Читать книгу Долгая дорога в Никуда - Андрей Халов - Страница 3

Отпуск пролетел быстро, как один день. Нет, не потому, что был весёлым и беззаботным. От одних воспоминаний о нём волосы мои вставали дыбом, а сердце обливалось кровью.

Всё в моей жизни складывалось – хуже не могло быть. Удары один за другим потрясли мою душу в течение этого месяца, одного маленького несчастного месяца, событий которого, казалось, должно было бы хватить на всю мою жизнь…

Теперь я стоял на вокзале с двумя огромными чемоданами и ждал поезда. Стоял один, потому что провожать меня теперь было некому.

Всё произошедшее не укладывалось в голове. Может быть, потому я, к своему удивлению, ещё и не поседел.

Временами меня душили слёзы, и я едва сдерживал ком в горле, чтобы они, горючие, не вырвались наружу. Острое до пронзительной боли в сердце одиночество навалилось на меня на этом дурацком перроне, полном веселых и счастливых людей. В одном их моих чемоданов, огромном, как слон, булькали две бутылки водки, и я только и ждал, когда же усядусь в купе, хлебну там, наконец-то, «горькой» и забудусь в пьяном забытьи.

Пока же ничего другого не оставалось, как ждать. И потому я курил, смоля сигарету за сигаретой, обкурившись уже до одури, до дрожи в руках и головокружения, до чугунного с пустотой звона в голове, так, что казалось, будто лёгкие прогорели от обжигающего сигаретного дыма и даже не болят, а как-то ноют, тупо и вяло.

А люди кругом меня суетились. Стояла ранняя осень, и вокзал был ещё полон народу, едущего неизвестно куда и зачем.

Два моих огромных чемодана с формой, вручённой по выпуску из училища, были теперь такими нелепыми на фоне моего горя и одиночества. Обычно с такими всем семейством провожают в дальнюю, «опасную» дорогу каких-нибудь благополучных пай-мальчиков с пухлыми розовыми щёчками, у которых в жизни всё чудесно. Их окружает своим вниманием многочисленная родня. А они, – центр внимания, – весьма важные, гордые сами собой, не замечают никого вне своего круга. Вот им подходят такие чемоданы. Я же с ними смотрелся весьма нелепо и потеряно.

Никто меня не провожал, и я, давясь комом рыданий в горле, горько взирал на весь этот равнодушный ко мне мир, желая только одного – скорее бы напиться. …

Попутчики попались мне не моего круга: немолодые уже мужчины и женщина лет сорока. Они оживлённо болтали между собой, и из их слов я понял, что это коллеги по работе: едут в Москву, в командировку.

Мы едва разместились в купе: хотя у соседей вещей было немного, два моих огромных чемодана портили всё дело и доставили много хлопот моим попутчикам, пока я, наконец, не запихнул на места.

Мужчины всё о чём-то болтали и шутили с дамой, но я из-за своего настроения никак не мог въехать в их юмор и понять, над чем они смеются. Единственное, что стало ясно: просто взять и напиться, как я хотел, не удастся, потому что, судя по разговорам, соседи мои были какими-то весьма большими начальниками. «Воспитывать начнут!» – со злостью подумал я и вышел в коридор.

Пройдя в тамбур, я хотел было закурить, но в горле запершило, и я понял: обкурился.

Поезд ещё не успел отойти от перрона, а пассажиры уже разбежались по купе и теперь глазели в окна, стучали по стеклу, что-то кричали, прощаясь с провожающими, – перрон был с той стороны. Дети в вагоне вытворяли всякие глупости, и их визги выводили меня из себя.

Прощаться мне было не с кем, и от того было горько: хотелось увидеть за окном на перроне в последний миг перед дальней дорогой чьё-то родное лицо и уловить чей-то взгляд, с тоской и надеждой на будущую встречу провожающий меня в неизвестность. А так – даже возвращаться не хотелось, и саднило лезвием по сердцу от того, что весь мир стал словно отрезанный ломоть…

Но поезд тронулся, и, пережив тяжкие минуты, я зашёл в купе.

Мужчины прервали беседу с дамой, и один из них, Ипполит Аполлонович, как потом оказалось, поинтересовался:

– Что?!.. Никто не провожает? Забыли, что ли, или не местный?

«Сука, – подумал я про себя, – чего в душу лезешь?» – но нарочито небрежным тоном ответил, махнув рукой:

– А-а-а!..

Это вышло как-то обиженно, и охота на дальнейшие расспросы у того отпала. Он хотел было продолжить прерванную беседу, улыбнулся даже, но видимо, забыл, о чём говорил, и только глубоко вздохнул.

Его попутчик, Агафон Афанасьевич, как я узнал позже, тоже замялся. И женщина, изображавшая только что до наигранного пристальное внимание, оказалась в неловком положении.

Мужикам на вид было за сорок, а Ипполиту – даже ближе к пятидесяти.

Соседку мою звали Эллада. До красавицы ей было далеко, да и возраст её клонился к закату молодости. Она почему-то пожелала занять верхнюю, рядом со мной, полку, а мужчины разместились внизу. У каждого из них было по аккуратненькому брюшку, что стало особенно заметно, когда они, сняв свои костюмы – «тройку», облачились в спортивные костюмы. Фигура женщины неплохо сохранилась, хотя и давали себя знать годы…

День клонился к вечеру, и, перестукивая по стыкам колёсами, поезд словно подгонял его в нерасторопный зад.

Соседи мои ещё болтали и несколько раз пытались поддеть меня разговором, но мне с ними было скучно, и я отмалчивался.

Эллада, или, как она «разрешила»: «просто Элла», – тоже переоделась в спортивный костюм какого-то нелепого бордово-красного цвета, который ей удивительно не шёл. В нём она напоминала мне сумасшедшую лошадь, выставившую напоказ свои неотёсанные, костлявые бёдра.

Вскоре эти трое сели ужинать и, – как же я ошибся! – на столе появилась бутылка водки.

Они пригласили меня к столу. И я не отказался, потому что целый день только и думал о том, как бы залить горечь в сердце. К тому же теперь хотелось уже и есть.

На столе появились помидоры, огурцы, яйца, пучок зелёного лука, кусок колбасы, несколько консервов и банка с варёной картошкой. Вскоре уже в одолженных у проводницы стаканах колыхалась в такт качанию поезда «горькая».

– Ну, – начав, произнёс тост Ипполит Аполлонович, – пьём за знакомство…

– Не-не-не-не-не! – тут же перебил его Агафон Афанасиевич. – Пьём за «лося»: … чтоб жи-«лося», чтоб спа-«лося», чтоб пи-«лося» и, прошу прощения у дамы, еб-«лося»!

– Ну, давай за это, – согласился Ипполит.

Я мельком глянул на «просто Эллу», но та даже бровью не повела. «Старая уже, – я хотел подумать «блядь», но срезал углы, – баба. Дети, наверное, уже выросли!»

Мы дружно опрокинули стаканы, и я, как всегда, не запил водой, а лишь, спустя пару секунд, занюхал хлебом, потом стал закусывать.

– О, а ты чего не запиваешь водицей-то? – удивился Агафон Афанасиевич.

– А я всегда так, чтоб желудок не испортить.

– Чудной ты, малой, – с удивлением покачал головой он.

Мы выпили одну бутылку водки, потом другую, то и дело добавляя на стол закуски, и добили напоследок ещё одну из тех, что были у меня.

За окном совсем уже завечерело. Густо-синее небо с розовыми облаками быстро сделалось тёмным. Мы зажгли прикроватные светильники, и в стекле появилось наше призрачное отражение.

Поболтав ещё немного, пьяненькие мужики полезли по полкам.

Я вышел из купе и, дождавшись, пока «просто Элла» по своей причуде заберётся наверх, ляжет спать и погасит свет, вошёл и залез на свою полку.

Несмотря на изрядно выпитое, я нисколько не опьянел, зато на сердце стало легче: душа немного размякла от спирта.

Раздевшись под одеялом, я повесил брюки и рубашку на вешалку и попытался рассмотреть в свете изредка мелькающих за окном огней, что делает «просто Элла».

Она лежала против меня, головой от окна, и с виду спала.

Я облокотился на локоть и стал вглядываться в темноту, вдруг начав представлять себе, что будет, если эта женщина загорится ко мне страстью: неужели она сама полезет первой? Однако, немного поразмыслив на эту тему, решил, что этого не произойдёт, но какое-то чутьё подсказывало мне, что и сейчас, лёжа неподвижно и делая вид, что спит, она умирает от желания.

Большинство женщин, особенно в зрелом возрасте, превосходят в похотливости мужчин, но их стремление к разврату сдерживается присущими женской натуре нерешительностью и застенчивостью, многовековой привычкой ждать, а не предлагать, накапливаемой из поколения в поколение в генах, преодолеть которую – дело весьма тяжёлое, а подчас и неосуществимое. Эта врождённая преграда доставляет много хлопот и сложностей «эмансипе» и проституткам, особенно, на первых порах.

Искушение исследователя женской натуры, желающего твёрдых подтверждений или опровержений своим догадкам, так и толкало меня тронуть женщину за ногу до тех пор, пока я, наконец, не поддался. И хотя мои полуночные «исследования» могли закончиться самым постыдным для меня образом, я, кажется, не ошибся.

Едва я тронул «просто Эллу» за ногу и через одеяло прижал её щиколотку, как она подняла голову, будто только и ждала этого.

Видимо, мы поняли друг друга без слов.

Я чувствовал, что нравлюсь ей, и она хочет меня.

Меня же толкало вперёд любопытство. Душу мою охватил обжигающий огонь предвкушения приключения. Я не испытывал абсолютно никаких симпатий к этой женщине, поскольку нагляделся за день на её костлявые бёдра, на её грубоватое лицо, изучил её живот и грудь, давным-давно дав им оценку, и теперь опасался, как бы, в конце концов, не опозориться перед ней, если придётся что-либо делать.

Опасения эти целиком завладели моим вниманием, и я никак не мог всецело отдаться волнующим переживаниям страсти.

«Просто Элла» порывисто откинула одеяло, ловко слезла вниз и, отворив дверь купе, уже на выходе бросила на меня короткий, но многозначительный взгляд.

Едва она скрылась, я, глянув на храпящих внизу мужиков, спустился с полки и вышел следом за ней в коридор вагона, где едва горело уже тусклое ночное освещение.

«Просто Элла» стояла несколькими купе дальше, пристально глядя на меня.

«Встанет или нет?!» – мелькнула в моей голове тревожная, портящая всё, мысль: я был на грани того, чтобы опозориться перед женщиной.

Она кивнула мне головой и зашла внутрь чужого купе. Я последовал за ней и оказался в тусклом полумраке, освещённом из коридора. Купе было пусто: пассажиры, видимо, вышли где-то по пути.

Холодный дерматин пустых спальных полок выхолащивал и намёк на уют.

– Закрой дверь, – сказала Элла мне полушёпотом.

Я, стараясь не шуметь, выполнил её просьбу. Щёлкнули замок и защёлка-ограничитель. Теперь нас уже никто не мог застать врасплох.

Повернувшись, я сначала и не понял, где же женщина: тень её на фоне окна исчезла, – но тут же наткнулся рукой на её зад и почувствовал тепло голой кожи.

В отсветах мелькающих за окном огней видна была её оголённая спина с задранной на плечи мастеркой спортивного костюма. Она уже легла на столик, наклонившись от меня вперёд, к окну.

Рука моя скользнула вниз по её бедру, и формы его показались мне не такими уж и угловатыми и костлявыми. Теперь худоба эта наоборот даже вдруг стала весьма привлекательна и способна вызвать страсть.

Ладонь моя нырнула между её ног и ощутила касание к кучерявому пушку на лоне. Мне вдруг захотелось со всей силы, хищно, как ястреб, впиться пальцами в этот пушистый комочек между ног, сжать его и мять в своей руке, чтобы чувствовать, как от этого плавиться. Я впился в него со страстью, выплеснувшейся из неведомых, тёмных недр таящихся во мне инстинктов, и ощутил, как пушистый персик разделился на дольки, между которыми разверзлась расселина, уже сочившаяся пахучей влагой, от чего испытал особый, отличный от прежних, прилив страсти.

Бывало, что прежде меня влёк поворот шеи, любопытный, неосторожный взгляд, форма тела, ещё что-то зрительное. И тогда страсть рождалась совсем другая, более детская что ли, пронзительная, вызывающая слёзы, прочная, непоколебимая, монотонная, гудящая, как басовая струна, перехватывающая дыхание и щекочущая холодком неясного и даже напрасного предчувствия.

Но на этот раз страсть во мне родилась от запаха и прикосновения моей руки в темноте к телу женщины, которая ещё днём была мне глубоко несимпатична. И, быть может, этот сильный запах, да пронзившее меня удивление, что у неё всё то же, что и у тех, по которым когда-то сходил с ума, родили во мне страсть такой буйной силы, какой прежде я никогда не испытывал. Она стремительно ворвалась в меня, во все мои члены, и я уже ничего не мог поделать с собой. Руки мои страстно шарили по её телу, ласкали его, ощупывая живот, груди, бёдра. Женщина стояла неподвижно, покорно наклонившись вперёд, и я чувствовал, как она ждёт, снедаемая страстью, и потому сделал то, чего она желала…

Я старался уловить и насытится всем, что происходило между нами, насколько это было возможно в изредка мелькающих за окном огнях. Соитие наше проходило странно, без слов, без объяснений, без вступления и каких бы то ни было условностей. Вскоре мы переместились на полку, бросив на холодный дерматин матрац, и из купе выбрались лишь под утро.

Едва добравшись до своей полки, я забылся глубоким сном, но поспать не удалось: меня затормошил за ногу проводник.

Поезд подъезжал к Москве. Соседи мои суетливо собирались. Я бросил взгляд на «просто Эллу», но она, как ни в чём не бывало, подкрашивая ресницы и подводя глаза, сидя внизу, даже не глянула в мою сторону.

Теперь мне хотелось, чтобы поезд скорее пришёл на вокзал.