Читать книгу Как я провел лето (сборник) - Андрей Неклюдов - Страница 2

Когда я был мальчишкой, много-много лет назад, я, в общем-то, несильно отличался от других мальчишек и совсем не был паинькой – случалось, и проказничал, и дрался, и сестру иной раз обижал. Но так повелось, что обычно я честно признавался в своих проступках. Мне и мама, сколько я помню, внушала: «Будь честным, Леша. Всегда говори правду – и люди будут тебя уважать».

Не скажу, чтобы это было так уж трудно – говорить правду. Пожалуй, это немного даже облегчало жизнь. Ну, учинил ты какое-то безобразие – признайся честно, и тебя чаще всего простят, раз уж ты сам признался.

Помню, играли с ребятами во дворе в футбол, и я так зафутболил мяч, что он разбил у соседей приоткрытое окно, залетел в квартиру да еще и цветок с подоконника сшиб. Ну, думал я, достанется мне на орехи. Боялся и домой идти. Но удивительное дело: меня не так уж сильно и ругали.

– Ты же нечаянно это сделал, – заключила мама. – И потом, сам честно признался. Но больше под домом не играйте, иначе нам постоянно придется стеклить чьи-то окна.

В общем, обычно я признавался, и это стало моим правилом.

А вот мой друг Санька – тот наоборот: хулиганил почище меня и никогда не признавался. Утащит, к примеру, из дома кусок колбасы – Горыныча угостить. Горынычем звали нашего дворового пса, безобиднейшую дворнягу. Мать Саньки давай его пытать (Саньку, а не Горыныча): где колбаса? А он: не брал – и все тут. Вовка, старший его брат, конечно, тоже отказывается: мол, и он не брал. Но мать непременно все выяснит и Саньке надает затрещин. Может, не столько даже за колбасу, сколько за вранье. А в следующий раз он все равно соврет.

И все же Санька был друг верный, и я бы ни на кого другого его не променял.

А еще у меня была бабушка, и с ней мы тоже дружили. Никто из моих приятелей не дружил со своими бабушками или с дедушками, а вот я дружил.

Но и бабушка моя была бабушкой необыкновенной.

Жила бабушка Рая в другом городе и к нам приезжала раза два в год на две-три недели.

Мы встречали ее на автостанции – я и сестры. Я волновался: а вдруг автобус не придет? Когда же автобус приходил, я старался через его окна разглядеть высокую и худую, немного согнутую бабушкину фигуру. А разглядев, усиленно махал ей рукой и даже подпрыгивал.

Бабушкиного приезда я всякий раз ждал с нетерпением. Может быть, потому, что с ней мне было интересно. Да и сама она всегда интересовалась моими делами. Я мог часами показывать ей свои коллекции марок, значков и монет. И она внимательно рассматривала их, низко склонясь над моими альбомами, потому что глаза у нее были слабые, а очков она решительно не носила. Я перелистывал время от времени страницы, показывая самые ценные, на мой взгляд, марки, а бабушка, разглядывая их и расспрашивая меня, поглаживала при этом мою спину своей сухой, узкой и всегда очень теплой ладонью.

Когда она бывала серьезной, у нее было лицо кардинала. В каком-то фильме я видел кардинала, очень похожего на мою бабушку. Дома она носила длинный мягкий халат с голубыми цветами, по которому очень приятно было провести рукой.

Если мы с моей младшей сестрой Мариной играли в магазин, нашу любимую игру, бабушка охотно играла с нами. Мы изготовляли из бумаги деньги и делили на троих. У каждого был свой магазин со всякими товарами (яблоко, грецкий орех, пустой, но все еще пахучий флакон из-под духов, самодельный бумажный пистолет). Как и мы с Мариной, бабушка расхваливала свой товар, старалась продать его подороже, а у нас купить что-нибудь подешевле, и даже жульничала, как и мы. Такая уж это была игра: незаметное жульничество в ней допускалось. Торговала и жульничала она так ловко, что в конце концов все товары и все «деньги» оказывались у нее, а мы с Мариной оставались на бобах. Хотя, по правде, и бобов у нас не было, а если бы и были – бабушка скупила бы и их.

– Добрая бабушка облапошила своих внучат! – смеялась она в конце игры.

Перед Новым годом (если бабушка приезжала перед Новым годом) она вместе со мной, Мариной и Лизой, старшей моей сестрой, делала елочные игрушки. Вообще-то у нас на антресоли хранилась целая коробка покупных игрушек – шаров, сосулек, гирлянд и прочего. Но самодельные, те, что научила нас делать бабушка Рая, были куда интереснее. Рыбы из картона с золотой чешуей из фольги, длинные конфетины из цветной бумаги, в которые можно запихнуть что-то интересное, смешные рожицы из вымоченных, а затем высохших в формочке кусочков бумаги… А какие фантастические снежинки мы вырезали! Ни одна из них не повторялась.

Вдобавок бабушка научила меня делать из бумаги, не разрезая ее, а только по-хитрому складывая и раскладывая, двуствольный пистолет и пароходик с трубами. А Марину – кроватку для ее маленькой куклы.

Помнится, когда я был совсем маленьким, даже не ходил в школу, я однажды приболел. Из-за этого я капризничал и отказывался есть. Мама не знала, как меня накормить и как дать лекарство, ведь лекарства нельзя принимать в пустой живот. И тогда бабушка Рая очень просто меня накормила. Она намяла мякишей хлеба, вылепила из них что-то вроде чашечек и положила: в одну – кусочек отварной рыбы, в другую – чайную ложечку каши, в третью – чуточку салата.

– Ты великан, Леша, – сказала она мне. – А это – бочонки с рыбой, с зерном и с квашеной капустой. Ты будешь их проглатывать, как Пантагрюэль, – (я тогда еще не знал, кто это такой). – Ну, попробуй съесть для начала вот эту бочку с рыбой. Шире рот, великан!

Я раскрыл рот во всю ширь, затем прожевал и проглотил первый бочонок с рыбой. Следом – бочонок с зерном, бочонок с квашеной капустой… Через несколько минут на столе ничего не осталось, даже пустых бочонков. В последнем съеденном бочонке находилось волшебное снадобье – таблетка.

Бабушка Рая была не только выдумщица, но и большая шутница. Моя мама рассказывала, что когда бабушка была помоложе, она, бывало, прикидывалась совсем ветхой старушкой. Закутавшись старым платком, согнувшись почти пополам, она еле-еле двигалась по тротуару с палочкой, шаркая туфлями. И вот шаркает мимо сидящих на скамейке теток-сплетниц, ее соседок. И вдруг как побежит на них со своей палкой – тех точно ветром сдует! А она плюхнется на пустую скамью и хохочет до слез.

Думаю, если бы я что-нибудь такое отчебучил, меня бы посчитали хулиганом. А у бабушки это была просто задорная шутка.

При мне она не раз подшучивала над моей старшей сестрой Лизой. При открытом окне, что-то делая на кухне, она начинала напевать тонюсеньким, специально писклявым голосом: «Со-оло-вей мой, со-оло-вей, го-олосисты-ый со-оло-ве-е-ей!..» И говорила, прервавшись на миг, как бы про себя:

– Никто не подумает, что это старенькая семидесятилетняя старушка так звонко распевает. Все скажут: это Лизочка поет.

– Бабушка, не надо! Бабушка! Пожа-а-алуста! – умоляла Лиза, сама при этом смеясь.

А бабушка заливалась еще громче: «Ты лети, мой со-оло-ве-ей!..»

У меня с бабушкой были свои секреты, каких не было у меня ни с родителями, ни с сестрами. Я, например, только ей одной доверил, какая девочка в классе мне нравится.

А еще у нас был свой вроде как пароль, только шуточный. Иногда, будто бы ни с того ни с сего, бабушка вдруг спрашивала, ткнув в меня пальцем:

– Сколько чертей в доме?!

– Сорок, – называл я любое пришедшее на ум число.

– Угадал, – говорила бабушка. И это значило, что у нас обоих отличное настроение, и мы можем во что-нибудь поиграть. Никто ничего не понимал в этих наших фразах про чертей, кроме нас двоих. И от этого нам бывало только веселее.

Перед сном, помню, мы с бабушкой читали друг другу по очереди какую-нибудь хорошую книгу. Бабушка любила Марка Твена, особенно про Тома Сойера и Гекльберри Финна. И мне эти истории тоже ух как нравились!

«Бабушкин любимчик», – поддразнивала меня Лиза, которой приходилось уступать бабушке свою маленькую комнату и перебираться с раскладушкой к нам с Мариной. Как я сейчас понимаю, ей, видимо, было немного обидно, что бабушка не возится с ней так, как со мной. «Ну и что? – думал я про ее слова. – Бабушка у меня тоже любимчик».

Лишь одно огорчало меня. Бабушка рано или поздно уезжала к себе, а ни моя мама, ни папа не соглашались ни играть со мной и Мариной, ни разглядывать мои коллекции. И они никогда не смешили нас так, как бабушка Рая.

Как-то я высказал бабушке эти свои сожаления. Она же на это лишь рассмеялась:

– Сравнил! Бабушка твоя на пенсии, и времени у нее полным-полно. А родители твои весь день на работе, а потом еще и по дому у них сколько дел! Они должны заботиться о вас с Мариной и Лизой – чтобы вы были одеты, накормлены, не болели. Мы с тобой, дружочек, стрекозы, а они – трудяги-муравьи. Помнишь басню про стрекозу и муравья?

Да, я помнил басню, но мне в той басне, честно говоря, стрекоза тоже была симпатична, хоть она и «лето красное пропела».

Сейчас мне удивительно, что бабушка Рая знала всех моих приятелей.

– К тебе твой Коля заходил, – сообщала она мне, когда я появлялся дома, набегавшись на улице.

– Дюдик? – спрашивал я.

– Нет. Тот Коля, у которого маленькая сестричка и собака фокстерьер и который хорошо играет в шашки.

– А, Колька Пасс!

– Да. Очень умный мальчик. Мы с ним так славно побеседовали!

А Колька Пасс при встрече говорил мне:

– У тебя классная бабушка! Чаем меня напоила и всякие истории смешные рассказывала.

Да, рассказывать истории бабушка Рая была мастерица.

Мне запомнилась история про старшего брата моей мамы – дядю Сергея, которого, пока он был маленьким, звали Сергуней, или сокращенно Гуней. Моя мама тогда еще не родилась (по выражению бабушки, «была только в проекте»). Дядя же Сергей был пятилетним малышом. И вот родители поехали с ним в деревню к своим знакомым – пожить недельку на свежем воздухе. И там Гунин отец (мой дедушка) взял как-то Гуню с собой на речку – порыбачить. Сергуня на реке не рыбачил, а играл в песке, а отец с удочкой ходил по берегу – до кустистого мыска и дальше.

Бабушка Рая (тогда совсем не бабушка, а молодая женщина) находилась в доме – и вдруг слышит громкий плач. Не плач – рев! Это бежит с речки Гунька и, рыдая, кричит на всю деревню:

– Папу волки съели! Мамочка, папу волки съели!

Бабушка, по ее словам, понимала умом, что это какая-то ерунда, что не могут волки летом, рядом с деревней напасть на взрослого человека. Но все же, как она выразилась, ей стало не по себе. Даже жутковато стало. Хоть она и не трусиха.

– Как это съели? – с недоверием спрашивала она у сына.

– Съели! – заливаясь слезами, твердил тот.

– Где это случилось? Почему ты решил, что волки? Ты ничего не перепутал? – расспрашивала она, пока они с Гунькой вместе бежали к речке. – Они прямо напали на него?

– Не знаю! – всхлипывал перепуганный малыш. – Съели, одни кости остались!

Прибегают на речку, на мысок. И бабушка Рая (тогда не бабушка) видит на берегу множество собачьих следов и торчащие из песка огромные ребра давно сдохшей то ли коровы, то ли лошади.

– Вот такие костомахи! – показывала мне бабушка, полукольцом разведя руки и тряся от смеха своей седой головой.

– А отец просто ушел дальше по берегу, увлекшись рыбалкой, и Сергуню не слышал, – договорила она.

Рассказывала бабушка иногда и не смешные, а серьезные истории. Как вот эта.

Бабушка в ту пору была вовсе не бабушкой и даже не женщиной, а девочкой, четвероклассницей (что, по правде говоря, я с трудом представлял себе). Происходило это давно, еще до войны с фашистами. Так вот, задумала она подарить своей маме подарок ко дню рождения. И стала собирать на подарок деньги – из тех, что ей давали на мороженое или на леденцы. То есть она не покупала себе сластей, а деньги складывала в коробочку из-под какой-то игрушки. И так почти целый год. Но как-то раз, когда до дня рождения оставалось совсем немного, ее мама что-то искала и наткнулась на ту коробочку с монетами.

Мама ее была строгая.

– Откуда это? – сурово спросила она. – Рая, откуда эти деньги?! Что это значит? Объясни!

И бабушка (которая тогда была еще девочкой) молчала, опустив голову и, как она любила говорить, «пару изо рта не пускала», то есть не промолвила ни слова, как ее ни пытали. За такое упрямство ее на полгода лишили мороженого и месяц не разрешали ходить на каток (как раз стояла зима).

– Почему же ты не призналась? – удивился я. – Призналась бы – и твоя мама наверняка бы простила тебя.

– Прощать в общем-то было не за что, – не согласилась бабушка. – А оправдываться – это казалось мне так унизительно. К тому же это ничего бы уже не поправило. Я мечтала, что мой подарок станет сюрпризом. А тут в один миг все мои замыслы рухнули.

– Ну, а так тебя еще и наказали несправедливо, – не понимал я. – Ты же не украла эти деньги, как твоя мама могла бы подумать, не выменяла на что-то…

– Да, я молчала, но зато моя тайна осталась тайной, никто не раскрыл ее, не высмеял меня за нее. Пойми: для меня то, что мои замыслы рухнули и что их разрушил человек, ради которого все и задумывалось – для меня это было горше любого наказания. Наказание было – чепуха!

– Не знаю, – сказал я задумчиво. – Я бы, наверное, все-таки признался.

Рассказывала бабушка много чего. А вот про войну почему-то не рассказывала, хотя к началу войны она окончила десятый класс, значит, должна была хорошо все помнить. И про то, как после войны она работала завучем школы, она тоже не рассказывала. Хотя, если честно, я и не расспрашивал. Сейчас я, конечно, жалею, что не расспрашивал и что те страницы ее жизни для меня никогда не откроются. Но в том моем возрасте мне больше нравились веселые истории, и бабушка, наверное, это понимала.

Историй она помнила множество. Правда, случалось, что какую-нибудь историю она рассказывала по второму разу.

– Бабушка, ты уже рассказывала мне это, – прервал я ее однажды.

Она замолчала и весь остальной день выглядела расстроенной.

Вот. А однажды она подарила мне набор марок, какие у меня уже имелись. И я был страшно удивлен: ведь бабушка десятки раз смотрела вместе со мной мои альбомы. Как она могла забыть?! Получалось, что ее память, которая столько всего помнит, иногда все же подводила ее.

Из всех моих друзей бабушка Рая особенно хорошо относилась к Саньке. Когда моя мама ворчала: вот, мол, Санька такой-этакий хулиган, и Лешу подбивает на хулиганские поступки, – бабушка всегда заступалась за него:

– Саша – добрый и открытый мальчик. У него чуткое сердце, – говорила она убежденно. – А мальчишки – они и должны быть немножко разбойниками. Иначе, если они будут паиньками, какие же из них вырастут мужчины?

– Ты сейчас Лешу нау-у-учишь, – укоризненно качала головой мама.

– Ничего. Он уже не ребенок и многое понимает.

Когда Санька заходил к нам, бабушка подзывала его к себе и, положив руку ему на плечо, расспрашивала его с большим интересом, как его дела, починил ли он свой сломавшийся велосипед и по-прежнему ли его обижает брат.

Санька был польщен, что с ним так по-взрослому беседуют. Санькина мать только гоняла его и никогда ни о чем таком не расспрашивала. Она даже не знала, где он проводит целый день помимо школы. А он где только ни лазил – и в подвале, и на чердаке, и на стройке. Но когда у нас гостила бабушка Рая, он часто вместо чердака или подвала наведывался к нам.

Бывало, мы втроем ходили за зверобоем. Надо пояснить, что бабушка Рая не признавала лекарств, всяких таблеток и микстур, и никогда не обращалась к врачам. А лечилась она от всего одним средством – зверобоем. Это такая жесткая травка с крепким стеблем и множеством ярких золотистых цветочков.

И вот мы отправлялись – бабушка, я и Санька – на заготовку этого самого зверобоя. Мы шли на окраину поселка, где вдоль высоковольтной линии росло море всяких трав и цветов. Часто с нами увязывался и пес Горыныч, который смотрел на бабушку с таким же уважением, как и Санька. Зверобой он не собирал, зато весело носился взад-вперед и валялся в густой траве. Любил и в зверобое поваляться, видимо, чуял его целительные свойства.

Бабушка обычно несла большую сумку для лекарственной травы, а мы с Санькой бегали по сторонам дорожки с ножницами. Завидев золотистый пук зверобоя, мы наперегонки бежали к нему, срезали и бегом несли бабушке. Однажды я принес по обыкновению охапку зверобоя, а Санька что-то все возился за кустами. Я уж думал: вот, надыбал небось целую зверобойную плантацию, сейчас бабушку завалит зверобоем. А он нет – подходит и что-то как будто прячет за спиной. И вдруг… к моему великому изумлению, к моему даже остолбенению, вручает моей бабушке… букет цветов! Ромашек, колокольчиков, лютиков. Я не верил своим глазам. Чтобы Санька дарил цветы?! Санька, который, я уверен, никому, даже своей матери на Восьмое марта, – ничего не дарил! Санька, которого все считали главным хулиганом во дворе!.. Это было что-то невероятное.

А вот бабушка Рая вроде не сильно и удивилась.

– Спасибо, – говорит, – Саша. Ты настоящий кавалер.

Иногда мне казалось, что бабушка Рая владела каким-то колдовством или, по крайней мере, гипнозом – умела так воздействовать на людей, что при ней они старались быть лучше. Также и мои родители, я замечал, при бабушке вели себя по-иному. Без нее они, случалось, ссорились. Наверное, в любой семье такое бывает. Но при бабушке… – нет, при ней они не ссорились ни разу. Наоборот, были очень вежливы друг с другом, а уж с ней – тем более. И мы с Мариной тоже старались поменьше ссориться.

При бабушке, пока она гостила у нас, все мы говорили друг другу по утрам «Доброе утро», а перед сном – «Спокойной ночи». Хотя обычно это говорила только мама нам с Мариной и Лизой.

Также бабушка требовала, чтобы я ходил в школу с носовым платком в нагрудном кармане, а Марина – в отглаженном платье и тоже с платочком. И мы ее слушались, хотя никто другой не заставил бы меня носить этот дурацкий платок. Конечно, в школе я мог бы убирать этот платок в карман брюк, но я этого не делал, потому что бабушка могла об этом спросить, а врать – это было не в моих правилах.

Сама бабушка была очень во всем аккуратной. Каждое утро она начинала с того, что тщательно расчесывала в комнате перед зеркалом свои длинные волосы. Я видел в приоткрытую дверь, как она складывала затем пряди волос на затылке в замысловатый завиток, напоминающий морскую раковину, и закрепляла его шпильками и полукруглым гребнем. Волосы ее из-за седины казались перламутровыми. Только после этого она шла в ванную умываться и чистить зубы.

В те дни, что у нас гостила бабушка Рая, даже мой отец не задерживался на работе, а спешил домой к ужину, поскольку бабушка любила, чтобы вся семья собиралась за столом. И это, надо сказать, было здорово – собраться всем за столом, всей семьей. Вместе с бабушкой нас получалось шестеро. И никогда у нас за ужином не звучало столько шуток, смеха, как при бабушке Рае.

Кстати, если после ужина оставались косточки, она просила их не выкидывать, а складывать на бумажку, чтобы я потом отнес их Горынычу.

– Скажи вашему Змей-Горынычу, что это от нашей семьи ему гостинец, – шутила она. – Я думаю, он будет в остро́ге.

«В остроге» – это у бабушки означало «в восторге». Иногда она произносила: «в остроге́», что выходило еще забавнее. Мы все знали этот бабушкин семейный анекдот.

Теперь уже не выяснить, байка ли это или произошло на самом деле. В общем, некий молодой человек (может быть, из бабушкиной родни) написал родителям, что встретил хорошую девушку и готов к ней посвататься. Родители ответили телеграммой: «Сватайся мы восторге». Но на телеграфе слова немного перепутали, и молодой человек получил послание: «Спасайся мы в остроге» (то есть в тюрьме).

Этот анекдот, сколько бы бабушка его ни рассказывала, непременно вызывал общий смех.

Вместе с тем, бабушка Рая могла быть и очень строгой – такой строгой, что даже наши родители ее побаивались. Не говоря уже о нас с Мариной и Лизой. Недаром она когда-то работала завучем в школе. А завучи, понятное дело, и должны быть строгими, когда это надо. Иначе какие же они завучи, если их никто не будет бояться? (По крайней мере, тогда я так считал.)

Бабушка никогда не повышала голоса, но могла сказать так, что невольно поежишься.

Она к тому же терпеть не могла повторять два раза одну и ту же просьбу. Скажет, например, моей сестре:

– Мариночка, помой, пожалуйста, посуду.

А Маринка, как обычно говорила маме, не торопясь что-то делать, так и бабушке говорит:

– Сейчас, бабушка.

А сама продолжает заниматься чем-то своим. Проходит минут десять или двадцать. Марина слышит звяканье посуды. Прибегает в кухню:

– Бабушка! Зачем ты моешь? Я же сказала, что помою.

– Спасибо, внученька, уже не надо.

– Ба-а-абушка-а… Дай мне помыть.

– Нет, спасибо, дорогая. Я тебя звала полчаса назад. Ты не пришла. Теперь я уж сама справлюсь.

– Ба-а-абушка-а… Ну пожа-алуста!

Но бабушка в таких случаях была непоколебима. И вообще, если она что-то решила, ее невозможно было переубедить.

Помню, она на что-то обиделась и в тот же день собрала вещи и уехала, как мама и папа ее ни отговаривали. А потом мама, с покрасневшими от слез глазами, поехала за ней следом, чтобы просить прощения. Вернулась она уже без слез и рассказала нам, что бабушка встретила ее хорошо, сказала, что уже не обижается, и была с ней веселой и ласковой. Но приехать к нам обратно наотрез отказалась – до следующего раза.

Но могла она и совсем не простить. Я знал по маминым разговорам с отцом, что бабушка вот так разошлась со своим мужем – моим дедушкой. Он чем-то ее обидел, а она не простила, как он потом ни каялся.

Для меня до сих пор загадка, как в одном человеке могут сочетаться такая веселость, шутливость, задор и такая прямо-таки железная твердость. Но как ее шутливость, так и эта твердость одинаково служили предметами моей гордости за бабушку перед друзьями. Пересказывая им бабушкины шутки и смешные истории, я рассказывал порой и о проявлениях ее железной воли. И мои приятели уважительно переглядывались и почесывали затылки. Особенно восхищался Санька.

– Везет же тебе, что у тебя такая бабушка! – восклицал он.

– Тебе бы с ней несдобровать! – уверял я его. – С ней твое вранье не прошло бы. Она этого стра-а-ашно не любит.

– А я бы ей и не врал.

– Но своей же матери врешь.

– Мать – это мать, а бабушка Рая – это бабушка Рая, – как-то туманно ответил на это приятель.

Бывал несколько раз и я у бабушки Раи в гостях. Она жила в крохотной комнатенке большущей коммунальной квартиры. Мне запомнилась кухня, где помещалось пять или шесть газовых плит, по числу семей, и все плиты, кроме бабушкиной, были ужасно грязными. А еще меня, конечно же, впечатлили висящие на стене за дверью комнаты дедушкина шинель и армейская фуражка. В этой шинели и фуражке дедушка вернулся с войны, и тогда как раз они с бабушкой и познакомились.

И фуражку, и шинель бабушка хранила как память.

Между прочим, когда я уже стал взрослым, мне стало известно, что дедушка много лет каждый месяц присылал бабушке некоторую сумму денег, потому что у нее была мизерная пенсия. Отношения бабушки и дедушки для меня до сих пор – загадка. Иногда мне думается, что бабушка, может быть, и рада была бы простить своего мужа и не разводиться с ним. Или потом опять сойтись. Но ей не позволял это сделать ее чересчур твердый характер. В таком случае получается, что характер оказался сильнее ее самой и управлял ее поступками. И это подтверждается теми событиями, о которых я расскажу дальше.

В чемоданчике, с которым приезжала к нам бабушка Рая, было много разных интересных вещей. Некоторые из них бабушка давала мне посмотреть. Там был, например, маленький черный бинокль с ручечкой – театральный, как называла его бабушка. Он достался ей еще от ее мамы, моей прабабушки. Глядя через него в окошко, я мог как будто перед самым своим носом разглядывать воробьев и синиц, что прыгали на ветках растущей под окном рябины.

Имелся еще у бабушки маленький, с костяной ручкой и очень острым лезвием перочинный ножик. Карандаши им затачивались до острейшей остроты. А еще была авторучка, совершенно необыкновенная.

В те времена мы про компьютеры едва слышали, мобильных телефонов и всяких айфонов не было в помине, а писали мы на бумаге обыкновенными шариковыми ручками. Но бабушкина ручка была не шариковая, а чернильная. Чернила были залиты внутрь ручки. Сама же авторучка была темно-зеленая, как будто выточенная из зеленого камня. Но то была такая полупрозрачная пластмасса. Больше всего мне нравилось золотое перышко. При взгляде на это перо казалось, что и писать оно должно золотыми буквами. Нет, конечно, оно писало фиолетовым цветом, но все равно замечательно. Даже капиллярной ручкой, которые тогда уже начали появляться, так красиво не напишешь. Правда, надо было подождать, чтобы буквы просохли, иначе они могли размазаться. Однажды я все домашнее задание по русскому языку написал бабушкиной ручкой, и учительница была сильно удивлена и даже оценку мне повысила за аккуратность – до «пятерки», хотя я и сделал две ошибки.

Ах, как мне хотелось взять эту авторучку в школу, чтобы похвастаться перед ребятами! Но я не решался об этом и заикнуться. Я знал, что бабушка любит, чтобы ее вещи сразу же ей возвращали. Как-то раз она дала Марине этакую длинную картонную трубочку, вроде катушки, с намотанными на нее нитками разных цветов. Марина сделала какие-то вышивки на платьях своих кукол, а нитки после этого остались у нее в ящике шкафчика. Бабушка на другой день эту катушку нашла, положила на место в чемоданчик и больше Марине не давала.

В какой-то год бабушка Рая к нам долго не приезжала, хотя и обещала приехать. Тогда моя мама сама к ней поехала. Оказалось, что бабушка приболела.

Когда же она наконец приехала, мы все обратили внимание, что она стала худее и говорила как будто тише. Голос ее шелестел, точно сухой осенний листок.

– Я нынче как вобла сушеная, – грустно шутила она над собой.

Иногда к ней все же возвращалось ее задорное настроение, и она спрашивала у меня:

– Ну что? Сколько чертей в доме?!

– Тридцать пять! – тут же отвечал я, тоже веселея.

– Угадал! Так вот: сегодня мы с тобой и с Мариночкой идем в кино. Я узнала: сегодня показывают замечательный детский фильм. И Саню твоего возьмем. На тебе деньги – беги за билетами.

В кино мы пошли не просто так, а вырядившись. На бабушке и сестре были широченные, найденные на антресоли шляпы, которые бабушка называла «шляпопо», а на мне и Саньке – мексиканские сомбреро, сделанные из бумаги бабушкиным способом. Все прохожие на нас оглядывались, пока мы шествовали к кинотеатру в таком виде, и это так веселило бабушку, что она даже останавливалась время от времени, чтобы вдосталь насмеяться.

– Я сегодня просто в остроге́! – говорила она после фильма.

Однако бывали дни, когда бабушка была совсем не «в остроге́», а сидела целый день в маленькой комнате, печально склонив свою седую голову, или вовсе лежала.

Мои родители не раз предлагали бабушке переехать к нам насовсем. И мы с Мариной тоже присоединялись:

– Бабушка, переезжай к нам, пожа-а-алуйста!

На что бабушка Рая повторяла одно: «Старые деревья не пересаживают».

Как-то проходя мимо комнаты родителей, я услышал негромкий разговор и сразу почему-то догадался, что он касается бабушки.

– …Газ может оставить… опасно, – едва слышался глухой голос отца.

– Мне тоже было бы спокойнее, если бы она была рядом, – звучал более звонкий голос мамы.

Из этих обрывков беседы я понял, что у бабушки здоровье никак не налаживается, хотя это и раньше можно было понять.

– Бабушка, а ты что, болеешь? – спросил я у нее осторожно, когда мы с ней играли вечером в шашки.

– Если старость считать болезнью, то да, – усмехнулась она.

Я посмотрел на нее как будто другими глазами и словно впервые заметил, какая она и вправду старенькая. Раньше я даже не задумывался над этим. Волосы у нее были сплошь седые, пепельного цвета, кожа на лице – вся как будто собрана в мелкие складочки, глаза влажные, точно она вот-вот заплачет (хотя на самом деле я ни разу не видел, чтобы она плакала). Мне стало так жалко ее, что, выиграв у нее партию, я совсем не обрадовался, а наоборот – огорчился.

Помню, мне тогда еще подумалось: а каким в старости буду я? Может быть, ворчливым и безобразным, так что меня будут бояться дети. Или смешным. А может, буду таким же шутником, каким бывала бабушка?

В те дни, когда бабушка себя неважно чувствовала и не выходила из комнаты, все в доме старались ступать тихо и говорить вполголоса, и никто не смеялся. Мама относила еду бабушке в комнату, а через какое-то время приносила обратно в целости. Две-три чашки отвара зверобоя – вот все, что она в такие дни принимала. «Не станешь же с ней играть в великана», – думал я, вспоминая, как бабушка кормила меня, больного, вылепленными из хлеба «бочонками».

Иногда бабушка, такая взрослая, капризничала, как я в раннем детстве, когда болел. Говорила, например, что не прочь бы попить киселя. Когда мама приносила ей сваренный черничный кисель красивого фиолетового цвета, бабушка заявляла, что он слишком жидкий, что мама, наверное, пожалела крахмала. Тогда мама делала напиток гуще, но бабушка сердилась, что теперь он «как желе».

– Ты из вредности сделала его таким густым, – утверждала она.

Мама едва не плакала, и в таких случаях мне было ее больше жалко, чем бабушку.

Санька, заходя ко мне, тоже удивлялся, что бабушка Рая встречает его не так приветливо, как раньше.

В конце концов бабушка Рая все же переехала к нам. Вместе с ней переехали, кстати, и дедушкина шинель, и его военная фуражка. Нынче они хранятся у меня как память и о дедушке, и о бабушке.

Когда бабушка стала постоянно жить у нас, то это оказалось не так здорово, как бывало, когда она приезжала погостить. Вся наша привычная жизнь теперь уже окончательно перестроилась под бабушку. Лиза из маленькой комнаты перебралась к нам с Мариной, и уже не только с раскладушкой, но и со своим письменным столом. Я теперь не мог когда угодно приводить друзей. Нельзя было шуметь.

– Тише, бабушка отдыхает! – шикала на меня мама.

Или:

– К бабушке не ходи, ей сегодня нездоровится.

Шутила бабушка реже, и то как-то невесело. Скажет иногда, чуть качая головой:

– Старый человек – как старомодное платье: и выкинуть жалко, и людям показать стыдно.

Помню такой случай. Как-то утром она пожаловалась:

– Уснуть вчера не могла. Безобразие! Устроили дискотеку! Допоздна эта музыка ужасная, визг, топот.

– Мама, ты о чем? – недоуменно спросила моя мама. – Какая дискотека? Где?

– Выше этажом. Прямо над моей головой.

– Да это сосед ремонт делает, сверлит что-то, уже не первый день.

– Никакой это не ремонт. Зачем ты говоришь мне неправду? Молодежь веселилась, я же прекрасно слышала музыку, хохот. У меня до сих пор голова просто раскалывается. – И бабушка, болезненно морщась, потерла виски.

– Я сегодня же скажу соседу, чтобы он так поздно не сверлил, – сказала мама.

– Лучше я скажу, – предложил отец.

Бабушка оглядела моих родителей своими блеклыми близорукими глазами.

– Зачем вы делаете из меня дурочку? – тихо, но очень внушительно проговорила она. – Зачем вы придумали какой-то ремонт, когда я отчетливо слышала, что надо мной была гулянка?

Мама с папой переглянулись и не стали спорить. Наверное, поняли, что разуверить бабушку им не удастся.

Сколько я помню, бабушка всегда опасалась какой-либо заразы, вредоносных микробов. Мама говорила, что это из-за того, что бабушкина мама в войну умерла от тифа. Даже когда она приезжала к нам погостить, она постоянно протирала мыльной тряпкой дверные ручки, сиденье унитаза, следила, чтобы я, Марина и Лиза после улицы и перед едой мыли руки. Теперь она добивалась, чтобы у меня в кармане постоянно находился не только носовой платок, но и салфетка для протирания рук. Еще ей не нравилось, что я и Марина, которая к тому времени пошла уже во второй класс, питались в школьной столовой.

– Какая там может быть гигиена! – говорила она. – Никто ведь не проверяет, хорошо ли моется посуда, моют ли ваши повара руки. Лучше, если я стану собирать вам с Мариной небольшие перекусончики с собой.

Я представлял себе, как все одноклассники убегают в столовую, а я сижу один в классе и жую свой «перекусончик».

– Бабушка, так никто не делает, – возражал я.

– Их столовые проверяют, – поддерживала меня моя мама. – Санэпидемнадзор проверяет все школьные столовые. И ведь все дети в них питаются…

– Все и болеют, – стояла на своем бабушка.

На время этот вопрос отложили, но я боялся, что бабушка опять к нему вернется. А я уже стал старше и не хотел во всем подчиняться взрослым, даже бабушке.

Приближалось очередное Восьмое марта, и я вызвался красиво подписать всем девочкам нашего класса открытки. Я рассчитывал на бабушкину авторучку с золотым перышком. Это не то что шариковой пастой, это будет смотреться как старинная каллиграфическая подпись.

Я попросил у бабушки ручку, и она сразу нашла ее в своем чемоданчике, где всегда все лежало на своих местах.

Вечером я сел у себя за столом, открыл колпачок, обнажив перо. Сначала я решил расписать авторучку на черновике, а потом уже перейти к открыткам.

Но ручка не расписывалась. Она лишь скребла бумагу, оставляя сухой след без единого фиолетового штришка. Да и перо показалось мне не таким сияюще-золотым, как раньше, а как будто потертым.

– Бабушка! – Я зашел в ее комнату с неработающей авторучкой. – Она почему-то не пишет.

Бабушка взяла ручку, поднесла к самым своим глазам, покрутила и сказала, возвращая ручку мне:

– Что ж, понятно, почему не пишет.

– Почему же? – спросил я.

– Потому что это старая, испорченная авторучка, совсем не та, что была у меня.

– А где же та? – озадаченно спросил я.

– Это я у тебя хотела бы узнать, – строго посмотрела на меня бабушка Рая. – Где ты взял эту, я не знаю, но только это не моя авторучка.

– Ты хочешь сказать, что я подменил твою ручку?! – возмутился я.

– Я не собираюсь гадать. Я говорю только то, что это не моя авторучка.

– Бабушка! – вскричал я в страшном волнении. – Ты считаешь, что я вру?! Это та самая ручка, которую ты дала мне в руки! Никакой другой у меня не было!

На шум явилась моя мама с встревоженным лицом.

– Что у вас происходит? Леша!

– Бабушка дала мне ручку, а теперь говорит, что это другая. Якобы я подменил ее ручку, – с горькой обидой пояснил я маме.

– Мама, – мягко, как уговаривают ребенка, произнесла моя мама. – Леша не мог так поступить. А если бы и поступил – он бы признался. Он всегда говорит правду, мы его так воспитали.

– Не знаю, – упрямо повторила бабушка, – но это другая, старая авторучка, которая даже не пишет.

К спору подключился даже мой отец.

– Раиса Леонидовна, – убежденно сказал он. – Таких авторучек сейчас не производят. Это, можно сказать, раритет, большая редкость. Даже при всем желании Леша не смог бы найти вторую, похожую на вашу, авторучку. Да и зачем он стал бы это делать?

– Я не знаю, зачем ему это понадобилось, – ледяным тоном отвечала бабушка. – Тем более что мы с Лешей всегда дружили. Но я лишь говорю о том, что вижу.

Мама с папой переглянулись: мама – с тревогой и досадой в глазах, отец – с едва сдерживаемым негодованием.

– «Эта не пишет, а та писала»… – сдержанно проговорил отец. – Да как она могла писать, если столько лет хранится у вас без употребления? Не мудрено, что чернила в ней высохли.

– Накануне моего отъезда Борис, мой сосед по квартире, мне ее заправил, – отвергла папины доводы бабушка. – Он мне всегда ее заправляет.

Мама с папой замолчали, видимо, не зная, что еще сказать. Я тоже не знал, что сказать.

– Ручка – это ерунда, – промолвила бабушка печально. – Обидно то, что вы делаете из меня дурочку. Вот она, участь старого человека. Если ты стар, значит, памяти у тебя нет, и можно этим пользоваться, дурачить человека, про себя смеясь над ним.

И бабушка скорбно опустила голову.

– Что ты такое говоришь, мама! – вскинула руки моя мама. – Чем мы пользуемся? Как мы тебя дурачим?!

– Вот сейчас дурачите с этой злосчастной авторучкой.

Было ясно, что бабушку уже никто не переубедит. Проявился ее железобетонный характер.

– Что ж, очень жаль, что ты так плохо про нас думаешь, – поджала губы мама и вышла, и в глазах ее теперь, как и у отца, сквозило едва сдерживаемое негодование.

Я собрался было тоже уйти, но бабушка удержала меня и сунула мне в руку ту ставшую мне противной авторучку.

– Забери, – сказала она сухо. – Мою можешь не возвращать, но эту мне не надо.

Она подняла на меня свои блеклые глаза, на мою, видимо, ужасно расстроенную физиономию, и на секундочку мне почудилось, что она вот-вот смягчится и скажет мне что-то утешительное. Но она тут же, как мне показалось, взяла себя в руки и не позволила себе смягчиться.

В тот же день папа взял у меня злосчастную, как выразилась бабушка, авторучку и отправился в канцелярские магазины. Оказалось, что похожие авторучки, пишущие чернилами, до сих пор выпускают, правда, не в нашей стране. Стоят они дорого, и обычно их, как объяснила папе продавец, покупают в подарок важным лицам – начальникам, директорам и завучам школ.

Папа выбрал похожую на бабушкину авторучку, тоже зеленую и даже более красивую, с золотистыми узорчиками. Писала она не фиолетовым, а синим цветом, но тоже аккуратно, и перышко, хоть и не золотое – легко скользило по бумаге, прямо как коньки по льду.

Но, как я и опасался, бабушка эту новую ручку не приняла.

– Верните мне мою или не надо никакой, – заявила она, отодвигая к краю стола положенную перед ней длинную коробочку с авторучкой.

– Ну, – развел руками отец, – я просто не знаю!.. Такое упрямство…

С того дня мы с бабушкой Раей почти перестали общаться. В шашки мы с ней больше не играли, и она не спрашивала меня, сколько чертей в доме. Я же старался реже показываться ей на глаза. Странно, но я порой чувствовал себя виноватым, точно я и вправду подменил ту авторучку, хотя на самом деле я совершенно не был виноват. Но как я мог убедить в этом бабушку с ее таким несгибаемым характером? Нет, это было немыслимо.

Проклятая непишущая авторучка валялась отныне у меня в столе. Чернила в ней все же были, но она упрямо не писала. Мне хотелось сломать, выкинуть ее в помойку, но я как будто еще надеялся на чудо – что или ручка эта внезапно начнет писать, или бабушка вдруг скажет: «Извините, я пошутила. Я вас испытывала на твердость. Давайте мне мою авторучку». Пустые фантазии…

Нечего и говорить, как сильно меня это угнетало – то, что меня обвиняют в жульничестве, да еще бабушка, которая всегда была моим другом. Я вспоминал историю, как бабушкина мама незаслуженно наказала ее, обнаружив у нее деньги ей же на подарок. А вот теперь она сама незаслуженно наказывала меня. По видимости, я как бы и не был наказан, меня ничего не лишили. Но бабушка перестала со мной общаться, значит, все-таки я был наказан.

«Вот вам и любимчик», – вспомнил я, как Лиза дразнила меня бабушкиным любимчиком.

В конце концов я не утерпел и выложил эту свою беду Саньке. Я ждал, что друг посочувствует мне и согласится, что у бабушки Раи что-то не в порядке с памятью. Но Санька, совсем для меня неожиданно, заявил:

– Жалко мне твою бабушку, вот что, – заявил он.

Вот-те раз! Не меня ему было жалко, что я ни за что оказался виноватым и отверженным, а жалко бабушку Раю, которая все это учинила и даже родителей моих обидела ни за что.

– Может, ты тоже думаешь, что я спер ее авторучку? – хмуро спросил я.

– Спер, не спер – какая разница? – отвечал приятель.

– Как это – какая разница?! – возмутился я.

– Твоя бабушка – так или не так – все равно мучается. И наверное, посильнее, чем ты.

– Но она же сама виновата!

– Она этого не знает, значит, не виновата, – странно объяснил Санька. – Разве она виновата, что у нее испортилась память?

– Посмотрел бы я на тебя на моем месте, – проворчал я.

Санька прошелся передо мной взад-вперед, прямо как какой-то великий мыслитель – Сократ или кто там еще?..

– Слушай, – сказал он наконец. – Тебе что, трудно сказать, что это другая ручка?

– Но это же никакая не другая! Это именно ее родная ручка! – воскликнул я. – Ее и ничья больше.

– Ну и что? А ты скажи так, как она думает.

– То есть наврать?

– Наври.

– Ну, нет! – покачал я головой. – Не стану я врать. Почему я должен врать? Да еще на себя же навирать! Я вообще никогда не вру! Тебе это известно. Не в моих это правилах.

– А это и не вранье совсем, – спокойно возразил Санька. – Вот если бы ты что-то стащил втихую, а говорил бы, что не брал – это и есть самое вранье. А если ты не брал, а говоришь, что взял – какое же это вранье?

– А что же это такое?

– Не знаю, но точно не вранье. Ты же сам на себя принимаешь вину, себе хуже делаешь, а не кому-то.

– Нет, как это ни назови, а мне это будет противно.

– А бабушке Рае каково? Представь себе. Она думает, что ты ее обдурил.

– Но она же сама вино… – начал было я, но заметил, что повторяюсь. – Ну, допустим, – предположил я. – Допустим, я скажу, что подменил ее авторучку. Ну, а где же ее настоящая ручка? Как я смогу ее вернуть?

– Очень просто. Скажи: потерял.

– Ну, совсем ты из меня дурака делаешь, – выразился я бабушкиными словами.

– Хочешь – скажи, что я потерял, – предложил друг. – Ты как бы дал мне ее посмотреть, а я и потерял. Вали на меня, мне привычно.

– Так еще хуже, – пробормотал я. – Нет, не стану я врать!

– Ну и дурак.

– Если бы у меня была такая бабушка, я бы все для нее сделал, даже наврал бы, – сказал Санька, когда мы расставались. И, признаться, эти его слова подействовали на меня сильнее, чем предыдущие убеждения.

И все равно я долго еще колебался. Не постыдный ли это будет поступок? И так ли уж нужно бабушке мое ложное признание? Так ли уж ей тяжело не общаться со мной? И в то же время я смутно ощущал, что именно я должен сделать первый шаг навстречу.

Прежде, чем пойти к бабушке, я долго настраивался и подыскивал подходящие слова. Наконец, набравшись решимости, я негромко постучал в ее дверь.

– Да, – донесся бабушкин чуть хрипловатый голос.

Тихо ступая, я вошел в комнату. Бабушка сидела у окна в своем голубом халате и держала перед лицом раскрытый журнал. На меня она даже не взглянула.

– Бабушка… – пробормотал я после минутного молчания.

Она опустила на колени журнал и, прищурясь, внимательно, даже как-то пытливо посмотрела на меня взглядом кардинала.

– Бабушка, я пришел сказать… – еще нерешительнее промямлил я. Приготовленные слова как будто застряли у меня в горле и никак не выходили.

– Подойди сюда, – протянула бабушка мне свою сухую бледно-желтоватую руку со сморщенной кожей.

Я подступил к ней, и она взяла меня за руку, продолжая всматриваться в мое лицо. Ей как будто нравилось это мое смущение и моя растерянность.

– Бабушка, та твоя авторучка…

– Ну?

– Я… я ее потерял, – выдохнул я наконец.

Опустив голову, я разглядывал коврик перед бабушкиной кроватью и чувствовал, как лицо мое горит от стыда.

– Я знала это, – промолвила бабушка спокойно. – Ты принес мне другую. Думал, что я со своим слабым зрением и плохой памятью не замечу. Если бы ты сразу признался: я потерял, бабушка, прости, – я бы совсем не сердилась. Я и так отдала бы тебе ту авторучку. Зачем она мне? Мне уже и писать тяжело. Да и некому писать… Но хорошо, что ты хоть теперь признался.

Я чувствовал, что теперь уже горят и мои уши. Я уже и сам не знал в эти минуты, где правда, а где ложь, вру я сейчас или врал раньше.

– Ты простишь меня? – только и выговорил я. И в глазах у меня было мутно.

Бабушка погладила меня своей теплой сухой ладонью, как будто даже тихо-тихо шелестящей, точно крылышко стрекозы.

– Считай, что уже простила, – сказала она. – Ну что, будем опять дружить? – спросила она, приобняв мои плечи.

Я кивнул.

– Вот что, Леша, – твердо произнесла бабушка. – Давай забудем ту чертову авторучку. Пропади она пропадом. Дело не в ней, а в нас самих. В том, как мы друг к другу относимся, насколько друг перед другом честны. Верно?

Я снова кивнул.

– Ну! – совсем уже задорно бабушка потормошила меня. – Ну-ка скажи быстро: сколько чертей в доме?

– Семьдесят, – сказал я.

– Точно. Угадал!

Мне тоже стало вдруг весело и легко на душе. И подумалось, что, вопреки моим правилам, честность – это все же не самое главное на свете. Главное – это что-то другое.

В тот вечер бабушка была весела, как в прежние времена, шутила за столом, так что мама с папой снова недоуменно переглядывались. И Марина с Лизой тоже переглядывались, ничего не понимая.

Когда я уже лежал в своей постели, а Лиза и Марина, похоже, крепко спали, в комнату вошла и присела на край моей кровати мама. По ее напряженным движениям я догадался, что она все уже знает – про мое «признание», – и что меня сейчас ждет еще один тяжелый разговор. Может, даже более тяжелый, чем с бабушкой.

Конечно, самое простое было – все честно рассказать маме. Ведь я всегда ей все честно рассказывал. Но… я боялся, что не смогу все объяснить как надо, чтобы она поняла меня. А как могла она понять мою сказанную бабушке неправду, если всю мою жизнь учила меня говорить правду?

Да, в общем… словом… я соврал и ей. Мне было гадко, у меня все горело и корчилось внутри, но я все же соврал. Я повторил то, что говорил бабушке – что я потерял ту авторучку и, чтобы не огорчать бабушку, принес ей другую, похожую, которую мы с Санькой нашли у него дома. А потом якобы я уже не мог признаться, так как… уже не мог… уже поздно было признаваться…

– Леша, – проговорила мама и даже отодвинулась от меня, как если бы увидела вместо меня какого-то другого, чужого человека. – Леша, у твоего Саньки не могло быть такой авторучки.

– Была, – повторил я упрямо, как бабушка. – Санька еще давно выменял ее у Кольки Пасса на пять значков.

Ступив на путь лжи, человек, оказывается, вынужден лгать снова и снова, потому что одна неправда автоматически тянет за собой другую.

– Сын, я ничего не понимаю, – произнесла мама таким упавшим голосом, что мне захотелось сейчас же обнять ее и во всем признаться, но я удержался от этого, тем более что я считал себя уже достаточно большим, чтобы проявлять такие порывы. – Я не понимаю, что происходит в нашем доме… Не понимаю, что происходит с тобой…

Она встала и вышла из комнаты, оставив меня одного.

Я лежал, и мне было очень не по себе. И очень за себя противно. И я ругал мысленно Саньку за его дурацкий совет, из-за которого я помирился с бабушкой, но поссорился с мамой. Может быть, даже на всю жизнь. Возможно, мама уже никогда не будет меня уважать.

Мне хотелось вскочить, прибежать к ней и выложить ей все начистоту, а там будь что будет.

«Хорошо Марине с Лизой, – с завистью думал я про сестер, – спят себе без всяких забот. Никакие авторучки их не волнуют».

Не знаю, как долго я не спал, может быть, даже полночи. И мама, наверное, тоже не спала. Потому что когда она снова вошла в комнату, вид у нее был совсем не сонный.

– Ты не спишь, сын? – шепотом спросила она. И в ее тихом голосе, как мне почудилось, уже не было той холодной строгости, с которой она говорила со мной перед этим.

– Мам, я не сказал тебе… я сказал тебе, что… – начал было я, волнуясь и садясь в кровати.

– Я все поняла, сынок, – остановила она меня. – Я поняла, почему ты так сделал. Ведь ты не покупал таким образом бабушкино хорошее отношение? Ты сделал это ради нее самой. И наверное, ты правильно поступил. Потому что кроме честности есть еще и доброта. А точнее – милосердие. – С этими словами мама обняла меня. От нее так приятно, по-домашнему пахло – ее волосами, ее ночной сорочкой, немножко духами.

– Бабушка и вправду очень старенькая, – снова заговорила она, – и характер у нее изменился, и голова не так хорошо работает. Потому и относиться к ней надо не так, как к здоровым и молодым. Я сама об этом забываю. И ты правильно сделал, сын, что пожалел ее. А теперь спи, сынок.

Мама поцеловала меня и вышла. И я, как по волшебству, как по команде гипнотизера, в ту же секунду заснул. Заснул, наверное, самым счастливым в жизни сном.

Не скажу, что я стал с тех пор врать направо и налево и что я наплевал на свои правила. Нет, я по-прежнему старался говорить правду. По возможности. Но когда бабушка рассказывала мне в третий раз какую-то свою историю, я не говорил ей, что уже слышал это. Я притворялся, будто слышу эту историю впервые, и смеялся в смешных местах, хотя это было уже не так смешно, как в первый раз. А когда она спрашивала с беспокойством, не ел ли я сегодня в школьной столовой, где готовят, вероятно, немытыми руками – я говорил, что не ел. Хотя на самом деле ел. Но к чему ей зря переживать и тревожиться за меня? Ведь не мог же я привести к ней наших школьных поваров, чтобы они показали ей свои мытые руки.

Она успокаивалась и спрашивала задорно:

– Ну, сколько чертей в доме?

– Пятьдесят! – восклицал я весело.

– Пятьдесят один, – смеялась бабушка. – Одного чертенка не посчитал. Вот этого! – И она лохматила своими сухими пальцами мои волосы. И то ли волосы, то ли ее пальцы тихо шелестели, точно стрекозьи крылышки.