Читать книгу Свет матёрый - Андрей Лушников - Страница 2

А крестный мой путь – он всего лишь окрестный,

Окрестность его такова:

Река, головой в перекрёсток небесный,

Лежит, протянув рукава.

Чуть свет – в рукавах перекличка синичья,

Безмолвия рушится лёд,

Здесь небо для всех не жалеет величья,

Здесь в небе дороги вразлёт.

Трава и деревья возносят моленья,

Рассвета дымится алтарь,

И старенький тополь стоит в отдаленье,

И в грудь себя бьёт, как мытарь.

Самые прекрасные страницы

Я читаю ночи напролёт.

Засыпая, вижу сквозь ресницы

Как я попадаю в переплёт.

Как легко, легко неимоверно

Я скольжу по лунному лучу.

И герою из романа Верна

Я губами сонными шепчу:

«Капитан, нас обманул Негоро!

Сбился ночью с курса «Пилигрим»,

Меркнет свет, а это значит, скоро

Свет в моей душе померкнет с ним.

Скоро, скоро мрак возьмёт измором,

Город весь тенями прошерстит,

Вороном зловещим Невермором

В каждый дом хозяином влетит.

Напророчит он и мне потерю

На ночном последнем берегу,

Только я в рассвет грядущий верю,

На него надеюсь как могу.

Если я хоть раз увидел солнце,

Что прошло в душе по пустырю,

То у ночи и на самом донце

Буду ждать грядущую зарю».

Ой ты моя зорька-заряница!

Что же нынче утро ниспошлёт?

Самые прекрасные страницы

Я читаю ночи напролёт.

Что ты, светик мой ласковый, робок?

Что под сердцем огнём не горишь?

Что не ходишь с зарёю бок о бок,

А из мрака аукаешь лишь?

Я тебе, как заветному другу,

Показал где прозябло репьё.

Что ж ты, друг, не готовишь кольчугу?

Что ж ты, свет, не готовишь копьё?

Много нас по обочинам званых.

Так что, свет-пересвет, не робей!

Вон, как в тучах смеётся поганых

Беспощадной луны челубей.

Проснёшься – тополь стал жар-птицей!

Туманом даль заволокло.

Чуть слышно, с трауром в петлице,

Стучится бабочка в стекло.

Как сбросишь ночи рукавицу!

Как разохотится заря

От плевел отделять пшеницу

В росе на кромке сентября.

Увидишь верную примету

В природе, ставшей золотой:

Всё движется упрямо к свету —

Что ждёт за грозовой чертой.

Жнецу хлебов и сорняков,

Творцу соломы и огня,

Путей земных и облаков

Какое дело до меня?

Увидев ангела с серпом,

Вороны пали на жнивьё.

Я разорвал с земным пупом,

И тело рушится моё —

Последний зуб торчит во рту.

Но, чтоб я вовсе не истлел,

Он в сердце неба высоту

Штрихом одним запечатлел.

Ручей, тропинку, силуэт

Стоящей тучи грозово.

Из всей палитры выбрал свет

Художник сердца моего.

Кто в жизни хоть раз привечал побирушку,

Поймёт отчего, почему

Чужой человек облапошил старушку,

Что вынесла хлеба ему.

Стоит на пороге у ней участковый,

Укором стоит, недвижим,

И всё не втолкует он ей, бестолковой,

Что веры нет людям чужим.

Она, как ребёнок обиженный, плачет

И мелко трясёт головой:

«Ну как же, родимый? Ну как же иначе,

С бедой коль идут не впервой?».

Жмёт галстук служивому, словно ошейник.

Он скажет на это в сердцах:

«Какие же трогает струны мошенник

В доверчивых старых сердцах!

Теперь вот ищи твоего побирашку!».

Потом участковый вздохнёт,

Посмотрит сурово, наденет фуражку,

Как сокол, в окне промелькнёт.

А ночью, когда засыпала старуха,

За то, что не помнила зла,

Огромного неба большая краюха

В ладонь её тихо легла.

Я, пеплом своим посыпая главу,

Лежал на пути, как свинья.

Но Тот, Кого шёпотом только зову,

Поставил меня в сыновья.

Я рад от ребра научаться греху,

Прикрывшись листом лопуха.

Но Тот, Имя Чьё у травы на слуху,

Во мне не увидит греха.

Он ангела следом пошлёт старину,

Чтоб я не давился нытьём.

И чтобы не спутал Руси ширину

С широким, но гиблым путём.

Дороги совсем не случайно

Ведут в монастырь небольшой —

Здесь тайна, великая тайна

Над каждой болящей душой

Свершается немногословно.

За стенами монастыря

Кончается обморок, словно

От запаха нашатыря.

Как будто у самого гроба,

В святой покаянной глуши

Отходит от сердца хвороба,

Срываются путы с души.

Недаром в измятом берете

Просвечен зарёй силуэт.

И светится в том силуэте

Художник иль, может, поэт.

Сутулится в том силуэте

Печаль вековая Руси —

Её в монастырь на рассвете

Примчало шальное такси.

И перед иконой Ахтырской,

С горящей лампадой перстов,

За древней стеной монастырской,

Застыла она у крестов.

Вдали от беспутных и чёрствых

Дорожек-путей беговых

Забыла все кладбища мёртвых

На кладбище вечно живых.

Твоя стезя течёт рекой.

Ты лишь тогда живой,

Когда ты держишь под рукой

Суму и посох свой.

А шарик голубой круть-верть.

На нём навек, навек,

Как в стену, в каменную смерть

Вмурован человек.

Ты в стену посохом ударь!

Он выйдет из стены.

На голове его – сударь,

На теле – пелены.

Когда над мальчишкой бесчинствует ночь —

Ему от обиды в груди горячо.

Никто не желает ребёнку помочь.

Лишь помочь одна – та, что через плечо.

Когда у ребячества нет берегов,

Несчастный старик, ты считай, что пропал

В бесплодной равнине седых овсюгов,

Где ночь холодна и остра, как металл.

Когда успокоится жизни река

И память уснёт на предплечье костра —

То помочь одна – на груди старика,

Хоть лямка его и туга, и остра.

Он шепчет в ночи: «Не скрипи, старичьё!

Пока не упрячут в надежный пенал —

Господь ремешком тебя – через плечо!

Чтоб ты так и знал! Чтоб ты так и знал!».

Художник чистый и пречистый,

А не какой-нибудь божок,

И никакой герой плечистый,

На землю высыпал снежок.

Проснётся утречком сиротство —

А мир уже под снегом нов.

Из будки высунет юродство

Мордаху сукиных сынов.

Ведь знает всякий, коль из мрака

Небесный сыплет оберег,

Что волк матёрый не собака —

Он пастью не хватает снег.

То, что зверью, кому за двадцать, —

Юродцу, кинику и псу,

Подняв лицо, клыками клацать,

Снежинки плавить на носу.

С утра, не пивши и не жравши,

Бежать по снегу кобелю

И голосить, хвоста задравши,

Что Бог сказал: «Всех убелю».

Вчера надежды были злы,

У смерти в закромах

Во все смердящие углы

Я тыкалась впотьмах.

Кренясь, мир уходил во тьму

И был закат багров,

И я готовила ему

Свою вязанку дров.

Я в тёмном погребе – страстей

Не погребла огня.

И были в качестве гостей

Три друга у меня.

Один был скуп, другой гордец,

А третий тот – блудник.

И вот вошла я, наконец,

Сегодня в Твой цветник.

Кругом благоуханье роз,

Нет запаха греха.

И я подумала всерьёз:

«Нет лучше Жениха».

Я не хочу идти назад!

Забыла я про них.

Возьми меня в цветущий Сад,

Любимый мой, Жених!

И когда разгуляется ангел с серпом?

И когда кликнет вещая птица?

Дядя Гриша отправил сноху за попом —

Он сегодня решил причастится.

Дядя Гриша грехи записал в кондуит

И лежит под цветным одеялом.

Боль с утра во всём теле такая стоит —

Как варнак на дворе постоялом.

Дядя Гриша ни в чём никогда не хитрит

И не ропщет на список болезней —

На хронический кашель, колит и гастрит,

Он-то знает – душе так полезней.

Он лишь гладит на скулах седую стерню,

Говоря своим внукам с постели:

«Всё в себе, всё в себе навсегда сохраню,

Чтобы вы никогда не болели».

Сад хризантемный да астровый

В горницу тихо глядит —

Девой сосуд алавастровый

С миром бесценным разбит.

Миро смущается, капая,

Молвит апостол со зла:

«Что же она, куролапая,

Столько добра пролила?».

Радостью светится горенка,

Только Иуда сердит.

Анна (в девичестве Горенко)

У ног Иисуса сидит.

Человек я до боли мирской.

И, пустынями жизни двугорбой,

Со своей непомерной тоской

Я носился, как с писаной торбой.

И, копая чужой огород,

Я гадал: «Кто окажется в яме?».

И валил православный народ,

Прищемлённый в России дверями.

Я, тоскуя, ходил на заре,

Разобраться пытался в бедламе.

И услышал – в пустом алтаре

Шелестит будто кто-то крылами.

Кто же ты, мой невидимый брат?

Тишина, шелестя у престола,

Из-под запертых вырвалась врат

И под сердце меня уколола.

И тоска отступила совсем.

Распахнулись врата, и оттуда:

«Не врагом Твою тайну повем,

Ни лобзанья Ти дам, как Иуда».

Куда душа поющая

Из школы побежит?

На кухне мать пьянющая

В блевотине лежит.

С утра бухала с кодлою

И сотый раз на дню

Кричала: «Ксеньку подлую,

Заразу прогоню!»

В прихожей ранец брошенный.

Напуганный, седой

Весь город, запорошенный

Недетскою бедой.

В высотках крест мерцающий.

А ветер хлещет злей.

На чин о погибающей

Скопила пять рублей.

В руке вспотела денюшка.

И голос тонкий ввысь:

«Святая мати, Ксеньюшка,

За маму помолись!».

Осторожно, как будто зверушка

На охотника из темноты,

У заветных дверей побирушка

Смотрит в мир из дупла нищеты.

Целый вечер кафе-рестораны

Разгоняют на улице мрак,

Побирушку амбал из охраны

От дверей не прогонит никак.

Скажет ей: «Что, старуха – неймётся?

Что таращишься, как татарва?».

А она лишь в ответ улыбнётся:

«Жива».

На куче навоза под сенью креста.

Что с Иовом общего? Крест и проказа.

Но только проказа его-то чиста.

Моя же – зараза.

В провинции Уц не увидеть огня.

И к чистым в ночи не пускает привратник.

Возлюбленный Отче, отправь Ты меня

В любимый бомжатник.

Ты видишь, как сильно старается друг —

О пробку палёнки зубовный мой скрежет…

И Ты выпускаешь из ласковых рук:

«Никто здесь не держит».

Я в добро верю, словно в расплату.

Потому и хожу, как орёл.

Я сегодня подарок Пилату

Из-под чье-то полы приобрёл.

Извелась мелочишка в кармане

И ухмылка скреблась в бороде.

Я сегодня в каком-то дурмане

Непонятно разгуливал где.

Помню: ночью большое застолье,

К незнакомцу во тьме приставал,

Где-то видел огни да дреколье,

И кого-то в саду целовал.

А затем, плача, в каменоломню

Опускали кого-то гуртом.

А что было потом – я не помню,

Я не помню, что было потом.

Но, когда я домой ниоткуда

Возвращался в потёмках двором,

Меня тополь окликнул: «Иуда!».

И в руке прозвенел серебром.

Чтоб всю ночь первоклассником прямо

Не сидеть мне в троянском коне,

На крыло иудейского храма

Я поставлен был кем-то во сне.

И, когда вниз, подобная шорам,

С глаз упала вдруг чья-то рука,

С пацанячим щенячим задором

Я взглянул на весь мир свысока.

И морозом продрало по коже.

Трупы всюду клюёт вороньё.

И отпрянул я: «Что это, Боже?»

Был ответ: «Это сердце твоё».

Я хотел бы в себе весь кошмар истребить,

Да к спине прилипает рубаха.

Для чего наделён я свободой любить,

Если я умираю от страха?

Я в раю Твоем яблоко спутал со злом.

Видишь, сколько внутри червоточин?

Я за кривду стою в темноте за углом

И мой нож очень остро наточен.

Я – как в тёмном шкафу своеволья скелет.

И в глазницах, как в омуте, мглисто.

Так, что, даже спустя целых тысячу лет,

Угадаешь Ты в них анархиста.

Пепел совести в сердце пустом застучал.

И я мщу, словно Тиль Уленшпигель.

Для того и свободою прежде венчал

Ты мою вековуху погибель.

Все слова благородных кровей

Не для басни кормить соловья —

А чтоб знать, что за смертью своей

Есть у каждого тайна своя.

Я, из мрака гуляя во тьму,

Там, где жизни прошёл карнавал,

Был свидетелем нынче тому,

Как бездетный старик умирал.

Там держала давно уж родня

Покрывала у пыльных зеркал.

Он совсем не заметил меня,

Он глазами кого-то искал.

Я стоял, безнадёгой заклят,

В полумраке прожив до седин,

И смотрел как пылал его взгляд,

Словно он умирал не один.

Словно мир становился тесней,

Словно руки да ноги вязал.

«Положите, – сказал, – вместе с ней».

Только с кем положить не сказал.

Я уже так давно не расту,

Что совсем покривился душой,

И не видно уже за версту

Моей детской надежды большой.

И печально глядит лилипут

Из-под ручки сухой в облака —

На Блефуску отчаянно ждут

От седого козла молока.

Если от облаков не сбежать,

Если в сердце гнезда не совью,

Дай, дружок, напоследок пожать

Комариную лапку твою.

Мне память – что гурманам

Кумин и эстрагон,

В ней ходит атаманом

Серёга Ветрогон.

Сергей не за понюшку,

В моём большом дворе,

Легко пускает юшку

Сопливой детворе.

Люта у Ветрогона

Улыбка и слеза.

А на груди – корона,

На пальцах – два туза.

Кривит, как взрослый, губы,

Глотая самогон.

Хоть чёрту врежет в зубы

Серёга Ветрогон.

Со злой, у глаз, морщинкой,

По снегу, по траве,

С голодной рыщет финкой

В потёртом рукаве.

Мне память – как железо.

И как у зверя гон.

Слыхал я – из обреза

Застрелен Ветрогон.

Что сам он выбрал средство

Земной закончить путь.

Серёгу, словно детство,

Легко мне вспомянуть.

Ах, детство. В море мглистом

Ты камень бел-горюч.

Приехал я туристом

На монастырский ключ.

Вдруг в церкви на скамейке,

Под золотом икон,

В потрёпанной скуфейке…

«Серёга? Ветрогон?»

Сидел он, чуть сутулясь.

А прошлое текло.

Сказал: «Вы обманулись».

И посмотрел светло.