Читать книгу Грязь - Андрей Николаевич Зоткин - Страница 4

Рыцарский

девиз

No hope, no life, just pain and fear,

No food, no love, no seed.

Childhood's end².

«Сколько людей сможет жить без прикрытия фильма? Сколько сможет забыть что вы были полицейскими священниками писателями бросить всё о чем вы когда-либо думали всё что вы когда-либо делали и говорили и просто выйти из фильма? Больше идти некуда. Кинотеатр закрыт».³

Ночной город упирался верхушками своих домов в наши рваные кеды. В самом начале этой истории я выбросил скрипку с крыши дома. От удара она разбилась на две части и кучу щепок. После этого я достал из внутреннего кармана фотографию: на ней изящная женская рука лежала на краю ванны, плечо и лицо девушки остались за кадром. Он не увидел этого, сплюнул и сказал:

– Они… боятся нас. Ты чувствуешь это? – сказал он, и огонек на конце дешевой сигареты в его оскаленной улыбке зажегся вновь. – Поэтому они так ожесточились. Все эти разгоны митингов, усиление законодательства, все эти слова на экране – лишь начало их панической болезни. Мы страшнее нацистов, и они знают это. Страх… – он широко раскинул руки, зажав сигарету между большим и указательным пальцем, и глубоко вдохнул воздух, воображая себя спасителем или даже мессией. – Он витает над этим миром. И мы его дети. Почувствуй это. Рожденные в эпоху очередных цепей, мы будем ЖИТЬ. Ведь мы уже обрекли сами себя на вечную свободу.

Но я чувствовал лишь, как сильно сжаты мои зубы, как волна отвращения подступает к горлу, а уши медленно начинают сверлить мой мозг. И виной тому были не эти самонадеянные слова, а музыка, которая играла где-то внизу. Жалкий выкидыш компьютерной программы и вокального класса, то, что сейчас пела девушка в динамике, было слишком абсурдно и прилизанно, чтобы воспринимать это с чем-то другим, кроме чувства полного отвращения. А ведь эту певицу все считали знаменитой. Все, но не мы.

– «Наша маленькая группа всегда была и будет до конца», – пробубнил он, раскачивая головой из стороны в сторону. – Наша тоже. Кто, если не мы, покажет всем, насколько все зыбко, насколько все прогнило. Вонь, вонь от этой гнили витает в воздухе, но люди называют это «слегка испорченной экологией». Будто за городом можно убежать от этого. Везде сплошной обман, и они его дети, – он ткнул тем, что оставалось от сигареты, в сторону центрального района. – Его дети, его…

Несколько капель упали на засыпающий город. Буря была близко… Вдалеке мелькнула молния. Подул западный ветер. Но он этого не замечал. Он молча смотрел остекленевшими глазами на грязные улицы, по которым проезжали редкие одинокие машины, прокручивая в голове свои воспоминания. Песня закончилась. Началась другая. Он громко вскрикнул, нарушая сон трущоб:

– Что? Неужели эта сука будет снова петь?

Вместо ответа начался дождь, смывший его слова в историю.

В любом случае, всё это не больше, чем жизни нескольких людей. Кому сейчас есть дело до них?

Раз, два, три, четыре…

«… Спикер Конгресса призвал поддержать бизнесменов и политиков, которые попали под санкции иностранных государств…»

Он прошел мимо и громко сказал, заходя в соседнюю комнату:

– Выруби эту хрень.

Я проводил его взглядом и вновь уставился в телевизор. Поправил маленькую подушку под спиной, но всё равно было неудобно. Этому дивану раза в два больше лет, чем мне. Спинка и подлокотники полностью деревянные, обтянутые вытертой до дыр красной тканью. Сидение жесткое, и вся конструкция скрипит при малейшем движении.

«… Государство в ближайшие десять лет не собирается делиться доходами от природных богатств с её гражданами, заявил пресс-секретарь. По его словам, это вызвано отсутствием проверенного механизма осуществления столь сложной процедуры…»

В кадре мелькнула ваза, показавшаяся мне знакомой. Похожая сейчас стояла на столе в соседней комнате. На ней были чудные вылепленные цветы с листьями и длинными стеблями, берущими начало с самого низа вазы.

«… Цены на нефть вновь упали до минимума, бензин стремительно дорожает…»

В соседней комнате раздался громкий смех нескольких людей. После знакомый голос вновь крикнул:

– Выруби это дерьмо!

Я снова поправил подушку, но удобней не стало. Пультом в своей руке я постукивал по колену, чувствуя, как от каждого удара вибрирует черный пластиковый корпус.

«…Он призвал отринуть земные блага и предметы роскоши, подчеркнув, что истинное счастье кроется не в этом. Позже в этот день во время прогулки на своей яхте по заливу он добавил, что ложные ценности всегда ведут…»

На этом пульте не было цветных кнопок. В комнате тоже всё было блекло. Обои потеряли свои цвета еще лет пятнадцать назад, скудный набор мебели со временем потемнел. На телевизоре лежала белая кружевная салфетка. Я как будто вернулся в бабушкину квартиру.

«… Пенсии вновь заморозят, фонд не знает, как решить сложившиеся проблемы…»

В окно виднелась желто-плесневелая стена дома напротив: окна выходили на двор-колодец. Было еще светло, но это ненадолго, судя по времени, сейчас начался закат. Я всегда знал, в какое время он начинался и заканчивался, я любил смотреть на него. Но я оставался с этим знанием один на один, никому не было это интересно, кроме меня. Да и закаты у нас особо не посмотришь: вечные тучи над головой.

«… Министра встречали радостно, с песнями и народными танцами. По мнению пришедших на мероприятие граждан, страна переживает новый подъем, который так ей необходим. На вопросы касательно несправедливых, по мнению журналистов, приговоров и судопроизводств, в частности, по делу студента Бехтерева, осужденного на несколько лет колонии за диплом об экстремизме, министр уклонился и завершил пресс-конференцию, поблагодарив всех присутствующих и отметив их активную гражданскую позицию…»

Он вроде бы что-то снова мне крикнул, но я не расслышал, занятый собственными мыслями. Я вспоминал самый красивый закат, который я видел. Это был сложный выбор. Внезапно я вспомнил про остров Санторини, я давно про него не вспоминал. Одна девушка рассказывала мне, что там самые красивые закаты в мире. Она гордилась, что пережила там даже один. Вспоминая ее слова о солнце, тонущем в море и бликующем на миллионе волн, я как будто почувствовал свежий морской ветер, увидел яркие лучи, устремляющиеся в небо. Красиво.

«…Епархия призвала прихожан пожертвовать на автоматы, пистолеты и ножи для местного детского военно-патриотического клуба. Инициатива была воспринята положительно. Как говорят прихожане, это всё часть борьбы с Западом, который только и делает, что разрушает уклад жизни нашей страны и угрожает нам. Один из журналистов спросил настоятеля: А не сделает ли это детей чрезмерно жестокими? Ведь речь идёт об обучении стрелять. На что сразу же получил множество возражений со стороны собравшихся. Сам же святой отец сказал, что не раз поднимал вопрос детской жестокости, и до сих пор требует запрещения компьютерных игр и интернета для детей и молодежи. А на повторный вопрос насчет стрельбы ответил: "Защищать Родину – дело святое, солдаты стране всегда будут нужны, и…"»

В телевизор влетела ваза, стоявшая на столе в другой комнате.

– Я же предупреждал, – сказал он, опершись на дверной косяк.

Я пожал плечами: всё было верно, не поспоришь.

– Я люблю слушать смешные анекдоты. Эти меня печалят. Отдохни, нам скоро концерт давать в очередной рыгаловке, – добавил он и вернулся в соседнюю комнату.

Ваза и дешевый телевизор разбились вдребезги. Да, есть еще дешевые телевизоры. Я медленно встал, скрипя каждой деревяшкой в диване, взял в руки пластиковый корпус телевизора, наполненный осколками и проводами, и медленно подошел к окну. Деревянные рамы и подоконник были выкрашены в белый цвет, на форточке висела порванная снизу сетка грязного зеленого цвета. Всё было, действительно, как у бабушки. С грохотом открыл ставни и выбросил телевизор. Он сразу же разбился – всё-таки всего второй этаж, летел не долго. Раздался возмущенный крик:

– Ты чего творишь! Эй! Ты меня чуть не прибил!

Я высунулся в окно. На меня смотрел очень сердитый мужчина, обломки телевизора лежали в метре от него, утонув наполовину в луже. Я пожал плечами:

– Ну, вот и радуйся.

Красивые люди, одетые в дорогие пиджаки, сидели в большой светлой комнате с длинным столом и удобными креслами вокруг него.

– И еще кое-что…

– Говори, – сказал человек, сидящий во главе стола.

– У нас проблемы с молодежью.

– Какие?

– В последнее время они проявляют всё больше неповиновения, всё больше инцидентов с ними.

– Хулиганство, наркотики?

– Это привычное, да, в последнее время это заметно выросло, несмотря на усиление контроля над этими вещами со стороны наших силовых структур. Но беспокоит другое: они стали организовывать движения, сколачивать подобия банд и подпольных партий. Некоторые из них в открытую маршируют на наших улицах со своей символикой, проводят агитацию…

– Перестаньте. Что вы хотите мне сказать этим?

– У нас проблемы с этим.

– То есть вы не справляетесь с молодежью?

– Ну…

– Что вы вообще говорите такое? Идет колонна демонстрантов – арестуйте.

– Часто на местах не хватает людей для этого. Их слишком много, складывается ощущение, что им не всё равно на наши действия, равно как и друг на друга. Сплочение и…

– Нет людей – вызовите их, – прервал панические речи человек, сидящий во главе стола.

– Множество наших служащих занято приоритетной проблемой, вы сами публично обозначили её в разговоре с… – он показал рукой на портрет главы государства.

– Вы серьезно? Хватит протирать штаны, займитесь делами. Перенаправьте средства, они, видимо, сейчас просто идут никуда. Разберитесь с этим! Хм… Молодежь… Сгоните их в патриотические клубы, кружки там по интересам… Что там у нас есть вообще?

– Господин мэр, они не хотят в большинстве своём.

– Чего не хотят? Быть рабочей силой страны? Быть надеждой государства? Умереть за Отчизну? А? Кто виноват в том, что они не хотят этого?

– Не имею представления.

– Я скажу вам только одно, всем вам, – человек, сидящий во главе стола, обвел всех присутствующих пальцем. – Это точно не я. Потому что я работаю, работаю и ещё раз работаю. И делаю всё, что от меня зависит. А вы выпускаете этот город из рук из-за своей беспомощности и некомпетентности. Соберитесь и решите мне эти проблемы! Все свободны.

Красивые люди встали, вышли за дверь и выдохнули. Человек, сидящий во главе стола, остался на месте.

Мы сидели на ярмарке нашего города, развалившись на стульях, и в течение нескольких часов смотрели, как обычные люди презентуют с большой сцены свои товары, в большинстве представляющие из себя ненужную дрянь. Но зонт-банан нам понравился. Он выглядел настолько отвратительно и нелепо, что мы даже захлопали. До чего же только не додумаются люди. А ведь они, наверное, думают, что делают важное дело.

Кто мы? Я, тучный Гумбольт и мой товарищ. Три рыцаря, три бродяги. Сидели в большом зале местного ДК, люди вокруг нас постоянно приходили и уходили, им наскучивало это занятие, или же они что-то покупали, крича выступающему: «Дайте два!», а потом довольные выходили из зала. Вокруг ДК был разбит парк, в нём поставили кучу палаток с товарами и продавцами. Где-то в сторонке каждый день с двенадцати до трех стояла горстка защитников природы, призывающая прекратить «это загрязнение единственного зеленого уголка в округе». Но на них никто не обращал внимания. Безразличие.

Когда мы совсем устали сидеть на неудобных стульях, то громко похлопали посреди очередного выступления, чем спровоцировали всеобщие аплодисменты, и вышли на улицу, спустившись по серым ступенькам крыльца. Пройдя немного между палаток торговцев, мой товарищ взялся за своё:

– Я иду и не слышу их музыки! Почему? Неужели бюрократы купили уже даже музыку? Почему никто не играет? Почему повсюду звучит одно и то же дерьмо с крупных радиостанций! Эй, люди, я не слышу вашей музыки! Закон запретил петь на улицах, и ваша потребность в них иссякла, как пересохший ручей, отрезанный от воды большим валуном? Нет, не может быть такого! Музыка – это река, что поддерживает жизнь в нас! Музыка и поэтические строки – вот почему мы еще живы, вот почему мы все здесь! Хэй! Запевай!

Он вскочил на капот стоявшей рядом машины и запел:

– Жить нужно легче, жить нужно проще,

Всё принимая, что есть на свете.

Вот почему, обалдев, над рощей

Свищет ветер, серебряный ветер.

Свищет ветер, серебряный ветер,

В шелковом шелесте снежного шума.

В первый раз я в себе заметил,

Так я еще никогда не думал.

Люди стали подхватывать. Мой товарищ, почувствовав себя дирижером, начал плавно двигать руками перед собой:

– Пусть на окошках гнилая сырость,

Я не жалею, и я не печален.

Мне все равно эта жизнь полюбилась,

Так полюбилась, как будто вначале.

О, мое счастье и все удачи!

Счастье людское землей любимо.

Тот, кто хоть раз на земле заплачет,—

Значит, удача промчалась мимо.

Гумбольт пел вовсю, положив руку на сердце. Голоса людей доносились со всех уголков парка. Конечно, большинство проходило мимо или с какой-то опаской смотрело на происходящее, но голосов было достаточно, чтобы сказать: поёт вся ярмарка.

– Взглянет ли женщина с тихой улыбкой –

Я уж взволнован. Какие плечи!

Тройка ль проскачет дорогой зыбкой –

Я уже в ней и скачу далече.

Жить нужно легче, жить нужно проще,

Все принимая, что есть на свете.

Вот почему, обалдев, над рощей

Свищет ветер, серебряный ветер.

– Вот она, культурная столица! Этим стихам уже сто лет! Но помним, помним, чёрт возьми! Спасибо! – слова «дирижёра» утонули в аплодисментах.

Я смотрел на фигуру своего товарища, обернутую в черное пальто, на фоне серых тяжелых туч, нависших над городом. Иногда я восторгался им. Он делал то, что я бы не смог сделать никогда.

После этого представления мы пошли в сторону центра. Знаете, как это происходит: «они шли втроем и пили из одной бутылки». Вот что-то похожее было и у нас. Старушки и женщины с детьми шарахались от нас, не зная чего ожидать. Мужчины игнорировали или подозрительно смотрели, а у молодых парней был вид, будто мы бросили им вызов, и они готовы броситься на нас в ответ. Презрение во всех взглядах! Это лучше, чем безразличие.

По пути мы наткнулись на людей, очень эмоционально обсуждавших возможность принятия закона о смертной казни. В последнее время правительство, видимо, в попытке не отставать от новых тенденций, само стало устраивать такие сборища. «Здесь каждый мог высказать своё мнение!» – зазывали лозунги. Естественно, всё было не так. Несколько ведущих внимательно следили за собравшимися, направляя их мысль в нужное русло, не допуская острых отклонений от темы. А за углом всегда дежурил отряд жандармов на случай обострения дискуссии.

Мы подошли ближе и мой товарищ негромко с разочарованием сказал:

– Очередной цирк уродцев. На этот раз про смертную казнь.

В этот момент на сцену забралась женщина и закричала, тряся кулаком:

– Я за смертную казнь! Да не за просто введение инъекции, а за расстрел, чтоб к стенке ставили!

Все одобрительно закричали.

– Так их!

– Правильно!

– Расстрелять негодяев!

– Да!

Гумбольт беспокойно смотрел по сторонам, а потом с искренним расстройством в голосе сказал:

– Они говорят так, будто это другой мир, это никогда их не коснется, они никогда не окажутся в камере смертников, будто их невиновности хватит, чтобы избежать несправедливого суда. Да и какая невиновность… Сколько из них сможет удержаться от соблазна обогатиться за счёт несчастья других, особенно когда «никто не будет видеть» этого? Явно не те, кто с таким упоением кричат слова «смерть» и «убийство».

– Вот за такие речи ты и стал журналистом. В любом случае, всё уже сверху решили.

– Думаешь?

– Знаю. Эти бюрократы не меняются.

– М-да…

– Беги! – крикнули ему.

И Гумбольт побежал. Ничего не видел, ничего не чувствовал. Много падал, но не замечал, как вставал. Всюду был лес, ветки били его и не давали пройти. Жуткий шум стоял в ушах, он не знал, что это было. Наконец, он упал и не встал. Шум был только в его голове. Вокруг тихо.

Сырая полугнилая листва медленно начинала пропитывать влагой его одежду. Он чувствовал, как весь бок, на котором он лежал, стал мокрым. Но это была теплая влага. Дотронулся – боль пронзила тело. Гумбольт застонал и перевернулся на спину. Голые тонкие ветки качались надо ним, чернея на фоне серого дневного неба. Уже день, а бой завязался утром. А наступление?

Он резко поднялся и, сидя на земле, стал быстро поворачивать голову в разные стороны. Тревога, зародившаяся в сердце, уже охватила всю его грудную клетку, он вскочил и стал крутиться на месте, тревожа опавшую листву, совершенно забыв о ранении. При каждом повороте маленькие веточки цеплялись за его одежду и тянули за нее. Он замахал руками, пытаясь переломать ветки, а сам продолжал лихорадочно пытаться понять, где он и что с наступлением. Тревогу за несколько секунд заменил страх, Гумбольт застыл на месте и схватился руками за голову. Всё пропало, он был далеко и только сейчас вспомнил все до конца. Он всё потерял. Его тело снова шлепнулось на листву. Ему больше ничего не оставалось делать.

Успокоившись и ударив себя по лицу, отгоняя от себя страх, он достал из сумки бинт и наполовину пустую бутылку. Обработав рану и потуже перебинтовав себя, он встал и побрел вдоль смятой от колес транспорта травы – это было единственное, что связывало его с миром людей в этом царстве природы.

– Да я тебе говорю, это реально было.

– Слушай, я был на том параде, никакой корабль не пошёл ко дну!

Спорили Гумбольт и мой товарищ.

– Он проплыл ещё некоторое время и начал крениться и затапливаться уже на повороте реки.

– Да ну тебя! – наш тучный друг махнул на него рукой.

– Будем считать, что я выиграл.

– Истина не рождается в спорах, где всё зависит от харизмы выступающих.

– Ой-ой-ой! Тоже мне мыслитель нашёлся. А ты что скажешь? – обратился товарищ ко мне.

– Честно говоря, хочется, чтобы было, как ты сказал, это же такая новость! Но…

– И ты туда же. Да говорю же: правительство нам об этом не говорит, чтобы не опустить престиж флота.

– А ещё они все огурцы у бабы Вали на огороде своровали, – громко рассмеялся Гумбольт.

Его смех всегда был раскатист подобно грому (думаю, из него бы вышел отличный оперный певец) и искренен. Мой товарищ развёл руками и начал говорить что-то в ответ, но мы махнули на него рукой.

Мимо нас пробежала хихикающая стайка девушек – они смотрели на меня и моего товарища. Тот улыбнулся и помахал в ответ:

– Эй, я тебя помню! – крикнул он одной из них, а потом повернулся ко мне. – Поклонницы.

– О, вас кто-то знает, – рассмеялся Гумбольт.

Сегодня он был в хорошем настроении.

– Когда новый концерт будет? – спросили девушки.

Приглядевшись, увидел пару знакомых лиц.

– На старой площадке, ну… – он прищурил один глаз, изображая сосредоточенные раздумья. – Вроде числа девятого. Приходите, организуем вам бесплатное пивко.

Девушки рассмеялись и, заверив нас в том, что они придут, пошли своей дорогой. Нам тоже пора было в путь.

– Военные – элита общества. Вот чего бойся, – сказал мой товарищ, когда перед нами перегородили дорогу, чтобы проехал кортеж известного генерала.

Начался дождь, нещадно бьющий в окна машин камуфляжного цвета, жандармы из оцепления пожалели, что не взяли плащи.

Пока стояли, Гумбольт стукнул себя по лбу:

– Сегодня же уже седьмое число! Совсем забыл. Мне надо сейчас отлучиться.

– Опять в редакцию? – спросил мой товарищ.

– Да.

– Ну, бывай. До вечера.

Пожали руки, и наш тучный друг отправился в путь. Когда он скрылся из виду, я спросил:

– Слушай, сколько ему лет?

– Не знаю, – кинул товарищ, внимательно следя за шеренгами оцепления. – Ну, может сорок. Никогда не спрашивал.

Мы часто шатались по городу. Где ещё вдохновляться? Поэты улиц. Грязные улицы – грязные поэты. Вот ответ всем негодующим читателям.

И снова дождь,

И снова мы с тобой одни.

Сидим, едим,

Смотря на капли за окном.

Дверь приоткрыта,

Комната пуста –

Здесь только ты и я,

И стол,

Накрытый белой простыней,

И он пустой;

Белеют стены за твоей спиной.

Здесь пусто всё –

Лишь новый день,

А с ним и дождь,

А с ним и ночь.

И мы одни

Во власти голых белых стен.

На одном из перекрестков перед нами на красный вылетела машина. Мой товарищ даже успел её пнуть.

Я сразу же вспомнил, как его недавно чуть не сбила машина. Вышло грустно…

В тот день мы втроем шатались по улицам города. Гумбольт тогда посмотрел на рекламу выступления народного кандидата перед министрами и сказал, посмотрев на нас:

– Безопасность – это когда за нас говорят?

Я хотел ему ответить, но тут же раздался жуткий грохот и крик моего товарища:

– Мать-его-чтоб-его!

Я обернулся. Товарищ упал мне под ноги, мимо по тротуару пролетела легковая машина, задев несколько припаркованных иномарок.

– Аааааааа! – раздался женский крик: машина сбила девушку.

Звук разбитого стекла – влетела и заехала бампером в витрину магазина.

Мы замерли, только мой товарищ без остановки матерился, вставая и держась за ушибленную ногу. Из машины сразу же выскочили несколько мужчин в костюмах. Они посмотрели на девушку, которая лежала без движения.

– Дерьмо… – сказал, видимо, главный из них, пошатываясь.

Потом он оперся на плечо своего спутника:

– Извини, это дерьмо мне в голову ударило. Сегодня я явно переборщил.

Вокруг собрались прохожие. Двое мужчин стали разгонять всех:

– Пошли, пошли. Нечего смотреть!

Кто-то стал звонить в полицию и скорую. У него грубо отобрали телефон с криком:

– Мы сами.

– Эй, верни!

Началась драка.

– Ух, я сейчас ему… – сказал мой товарищ, но Гумбольт остановил его, взяв за руку.

– Идём отсюда.

– Чёрта с два!

– Идем, мать твою! – Гумбольт схватил его в охапку и потащил назад. – Мы ничего не сделаем!

Мой товарищ пытался сопротивляться, но они были явно в разных весовых категориях. Перед тем, как отступить вместе с ними, я бросил последний взгляд на место аварии. Телохранители достали пистолеты и начали ими угрожать. Люди немного отступились. Девушка до сих пор не пошевелилась. Госслужащий, еле стоявший на ногах, теперь, видимо, сидел в машине.

– Пусти меня!

– И что? Что?! – Гумбольт стал трясти его за плечи. – Даже если ты что-то сделаешь, то сам пропадешь. У них неприкосновенность!

Мой товарищ не выдержал напора и упал на тротуар, ударившись спиной об фонарный столб. Гумбольт упал рядом с ним. Отдышался и сел рядом:

– Сколько дел было за один только этот год, когда эти «царьки» сбивали людей. Каждый раз дело закрывали. Это… Это бесполезно.

Мой товарищ сглотнул, смотря на место аварии.

– Суки…

Я подошёл к ним.

– Она жива? – спросил меня он.

Я развел руками.

Он стукнул кулаком по бордюру, осознавая своё бессилие.

Суки…

Суки…

Сжал зубы и зажмурился.

Гумбольт с сожалением смотрел на него.

Потом узнали, что девушка выжила, но восстанавливалась больше года. Естественно, не получив от «царька» компенсации. Правоохранители, увы, так и не смогли найти веских причин возбуждать дело.

…По пути в редакцию Гумбольт сделал крюк, чтобы заглянуть к своей знакомой девочке-попрошайке лет тринадцати. В это время она всегда была на скамейке около канала.

– Привет, Дейзи.

Гумбольт подошёл к лавке, на которой сидела она.

– Привет, здоровяк. Чем маешься?

– Держи, – он сунул ей в руку купюру.

– Спасибо, – бумажка быстро исчезла в одном из карманов её жилетки. – Что хмурый такой?

– Сейчас слышал, как люди новый закон обсуждают про смертную казнь. Страшно, они совсем не представляют последствий этого…

– Да ладно. Что от нас-то зависит? Мне точно всё равно. Всем же на меня всё равно.

– Вот поэтому всё так и происходит.

– Как?

– Печально.

– С чего ты взял, что печально? Я вот веселая какая, стараюсь не унывать. И тебе советую. Косички себе заплети. Ну, искусственные, у тебя волосы слишком короткие для этого.

– Думаешь, поможет?

– А то, – она взялась за свои короткие косы. – А то выглядишь как подстреленный.

– И такое было… – вздохнул Гумбольт.

– Правда? Тогда, должно быть, тебе бывает больно.

– Почему?

– Ну, вспоминаешь это периодически. Осадок-то остался. Вот и болит у тебя в воспоминаниях.

– А у тебя есть такая боль?

– Не, в меня же не стреляли!

– Я про боль в воспоминаниях.

– Хм… А тебе зачем? Слушай, и чего ты приходишь сюда каждый раз? Что ты хочешь от меня?

– Да не знаю… – искренне ответил Гумбольт. – Ничего конкретного нет.

– Значит, помочь хочешь. Ммм… Рыцарь благородный.

– Не язви. Как будто ты меня не ждешь каждый раз.

– Да-да, а потом расстраиваюсь, что ты не пришёл. Не надо делать из меня шаблонного персонажа очередной истории про несчастное детство.

– Да я не делаю…

– Молчи, – после недолгой паузы она добавила: – Но всё же спасибо.

Гумбольт молча кивнул головой.

– Так зачем тебе знать про мою боль?

– Наверное, чтобы понять тебя.

Она закрыла рот рукой, напряженно думая. Гумбольт смотрел на проплывающие по каналу корабли с туристами.

– Вот, вспомнила. Был у нас один мальчик, дурной. Умственно отсталый, что-то такое. Над ним все смеялись, били его, издевались. Я не делала этого, ничего не делала, не причиняла ему зла. Но мне так стыдно. Я не могла его защитить от всех. Но всё равно стыдно. Он умер прошлой весной. Теперь я точно ничего не могу сделать для него. И так всегда.

– Что всегда?

– Они уходят, и мы ничего не можем сделать. Остается только то, что мы сделали с ними при жизни.

Для своих тринадцати лет она встречалась со смертью слишком часто.

– Люди даже не представляют, скольких похоронили своими язвительными словами и унижением других. Жизни скольких они сломали, нещадно преследуя их, чтобы вдоволь поиздеваться.

– Но это всё в прошлом. Ему же сейчас хорошо, да?

Гумбольт ответил не сразу:

– Я не знаю. Быть может, последнее, что он видел, и было для него последним.

– А зачем тогда всё?

– Что?

Она развела руками в стороны:

– Это.

– Я…

– Не знаешь. Никто не знает. От того и легче живется. Я не против такого, – она снова улыбнулась. – Легче думать, что всё будет хорошо. И всё будет хорошо.

Она смотрела на него своими голубыми глазами и хлопала большими ресницами. Гумбольт слабо улыбнулся:

– Наверное.

– Ну, и ладушки, – она встала и пошла и по мостовой. – Чао!

– Постой, а как тебя зовут на самом деле?

– Тебе всё равно, – махнула она рукой.

«Хорошая девочка Дейзи», – подумал Гумбольт.

Дождь перестал лить. В моем сердце били барабаны. А голова качалась в такт шагам. Жизнь набирала обороты. Огромный и грязный дирижабль пролетел над нашими головами, и мы с радостью показали ему фак, громко и злорадно смеясь. Ты отрицаешь небеса – что ещё может вдохновить сильнее, чем это? Человек венец творения. Так и черт с ним. Слишком все дефектно вышло.

Неожиданно мне в лицо прилетел листок. Я дернулся, поскользнулся на луже и упал под смех своего товарища. Сидя на асфальте, я снял листок с лица. Немного помятый, что-то напечатано.

– Надеюсь, это такой большой выигрышный лотерейный билет или вексель.

Я посмотрел на текст, потом огляделся по сторонам. Нигде не было кого-то похожего на бегущего за этим листком человека. Встал из лужи, отряхнулся и начал читать.

– Так что там?

– Рассказ, озаглавленный «Девочка-солнце».

– Не слышал о таком. А автор есть?

– Да, в самом начале – Н. Зарёв.

Мой товарищ поморщился:

– Зарёва больше нет.

И отвернулся. Для него это была больная тема. Нет, он не знал Зарёва, но имел несчастье (или счастье?) познакомиться с человеком, который был близок к нему. Дела сердечные.

Я быстро прочитал маленький рассказ, положил листок в карман и мы продолжили путь. В нашем северном городе огромное количество каналов. Будто у основателя этого города было такое хобби – делать рвы и заполнять их водой. Это, наверное, уже что-то из садоводства. И вот мы вышли к очередному «рву» с грязно-свинцовой водой. Встали на светофоре. На мосту через канал девушка в синем пальто вдохновенно что-то рисовала на мольберте. Загорелся зеленый. Поднялись мост и когда проходили мимо девушки, я заглянул ей за плечо, смотря на рисунок:

– Эй, какого чёрта?!

Она отпрыгнула в сторону и испуганно посмотрела на меня. Её руки застыли, держа кисточку и палитру. Я сам не ожидал от себя. Что так громко выкрикну. Она быстро выпалила в ответ:

– Что?! Что, простите?

Несколько локонов её светлых волос упали на лоб, ломая идеальную причёску. Она ловко завела их рукой с кисточкой за левое ухо. Блеснула маленькая квадратная серьга, ограненная в виде пирамиды.

– А… Извините, – сказал я, понимая, как грубо это звучало. – Я просто хотел спросить: почему так ярко?

Я показал рукой на мольберт с закрепленным сверху зонтиком. Она рисовала с натуры вид канала. Хорошо получалось, работа была почти закончена. Сразу же узнавались дома вдоль набережной, крупные мазки ложились невероятно точно. Она была профессиональной художницей или же обладала талантом и невероятной интуицией. Легко узнавался паром-причал для экскурсионных кораблей, но всё изображенное на картине было намного светлее. Дома красного, зеленого, желтого цвета, один даже зеленого. А небо было чистым и всего с несколькими белыми облачками. Я вопрошающе держал руку у рисунка и смотрел то на рисунок, то на индустриальный пейзаж за ним.

– Почему?

– А почему по-другому? – спросила она.

– Но я… Я знаю это место, я вижу это место, и оно совершенно другое. Я не понимаю…

– Не знаю. Может, каждый видит то, что хочет видеть. Мне кажется, довольно точно всё. Особенно эта собака с хозяином на заднем плане, она больше всего меня радует. Увидела их совершенно случайно в такой позе и сразу же за минутку нарисовала. Думаю, это должно быть на картине.

Действительно, у перил в нескольких десятках метров от нас стояла немецкая овчарка, опершись передними лапами на ограждение канала. Рядом с ней стоял её хозяин с поводком в руках, в сером пальто и шляпе. Он гладил собаку по голове. А я этого даже не замечал.

– Вам нравится?

Я посмотрел на неё. Её широкая улыбка оголила резцы, которые сильно выделялись на фоне её зубов. Я тоже широко улыбнулся, сгоняя с себя недоумение и смог сказать только одно слово, прежде чем засмеялся:

– Вампиреныш!

– Что?! – с любопытством воскликнула она.

– Резцы… Они… – говорил я сквозь смех.

– Ой, опять резцы. Всё, не буду улыбаться.

– Нет, нет. Они такие классные! Твоя улыбка сразу выделяется. Она… особенная и очень милая.

Я не знал, почему так говорил. Вернее знал, но не понимал, почему именно с ней я начал так говорить и смеяться.

– Правда? – её погасшая улыбка вновь стала неуверенно расцветать.

– Ну, ну… ещё немного…

Она громко засмеялась, прикрыв рукой рот. Я смеялся рядом. Мой товарищ отошёл в сторону и с ухмылкой наблюдал. Когда мы, наконец, успокоились, я сказал:

– Мне очень нравиться эта картина. Мне кажется, в ней что-то есть. То, чего я не замечаю. Это необычно.

– Правда? По мне так обычный пейзаж, – пожала она плечами.

Я полез в карман и протянул ей тот листок.

– Мне кажется, это было написано про тебя.

Она взяла его в руки.

– Девочка-солнце… Это ты написал?

Её взгляд, он… Не знаю, о чем он говорил точно. И это придавало мне неуверенности.

– Нет, Зарёв. Слышала о таком?

– Конечно, кто же о нём не слышал.

– Возьми это тебе.

– Подарок? Да мы же и пяти минут не знакомы, – она чуть растерялась.

– В этом городе происходит и не такое.

– Чудеса? – оживленно спросила она.

Я посмотрел на её цветную картину. В этот момент я понял, что моя прогулка была не такой уж и бесцельной, как может показаться на первый взгляд. Её взгляд был неповторим. Он был единственным в своем роде.

– Да… – проговорил задумчиво я. – Самые настоящие.

Когда я попрощался с художницей, и мы продолжили путь, мой товарищ сказал:

– Должен заметить, я тебе не мешал, хоть она и очень хороша.

– Какое благородство.

– Не благодари. Потом расскажешь, чем всё кончится.

– Да ну тебя.

После встречи с Дейзи Гумбольт ещё раз отклонился от маршрута. Ему были нужны ответы на вопросы.

В церкви было всего несколько прихожан. Каждый шаг отдавался гулким эхо в стенах. Скамьи пустовали – богослужение начнётся только через два часа. Настоятель храма сидел за столом, накрытым белой тканью, перед органом, и читал священное писание.

– Бог мой, утешь меня… – склонил Гумбольт свою голову у алтаря.

Он не читал молитвы, но это не мешало его сердцу чувствовать Его здесь, также как и не мешало чувствовать Ему присутствие Гумбольта в этом мире. Сейчас он чувствовал гармонию вокруг себя и тяжесть внутри, которая тянула его вниз. Он думал о Дейзи.

– Святой отец…

Настоятель поднял голову. Гумбольт стоял в нескольких шагах от стола и напряженно мял шапку в руках. На его лице было беспокойство.

– Да, сын мой, – священник встал и неспешно подошёл к нему, спрятав руки в рукава рясы.

– Святой отец, простите меня, что отвлекаю, но я должен вас спросить.

– Продолжай, сын мой.

– У меня довольно наивный, но важный вопрос. Быть может, вы сможете на него дать ответ, как представитель церкви. Святой отец, а зачем мы здесь?

– Чтобы определиться с тем, как мы относимся к Отцу нашему. От этого зависит, примет Он нас или нет. Это выбор, который должен сделать каждый. Адам и Ева сделали свой выбор, сказав Отцу «нет». За что и поплатились. Платим и мы.

Гумбольт кивнул головой. Он чувствовал себя ещё хуже: он не мог принять такой ответ за истину. Продолжая мять в руках шапку, он поднял взгляд на распятие.

– Его Он тоже послал с этой целью? Чтобы мы одумались и приняли любовь Его?

– Совершенно верно, сын мой.

– Святой отец, о чем бы вы спросили Христа, будь у вас такая возможность?

– Сын мой, а не о многом ли ты помышляешь?

– Но всё же. И это тоже важно: о чём спросить Его?

Священник впервые за беседу улыбнулся:

– О том, как Он себя чувствует. «Amor meus pondus meum».

– Любовь моя – груз мой.

– Совершенно верно. Груз мой. Если любишь кого-то, значит, и ношу несешь на сердце. Чем больше любишь, тем тяжелее становится. Немногие способны полюбить весь мир, потому мы и помним их. Это подвиг, достигнутый неограниченной силой духа и верой.

– Верой… – потупив взгляд, проговорил Гумбольт.

В его голове проносились страницы человеческой истории, на которых люди нещадно убивали других людей за эту веру. Сложно стать частью такого, зная, сколько крови пролилось за эти символы и слова.

– Веру в ближнего своего, – будто прочитав его мысли, добавил священник. – Веру в то, что все мы можем любить, как бы трудно это не было. Мы как дети боремся за Его внимание и не можем полюбить друг друга так же, как Он любит нас. Уже давно известно, что любить человека – это значит увидеть в нём лицо Бога.

– Это писал Гюго.

– Вы начитанный и образованный. Отрадно видеть такие живые умы. А знаете, кто написал: «Не нужно заучивать древние выдумки, чтобы понять, что мы и правда любим ближних»?

– Нет.

– Один из популярных богоборцев-атеистов нашего времени⁴. И хоть я совершенно не разделяю его точку зрения на этот мир, я всё же признаю, что иногда древние писания, действительно, ни к чему. Всё идёт от сердца человеческого, – настоятель вынул из рукава правую руку и коснулся груди Гумбольта. – всё просто. И всё мы уже знаем, только боимся это признать. А страх – это первый шаг к падению.

– Недавно была такая ситуация, прочитал в НезГазе⁵ . Жандармы не знали, что делать: пели на улице. Естественно, надо задержать, потому что несогласованный концерт. Но пели гимн страны. Следовательно, попадают под закон о патриотизме, и они должны их поощрить. Что делать? Непонятно.

– Так что сделали?

– Да ничего, пока репы чесали, музыканты ушли.

– Забавно. А я недавно шёл с газетой в руках по улице и читал. На меня почти все оборачивались, будто я из другого века.

– Просили сфотографироваться?

Я слабо рассмеялся.

Выглянуло солнце, осветило многодневные лужи. В какой-то момент мой товарищ остановился, смотря на проезд во двор. Там стоял мужчина в джинсовом костюме. Его рвало, но совершенно без напряжения в теле. Он просто стоял, склонив голову и то, что вытекало из его рта на траву, освещалось в лучах закатного солнца.

– Пошли отсюда, Босх, – ударил я своего товарища по плечу.

Он развернулся, и мы зашагали дальше:

– Почему Босх?

– Будешь рисовать всякую пакость, видя её вокруг. А через сто лет станешь классиком.

– Почему только через сто?

– При жизни не поймут, даже не надейся.

– Эх, люди… Позор тому, кто дурно об этом подумает!

– Позор! – с грозной интонацией подхватил я.

Не удивляйтесь этому. Мы часто, подобно рыцарям повторяли: «Позор тому, кто дурно об этом подумает!» А потом хором: «Позор! Позор!» Это нас и забавляло, и заставляло не забывать о том, что все мы разные.

Мы перекусили в фудкорте ближайшего торгового центра. Вид из окон открывался на дальнюю часть парковки, на которую в будние дни никто не ставит машин. Там скакали несколько школьниц. Катали друг друга на спине, кривлялись, мотали головами, махали руками. Ещё что-то говорили, но мы не слышали. Я сказал:

– Прям Шекспира ставят.

Мой товарищ внезапно сказал:

– Слушай, у меня тут два билета в оперу, может, сходим?

– Ты серьезно?

– Ну да.

– Прям в этом?

– Тебе не нравится моя чудесная толстовка?

– Это же театр.

– Расслабься. Я знаю, что ты уже согласен, господин Пуччини. Ты у нас первый театрал!

И вот мы уже сидели на самом верхнем ярусе балкона, буквально под «куполом» театра. Вот такая быстрая жизнь. Мой товарищ вжался в кресло и смотрел вперёд. Зрительский зал заполнялся неспешными людьми.

– А у тебя когда-нибудь возникало желание прыгнуть вниз?

Я вопросительно посмотрел на него:

– Отсюда?

– Да. Разбежаться по этим красным ковровым дорожкам и прыгнуть вниз, прямо в партер. Это будет захватывающе.

Он с нездоровым блеском в глазах смотрел бортик балкона.

– Кажется, я понимаю, почему ты так вжался в своё сидение и вцепился в подлокотники.

– Угу… Меня пугают такие мысли.

– Думаю, это ответная реакция на твою боязнь высоты.

– Не боюсь я высоты, – гордо заявил он.

– Да-да, просто боишься прыгать с больших высот. Это, кстати, разумно.

Через минуту молчания я сказал, смотря по сторонам:

– Одни старики, зрелые люди. Почти никакой молодежи. Ну, кроме вон тех.

Я показал рукой на школьный класс, который рассаживала строгая высокая женщина.

– А потом они спрашивают, почему молодежи так не нравится опера. Меня, кстати, тоже так приводили. В итоге я подрался с одноклассником во время представления и нас выставили из театра.

– Хорошие воспоминания.

– Ещё бы.

Сегодня был гала-концерт: приглашенные певцы, итальянская опера, лучший дирижер, сплоченный оркестр… Это было прекрасно и вдохновляюще, ведь когда поэзия, озвученная красивым голосом и искусным языком, перекликается с невероятно тонкой музыкой, которая при каждом переходе заставляет душу трепетать, и всё это становится гимном любви тех двоих, что стоят, обнявшись на сцене после долгой разлуки длинною в жизнь – вот что может возвысить вас до небес. И всё это сидя в кресле. Надеюсь, вы понимаете, о чём я.

Во время антракта мой товарищ сказал:

– Пошли, спустимся вниз, мне наверху не по себе.

Мы спустились и встали перед амфитеатром. Я смотрел вверх на огромную люстру и позолоченные барельефы, украшающие ложи. Всё здесь было пышным, богатым, неотразимым. А он высматривал кого-то среди зрителей. За занавесом периодически раздавался стук молотка – это трудились над новыми декорациями рабочие сцены.

Он толкнул меня в бок. Я посмотрел на него, потом вокруг. К нам шёл в окружении своих друзей лидер одной из радикальных организаций. Видимо, его высматривал мой товарищ.

– Смотрите-ка, оказывается, даже ты знаешь дорогу сюда. Быть может, опера в нынешний век и вправду полностью утратила свой элитарный характер?

– Приятно, что обращаешь внимание на меня, – сказал мой товарищ. – А вот на договоры ты плюешь.

– А что такое?

– Ты всё же провёл тот пикет у здания суда и подставил всех нас.

– Даже слушать не хочу, – лидер организации стал уходить.

– Захочешь.

Мой товарищ накинулся на него со спины.

– О, драка, – почему-то не удивился я.

– Добрый день.

– Привет, Гумбольт, – сказала красивая секретарша в очках. – За оплатой?

– Да.

– Одну минуту.

Секретарша выдвинула один из ящиков в своём столе и склонилась над ним. Гумбольт продолжал стоять, пару раз взглянув на стул рядом с собой. Стул так и не смог соблазнить его сесть. Через стеклянные стены этого кабинета виден весь офис редакции. Множество столов, множество сидящих людей. Все поглощены работой, перерыв только через час.

– Вот, – секретарша положила на стол конверт.

– Отлично, – взял его Гумбольт.

– Напомни мне, а что там с моим расписанием?

– Так… Посмотрим… У тебя статьи должны быть готовы к 12, 15, 21, 22 и 26 числу. Давай я тебе тематику вышлю в электронке.

– Конечно. Спасибо.

Гумбольт начал уходить, но секретарша остановила его:

– Слушай, может ты, как и все другие внештатные работники, будешь получать зарплату на карту?

– Я тебя затрудняю?

– Нет, что ты, я про тебя думаю. Ходишь сюда каждый месяц, а живешь-то ты далековато. Да, извини, я подглядела твою анкету.

– Я люблю прогуляться. Можно всё оставить как есть?

– Хорошо. Буду ждать в следующем месяце, – с широкой улыбкой сказала она.

– Хорошего дня!

Мы сидели с ним на скамейке около театра и потирали ушибленные места.

– Скажи, мы ради этой драки ходили в театр?

– Если я скажу, что нет – ты мне поверишь?

– Нет.

– Ну, вот. Не надо заставлять меня лгать.

– Клык попросил?

Он ничего не ответил. Значит да, очередное задание Клыка. Мой товарищ полгода назад познакомился с ним и, судя по всему, окончательно влился в их ряды. Почему я не был в этом до конца уверен? Он всегда ценил свою независимость превыше всего.

– Каково это – вернуться в детство?

– Ты про что?

– Ты говорил, что тебя уже один раз школе выставляли из театра за драку.

– А! Ну, знаешь… Да как-то не особо почувствовал связь той драки и этой.

– Понятно.

Он встал, потянулся и бодрым голосом сказал:

– Пошли, наш любимый бар нас ждёт.

– Верно.

По пути проходили мимо районного военкомата. Из здания в этот момент выходила большая группа людей. Человек двадцать-двадцать пять. Многие из них плакали: жены обнялись с мужьями. В руке нескольких мелькнули похоронки. Мой товарищ сорвался:

– Вы сами бросаете своих детей в жерло огня!

Все посмотрели на него.

– Только вы виноваты, что допустили такое! – он смело шагнул вперед к ним. – Потому что подчинились, потому что сами боитесь!

Мужчины закричали, отпуская своих жён:

– Заткнись, щенок!

– Я тебе сейчас устрою, ублюдок!

Мой товарищ вынул руки из карманов, развел их в стороны, показывая, что не опасен, словно имел дело не с людьми, а с животными, которые могут понимать только так. Действительно, страшен человек в гневе. Ничего человеческого не остается, только животное. Но у них были на то причины.

– Среди них могут быть мои друзья, которых я любил не меньше вашего, – спокойно сказал он. – Мне очень больно оттого, что их больше нет.

Женщины заревели горькими слезами. Мужчины вновь обняли их. Но всё равно злобно смотрели на нас. Мой товарищ кивнул головой, и мы пошли в другую сторону. Про произошедшее говорить не стали.

Гумбольт решил сегодня не приходить в бар. Всё равно он не пьет, и его друзья точно смогут пережить один вечер без него. Он провёл несколько часов в книжном магазине. Смотрел книги, читал, выискивал новинки издательств. В конце концов нашёл то, что бы подошло для неё. Довольный, купил книгу и пошёл в наступающий вечер.

– Америка? Америка хочет нашей смерти? В жопу такое, – ещё трезвый Фиолет, возмущенный очередными политическими заявлениями, сел на табуретку рядом с нами.

– Они тебе еще и не такое скажут, – ответил мой товарищ.

– А вы ударились в политику, мальчики? – игриво спросила девушка-официантка, проходя мимо.

– Тут всё политика, куда ни глянь, что ни скажи.

– Да, чёрт возьми… – грустно сказал Фиолет и отхлебнул пиво.

– Вообще-то это моё, – сказал интеллигентного вида человек, сидящий рядом.

– Ой… Прошу прощения, – искренне раскаялся наш знакомый. – Я думал, это мои ребята мне взяли.

Интеллигент посмотрел на нас и неожиданно воскликнул:

– Ты?!

– Ну да, это моё любимое место, – ответил мой товарищ. – Господа, знакомьтесь – наш известный Писатель.

– Давненько тебя не видел, думал, что ты отошёл от своих революционных дел.

– Чёрта с два!

– Ответ настоящего мушкетера, – подмигнул Писатель и похлопал Фиолета по плечу:

– За мой счёт, приятель, пей, для единомышленников не жалко.

– Это Фиолет, панк, который занимается непонятно чем, а это мой друг, писатель, – товарищ всегда меня так представлял, и после паузы добавлял. – Пишет тексты для наших песен.

– Приятно, приятно, – с натянутой улыбкой сказал наш собеседник. – Я, пожалуй, вернусь к своему прежнему занятию.

– Валяй.

Писатель отвернулся, разговаривая со своей спутницей. Вскоре они ушли.

– А мы в опере были, – гордо сказал я.

– И чё слушали?

– По-итальянски пели, – с видом лингвиста-эксперта сказал мой товарищ.

– Понятно. Не, я не особо оперу слушал. Только Вагнера люблю. Выделяется он сильно. Какая музыка, какой накал, чёрт бы его побрал! Да вот не особо ставят его у нас: антисемитом был. Кстати, под его увертюру к «Тангейзеру» умирал Бодлер!

– Ух ты! Правда? Надо будет послушать.

Я впервые увидел такой интерес, исходящий от моего товарища, к опере.

– Ну, как умирал… Просил играть ему периодически. А так умирал от сифилиса.

– Позор тому, кто дурно об этом подумает! – воскликнул товарищ.

– Позор!

– Позор!

В тот вечер мы все перебрали. Когда мой товарищ напивается, то иногда начинает говорить о грустных вещах грустными словами:

– Они бояться фразы "Теперь ты свободен", сказанной про человека, который покончил с собой. Они говорят, что это не выход. А в предсмертных записках люди говорят про то, как уходят в новое место, потому что старое их задушило. Люди всегда делают шаг вперёд, чтобы встретится с чем-то новым, чтобы продолжить своё движение. А движение – это свобода. Кому ты веришь? Должен будешь верить живым, потому что сам жив. Им страшно. Потому что ты уйдешь, а они останутся здесь. Ничего не изменится. Только нескольким людям станет ещё больнее без тебя. Сможешь ли ты выдержать слёзы любимой или слёзы матери?

Я предпочитал не отвечать на такие вопросы.

Вечером он вернулся на ту же самую скамейку у канала. Её пришлось подождать, Гумбольт не навещал её вечером, поэтому не знал точное время, когда она обычно должна сюда возвращаться. А вернуться должна. Она была права, у него болела душа. Постоянно вспоминались те сутки, которые он провёл наедине с умирающим собой и природой.

…Раненный солдат пробился сквозь молодые елочки и выбрался на засыпанную листвой и землей асфальтовую дорогу с большими ямами и ухабами. Посмотрел в одну сторону, потом в другую. Дорога между густым лесом быстро уперлась в старые ржавые ворота со звездой. Судя по остаткам краски, когда-то они были голубыми. Отсюда Гумбольт видел несколько небольших кирпичных одноэтажных домиков на территории этого заброшенного детского лагеря. Он не сомневался, что это был детский лагерь. Кому ещё в голову придет красить ворота со звездой в такой цвет? Забора из сетки-рабицы почти не осталось. Лишь самые стойкие его участки были обвиты лозой и одиноко стояли между молодых растущих деревьев.

Взяв в руки палку для опоры, он добрёл до домиков. Тяжело дышал. Посмотрел вокруг. Повсюду росли высокие корабельные сосны. Это место было заброшенным, но окрестности всё-таки лучше обойти. Сжав зубы, Гумбольт побрёл дальше. Прямо за домом оказалась небольшая асфальтовая площадка с несколькими флагштоками и разбитый домик. Дальше начинался небольшой спуск с холма и открытое пространство – его занимал большой ангар и несколько спортивных площадок перед ним. На одном из деревьев сохранилась табличка, показывающая в ту сторону – «Столовая». Начал дуть холодный ветер. Собирался дождь. Раненый солдат подошёл к входу в ангар. Ворот не было, и он зашел внутрь. На удивление здесь было очень светло – окна по бокам давали много света. Побитый кафельный пол, кучи листьев и веток. Несколько переломанных столов и скамеек валялись грудой металлолома в центре.

– Понятно.

Гумбольт выбрал один из белых кирпичных домиков на окраине лагеря. Они крепко стояли, в них даже сохранились кровати. Крыльцо скрипело и чуть ушло под землю, но это были мелочи. В домике было две одинаковых комнаты и стекла почти на всех окнах. Раненый солдат улегся рядом с одной из кроватей, облокотившись на стену. В голове было очень неясно. Он выпил воды.

Начался дождь. Капли стучали по протекающей крыше. Вскоре стихия разошлась настолько, что вода текла бурными потоками по земле мимо белого домика вниз к ангару, оттуда к площадкам и на поля, которые окружали лагерь с запада. Если дойти до тех мест, то можно было увидеть город, который яростно штурмовала армия. Но звуки боя здесь заглушала природа. Она убаюкивала Гумбольта, который старался не закрыть глаза. Он знал, что это будет концом для него.

– Господь, дай мне силы продолжить путь. Сейчас, только переведу дыхание…

Дождь стучал по крыше, сосны качались, дождевая вода журчала у крыльца.

– Нельзя спать, надо вставать, вставать.

Но сил не было.

– Господи, я чувствую, как теряю себя… Господи…

Шепот, шепот, шепот…

Через прохудившуюся крышу вода капала на пол домика, лужа медленно растекалась и, наконец, дошла до Гумбольта. Его правая рука оказалась в холодной воде, но он не убрал её: его глаза были закрыты…

– Ты так и не прицепил косички…

– Извини, порой люди нас разочаровывают.

– Извиняю, – она села на скамейку.

– Как день?

– Как обычно. А твой?

– Это тебе.

Он достал из внутреннего кармана куртки книгу и передал ей.

– Это один из лучших романов прошлого века.

Девочка неотрывно смотрела на обложку, на которую была помещена фотография богато одетого молодого человека.

– Я решил взять именно его, потому что тут главную героиню зовут тоже Дейзи. И она очень боялась любить.

Девочка продолжала не двигаться и смотреть на книгу.

– Ты читать-то умеешь?

– Откуда ты знаешь? – резко сказала она, посмотрев на него.

– Что? Я не знаю, умеешь ты читать или нет, поэтому и спрашиваю.

– Откуда ты знаешь, что я могу не уметь? У нас многие из интернатских не умеют читать. Я умею, мне повезло.

– Когда-то я был одним из вас. Так что…

– И вырос таким хорошим?

– Я бы не сказал, что хорошим.

– Мне никто и никогда не дарил книгу, – она снова посмотрела на обложку. – Даже когда я ещё была в семье, мне дарили какую-то чепуху. Бабушка часто читала мне. А это моя первая книга, которая принадлежит мне. Ты хороший человек.

Девочка посмотрела на него. Она не улыбалась:

– Ты не плачешь по маме? Ты нашёл её?

Гумбольт отвёл взгляд и ответил, смотря на большие светлые окна здания на другой стороне канала.

– Моя мать била меня. Я был на её могиле, когда вышел из интерната в большой мир. Стоя там, я почувствовал облегчение. Но не радость. Она могла быть кем-то лучшим. Но она спилась. Она сделала выбор, и другие сделали его тоже, не став помогать ей уйти с этого пути. Там я сделал свой выбор и ушёл. Это была наша последняя встреча.

– А я скучаю по своей маме. Мне больно.

– Ты должна быть сильной.

– Зачем?

– Люди не хотят видеть боль других. Даже самые близкие люди не хотят этого. Они хотят, чтобы ты была сильной, чтобы ты справлялась со всем. Но мы люди, мы не можем адекватно справиться ни с чем, что нас трогает за душу по-настоящему. От любви мы теряем голову, от смерти любимых – белеем от страха. Они не хотят этого видеть. Ты должна быть сильной ради других.

После этих слов девочка совсем загрустила. Гумбольт повернулся к ней:

– Понимания.

– Что?

– Ты спрашивала, что я хочу от тебя. Я хочу понимания.

И в этот момент девочка, возможно, впервые в жизни, искренне сказала:

– Спасибо.

Она обняла Гумбольта.

Гумбольт обнял девочку.

Мимо проплыл первый корабль с ночной экскурсией. Вода негромко плескалась о гранитные стенки канала.

– Меня зовут Настя, – сказала «Дейзи».

Фиолет спросил:

– А помнишь ту рыженькую, с которой ты в прошлом месяце кутил?

– Да, – без особого энтузиазма ответил я.

– Ты разобьешь ей сердце, если забудешь её, – сказал мой товарищ. – Я просто знаю её и знаю, как она на тебя смотрит.

– О, так ещё смотрит? Так вы не расстались? – лицо Фиолета озарилось улыбкой надежды.

– Нет, у неё дела в столице. Скоро должна будет приехать сюда снова.

– Класс. Она хороша, правда?

– Да не говори. Если б я тогда не был с Сиренью, то в первую нашу встречу точно отбил бы её у этого молчуна! – мой товарищ взъерошил мои волосы.

– Так, я что-то пропустил? А когда у вас троих была первая встреча?

– Ух… – товарищ задумался. – Это ведь когда случилась история с тем английским пабом?

Я кивнул головой.

– Да год уж прошёл, или около того.

– А что за история?

Я отмахнулся. Мне не нравился это разговор. Это понял мой товарищ и замолчал.

Фиолет покрутил стеклянную кружку в руках и задумчиво спросил:

– Кстати… А где Сирень? Я не видел уже её несколько месяцев. Вы с ней уехали той зимой и… всё. Ты вернулся один.

Мой товарищ перестал улыбаться:

– Да какое вам дело. Нет её и нет. Да будет так.

Я кивнул и подытожил разговор:

– Пусть будет так.

Вошедшие пять минут назад посетители громко проклинали введение новой налоговой ставки и парочку безумных законов.

Мой товарищ не выдержал:

– Безразличие! У вас опустились руки. А из-за этих слов и злоба в сердце. Потому что это ВЫ. И всё, что вы сказали – это о ВАС.

– Чёрт, опять богемные выскочки нам тут пить мешают!

– А вы прям трудовой народ?

– Не сомневайся. Честным трудом на жизнь зарабатываем. А ты? Ты хоть когда-нибудь работал?

– На государство нет. Я отказал им в своей помощи. Всем этим негодяям и бюрократам. Пусть идут к чёрту, я не позволю называть себя безликим трудовым ресурсом страны.

– А как же обязанности? Ты ведь вырос в этой стране.

– Да, вырос, – товарищ развёл руками. – Вот что вышло. У них тоже были обязательства и больше половины они не сделали, просто закрыв глаза на свою же конституцию и законы. Я считаю, что вправе сделать также.

– Складно говоришь!

– Не отрицаю. А вы? На государство пашете?

– Да, на кого ж ещё в наше время?

– А вам не обидно, что вот так вас используют? Мы ведь для них только ресурс, с помощью которого они достигают СВОИХ целей. А я? А вы? Мы тоже хотим что-то, кроме каждодневной работы.

– Но обеспечить-то как? Стелешь складно, но даже если я найду себе работу на стороне, то это будет выглядеть очень плохо.

– Боишься прослыть маргиналом?

– Ну, типа.

– Зато совесть моя чиста. Выпьем за совесть!

– Выпьем!

Вот так группа работяг присоединилась к нашей троице.

…Ночь. Тихо. Звезды мерцают между верхушками сосен. Темно, очень темно. Стволы ближайших деревьев едва различимы. Здесь хорошо. Слышно, как недалеко волны тихо накатывают на берег. Звук воды успокаивает. А это так нужно. Редкий ветерок качает ветки. Слышно, как падают на землю иголки. Он чем-то накрыт. Одежда сухая. Свои? Мысли медленно выплывали из пустоты. Наверное, чужие бы не стали накрывать. Чёрт с ними…

– Я жив, я жив, – сказал про себя Гумбольт. – Я жив.

Не веря до конца в свои слова, он выдохнул клуб пара в холодный ночной воздух. Жив…Странная ночь. Он вдыхал теплый запах мокрой земли и неповторимый аромат смолы сосен. Где-то рядом трещал костёр. Он был жив. Остальное не важно…

Под утро мы разошлись. Работяги пошли на север, Фиолет – на запад, а мы с товарищем – на восток. Когда проходили через парк с большим озером, нас осветили первые лучи солнца. Блики от него на воде выстроились в широкую линию. Сонные утки не обращали на это внимание.

– Ты это, заходи ко мне как-нибудь. Почитать можешь взять.

Я кивнул головой. У моего товарища в комнате лежала запрещенная литература.

– А ещё я дома абсент научился делать, продегустируешь, – добавил он.

На нужном перекрестке мы встали друг напротив друга.

– Давай.

– Да, давай. Засиделись мы сегодня.

– Это точно, точно, – с какой-то грустью в голосе сказал мой товарищ. – Ещё один день наступил. Ещё один.

Я слегка улыбнулся и покачал головой:

– Мы должны этому радоваться.

– Да, мы же все вместе.

– И продолжаем так жить.

– Неизменные бродяги городских улиц.

– Что-то вроде.

– И позор тому…

– Кто дурно об этом подумает! – сказали мы хором.

Так и распрощались. А вечером нового дня встретились снова.

Родители Деда Мороза тоже хотели, чтобы их сын стал настоящим человеком. 

Робин Уильямс