Читать книгу Несколько страниц - Андрей Корольков - Страница 3

Старая, пожившая деревня.

Вечера дымящийся покров.

Маются огромные деревья

возле заколоченных дворов.

Избы покосились, поредели,

взгляд окон по-старчески потух;

на молодок шпорится без дела

тощий инкубаторский петух.

Над рекой с названьем некичливым

серебро ракитовой каймы.

Изредка на чибисово «чьи вы?»

я кричу:

– Капустинские мы!

В тени высокого обрыва,

как дирижабли невесомы,

проходят медленные рыбы

самоуверенно и сонно.

Тепло желтеющая глина,

ветвей недвижимые своды,

многозначительно и длинно

текут медлительные воды.

Река тепла и бесконечна:

тенистые деревья томно

глядятся в реку, будто вечно

не узнают или не помнят.

А в углу этом тёмном могли бы стоять образа

с негасимой лампадой: она не соперница свету,

просто память о нём или, если подумать, слеза.

Но икон и лампады в углу, разумеется, нету.

В этом тёмном углу даже нет и, пардон, паука,

ни ажурной его и тончайшей такой паутины…

Паука с паутиною нет, надо думать, пока,

потому что их там не хватает

для полной картины.

Молча курим. Угасает день.

Вьются дыма сизые колечки.

Выползает вечер на крылечки

уютных деревень.

Цепенеет деревянный рай,

явно чуждый всяческого лиха.

Господи! Как хорошо и тихо:

ложись и помирай.

Поскольку ночь, окно открыто в сад.

Там дождь идёт. Нет, он уже – у цели.

Там золотые яблоки висят.

По крайней мере днём ещё висели.

Поскольку ночь, не видно ни шиша…

А то, что там, быть может, углядела

одна отдельно взятая душа,

в конечном счёте не меняет дела.

Если дождь, я на эту дорогу смотрю из окна,

на дорогу, идущую берегом странной реки:

глубина такова, что рукою достанешь до дна,

и везде перейдёшь даже не намочивши портки.

Про портки я шучу. И когда-нибудь я дошучусь.

И не до просторечий, а до настоящих забот,

до потери сознанья и так называемых чувств.

Но, конечно, не завтра. Возможно, и не через год.

А сейчас – репетиция. Отрепетируем путь:

вот дорога, река (переправа, естественно, вброд,

никаких тебе лодок), а в небе какая-нибудь —

за рекою над лесом – звезда. Или наоборот,

над рекой. Но сейчас это просто вода,

и неважно, звезда путеводная там или тут.

Вот когда по дороге отправишься (ясно – куда),

то – не то что свернуть —

и споткнуться тебе не дадут.

Две недели я валяю ваньку,

забываю адреса и лица,

истопляю старенькую баньку,

но уже не пьётся и не спится.

Под горой, в каком-то буераке

я нашёл избитую подкову.

На горе насвистывают раки

еженощно. Проку – никакого.

От собак и огородных пугал

что ни день, я вздрагиваю реже.

Две недели обживаю угол,

больше – пятый, нежели медвежий.

На высоком речном берегу прозябает село:

если, скажем, от нечего делать

на улицу выйдешь,

то не станет тебе, как тому чудаку, весело,

потому что гуляющих девок ты там не увидишь;

а увидишь тропинку, ведущую прямо к реке,

и пройдёшь по тропинке,

и встанешь на тёплые камни,

и почти что не целясь убьёшь комара на руке,

постоишь и зачем-то потрогаешь воду руками.

И по тёмной воде побегут золотые круги,

на высоких ногах по воде побегут водомеры…

Хорошо тебе тут – вот какие твои пироги.

И такие дела. Если только не символы веры.

Потому что тебя навсегда отпустили домой,

о туда, где, опричь обветшалого дома и сада,

комариного лета и белого снега зимой,

больше нет ничего. А уже ничего и не надо.

И ленива и не широка

(и почти что никак не зовут),

замерзает простая река:

очень холодно тут.

Тут, полого упав от окна,

стынет солнечный луч на полу,

и все вещи нанизаны на

ледяную иглу.

Вот пока на сто вёрст – ни души,

море времени, сколько ни трать,

и пока не забыл, запиши

в ледяную тетрадь,

что идёт, почему и куда,

что бежит себе дни напролёт.

А в реке – ледяная вода,

по закраинам – лёд…

Вне зависимости от пола или в каких летах,

записной ли псих, мухи ли не обидит, —

человек, смотрящий на воду, выглядит так,

будто думает, что его не видят.

Он не думает. Что, вообще говоря, позор.

Но и третий глаз, как и первые два, замылен,

и река уносит… как что? Да как тот же сор,

даже мелкую мысль,

заблудившуюся среди извилин.

Так учебник истории

листает привычная пятерня:

с упоением тем же, навязчивым или вящим,

водный поток завораживает нас всеми тремя

составляющими времени —

прошлым, будущим и настоящим.

Оттого и лицо в ладони упрятавший господин

там, где ивы к воде опрометчиво льнут и никнут,

у холодной реки засидевшийся до седин,

так беспомощно озирается, когда окликнут.

Как нормальные мужики —

политикой или бабами,

я, с чего ни начну, сколь угодно издалека,

заканчиваю дождём, просёлком с его ухабами,

а на заднем плане – река,

о которой хотя и знаешь, куда течёт,

но течёт ли вообще, ни за что не уловишь глазом.

Тишина. И глухое «увы» – не в счёт,

потому что накрывшиеся медным тазом

планы на будущее посылают своё «увы»

из небытия. И с некоторого момента

странный запах

прихваченной заморозками травы

смешивается с дождём, тишиной и ещё с чем-то,

что лежит на сердце, да и на той же душе,

как на ветках и проводах изморозь или наледь,

от чего охотно избавился бы уже,

но чего не забыть и, тем более, не исправить.

Если солнце стоит высоко, то тени,

коротая время до заката дня,

прячутся в листве деревьев (и других растений),

а подует ветер – начинается беготня,

перепрятки, шум, мельтешение, но под вечер

тени вытягиваются, передразнивая дома,

и сливаются, как слова иноземной речи,

в нечто целое. Как тома

запылённых книг на забитых донельзя полках,

что не то что читать, но уже различать невмочь,

ибо, будучи из, вообще-то, не самых стойких,

устаю. А ещё: потому что ночь.

Последняя капля, сорвавшаяся с края крыши,

падает на землю с хрестоматийным «кап»,

после чего становится намного тише,

чем было до этого. Как будто кляп

заделали и без того молчавшему человеку.

У такого молчания даже не спросишь: ну?

Чтобы отдых дать натруженным за день векам,

закрываешь глаза и погружаешься в тишину,

как в астральные дебри какой-нибудь лженауки,

как скупой – в подземелья – рыцарь,

а лучше – крот;

и уже не понять: тишину нарушают звуки

или – наоборот…