Читать книгу Долгая дорога в Никуда - Андрей Халов - Страница 4

Что со мной было дальше в то утро, когда я оказался в хранилище, не могу вспомнить. Одним из последних осознанных воспоминаний была мысль о том, что я никогда уже не выберусь оттуда.

Всё же я выбрался на белый свет и потом долго лежал без сознания, а когда очнулся, то не мог прийти в себя от страха и отчаяния.

Однако моего отсутствия в училище, словно, и не заметили, было так странно это сознавать. Всё шло так, словно я никуда и не отлучался, и вскоре курсантская жизнь захватила меня в своё русло выпускной суеты, и у меня даже времени не осталось вспоминать об том странном, как сон, и страшном, как кошмар, происшествии.

Выпуск из училища в пух и прах развеял моё удручённое состояние.

Торжественное построение на училищном плацу, впервые надетая нарядная лейтенантская форма не могли не затмить всё, что было до того в жизни.

Толпы съехавшихся со всех концов огромной страны родственников, вручение дипломов, напутственные речи начальника училища и наших отцов-командиров, прощание со знаменем училища и прохождение торжественным маршем, улыбки и объятия родителей, друзей, жён новоиспечённых офицеров, и вот… Училище вдруг осталось позади, открыв дорогу в неизведанное завтра.

Напоследок, после официальных выпускных торжеств мы взводом собрались в небольшом кафе на окраине города, где-то на Курской улице, чтобы отметить знаменательное событие и расстаться, быть может, навсегда. Проведённые вместе годы вдруг разом умчались безвозвратно в прошлое, чтобы уже никогда не вернуться.

Изрядно отметив последнее событие нашей училищной жизни, мы отправились с окраины, где находилось кафе, в центр города.

Время перевалило уже далеко за полночь. А нам всё не хотелось расставаться.

Мы долго шли вдоль по краю широкого проспекта, потом решили поймать какую-нибудь машину, идущую в центр, и несколько раз перегораживали цепью, взявшись за руки, шоссе. Наконец в наши «сети» попался небольшой автобус, в котором ехали лишь водитель и кондуктор. Как-то договорились с водилой, чтобы добросил нашу ватагу до центра, и, несмотря на яростные протесты кондукторши, которую никто не слушал, вскоре уже загрузились в транспорт вместе с прихваченным из кафе ящиком водки и дюжиной бутылок шампанского.

Всю дорогу мы продолжали жрать водяру, отвешивать шутки, орать во всю глотку наши, взводные, песни так, что водитель и кондуктор, наверное, оглохли, а, добравшись до центра, расположились у живописного фонтана «Садко», что каскадом спускается вниз от Стометровки к Харьковскому мосту, и там ещё довольно долго самым настоящим образом сходили с ума, празднуя выпуск из училища, радуясь и тут же сокрушаясь оттого, что наши пути расходятся надолго, а для многих и навсегда.

Внизу, у подножия фонтана, нас стерёг милицейский «бобик».

Милиционеры наблюдали за нами. Но вскоре наше веселье дошло до купания в фонтане, беготни по нему, в чём мать родила, и швыряния пустыми бутылками в статую «Садко», – настоящего, ничем не прикрытого бесчинства, – и менты, от греха подальше, предупреждённые о том, что сегодня по всему городу гуляют молодые лейтенанты, погрузились в «бобик» и исчезли с глаз долой: это был наш день, и у милиции был негласный приказ не трогать молодых офицеров, если они сильно не нарушают закон.

Прошёл, наверное, ещё час, а то и два, и, устав пить водку и дурачиться, мы стали развозить по родителям и жёнам тех, кто уже упраздновался в лавочку, а потом и разъезжаться восвояси сами. На этом всё и закончилось. Это был последний день бесшабашной юности, когда о нас кто-то заботился, а мы заботились только о себе…

Перед службой полагался месячный отпуск, и я отправился домой. Но здесь на меня напала необъяснимая хандра. Я не находил себе места. Мой родной город стал мне чужим. Ничего общего с моими прежними друзьями и приятелями не осталось. У них были свои, непонятные мне, интересы. Я понял, что здесь мне делать нечего. Душа моя жаждала каких-то новых, неизведанных впечатлений. А спать до полудня, а потом выходить во двор, где изредка встречать кого-то из прежних знакомых, мне надоело на второй же день.

Заметив мою хандру, матушка предложила мне ехать в деревню, к двоюродной бабке, которая всякий раз, когда доводилось написать письмо, звала меня в гости. Недолго думая, собрался я в дорогу и отправился на автовокзал…

Ранним утром следующего дня меня разбудил водитель автобуса:

– Эй, парнишка, тебе здесь выходить, – потряс он меня за плечо.

Я глянул на часы. Было начало шестого. Все пассажиры спали, здесь больше никто не выходил.

Потянувшись, я вылез из удобного кресла и спустился из высокого салона междугороднего автобуса вниз, на землю.

На улице было по-утреннему прохладно, водитель достал из багажника мои вещи, и через пару минут рокот дизеля покачивающейся на колдобинах просёлочной дороги огромной машины растворился вместе с ней в густом тумане.

Я осмотрелся. Вокруг не было никого. Кое-где из густой пелены тумана виднелись деревянные заборчики, штакетник палисадников и изгороди вокруг аккуратненьких белых мазанок, да вырисовывались неясные очертания ближайших домов сельской улицы.

Довольно долго вокруг не было ни души, и я стоял, не зная, что делать, и в какую сторону идти. Наконец из тумана послышался какой-то шум. Вскоре стали различимы поскрипывание, цоканье и тихий разговор. Потом показались очертания, и я увидел морду лошади с торчащими, навострёнными ушами. Она шла прямо на меня. За ней показалась телега, в которой сидел сморщенный старичок в кепке, куривший самокрутку. С ним ехало несколько женщин в повязанных на головы пёстрых платках и серых телогрейках. Старик смолил и молча правил лошадью, а бабы о чём-то переговаривались.

Я отошёл с дороги, взяв свои вещи. Телега поравнялась со мной, и старик, заметив меня, натянул поводья, остановив лошадь.

– Тпру, окаянная! Ты, чей будешь? Как с Луны свалился ни свет, ни заря! – и вдруг разразился на кобылу трёхэтажным матом, хотя особой причины для такой ругани я не заметил.

– Да я из города, к бабке своей двоюрной в гости еду.

– Вижу, что не из здешних мест, – согласился дед, затянувшись с самокрутки. – А энто которая?

– Да, Пелагея Пантелеевна. В Васелихе живёт.

– В Васелихе? – переспросил дед. Бабы перестали болтать и тоже прислушались к нашему разговору. – Так это пять километров отсюда.

– А почему же меня из автобуса здесь высадили? – удивился я.

– Так это же в стороне от дороги. Автобус туда не заходит. Там глухомань, почти у самых болот. Вот там Васелиха и есть. А это Большая Василиха.

Пока он говорил, тлеющий пучок табака выпал из его самокрутки, и в пальцах у старика осталась только трубочка из кусочка газеты. Дед озадаченно посмотрел на это происшествие и с досадой снова смачно выматерился, не обращая внимания на женщин.

– Что же мне теперь делать?

Известие меня озадачило: идти пешком в такую даль мне не хотелось, да и места были незнакомыми.

– Что-что?.. Стой и жди, пока кто-нибудь в те края не подастся. Попросишь, чтобы подвезли, а хочешь – пешком иди. Но не советую: там через лес идти надо. Лучше подожди кого-нибудь… Сейчас пройдёшь вон туда, – старик показал рукой в туман, обозначив направление, – там, на окраине села развилка. На ней будешь ждать. Там сразу видно, кто куда направляется. Увидишь, что на правую дорогу поворачивают, – маши! Подберут… Ну-ка, двиньтесь, бестии, – прикрикнул он на женщин, – пусть хлопец сядет, довезём до туда.

Женщины раздвинулись, освободив мне немного места. Я запрыгнул на телегу и минут через пять оказался на той самой развилке, про которую мне говорил старик.

– Тебе, хлопец, вот по этой дороге. Стой и жди, пока в ту сторону кто-нибудь не повернёт. Если на ту дорогу сворачивает кто, то уж точно в Васелиху едет, а иначе никто тебя не повезёт.

– А часто туда кто-нибудь ездит? – поинтересовался я.

– Да как тебе сказать, – пожал плечами старик. – Как повезёт. Можешь и день простоять, и никто не поедет. Ну, давай, прощевай!..

Подвода скрылась в утреннем тумане.

Действительно, прошло больше часа ожидания, утренний туман совсем рассеялся, на востоке показалось из-за горизонта солнце, озаряя всё вокруг ярко-розовым светом, а мимо меня не проехало ни машины, ни чего-нибудь ещё.

Я потерял уже всякое терпение, и начал было подумывать, как бы отправиться в путь пешком, как вдруг показалась знакомая уже мне подвода.

– Стоишь? – спросил старик, поравнявшись со мной.

– Стою, – устало согласился я. Мне так хотелось поскорее добраться до какого-то места, где можно было бы хоть ненамного прилечь и выспаться.

– Ладно, подожди ещё немного, – сжалился надо мной дед. – Если тебя никто те подберёт, то через часок я в ту сторону поеду, на пасеку. Ко мне прыгнешь.

Прошёл час. Жизнь в деревне между тем ожила. Сначала заголосили петухи, потом замычали коровы в стойлах, и вскоре хозяева стали выгонять их на улицу. Показался пастух, который сгонял коров в стадо, двигаясь по направлению ко мне. Затем, обойдя все дворы, пастух завернул стадо в обратную сторону и погнал от меня прочь.

Мимо проехала пара тракторов с прицепами и несколько машин, но никто не повернул в сторону Васелихи.

Снова показался знакомый мне уже старик.

– Ну, что? Так и не уехал? – улыбнулся он прокуренными зубами.

– Так и не уехал, – односложно ответил я.

– Ну, залазь, поехали.

Я сел на телегу, в которой по соломе каталось несколько пустых алюминиевых фляг.

Старик перехватил мой взгляд:

– Это я за мёдом еду, – пояснил он. – Так ты, значит, к Пантелеихе едешь?

– К Пелагее Пантелеевне, – поправил я его.

– Ну, да-к это она и есть, её здесь так называют….

– А вы её знаете?

– А как же! Знаю. Хорошая баба, – улыбнулся чему-то своему старик. – И надолго?..

– Не знаю, недели на две, наверное.

– А-а-а… Ну-ну!

Старик больше не спрашивал меня ни о чём, и я принялся обозревать местные пейзажи, постепенно погружаясь в полудрёму.

Всходившее всё выше солнце стало уже припекать, вокруг лежали поля, то здесь, то там упиравшиеся в лесную чащу. Кое-какие из них были засеяны уже налившимся, поспевшим зерном пшеницы. Другие стояли под паром. То там, то здесь видны были сенокосные луга и охватившие их со всех сторон, подступившие частоколом опушки густых, непролазных лесов, ещё зелёных, но уже подёрнутых едва уловимой дымкой увядания.

Дорога извивалась между полей по холмистой равнине, ныряла изредка в пролески, и порой проходила сквозь густые чащобы. Кое-где на её сухих, пыльных колеях попадались лужи, и когда они были большие, лошадь с трудом перебиралась через них, чавкая копытами в глинистой грязи, а потом ещё долго мучилась, вытаскивая из распутицы телегу, погрузившуюся в жижу до самых осей и уже напоминавшую так лодку в болоте. Старик тогда понукал кобылу и даже изредка, когда слякоть была особенно непролазной, хлестал её для острастки, но не больно, по худой спине и ребристым бокам.

Я уже потерял счёт времени, когда вдруг на какой-то развилке посреди поля старик заговорил:

– Так, ну, теперь слазь… Тебе дальше прямо, а я сворачиваю налево, на пасеку.

– А далеко ещё? – поинтересовался я, оценивая тяжесть своего чемодана.

– Да с километр где-то. Наверное, придётся тебе пешком топать: сегодня вряд ли кто уже в ту сторону поедет…

Мы разминулись, и, таща ставший неожиданно тяжёлым и неудобным чемодан, я промучился ещё с битый час, пока, наконец, не показались через небольшое поле за опушкой леса окраинные дома деревушки.

Природа вдруг сделалась мрачнее, а, может быть, мне так только показалось от того, что я остался один: деревья подступили ближе к просёлку, который сделался уже и сам стал едва ли не тропинкой, чащоба по обе стороны погустела. Частокол деревьев стал чаще, и среди него замерещились в сумраке подлеска тени лесных тварей…

Я не обманулся в своих представлениях: деревушка оказалась действительно небольшой. Была бы она немного меньше, и её можно было бы назвать хутором или выселком.

Около двух десятков деревянных бревенчатых, серых от старости домов предстали перед моим взором. Кое-какие из них даже почернели от времени, покосились на бок и, в общем, представляли унылую, такую знакомую из многочисленных описаний всех времён России картину.

Перед самой деревенькой протекала небольшая речка. Через речку дугой стоял мостик. Дорога к нему шла по насыпи, по сторонам которой был болотистый луг, и речка, протекавшая с востока на запад, слева и справа, по обе стороны от мостика, теряла свои отлогие, едва различимые, берега и разливалась в болотистую заводь, широкую и безбрежную, кое-где поросшую зарослями камыша, утыканную редким берёзовым сухостоем и пожелтевшей травой.

Проходя по мостику, я обратил внимание, что речка не очень глубокая, почти ручей, и местами видно дно из ржаво-рыжего песка и каменной крошки, подёрнутой серым бархатом ила.

Не смотря на то, что время близилось к полудню, на улицах никого не было видно. На домах не было ни табличек с названием улицы, ни номеров.

Покрутившись у крайних изб деревушки, я уже хотел было постучаться в одну из них, как мне навстречу вдруг, заскрипев дверью, из сеней выскочила невысокая стройная девчушка, ловко крутанувшая в дверях коромыслом с пустыми вёдрами. Одно из них просвистело, тихо позвякивая, перед самым моим носом.

– Ой, чуть было не зашибла! – весело произнесла она. – А вы что, к нам?

– Да нет, то есть, да, … к вам. Я ищу бабку свою, Пелагею Пантелеевну.

– А-а, так это на другой конец села надо. Она там живёт, рядом с ведьмячкой.

– С кем, с кем? – не понял я.

– С ведьмячкой, – повторила девушка, но, окинув моё недоумевающее лицо понимающим взглядом, добавила, – ладно, пойдём, покажу.

Мы вышли со двора, обнесённого хлипким забором из жердей, и пошли вдоль по горбатой улице, поднимаясь вверх. Я порядком уже устал и потому молчал, лишь изредка поглядывая на свою спутницу. Она долго и пристально изучала меня с ног до головы, а потом поинтересовалась:

– С города что ли?

– Ага, – нехотя ответил я.

– Надолго к нам?

– Да нет, недельки на две.

– И правильно, – печально вздохнула деваха, – нечего тут больше делать. Скукотища страшенная. Я вот подрасту ещё немного и тоже в город подамся: учиться.

Теперь я с любопытством окинул её взглядом и попытался угадать, сколько же ей лет. С виду было пятнадцать-шестнадцать.

Улица пошла под горку, и мы подошли к колодцу, срубленному и покрытому сверху теремком. Серые брёвна его в запашках и углах поросли мхом.

Я заглянул внутрь и увидел своё отражение в зеркале воды метрах в трёх внизу.

– Тебе вон до того дома надо пройти, – показала девушка, поставив вёдра на землю. – Там твоя бабка и живёт.

– А что это за соседка у неё странная такая? – невольно поинтересовался я.

– А-а-а, – махнула рукой девушка, лениво поморщившись. – Со скуки да тоски не только ведьмячкой стать можно.

Она зацепила ведро за цепь и толкнула его вниз. Барабан закрутился, и девушка стала притормаживать его ладонью по вытертой до блеска поверхности. Послышался грохот и плеск.

– Давай, помогу тебе, – предложил я, собираясь взяться за рукоять.

Но девушка отстранила меня уверенным жестом:

– Не надо, я сама.

«С характером», – подумал я про себя.

Оставаться и смотреть, как она работает, было неудобно и следовало бы удалиться.

– Как тебя зовут-то? – спросил я у неё.

– Алёна, а что?

– Да нет, ничего. Спасибо, Алёна, за помощь.

– Не за что, – она посмотрела в мою сторону, улыбнулась и снова занялась работой.

Я направился к указанному ею дому.

Пелагея, моя двоюродная бабка, крючилась на огороде.

Я никогда прежде не видел её, но догадаться о том, что это действительно она, было нетрудно.

Пелагея давно уже вдовствовала и жила в одиночестве. Дети, что у неё были, разъехались по городам, да по другим сёлам.

Я зашёл во двор:

– Здравствуйте, Пелагея Пантелеевна.

Бабка разогнула спину, повернулась ко мне:

– Здравствуй, здравствуй!.. Это ты что ль внучек мой вновь объявившийся? Ну-ка, дай-ка-т, я на тебя посмотрю…

Она приблизилась ко мне:

– Хорош, хорош, орёл прямо, ну, пойдём в хату.

Она бросила на землю инструмент и повела меня к себе в избу.

Мы взошли на высокое крыльцо, миновали сени и оказались в комнате, всё в которой напоминало мне быт из сказочной русской избы: огромная побеленная русская печь, деревянный, грубый и тяжёлый, неизвестно какой давности работы стол, стулья-табуреты вокруг него посреди комнаты, такие же грубые и тяжеловесные, как он сам. На небольших оконцах без подоконников весело пестрели яркие занавески в цветах.

Дом Пелагеи Пантелеевны мне понравился.

Я не знал, как примет меня она, эта бабка, и видевшая-то меня впервые в жизни, но вскоре уже ел наваристый, красный деревенский борщ с домашней выпечки ароматным, удивительно вкусным хлебом.

– Ну, рассказывай, чего приехал, чего-т тебя черти принесли? – то ли шутя, то ли серьёзно и сердито спросила Пантелеиха, – теперь, кажется, до меня стало доходить, за что так назвал её старик на подводе.

Я смутился, не зная, что ей ответить, но она недолго мучила меня молчаливым ожиданием объяснений и сказала:

– Ну, ладно, коль уж приехал, так живи. Сколько тебе надо будет, как понравиться, столько и гостевай. Но одно только! Раз ты здесь, будешь мне по хозяйству помогать: воды-т наносить, дров-т нарубить, за коровой когда-т посмотреть. Понял, внучек?

– Понял!

– Ну, вот и хорошо…