Читать книгу Москва 2066. Сектор - Андрей Лестер - Страница 15

Тридцать лет назад мы с будущим генералом Изюмовым приехали в Москву из Владивостока на поезде «Россия». В школе мы сидели за одной партой. Моя мать неоднократно пыталась нас разлучить, уверяла, что дружба с Юрой разрушит мою жизнь. И оказалась, возможно, не так далека от истины.

Я был из простой семьи: отец мичман на флоте, мать – работник гарнизонного клуба. И мы жили в бараке на верхушке сопки.

Изюмов с матерью, Ираидой Викторовной, жил в центре, на улице Ленина, в обкомовском доме, и в одной из комнат на стене у них висел портрет Ираиды Викторовны в полный рост, исполненный каким-то заезжим московским художником. Мать Изюмова была придворной журналисткой, Золотое перо Приморья 1979 года. Зато у Изюмова не было отца. Класса до восьмого Юра считал, что отец был летчиком-испытателем и погиб во время полетов, пока не выяснилось, что тот страдал банальным алкоголизмом, причем в тяжелой форме (управлять, естественно, никакими летательными аппаратами не мог), из-за чего Ираида Викторовна и развелась с ним, едва успев обзавестись сыном.

А вот бабушка Изюмова – внимание! – жила в Подмосковье, в городе Орехово-Зуево.

Я занимался борьбой и хорошо учился. Юра по большей части шнырял по дворам с ножом и велосипедной цепью в кармане. Иногда его заносило в спортзал, так же как и меня – в дворовые разборки. При этом мы много читали, ходили на закрытые просмотры фильмов Тарковского и слушали не только рок, но и симфоническую музыку.

Потом мы поехали в Москву поступать и поступили в один институт, и даже оказались в одной группе. Спустя некоторое время, как и предупреждала моя мать, влипли в одну нехорошую историю, нас погнали из общежития, и мы на какое-то время оказались у бабушки Изюмова в городе Орехово-Зуево.

Там я пережил самое сильное мировоззренческое потрясение моей юности. В чем оно выражалось? Ну, во-первых, я понял, что русский народ – это понятие, а не реальный объект, и реальные люди из Приморья отличаются от таких же из Орехово-Зуево или Петушков намного сильнее, чем жители Ленинграда от жителей Лондона. Во-вторых, я растерялся и не знал, где искать образец, мерило русскости: в Москве, Ставрополе, Архангельске, Новосибирске или все-таки в Орехово-Зуево? В-третьих, я понял, что можно не только не понимать русских, но и не любить их, причем искренне, от всего сердца. В-четвертых, я сделал некоторые, пока еще смутные выводы о природе человека вообще.

Пьяные здесь лежали на улицах и никого не удивляли и не заботили. Однажды я увидел женщину лет тридцати, в субботний день уснувшую в грязи у входа в большой универмаг. На ней был светлый плащ, дело было в сентябре, покупатели (многие шли в магазин семьями, с детьми) протискивались в двери бочком или просто переступали через нее, причем лежавшая не вызывала у них абсолютно никаких эмоций, кроме тех, что может вызвать препятствие, мешающее проходу. Я попытался поднять ее, но ко мне тут же приблизился милиционер, который до этого стоял с друзьями у пивной будки в нескольких шагах. Фуражка милиционера висела на затылке, вверх торчал белесый чуб, ремень был распущен, китель выбился, рубашка вылезла из штанов, кобура была расстегнута. В руке он держал бокал пива с желтой неопадающей пеной. «Ёптыть! – сказал милиционер. – Ебёныть!» И добавил еще несколько похожих слов, из которых я понял, что он не советует связываться, и что пусть дама лежит, где лежала, он ее знает, и с ней все в порядке.

Я видел, как пятилетние дети спокойно играли во дворе вокруг соседа, спящего в собственной блевотине, и в ужасе отшатывались от человека с книгой в руке.

Я также понял, что за книги в этом городе могут и будут бить. Могли избить за чтение газеты на остановке. И самое ужасное было в том, что это не был осознанный протест против грамотности, это была мутная, сермяжная реакция на чужака и связанное с чуждостью неправильное поведение. И поднималась она из таких глубин, о которых даже задуматься в те времена для меня было страшно. Сейчас, спустя несколько десятилетий, я бы сравнил состояние психики орехово-зуевцев тех лет с редкими, особо выгодными, месторождениями угля или нефти. Чтобы добыть самые древние и самые жуткие содержания, не было необходимости забуриваться на километры. Нефтяные лужи их подсознания плескались прямо на поверхности, открытые непосредственному наблюдению. И кроме этих луж я не мог разглядеть ничего.

Хотя было и что-то вроде христианства. Если в автобус вваливался пьяный в дупль молодой парень, отборно матерился и падал на пассажиров, то обязательно находилась старушка, уступающая ему место. При этом, как правило, старушки произносили следующие слова: «Садись, милок! Устал, сердешный!» Автобус, и это меня еще более бесило, одобрял старушку. То ли старушки действительно считали пьянство тяжелым трудом, то ли исповедовали христианство такого толка, которое могли бы исповедовать собаки, если бы у них была религия: лизать бьющую тебя руку.

Однажды соседка по коммуналке, соскучившаяся в декретном отпуске, вышла на кухню с бутылкой портвейна и, придерживая руками свой огромный живот, предложила нам с Изюмовым выпить на троих, а после – отыметь ее прямо здесь, у подоконника. «За угощение», – как она выразилась, поморщившись от громкого крика своего трехлетнего сына, который в это время ездил на четырехколесном велосипеде по коридору и тренировался в матерщине.

В те месяцы я впервые понял, сколь благодатным может быть воздействие ядерной бомбы, если суметь применить ее точечно, в данном случае – для ликвидации одного конкретного подмосковного города. Будучи студентом, не чуждым новым веяниям в искусстве, я разрабатывал эту идею уничтожения Орехово-Зуева в разговорах с другими студентами. Интересно, что необходимость локального взрыва я обосновывал не столько потребностью уничтожить пьяниц и откровенных дебилов, сколько необходимостью избавить Советский Союз, да и весь мир, от мистической опасности, исходящей от слов «ёптыть» и «ебёныть». То, как произносились орехово-зуевцами эти слова, и каким образом с их помощью мгновенно устанавливалась прочная связь между местными жителями, наталкивало на мысль об их магическом характере. Я видел, и не раз, как в пустых тоскливых глазах после произнесения вслух этой магической формулы мгновенно появлялась жизнь, какой-то особенный свет уверенности («мы стоим на своей земле и делаем свое дело») и даже (что опаснее всего) какое-то религиозное воодушевление.

Этих людей нужно было уничтожить, говорил я, пока они с помощью своей магии не уничтожили остатки русской культуры, экономики и даже экологии, а потом не принялись и за сопредельные территории.

Однажды меня вызвали в комитет комсомола нашего института. За кабинетом комсорга оказалась еще одна комнатка, в которой меня ждал блеклый человек с упрямо сжатыми губами, назвавший мои теории касательно Подмосковья остроумными, хотя и жестоковатыми, и предложил проявить свои способности на более полезном для Родины поприще. Так начался мой долгий и непростой путь в «Шатуны».

Похожим маршрутом проследовали и Попов с Изюмовым.

Юра Изюмов, с детства впитавший основы поведенческой психологии обкомовских работников и городской шпаны, быстро продвигался по карьерной лестнице. Вскоре он не только обогнал в этом смысле нас с Поповым (мы стали всего лишь полевыми офицерами), но и перестал признавать в нас бывших друзей.

Юра женился, родил дочку Анжелу. Бабушка его умерла. Ираида Викторовна переехала из Владивостока в Орехово-Зуево, и теперь уже не Изюмов, а его дочь ездила в гости к своей бабушке.

Встретив Анжелу Изюмову на территории военных складов в марте 2066 года, я в долю мгновения прокрутил в голове все связанное с Орехово-Зуевом и подумал, что это не могло быть простым совпадением. Именно здесь, именно я, именно она! Не говоря уже о том, что первое задание, связанное с Событиями, руководство поручило «Шатунам», а значит, Изюмову, который, в свою очередь, будто специально, направил туда Сашу Попова (!) и спустя несколько часов – меня.

Я и сейчас думаю, что все могло бы пойти по-другому, вспомни Изюмов в решающий момент о наших студенческих годах и моем восприятии Орехово-Зуева, как черного и маслянистого тектонического разлома русской жизни. Что, если бы туда отправился Мураховский или Семиглазов? Уверен, что навстречу им не вышла бы девочка в лыжной шапочке с бомбончиками, и вся история пошла бы, скорее всего, иным путем.

В прошлый раз я остановился на том, как мы попали на склады, с которых невероятным, не поддающимся объяснению образом, исчезли боеприпасы, достаточные, чтобы убить все живое как минимум на одной четверти суши. Двое из нашей команды, закаленные, проверенные люди, внезапно бросили оружие и снаряжение и пошли. Бур догнал одного из них, Федорова, и едва не выбил ему мозги, я бросился на Бура, мы покатились по жухлой траве, еще мокрой от недавно сошедшего снега. И тут над нами раздался девчоночий голос. Мы остановились, я сел в грязи, – передо мной стояла Анжела, единственная дочь генерала Изюмова.

После всего, что случилось в этот день, я, пожалуй, не должен был удивляться ничему.

Тем не менее я был очень и очень удивлен.

Анжеле было двенадцать лет. Изюмов и его жена Лиля сдували с нее пылинки и никуда не отпускали одну. Бабушка, у которой, в принципе, девочка могла быть в гостях, была одержима соображениями безопасности еще больше, чем родители. Я мысленно прикинул расстояние до дома Ираиды Викторовны. Получалось километров восемнадцать-двадцать. То есть девочка просто не могла находиться здесь. Но вот она стояла на расстоянии вытянутой руки на территории закрытых военных складов. В красной лыжной курточке и шапочке с бомбончиками.

Кроме того, Анжела возникла так внезапно, так тихо, словно спустилась откуда-то сверху или вообще соткалась из воздуха. Я прокрутил в голове все наши действия за последние полчаса. Да, мы достаточно хорошо осмотрели все вокруг. Когда мы пришли, здесь никого не было.

– Не трогайте их! – повторила девочка специально для Бура и показала на лежащего без сознания Федорова и водителя-спецназовца, склонившегося над ним.

– Анжела, а ты что здесь делаешь? – еще раз спросил я, все еще сидя на земле.

– Я на лыжах каталась, – спокойно ответила она и прошла мимо нас к Федорову.

– Какие лыжи? – спросил Бур, поднимаясь и отряхивая грязь. – Это кто? Что за Анжела?

Я объяснил. Это произвело впечатление.

Девочка тем временем присела на корточки рядом с Федоровым, сняла рукавичку и похлопала Химика ладошкой по щекам. Федоров открыл глаза, застонал и схватился рукой за голову.

– Нужно увести ее отсюда. Немедленно, – сказал Бур. – Сделай это, будь другом, а я разберусь с этими козлами.

– Команды, майор, здесь буду отдавать я, – ответил я Виталию, останавливая его рукой.

Анжела подошла к нам.

– Их не нужно трогать, – сказала она. – Пусть уходят. Они перевернулись.

– Что?! – спросили мы хором.

– Они перевернулись, – повторила девочка. – Стали тихие.

Так в первый раз я услышал это слово. Тихие.

– Что значит «перевернулись»? – спросил Бур, хотя по выражению лица его было видно, что какие-то страшные догадки уже роятся у него в голове. Ведь мы оба присутствовали на допросе Попова и вдобавок совсем недавно видели, как рабочие исчезнувшего завода «Фенолит» уходят домой со счастливыми лицами буддистских монахов.

– Вы это чуть позже сами поймете, – сказала Анжела. – Надо потерпеть.

– Нужно немедленно доложить Изюмову, – сказал Бур.

– Подожди, давай разберемся, – ответил я. – Анжела, как ты тут могла на лыжах кататься? Снега-то нет.

– Ну и что, дядя Игорь. Он был.

– Когда, Анжела?

Девочка задумалась. Лицо ее стало сосредоточенным, как будто она внимательно вслушивалась во что-то важное внутри себя.

– Я не помню, – наконец ответила она и сняла свою шерстяную шапочку.

Волосы у нее на висках потемнели от пота. Да, было слишком тепло. Мне даже показалось, что трава под ногами прямо на глазах наливается зеленью.

Оглядевшись, в стороне, у трансформаторной будки я и в самом деле увидел поставленные торчком лыжи с аккуратно навешенными на носки кругами лыжных палок.

Я тянул время, потому что не знал, о чем докладывать генералу. Растаявшие на глазах у милиционеров заводские трубы, аккуратный газон на месте корпусов «Фенолита», дикая, невероятная чистота на пустых складах, какие-то «перевернутые» и «тихие», – что все это могло означать, как такое могло произойти, – у меня не было (и не могло быть) никаких объяснений. После допроса Саши Попова мы отрабатывали версию применения психотронного оружия. Но тогда почему не работают двигатели автомобилей? Почему погасли дисплеи мобильников? А что, если психотронная атака нанесла сокрушительный удар и по моей голове, и все это мне только кажется? Что, если после доклада и меня прикрутят цепями к металлическому стулу и попытаются выбить дурь из головы?

Удивления больше не было, невероятность происходящего наконец-то вызвала своеобразную анестезию, но от этого не становилось легче, потому что не было ни одного ответа на вопрос «что делать?».

– Анжела, но почему здесь? Почему ты каталась на лыжах так далеко от бабушкиного дома? Кто тебя отпустил одну?

Анжела пожала плечами. Точно так же пожимала плечами Лиля, ее мать, в которую я даже был одно время немножко влюблен, как, впрочем, бывал влюблен практически во всех рыжеволосых и зеленоглазых молодых женщин.

– Дядя Игорь, – сказала Анжела. – Я сама не пойму. Я рядом с домом каталась, а потом как-то шла, шла…

«Шла, шла, – думал я, – и прошла двадцать километров. Незаметно для самой себя. Пересекла между делом несколько шоссе и парочку воинских частей, огражденных по периметру заборами и колючей проволокой».

– Анжела, послушай, – как можно более ласково сказал я, – скажи еще раз, как ты называешь этих людей…

– Которые перевернулись?

– Да, которые перевернулись. – Слово далось мне почему-то не без труда.

– Я их вначале называла про себя «мутики», а теперь думаю, что лучше называть их «тихими». Да, они «тихие».

– Анжела, а что ты думаешь о себе? Кто ты? – совсем вкрадчиво спросил я и замер.

– А я не знаю, – ответила она просто. – Я про себя не очень-то много знаю.

– Как это? – влез Бур.

– А вы про себя много знаете? – спросила его Анжела.

– Я всё про себя знаю! – ответил Виталий.

– Какой интересный дядя! – сказала задумчиво Анжела.

«Надо уходить отсюда, – подумал я. – Как можно быстрее. Пока и мы с Буром не перевернулись тем или иным образом. И уводить отсюда девочку».

Тем временем Федоров встал и, помахав прощально рукой, нетвердой походкой пошел к западным воротам складской территории. Водитель шагал рядом, сочувственно на него поглядывая. Бур посмотрел им вслед с выражением человека, жалеющего, что не может ударить каждого из предателей прикладом в затылок, но быстро очнулся, поднял брошенные автоматы, снял один с предохранителя и попробовал произвести выстрел в воздух. Ничего, только щелчок. Бросил его на землю и попробовал то же с другим. Щелчок, щелчок и еще щелчок.

– Адамов, ты что-нибудь понимаешь? – в ярости потряс он бесполезным оружием.

– Нет, – ответил я, приняв решение действовать по уставу.

Ответов нет. Но разбираться будем потом, а сейчас территорию необходимо изолировать. Нужно немедленно подвести войска и оцепить участок в радиусе не менее пяти километров. А нам уходить. Я достал передатчик спецсвязи, нажал на кнопки, вытащил антенну, – связи не было.

– Бур! Рацию!

Майор протянул мне свою. Результат тот же. Мы снова достали отказавшие мобильники, понажимали на кнопки, включили-выключили, постучали по корпусу, потом вынули и вложили аккумуляторы. Дисплеи светились ровным светом ночника, но никаких значков на них по-прежнему не было.

– Попробую взобраться на крышу, – сказал Бур, направляясь к пожарной лестнице.

– Подождите, – сказала вдруг Анжела. – Это бесполезно. Звоните лучше с моего.

Она достала из кармана складной дамский телефон «Nokia» в перламутровом красном корпусе и протянула мне. Какое-то нехорошее предчувствие холодком прошлось у меня в груди. Я как завороженный взял телефончик и медленно открыл его. «Nokia» показывала полную антенну. Тогда я снова достал свой аппарат и положил его на ладонь рядом с мобильником Анжелы. Держал их на одной ладони и смотрел. Мой не работал. С девчоночьим все было в порядке. Ладно. Я набрал на перламутровом телефончике защищенный номер Изюмова и, когда он поднял трубку, коротко доложил обстановку. Сказал, что оцепление нужно немедленно и что с нами его дочь.

– Боже мой! – сказал Изюмов. – Сейчас же убирайтесь оттуда! Двигайтесь на запад. Высылаем за вами вертолет.

– Нет! – крикнул я, с внезапной ясностью вспомнив наш «Лексус», летящий по дороге подобно мертвой железной коробке. – Только не вертолет! Ни в коем случае! Слышишь! Не надо вертолета!