Читать книгу Палеотроп забавы - Андрей Морсин - Страница 3

Вершина холма открыла живописные, утопающие в буйных зарослях мирта руины. Стены, сложенные из ноздреватого от времени и непогоды известняка, местами были разрушены до основания.

Сняв шляпу перед аркой входа, торчащей особняком, Архимед Иванович выдержал почтительную паузу и решительным шагом прошел внутрь. Жадно осмотревшись, он сделал несколько глубоких вдохов, как человек, наткнувшийся на неожиданное сокровище и стремящийся взять себя в руки. Тут же расставил штативы: слева и справа от арки по линии уничтоженной стены, два других – на побитом мозаичном полу, рядом с патетическим ликом горгоны Медузы. Периметр квадратом охватывал вход и центральную часть вестибюля.

Удовлетворенно крякнув, Забава вернулся к чемоданам: под крышкой первого была центрифуга с хромированным колпаком и толстым рифленым рукавом, во втором белел фортепианными клавишами аппарат с экраном и колесом-регулятором. Он вставил наушники и надел контактный обруч – по экрану зазмеилась синусоида сигнала, завелась центрифуга.

Достав из-за пазухи продолговатый пенал, профессор принялся возить внутри пальцем, беззвучно шевеля губами: «Римляне… вандалы… остготы… сопрано…» Это был маршрут, пролегавший во времени, и женский певческий голос попал в него не случайно.

Впервые молодой Архимед увидел виллу «Медуза» в итальянском фильме, где декорациями выступала сама земля с ее ветхозаветными стенами, увидел в дни бурного душевного поиска, когда любовь лежала на сердце горячей раной. И, замерев в той самой арке, пела черноглазая девушка, пела пронзительную по красоте мелодию. И ее голос, и мелодия проникли в самую его глубину, тронули таинственные струны, и на пятнистых камнях и пыльных фресках, меж цветущих гроздей бругмансии и извилистых пальмовых теней замерцали отблески далекого прошлого, нахлынули лица – радостные, и страстные, и прекрасные, будто песня в одночасье оживила спящее веками пространство. О, то было теофанией универсальной, вселенской музыки, явившей себя, как пламенеющий терн, и юноша отпечатал в себе ее вещий аккорд. А, как известно, единожды отпечатанное рано или поздно непременно размножится.

Забава пробежал пальцами по клавиатуре, установил таймер на десяти секундах и прикрыл глаза. В душе уже шла реакция, приводя в движение ее сокровенный художественный контур, пуская рябь по бескрайним звездным полям. Струны контура входили в резонанс со струнами высшего разряда, получая доступ к стратам, хранящим информацию двухтысячелетней давности.

На дисплее выскочили ноли, раздался сыпучий электрический шум, и периметр озарился бледно-голубым мутным светом. Звенящий поток прошел сквозь тело профессора, испаряясь мурашками в загривке и иголочками в подушечках пальцев. Он вперил взгляд в мерцающий туманный куб.

Сплывая к краям колышущимися волнами, туман обнажил фрагмент девственной зеленой лужайки с кривым масличным деревом. Ветви и земля вокруг густо чернели спелыми плодами. На одной из ветвей, под сенью серебристых листьев, сидели бочком два лесных голубя.

Эта светлая природная идиллия, заместившая рукотворную разруху, вызвала у ученого озабоченный вздох. Он взял еще аккорд, исправляя погрешность во времени, и периметр снова заволокло.

На этот раз, занавешивая миртовые кущи, из бледно-голубой пелены проступили первозданные, не тронутые веками и войнами внутренности вестибюля. Изображение было кристально чистым: мозаика на полу блестела свежими красками, бледно-бирюзовые стены украшали гипсовые арабески, вправленные в тонкий орнамент с позолотой, киноварью и лазурью. Провал арки укрывала дверь эбенового дерева, инкрустированная перламутром и слоновой костью. По ее сторонам, светясь белоснежным каррарским мрамором, стояли гермы важных мужей с орлиными носами. Вдоль стены выстроились в ряд бронзовые торшеры с витиеватыми мелодиями тропической флоры.

Вдыхая в картину жизнь, щеки овеял ветерок – точно такой же залетал сквозь распахнутые окна, гуляя по дому в те незапамятные дни. Забава расправил плечи и подбоченился, словно созерцал творение собственных рук. С упоением вглядываясь в детали, он забылся… и тут вздрогнул от неожиданности – в периметр вступила молодая матрона в легкой тунике, ведущая за руку упиравшегося мальчика лет трех-четырех. Зритель затаил дыхание.

Незнакомка была красива эталонной римской красотой – с крупными чертами лица, высокими скулами и тяжелым подбородком; черные, с поволокой глаза устремлены в незримую перспективу руин. В такт шагам качались увесистые серьги – рубиновые мужские головы, нанизанные на золотую проволоку. Прическа римлянки, будто вырезанная из агата тончайшим резцом, была сплошь крошечные завитки-близнецы, уложенные ровными рядами, а сама она – точь-в-точь ожившая музейная статуя. У самой линии штативов патрицианка обернулась, делая кому-то позади себя нетерпеливый жест.

Профессор весь вытянулся в ее сторону, чувствуя, как сосет под ложечкой: он тайком подсматривал за чужой жизнью, два тысячелетия хранившейся на полках эфирной пинакотеки Земли.

Появилась смуглая девочка-подросток в суконном балахоне, с подносом, уставленным высокими стаканами дымчатого стекла. Длинная коса маятником качалась у тоненькой талии. Мимоходом она повернула голову, и на него взглянули небывалые, разноцветные глаза: один – прозрачной, небесной голубизны, другой – живой, теплый изумруд. В средневековой Европе девочку сожгли бы на костре как ведьму, но здесь, в античной римской провинции, редкая по красоте гетерохромия привела ее в богатый дом, выделив из сотен других рабынь.

Вестибюль надолго опустел, и пальцы сами взяли новый аккорд, тронули колесо-регулятор, возвращая все на четыре века назад. Изображение поплыло, смешалось, будто включилась перемотка.

Когда предметы обрели четкость, римские арабески исчезли со стен, а сами стены стали бордовыми. Инкрустированную дверь сменила массивная, обитая внахлест полосами кованого железа. Места мраморных герм заняли терракотовые кони вандалов. Клыками ко входу на знакомом мозаичном полу распласталась шкура африканского льва, с порога напоминавшая просителям о нраве нового хозяина дома. Крошечная левретка, елозя по львиной шкуре, задрала лапку и, сымитировав закапывание, убежала.

«Ай, Моська! Знать, она сильна…» – Забава невольно заулыбался.

Несмотря на голоса, отдаленно звучавшие в наушниках, периметр оставался пуст, и он проследовал дальше по маршруту. Но то, что проявилось на этот раз, стерло улыбку с его лица, заставив вскочить и отступить.

У арки входа, выпятив напряженные крестцы, сгрудились люди – кажется, целая семья с домочадцами и слугами, где среди взрослых были и совсем дети. Упершись руками, они изо всех сил удерживали дверь, сотрясавшуюся от размеренных сильных толчков. «Тумб… тумб…» – монотонный гул бился в наушниках пульсом невидимого зверя, заново по прихоти науки приглашая в этот многострадальный дом разорение и смерть. При каждом ударе тарана словно тонкая мука сыпалась с потолка на головы и плечи людей. Осажденные перебрасывались короткими фразами, подбадривая друг друга. И хотя ни копья, ни стрелы прошлого наблюдателю не угрожали, здесь, в одном помещении с ними, даже на расстоянии пятнадцати веков профессору стало не по себе. Словно кванты страха этих осевших, остепенившихся варваров нашли двойников в его сердце. Он уже хотел избегнуть картины неминуемой резни и потянулся к колесу на панели, как вдруг один из толпы, совершенно высохший старик взглянул прямо на него и зажестикулировал, словно качал младенца, потом выбросил руку с выставленным указательным пальцем, крича что-то на резком гортанном языке, и ученый невольно отступил в сторону. Старец же продолжал кричать и делать знаки кому-то за его спиной, в дальних покоях дома.

От тех комнат остались одни мозаичные полы, но, подчиняясь какому-то странному позыву, Архимед Иванович взял и обернулся.

– Ой! – вырвалось у него, и он окаменел, словно встретился взглядом с самой горгоной Медузой – в десяти шагах позади него стоял человек.

Это был невысокий хрупкий подросток в футболке и дырявых, по моде, джинсах, измазанных на коленях в глине. Его дыхание было прерывистым, правильные черты бледного лица сжаты напряжением сил. Несколько мгновений он безотрывно смотрел на возрожденный фрагмент дома, где толпились отчаявшиеся люди, и, опомнившись, бросился вперед, протягивая руки в поисках защиты. Лицо Забавы исказилось – мальчишка едва не опрокинул один из штативов.

И в ту же секунду дверь под ударами тарана пала, и в вестибюль хлынули русобородые, светлоглазые, узкие лица остготов, засверкали клинки.

А следом, вызывая помехи и электрические разряды, в периметр ворвались двое в ядовито-желтых комбинезонах, смешались с древней толпой, утонули в волнах смазанных красок. Приборы на штативах брызнули искрами, периметр ослепительно вспыхнул и погас, освобождая развалины от кошмаров прошлого. На мозаичном полу остались лежать незнакомцы в яркой одежде дорожных рабочих, рядом – блестящий инъекционный пистолет.

Профессор кинулся к неподвижно распростертым людям, бегло проверил пульс у одного и у другого.

– Вот же угораздило! – рявкнул он в сердцах, но взял себя в руки, стал спешно рассоединять аппаратуру.

– Вы… русский? – беглец еще не успел отдышаться. – Вот… удача!

Его лицо выражало неподдельную радость, но Забаве было не до сантиментов.

– Ну же, не стойте истуканом, помогите свернуться! – прикрикнул он на паренька, закрывая чемоданы и торопясь к штативам.

– Что это было… призраки? – тот сбросил оцепенение, подоспел, стал крутить фиксатор штанги.

Профессор складывал штативы молча, словно не слыша вопроса. Жестом повелев нести сак, устремился с чемоданами к спуску. Беглец, неловко обняв брезентовый мешок, засеменил следом. Машина рванула с места, запылила, съезжая к оливковой роще.

Архимед Иванович сосредоточенно крутил баранку. Досада за прерванный опыт, осада виллы, кривая олива, желтые комбинезоны, разноглазая девочка-рабыня – все хороводило в голове, мешая понять, как действовать дальше. Было лишь ясно, что случай, сделавший его невольным спасителем, и молодость спасенного обязывают это учитывать. И еще у него возникло чувство, что лицо паренька ему откуда-то знакомо.

– Они мертвы? – нарушил тот затянувшееся молчание.

– А? – Забава не сразу понял, о чем его спрашивают. – Нет, скоро очухаются…

– Я не о них, – беглец взглянул испытующе-блестящими глазами. – Те люди в вестибюле… могу поклясться, часть дома была совершенно целой!

Профессор сжал зубы. Откуда он свалился на его голову в пять утра – здесь, среди развалин, и кто те «дорожники», что за ним гнались? Едва ли мальчуган испортил им где-то шоссе.

– Стены, обстановка… все было цело – я видел своими глазами! А дальше, вокруг… камни, чертополох! – его попутчик захлебывался словами. – Это что, ваши штативы? В них все дело? – увиденное потрясло его настолько, что заставило забыть о преследователях.

Забава покосился на бледную, со ссадиной щеку, на черные горящие глаза. Только что ему грозила опасность, а он все о событиях тысячелетней давности.

– Коробочки на штангах, проводов нет… – как заведенный бормотал паренек. – Не пойму, как, с помощью чего, но вы… вернули все, как когда-то было! – он уставился на кусты лантаны, рассыпавшей коралловые бутоны по пышным купам вдоль обочины.

Несколько километров они проехали молча, что вселило в профессора призрачную надежду.

– Это что же, такая машина времени на принципе иррациональности? – подросток и не думал оставлять тему. – А я заметил: веночек из струн на голове, глюкофон, клавиатура от синтезатора. Вы прям ансамбль собрали… из разных опер и – бац, оживили прошлое!

Облачко легкой завороженности, собравшееся вокруг его слов, коснулось своим краем и Забаву. Он невольно отметил взгляд мальчишки – то собранный, то отстраненный, словно бросил мысль за горизонт, не найдя нужного рядом. А подобный взгляд – признак души легкой, ищущей. Он знал это, потому что сам смотрел так же.

– Вы извлекли из прошлого кубик пространства… – его пассажир придвинулся, возбужденно блестя глазами. – Похоже на голограмму, но это не голограмма – я был в Токио и Дубае. А здесь… здесь вы прошлое воспроизвели, словно оно записано, как на диске или в облачном хранилище! – на его щеках выступили пятна румянца.

Профессор потерял дар речи, он не верил своим ушам – ребенок почти слово в слово процитировал его научный дневник. А там говорилось: «Земля – постоянно вращающийся жесткий диск, пишущий все в максимальном разрешении без нашего разрешения… в ее облачном хранилище есть и резервные копии…»

– И вы смогли найти доступ к этому диску, считать его! – не унимался паренек. – Но чтобы пробудить эфир, – Забава выпучил глаза, – нужен огромный источник энергии, целый коллайдер, а у вас всего два чемодана. Всего два! – повторил он восхищенно, хлопая себя по коленкам.

Дорога круто вильнула, и они едва успели вписаться в поворот.

– А знаете, кто были те осажденные? Ведь это не римляне, просто подражали им в одежде, – его пассажир сменил тему. – Это вандалы. И не потому, что именно они изгнали с острова римлян, а потому что дом опять осадили. Да, при Гейзерихе своих не изгоняли, вы же помните короля Гейзериха? Тот еще в четыреста пятьдесят пятом году две недели Рим грабил, – он скользнул взглядом по натянутой щеке своего спасителя. – Так что ваши штативы показали второе нашествие варваров, точнее остготов, – закинул руки за голову, вытягиваясь на сиденье.

Известно, что внезапный психический стресс пробуждает в людях не только говорливость, но и редкие способности. И то, что подросток по фрагменту интерьера и одежде определил исторический период, поразило Архимеда Ивановича не так сильно, хотя и тут надо иметь знания. Но угадать принцип работы палеотропа! Обычной акселерацией такое не объяснить, разве что ты ребенок индиго и на вершину сицилийского холма как с неба упал. Изобретатель словно сам угодил в периметр своего палеотропа, став частью невероятной истории, транслируемой в реальном времени.