Читать книгу Последователь - Андрей Дудко - Страница 6

Мы весь день готовили костер. Искали по городу автомобильные покрышки и закатывали в карьер за домом. Под вечер Толик размечтался.

– Пора отправляться в настоящее путешествие, – говорил он, толкая колесо. – Туда, где бандиты и дикие звери. А то в Слониме становится скучно. До добра это не доведет.

Слоним и вправду стал слишком маленьким. Все улицы мы исходили вдоль и поперек, прогулки потеряли свежесть. К тому же с людьми постоянно возникали конфликты.

Сыновья Толика сначала присматривались и не лезли к нам, а потом однажды вдруг, когда мы с ним сидели на турнике, попытались нас окружить и поймать. Толик по-детски обманул их, спрыгнув с другой стороны турника, и они сперва побежали за ним, но когда я тоже спрыгнул, погнались за мной. Бег – не самое мое сильное качество, меня хватило добежать до первых же зарослей камыша и спрятаться там.

Я стоял в иле, боясь пошевелиться, и хорошо слышал, как они меня искали.

– Блядь, и куда делся? Только что здесь был.

– Жирный, мы тебя поймаем и патлы отрежем!

– Ты зачем батю заставляешь херней заниматься?

– Слушай, Серый, зачем он такие патлы носит?

– Вэлас же, что ты хочешь.

– Баба.

Потом, судя по всему, они зашли в глубокое место и увязли, и Сергей стал отчитывать Володю.

– Смотри, ебанько, я весь теперь в говне.

– Да я же не лучше.

– Ну ты и олень.

– Не гони.

– Что не гони? Кто меня сюда привел?

– Вместе же шли.

– Нет, ты скажи, кто гонит?

– Да успокойся, Серый, ты че, в самом деле?

Стремительно и бурно завязалась драка, которая сминала камыши то далеко от меня, то близко, и обошла, казалось, все заросли. Касавшиеся моих ног течения становились все холоднее, звуки все громче, и внезапно Сергей с Володей выпали на меня. Я их оттолкнул и рванул напролом в камыши, и до самого дома бежал, весь мокрый, полыхая от стыда и страха.

С тех пор мы с Толиком старались лишний раз им на глаза не попадаться.

Ольга тоже нашу дружбу не приняла.

– Почему ты с ним водишься? Я не понимаю!

– А почему бы и не водиться? – говорю.

– Он сумасшедший!

– Совсем нет. Он в своем уме.

– В каком уме? Я что, слепая?

– Сумасшедший, но наоборот.

– Это как?

– Умнее всех.

– Боже! Ты что! Он же позорит нас! Зачем он стоит под нашими окнами?

– Ты не поймешь, – говорю.

Зато хоть перестала называть толстячком.

– Все с тебя смеются! – был ее любимый довод.

И это правда. Соседи нашли во мне прекрасный объект для сплетен. Им тоже хотелось знать, зачем я вожусь с Толиком. Их это пугало. Словно сумасшествие стало проникать в мир здравого смысла. Может, они боялись, что все будет захвачено сумасшествием? И правильно, ведь будет когда-то.

Говорили, что я наркоман, посадивший Толика на иглу.

Говорили, что я уголовник.

Говорили, что маньяк.

Говорили, что у меня связи наверху.

В общем, все их страхи соединились на мне. Притом всегда находились свидетели, которые видели меня то со шприцем, то, наверное, с членом в руке.

Так что предложение бродяжничать, озвученное Толиком, было не таким уж сумасбродством и родилось в нужное время.

– Куда хочешь пойти? – спросил я, толкая гигантское тракторное колесо с выпадающей проволокой.

– В столицу, – сказал Толик.

– В Минск, что ли?

– А она так называется?

– Давно не уточнял, но раньше было так.

– Это неважно. Как бы она ни называлась, мы должны ее посетить, – сказал он.

Последние колеса мы прикатили ночью, костер отложили на утро.

С рассветом, крадучись, чтобы не разбудить Ольгу, я вышел из квартиры в полумрак. Взбудораженные птицы пели утренние песни, деревья будто впервые показались сквозь треснувшую кору. За небом стучал проезжавший поезд, розовые цветы переплавились над ним в сплошной ободок, в клумбу-ободок, росшую над нашим заспанным островом. Это с востока шло солнце.

Толик прятался за трансформаторной будкой и выглядывал. Увидев меня, побежал на карьер.

– Пришло время огня! – кричал на ходу.

– Пришло, – сказал я и побежал за ним.

Мы по очереди спрыгнули на резиновую гору, но она не пружинила.

Толик первым скатился вниз и достал спички. Неизвестно, где он их взял – все они были промокшими. Он чиркал, и размякшая серка слетала, отделившись от черенка. Единственную зажегшуюся спичку он поднес прямо к колесу, полагая, видимо, что так оно должно загореться.

– Блядство, – сказал, когда спичка погасла. – Не получилось.

Больше для розжига ничего не принес.

Я взялся за разведение огня сам. Из взятых дома старых газет слепил стержни, перемешал их с собранным в карьере хворостом, и равными охапками разместил между колесами по всей куче. Бензиновой зажигалкой поджег газеты в каждой охапке, бросил ветки и сухие тряпки на растущий огонь. Скоро костер вырос из каждого хода дырчатой горы и с шумом над ней соединился.

Я полез наверх. Размеры огня превысили разумную величину. Протуберанцы опаляли склонившиеся над карьером деревья. Жар волнообразно фонтанировал и жег мне щеки; Толик стоял на камне посреди лужи и накрывал голову курткой. Самым досадным было, что из карьера прямо на пятиэтажки летел огромный поток черного дыма. Люди выходили на балконы пить чай и угорали в густом чаду. Я бы охотно погасил костер, но уже не мог – он был слишком велик.

– Что-то мы перестарались! – крикнул я Толику. Пламя, гудевшее как буран, заглушило меня.

Все нормальные жильцы спали или собирались на работу, только у пенсионеров нашлось свободное время. Они собрались под подъездом в небольшую группу и направились к карьеру. Их окуривал дым, они кашляли и закрывали лица.

До леса было далеко, мы спрятались в небольшой пещере, когда-то вырытой экскаватором. В ее стенках гнездились ласточки. Испугавшись дыма и огня, ласточки сидели в гнездах по двое и всполошено щебетали.

Пенсионеры ходили над нами по кромке и тоже охали.

– Какой кошмар! Столько колес!

– Я видел, – сказал кто-то, – как Андрей из четвертого подъезда катил сюда шину от трактора.

– Если вам нужен Андрей, то он здесь, – сказал Толик.

Я хотел, чтобы он заткнулся, и ударил его ногой, а он взял и выпал из пещеры. Покатился вниз по склону и так разогнался, что чуть не влетел в костер. Лишь у самого пламени остановился. Волосы на лице вспыхнули и сразу исчезли, кожаная куртка покрылась белыми пузырями. Толик не издал ни звука, откатился назад и встал на ноги. Пенсионеры завизжали.

Я выбрался из пещеры.

– Ну, вот, я тоже тут, – говорю, – и что?

– Немедленно затушите! Мы задыхаемся!

– Невозможно, – говорю.

– Мы вызовем милицию!

– Толик, ты как?

– Лицо болит.

– Бежать можешь?

Он ни слова не ответил и рванул во двор, а я за ним.

– Помедленней, – пыхчу, – не успеваю.

Вдоль пустыря шли на автобус люди. Пенсионеры кричали им, что нас надо остановить, но никто не слышал.

Во дворе мы нормальным шагом прошли в мой подъезд и спрятались там.

– И что теперь делать, – спрашиваю.

– Можно пойти к доктору, – сказал Толик.

– Нормально все будет, – говорю. – Ты зачем рот раскрыл?

– Не ругайся, пожалуйста. Мне лицо болит. – Он моргал лысыми веками и трогал красные скулы. – Скажи лучше, я остался красивым?

– Еще красивее стал. Даже помолодел слегка.

С четвертого этажа спускалась соседка, и, увидев нас, замерла. Затравленный взгляд, у меня одышка, Толик с красной рожей и обгоревшей шевелюрой. Он прикинулся, что смотрит в окно, и нечаянно опрокинул жестяную банку «Nescafe», служившую пепельницей. Окурки с пеплом посыпались на пол, поднялась вонь. Соседка перешагнула пепел и быстро спустилась вниз. Во дворе ее встретили вернувшиеся с карьера пенсионеры и что-то ей рассказали. Через окно пробивались патетические нотки. Соседка показала на подъезд. Мы пригнулись.

Тогда казалось, что выхода у нас нет. Сидели на лестнице между вторым и третьим этажом в осажденном подъезде. За ночь я не выспался, после вчерашнего катания колес болели мышцы. День только начинался, а я уже устал. Лестничный пролет ходил подо мной, как лодка на воде.

– Видишь, Толик, – говорю, – житья никакого нет. Может, ты прав? Может, и правда уйти из города?

– Ну, – сказал Толик, распустившийся, как красный цветок. – В столицу.

Мы замечтались. Я сидел на ступеньку выше и смотрел в одну точку, получая расфокусированное изображение подъезда и Толика, всадившего шею в плечи, как спустившийся за падалью гриф. Он грыз ноготь. Моя нога располагалось под его локтем. Я не удержался и толкнул.

– Не грызи, – говорю.

– Знаешь, на кого я сейчас похож? – спросил он.

– На кого?

– На себя же, но с дугой в голове.

Так он себя чувствовал, засыпая с ожогом головы на лестнице в подъезде.

Я привстал и посмотрел в окно. По земле стелилось черное облако. Среди пенсионерских панам торчали два гриба фуражек. Это появилась милиция.

Секунду я радовался настигшей стариков справедливости, но дальше понял, что пришли за нами.

Я пригнулся. Выход, которого не было, сразу нашелся: мой подъезд вел на технический этаж и крышу. Я разбудил Толика, и мы поднялись наверх.

Технический этаж оказался заперт навесным замком, но на крышу можно было попасть, отвязав просунутую в скобу толстую проволоку.

Я взялся за нее, но смог отогнуть лишь один конец, слишком она была дубовая.

Внизу хлопнула дверь, несколько пар обуви тяжело захрустели песчинками.

Толик оттолкнул меня, молча развязал проволоку и открыл люк. Мы поднялись по лестнице и вышли на крышу. На нас упало утреннее небо, в нем плыли желтые и розовые облака над лесом и нашим костром. С высоты костер был похож на вулкан или на разбившийся самолет. Огонь погас, из тлевшей резины исходил лишь густой черный дым. Он разделялся на слои и полз во дворы.

Хоть мы торопились, я все равно не мог не отдать должное красоте Слонима, увиденного в таком ракурсе – все происходило, когда пространство еще не спрессовали асфальтом и плиткой, когда под пятиэтажками люди сами высаживали деревья и разбивали огороды. Барханы черной и зеленой земли соревновались в красоте; всюду лежал целлофан, пластиковые бутылки и пачки от сигарет; окурки и лужи плевков возле лавок выглядели как элементы затейливой мозаики. Всю эту картину стремительно пожирал наш дым.

Мы пересекли крышу, ступая по пузыристому рубероиду. Коньки соседних домов на углу почти соприкасались, но между зданиями оставалась пропасть шириной в полметра. Я перебрался через ограждение и шагнул, и хоть старался не смотреть вниз, голова все равно дрогнула и замерцала, будто в нее ударила струя воздуха. Толик прыгнул за мной, побежал по крыше и на полном ходу зацепил ногой провод, тянувшийся к антенне. Провод вырвался из гнезда и упал на рубероид.

Толик взял оборванный конец в руки и внимательно осмотрел.

– Нужен паяльник.

– Пойдем, – говорю. – Пусть отдохнут от телевизора.

Мы тихо спустились на первый этаж и вышли на улицу.

Пенсионеры стояли к нам спинами и смотрели на подъезд, из которого мы только что сбежали.

На крыше появилась милиция.

– Менты, конечно, фанаты своей профессии, – сказал Толик. – На дом залезли.

Мы спрятались за углом, и дальше я предложил разделиться. Толик на ходу засыпал.

– Я пойду на работу, – говорю. – А ты отсидись дома, чтобы не вызывать подозрений.

Он кивнул и, спотыкаясь, побежал через двор к своей форточке.

А я пошел на комбинат, и хоть так говорю, будто не было страшно, но на самом деле было. Пятна серого цвета на другом конце улицы складывались в форму и погоны, каждый второй автомобиль оснащался мигалками. Ежесекундно я готовился услышать оклик.

Вдруг передо мной на перекресток выехал бобик. Страшный своей бобиковостью. Я развернулся, сделал вид, будто что-то забыл там, откуда пришел, и трусцой побежал в обход по дворам. Недосып проявлялся везде, куда ни посмотрю, – мерещилось, что бобик мелькает то в окнах, то в арке, то выезжает из-за мусорного бака, то уже стоит на дороге и подстерегает меня.

Не помню, как проходил проходную, но помню, как меня встретила мастерица.

– Ты опоздал на сорок минут, – говорит.

– Ну да, – отвечаю, – извини. Пойду работать в усиленном темпе.

Вот так и сказал.

Ее зрачки расплылись, черные, как подгоревшие коврижки.

– Мы тебя заменили, – говорит.

– Кем?

– Петром.

Петр – цеховой грузчик с подхалимскими замашками. Я ни разу не видел его в работе, только как он крутится с анекдотами возле начальства.

И тут я понял, для чего он в ночные смены заталкивал в мою линию свои дотошные щеки. Запоминал, какие кнопки жать, сволочь.

– Нельзя, – говорю. – Еще сломает что-нибудь.

– Справляется.

Мне не нравились ее интонации.

– Так что, мне идти работать или нет? – спрашиваю.

– Не знаю. Я еще не видела твоей объяснительной.

Вот как все в жизни происходит, думаю.

– У тебя ведь и причины нет, – продолжала она. – Я же вижу. Признайся, проспал? Не держишься за работу? Знаешь, сколько людей с радостью бы на нее устроились?

– Знаю, – автоматически соврал я.

– Ну, так и расскажи мне, в чем причина твоего опоздания.

Я хотел придумать что-то, и не смог.

– Ну, мы с человеком одним. С другом. Собрали, в общем, покрышки. По городу. Сколько могли найти. И сегодня утром развели из них костер.

Мастерица замерла в ауре контрового света из окна и вся погасла.

– И что? – прозвучал ее сиплый голос.

– Лоханулись. Слишком много дыма получилось. Весь район задымили. И на нас, короче, ментов вызвали. Так мы пока… убежали… я и опоздал.

– Ты идиот? – сказала она. – Издеваешься надо мной?

– Нет, – говорю.

– Иди в приемную и пиши объяснительную.

– Да что тут объяснять.

– Иди!

Больше всего я хотел пойти домой и улечься спать.

– Раз вам так Петр нравится, пусть он и делает ваши пельмени. А мне надоело, – сказал я и пошел в цех.

– Ты что, испугался? – крикнула мастерица. – Вернись! Я пошутила!

Выскочила за мной. Женщины, работавшие в цеху, остановили болтовню и посмотрели на нас. Мастерица хотела показать им, что управляет любой ситуацией, и снова, громко, чтобы все слышали, приказала мне вернуться. Напрасно. Я шел к выходу и впитывал возраставшее недоумение, прекрасное и свежее, ни на что ни похожее, впервые посетившее эти стены.

У проходной висела длинная доска почета с портретами электриков, обвальщиков и прочих столпов комбината, к которым затесался Петр. Все в праздничных рубашках, причесанные, чистые. Будто обречены на казнь. Глаза от напряжения чуть не вываливаются из орбит, их мокрая поверхность блестит, отражая вспышку фотоаппарата. Раньше я ничего смешного на этих портретах не замечал и проходил мимо, но теперь, когда власть комбината над моей личностью стала слабеть, стеклянный отсвет на вытаращенных глазах показался мне безумно смешным. Я зашелся в ликующем смехе и сполз под доску. Работа выходила из меня вместе с хохотом, как причудливый дым из горящей покрышки, и ее место занимало веселое облегчение.

Смеялся я странными визгливыми импульсами. Я всегда перенимаю поведение у людей, с которыми провожу много времени, и эту ужасную манеру скопировал у Толика. Если мы с ним смеялись вместе, то смеялись как два дурака.