Читать книгу Несколько страниц - Андрей Корольков - Страница 4

Он и в Африке – слон,

и, наверное, был на примете,

(разумеется, бивни), короче: уснёшь на посту —

непременно убьют, и душа, белоснежная в свете,

не спеша отлетит и, клубясь, наберёт высоту;

и среди облаков, и – легка, устремится на север,

собирая незрелые звёзды во влажную горсть:

только там и тогда пожинаешь и то, что не сеял,

где луна тяжела и желта, как слоновая кость.

И поэтому утром осенним, сырым и туманным

над равниною русской пойдут затяжные дожди…

Пошуруй хорошенько

по книгам, углам и карманам,

кое-что обретя, до сельпо до родного дойди.

Перестала давать (тьфу ты, Господи – в долг!)

продавщица младая

в том сельпо, куда ты

поспешаешь (опять же – селом),

волоча сапоги и по Фрейду лениво гадая,

отчего тебе ночью, к примеру, привиделся слон?

А чего тут гадать? Уж и то хорошо, что не черти,

ведь известно, что ты никогда не гнушался вина.

Вот и выпей стакан. Закури. И подумай о смерти.

А не хочешь, не пей: просто так посиди у окна.

Сегодня светлый праздник Покрова.

Я торопливо собираю вещи:

резной хомут и золотые клещи,

берет на плешь и руки – в рукава.

И вот – благоухающий подъезд,

а там сосед, хронически поддатый,

и на сакраментальное «куда ты?»:

– Куда? Туда! В пределы неких мест!

Где те же травы, те же дерева,

не благо иго и весомо бремя,

где точно так же истекает время

и где сегодня праздник Покрова;

где я, отнюдь не будучи здоров,

вполне причастный времени и праху,

почти сниму последнюю рубаху:

уже сегодня упадёт покров!

Ещё на мне никто не ставил крест

(хотя идея в воздухе витала),

но час назад меня уже не стало,

уже я там, в пределах неких мест,

где точно так же воют провода,

и точно тот святый и крепкий Боже…

Ребята – всё, решительно всё то же.

Но снег ещё не тронут. Ни следа.

Потеплело, и щепочка лезет на щепку.

Вот из лужи прохожего обдало…

Я пойду в магазин и куплю себе кепку,

и она мне пойдёт, как корове седло.

Променяю все ваши на эту заботу,

на рассвете покину родительский кров:

как последний дурак, поплетусь на работу,

где баклуши я бью и седлаю коров.

А ведь, кажется, помню: какая-то лошадь

(боевая, наверно… Конечно, она!)

выносила меня на широкую площадь,

и – здорово, ребята!.. А там – тишина.

И с тех пор по дороге иду пригорюнясь,

вечерами домой, на работу – с утра,

всё по той, по которой прошла моя юность,

не скажу, что давно, но давно бы пора;

я киваю в ответ придорожному злаку,

я не знал и не знаю, не быть или быть,

я ещё не решил, покупать ли собаку:

не уверен, что я её буду любить.

Почему-то на ранней заре выгоняют коров…

Вот выходим и мы с председателем

в чистое поле:

– Как дела, литератор?

– Спасибо. Конечно, здоров.

Я вчера отпустил свою душу на волю.

Как меня отпустили на волю марксизма тома,

отпустила красавица из параллельного класса,

как Его, наконец, отпустила кромешная тьма,

отступившая после девятого часа;

как метавшие жребий, пардон, воротили носы,

недовольны весьма (как одеждой)

лохмотьями теми,

или, скажем, как мы без конца переводим часы,

и нам голую задницу кажет прошедшее время.

Дорогой председатель! Давай изопьём молока!

Совершенный обломок

совхозно-колхозного строя,

изопьём по одной за того племенного быка

и за красное солнце над тою зелёной горою!

Дорогой председатель, моя отлетела душа,

наливаются кровью неясные даты и числа,

но, представь, и сейчас за душою моей ни гроша:

только лёгкая тень

наконец обретённого смысла.

О, дорога от дома к метро по утрам,

и, естественно, наоборот – вечерами,

что едва ли подобна небесным дарам,

(как иконе – лицо в позолоченной раме):

на корявом асфальте скопление вод,

фонари – не того, и довольно опасно,

до беды и до слёз довела бы, да вот

а потом-то куда? Совершенно не ясно.

Потому что никто не глядит из окна,

ни со стен крепостных, ни с каких колоколен,

и, всего вероятней, не будет кина:

как ни странно, механик действительно болен;

а давно бы пора обратиться к врачу,

потому что не только дороги раскисли,

но привычная ноша невнятна плечу,

и всего интересней – дурацкие мысли.

А дорога пуста, будто песня без слов,

когда просто мычишь за гармонью унылой, —

ничего от себя, лишь основы основ:

что-то вроде «спаси, сохрани и помилуй»…

Горбатый мостик. Обводной канал…

С чего-то злоба дня заговорила:

подкинула сравненье, что перила

горбатого моста черны, как нал.

А я совсем не разбираюсь в нале,

поскольку тёмен, как вода в канале,

отчасти лыс и нищ не по летам:

я даже в Турцию ни разу не летал,

не говоря о Лондоне, Париже.

Я много ездил. Но гораздо ближе.

Лишь в этих водах отражаюсь я

в придачу к облакам, растрёпанным, как вата.

Плывёт какой-то водоросли прядь:

не помню, что такое кисея,

но и смотреть на это страшновато.

Но то – смотреть, а ежели – нырять?

Ныряют утки. Правда, не с моста.

И для Москвы их тут довольно много.

А справа, слева, поверху – дорога,

и – бить начнут, не скажешь: красота!

Но вот гранит ступеней – что скрижаль,

над головой, почти что сразу, – небо.

А главное, я тут ни разу не был,

хотя сто раз, наверно, проезжал.

Сказать, что всё не так?

Посетовать? Поныть,

что вот опять сравнение – не в пользу?

Что даже нимфы в Летнем встали в позу,

чуть не порвав связующую нить:

– Ты кто такой?

Литейный стал прямей…

Я по нему иду седой, усталый,

и из-под закустившихся бровей

высматриваю то, чего не стало,

и по всему выходит, что – меня.

А город что ж? Ему плюс-минус тридцать —

плюс-минус ничего.

Петрова пятерня,

не то что б над, но – бывшею столицей

по-прежнему простёрта в никуда:

чуть выше – небо, понизу – вода,

в которой отражаются фасады.

Ограда упомянутого сада

блестит от сырости, сочащейся с небес,

и под рукою подаётся дверца

туда, где я бы мог оставить сердце…

И я оставил сердце. Но не здесь.

Улица имени Первого Мая…

Как ни тужилось время, а всё на местах,

и, наверное, та же Анюта хромая

собирает пустые бутылки в кустах.

Всё на месте, и крыть, разумеется, нечем:

будто та же галдит во дворе детвора,

даже если густой опускается вечер

в неподдельную темень и сумрак двора,

где и в жаркую пору жары не бывает,

и – в любую погоду – домашний уют;

мужики постепенно козла забивают

и поэтому к ночи едва ли забьют…

И всё так же, отставивши благоговейно

заскорузлый мизинец, лицо к облакам

поднимают покорные слуги портвейна,

осушая гранёный Анютин стакан.

Домино. Перезрелая вонь магазина.

Завывают качели: не смазан крепёж.

Время тянется, будто сырая резина,

и к рукам прилипает, и не отскребёшь.

Так и было. Но портит картину Анюта,

никому не дававшая пить из горла,

ведь она, из чего ни была бы согнута, —

человек и, лет десять назад, померла.

Я живу на отнюдь не Садовом кольце,

я французский язык изучаю;

нехорошие тени лежат на лице:

это я по Парижу скучаю.

Сохну так, что как жив до сих пор, не понять,

и хорошего в этом не вижу:

мне бы только на евры рубли обменять,

и я тут же рвану до Парижу.

К их каштанам от этих дурных тополей

и от лета, почившего в пухе.

Зажирею. И стану настолько белей,

что пиджак не сойдётся на брюхе.

И потянет француженок пообнимать…

Я за то – провалиться на месте —

зарекусь их парижскую Божию мать

поминать в неприличном контексте.

Ведь и русскому сердцу Париж как des ailes,

как – воистину – ложка к обеду…

Ах, зачем вы так нервны, мадемуазель!

Может, я вообще не приеду.

Я – легко может статься – погиб на посту

(entre nois: я стоял на защите).

Где-ни-то-как-нибудь присобачьте плиту

и чего-же-нибудь напишите:

мол, такой-то откинулся, ёж его медь,

но, увы, у себя во славянах,

так как рылом не вышел валюту иметь,

а равно и простых, деревянных;

неизвестно, умел ли он сеять и жать

или мыкался флагом на мачте,

но считал, что над Сеною лучше лежать:

веселее, а главное – мягче.

Я кругами хожу. Я лечусь наложением рук.

Если мелочь – к слезам,

то к чему снятся ихние баксы?

Опишите мне время, и если получится круг,

не сочтите за труд,

перешлите картинку по факсу:

там семнадцать мои. Остальные – неведомо где…

– Подержите арбуз! —

И прохожий разводит руками.

Разведённые руки, как будто круги на воде,

над которыми синь, чуть подёрнутая облаками.

И прохожий идёт, разведёнными руки держа,

по московским кругам,

по садовым и литерным кольцам…

И спросить бы ещё, да ушёл он далёко deja.

Потому что француз.

У него и фамилия – Гольцман.

О московские кольца! Линючи на вас тополя!

А возьмись убирать,

так за те же семнадцать не свёз бы…

Опускается пух на зыбучие камни Кремля

и летит над рекою, где плавают красные звёзды.

Опишите мне время, пока я иду по кольцу,

или, как иногда говорят, окажите услугу,

ибо мне одному неизвестно, к какому концу

приближается время, бредя по такому же кругу.

На простом языке слесарей по ремонту а/эм

о весне закричали грачи на высокой берёзе;

вот и я выползаю из дома (неважно зачем),

но, поднявши главу,

замираю в немыслимой позе,

потому что сугробы значительно выше колен,

да и солнце в глаза, и любое движенье излишне.

Вон горят колокольни уездного города N,

а звонят ли к обедне,

отсюда, конечно, не слышно.

Да и видно-то плохо, поскольку сии города —

на три четверти пьяные слёзы

в гранёном стакане,

и когда электрички уходят незнамо куда,

остаются в округе всё те же грачи и цыгане.

Этот необитаемый остров почти что ничей.

Обитаем условно. И не исчисляема паства.

Только солнце и снег. Нецензурные речи грачей.

Ну, берёзы да избы.

А в общем, пустое пространство.

Это место – какой-нибудь северный порт,

замечательный тем, что туда – прибывают

и что там даже злые собаки не лают,

потому что за всех отдувается норд;