанка смотрела на его таланты и не смеялась.

После физрука в ведро вступил Рысак, засунув туда лицо и уши, почти целую голову, и долго в нем чавкал, чтобы смешнее было. Когда его мокрое лицо поднялось над водой, то получило подзатыльник и отдало ведро дальше.

– Воду загрязнил людям, – сказал влажноусый физрук, глядя половинкой глаза на англичанку, ради которой старался.

Мы все понимали, что Рысак получил за то, что пил смешнее своего более опытного и сильного соперника, но что разум может противопоставить голой силе, кроме понимания?

– Я чистый, – обиженно шепнул Рысак, и отеческая рука легла ему на загривок.

– Ну-ну, – сказал физрук.

Вода была смертельно ледяная, и я не смог много выпить, обожгя горло ее рукавом. Сразу понял, что начал заболевать. Мельком видел край себя и будущее на несколько минут вперед, как мы на холме стоим.

– И что вы, просто так гуляете? – спросила бабка, чтобы заполнить паузу, пока мы пьем.

– А нам больше ничего не надо, – сказала англичанка.

– Как хорошо посмотреть на таких, – добро смотрела на нас снизу бабка. – Кто бы меня заставил плюнуть на этот огород проклятый и просто так пожить.

– Так в чем вопрос, – взял ее физрук за руку. – Бросайте огород и пойдемте с нами.

– Куда мне гулять, я уже старая, – дрожала она от волнения и хваталась за его сильные пальцы.

– Бросьте, – сделал физрук виртуозный, в своем обыкновении, комплимент, – вы мне всего лишь в матери годитесь.

– С вами не пойду, – ответила она, – но и работать из уважения к вам больше не буду. На лавочке весь день просижу, на природу прогляжу.

А я, подумал я, из уважения больше не буду вас дразнить. Раз вы хорошая оказалась.

Она села на лавочку, приставленную к забору, и стала отдыхать.

С девятого этажа на огород вертолетиком скружился желтый дымящийся бычок.

– Все теперь ничего, – сказала она, – только на это я не обращать внимания не могу.

Что бычки с балконов кидают – нормально, мы с Рысаком их собираем и курим, а что в огород попадают – плохо. Не бросайте бычки, пожалуйста, если под вашими балконами частный сектор, это я к вам обращаюсь.

С прежним искусством мы пошли дальше, оставив бабку отдыхать на лавочке, и забрели на холм, с которого был виден весь город, и в нем наша школа.

– Ого! – вскрикнули мы с Рысаком: на стадионе возле пустой школы суетилась каша из людей. Их количество не поддавалось даже примерному счету. Ну, скажем, тысяча, а может и больше.

Это вся школа вышла. И властелин этот вытолкнулся, по имени дирик, и все учителя под его предводительством, и все ученики, ведомые ими, и даже похожая на обезьянку фигурка Каляцкого плелась где-то в отдалении: они все вычленились, выдавились из школы как капля, и нас искали.

Рысак пронзительно свистнул и закричал:

– Мы здесь!

Мы поздравительно замахали всем школьникам опустевшей школы, и они, увидев нас, подняли руки в ответ.

– Гудмонинг, – озвучил я их жест и насмешил весь класс.

Мы стояли на пронизывающем ветру и тянули время, чтобы хоть пять минуточек еще покрасоваться здесь, на холме. Щелкали семечками, которые были в кармане у химицыных старшаков, и думали о том, что о нас могут подумать внизу.

Пирогов, разваливший школу, сам несказанно мерз и прятал уши в поставленный воротник.

– Какая-то дикая осень. Никогда еще таких не было, – жаловался его холодный нос из воротника.

Конечно: наверное, с первого класса в этой куртке ходит. Нельзя же носить одежду вечно: она снашивается как минимум на пуп ниток в день.

Рысак чувствовал к Пирогову справедливое уважение, и, чтобы с этим бороться, сочинил стих:

На что Пирогов ответил:

После чего падла Рысак притих.

Осень 2016