Читать книгу Операция «Артефакт» - Андрей Поздеев - Страница 11

Первоначально меня надо было как-то легализовать. И это Чистяков сделал блестяще, в присущей ему утончённой манере. На следующий день он принёс мне справку о рождении, как две капли похожую на ту, что забрали у меня в Вологде, а через несколько дней я был уже обладателем самого что ни на есть настоящего паспорта с пропиской. И всё это ему удалось сделать легко и быстро. Как он говорил мне тогда, для него это сделали люди, которые были ему многим обязаны. Далее он привёл меня на завод и устроил учеником токаря в опытно-конструкторском бюро, в котором трудился сам. Надо сказать, что контролировал он меня безмерно и никуда одного не отпускал. С ребятами дружить запрещал, говорил, что, мол, у этой городской молодёжи одни лишь танцульки в голове, а он сделает из меня настоящего советского человека. Заставлял много читать. При этом книги, которые он мне давал, были систематизированы, то есть подобраны таким образом, чтобы, прочтя одну книгу, я, опираясь на полученные знания, мог без труда понять следующую. Все книги, которые я читал, были изданы ещё до революции, на некоторых стояли экслибрисы знаменитейших петербургских фамилий. По мере чтения этой литературы я понял, что моё умение угадывать или видеть предметы сквозь стены относится к категории белой и чёрной магии. А поняв это, я взглянул на мир совершенно другими глазами. Помимо всего прочего, Чистяков уделял много внимания моему самообразованию в области гипноза и восточной медитации. Читая книги этой тематики, я понял, что многими этими техниками я уже владею и использую их в своей повседневной жизни. Только я не знал раньше, что погружение человека в сон или в состояние оцепенения называется по-научному гипнозом.

Отдельные, непонятные для меня, фрагменты книг Чистяков очень подробно разъяснял, не считаясь со временем. Потом просил повторить, убеждаясь, что я понял материал именно так, как он мне его преподносил. Естественно, об этих наших занятиях не знала ни одна живая душа. По выходным он вытаскивал меня в музеи и там, как опытный экскурсовод, рассказывал о картинах и ювелирных изделиях, представленных в музейных коллекциях. По мере посещения музеев я начал понимать, чего, собственно, хочет от меня Чистяков. А хотел он, чтобы я при посещении дворцов и музеев своим рентгеновским зрением искал в стенах тайники или скрытые от глаз замурованные помещения. Кроме того, он поставил передо мной задачу, чтобы я на расстоянии научился определять подлинность представленных на выставках картин и икон. Первоначально и очень долго у меня ничего не получалось, но по мере многократных тренировок я уловил эту тонкую нить мистицизма, позволяющую мне отличить подлинники от подделок. В подлиннике присутствовала частичка души её создателя, отчего произведение светилось для меня золотистым цветом, а копии были всего лишь мёртвыми чёрно-белыми «фотографиями» оригиналов. При этом, чтобы сделать такое заключение, мне уже не требовалось даже близко подходить к произведению, а достаточно было посмотреть на него с расстояния в десять шагов. Аналогичная картина произошла со мной, когда я начал заниматься исследованием драгоценных камней. Все натуральные камни для меня излучали тепло. Самыми «горячими» камнями были рубины. И чем больше был камень, тем сильнее был его жар. Бриллианты вызывали в моих руках лёгкое холодное покалывание, как будто под руками находился проводник, по которому течёт электрический ток. А вот изумруды ощущались мной как «липкий» камень. Как будто бы их нарочно вымазали сахарным сиропом. С металлами, такими как золото или серебро, было ещё проще. Они просто, как магнит, притягивали мои руки. Если сила притяжения была большая, то это однозначно было золото, а если слабая, то серебро. От моих успехов у Чистякова захватывало дух, и он, потирая ладони, говорил, что нас в скором будущем ждут великие дела. Какие это будут дела, он не уточнял и моментально переводил разговор на другую тему.

Шли годы, и в тридцать восьмом году мне исполнилось восемнадцать лет, и я вместе с другими призывниками переступил порог военкомата. Знаешь, тогда молодёжь искренне грезила авиацией, танками, восхищалась победами Красной армии на Халхин-Голе и в Маньчжурии. И я тоже был подвержен этому массовому порыву и хотел продолжить свою учёбу в танковом училище. Но военный комиссар вынес мне приговор, что из-за моего роста я признан не годным к службе в рядах Красной армии и что свои подвиги я впредь смогу совершать только на трудовом фронте. Не знаю, было ли вмешательство в этот вердикт Чистякова, но мне дали от ворот поворот.

Переживал я тогда сильно. У меня было такое чувство, будто меня признали дефективным, а ведь на самом деле это было не так. Я был здоров и крепок. За всё время моего нахождения в Ленинграде я ни разу не болел, у меня даже насморка никогда не было. Да и тяготило меня с годами опекунство со стороны Чистякова. А он наоборот ещё пуще прежнего вцепился в меня. Теперь под его руководством я изучал не только литературу по искусству, но и настоящую чёрную магию. Однажды он принёс в чемодане огромный фолиант, написанный на незнакомом для меня языке. Обложка книги была выполнена из кожи тёмно-коричневого цвета с великолепным тиснением. Страницы книги пожелтели из-за давности веков и несли на своих листах тайну истории. Чтобы я мог заниматься по этой книге, Чистяков нашёл для меня «репетиторшу». По внешнему виду она напоминала самую настоящую горбатую ведьму. Приходила она к нам ежедневно в восемь часов вечера. Одета была всегда в старую штопанную-перештопанную кофту, которой, наверное, было не меньше лет, чем её хозяйке. Нос у неё был огромный и загнутый вниз, как крючок. Несмотря на свой почтенный возраст, очки она принципиально не носила и видела лучше другого зрячего. В манере разговора прослеживались нотки её былого образования и солидного общественного положения. Чистякова она всегда называла только Вениамин Карлович, а он её – голубушка Софья Павловна. И было видно по ним, что они знают друг друга не первый год, и связывает их далеко не поверхностное знакомство. Со мной первоначально она вела себя очень высокомерно. Но по мере того, как она узнавала о моих способностях всё больше и больше, характер обращения ко мне в корне поменялся. И под конец наших занятий она меня чуть ли не боготворила.

А занимались мы с ней по этой книге по четыре часа ежедневно. Она читала, а я должен был за ней повторять и все запоминать. Помимо этого, я должен был помнить наизусть все пиктограммы к тому или иному заклинанию, а также произносить заклинания на латыни безо всякого там вологодского говора.

Через три года мы с Софьей Павловной закончили свои занятия, и в честь такого события Чистяков организовал для нас званый ужин. Помню, что старуху он тогда побаловал деликатесами, сладостями и фруктами. Откуда он это всё доставал, одному Богу известно, но на немые вопросительные взгляды как мои, так и старухи, он говорил:

– Мир не без добрых людей! Надо просто знать, к кому обращаться, и с какой стороны подойти к нужному человеку.

В тот вечер, чтобы я не мешал их дружеской беседе, они разрешили мне прогуляться по городу. Вечер выдался на удивление тёплым и приятным. Я шёл не спеша по Среднему проспекту в направлении морского порта и слушал через открытые окна домов звуки музыки, издаваемые радио и патефонами. Навстречу мне попадались ряды выпускников школ, идущих широкими шеренгами в сторону Дворцовой набережной смотреть на разводку мостов, а я, как неприкаянный, шёл, наоборот, в противоположенную сторону, как будто бы сама моя жизнь текла в другом направлении.

В ту ночь мне опять приснилась моя бабка Марья. Пришла она ко мне во сне, села подле меня и плачет. Я ей говорю:

– Что же ты, бабушка Марья, плачешь? Видишь, каким я стал взрослым.

А она слёзы краешком платочка вытирает и так жалобно и ласково смотрит на меня и говорит:

– Скоро, Архипушка, горе лютое придёт. Мучения великие будут. Страдать будешь много от несправедливости. Крест нательный береги, он тебя спасать будет. Всё, чему я тебя учила, и всё, что ты сам умеешь творить, твори только для доброго дела, во благо и для спасения людей.

Потом встала, перекрестила меня, повернулась и растаяла в воздухе. Я тогда сразу проснулся. Вся нательная рубаха моя мокрая от пота. Сижу и не пойму, сон был это или явь. Столько лет не снилась, а тут пришла, как живая. Перекрестился я и тихонечко молитву начал читать за упокой её грешной души. И чую, крест мой нательный горячим стал, как будто он из чистого золота сделан, а не из меди. Взял я его в кулак, чтобы грудь не обжигал, забрался под одеяло, трижды перекрестился, поминая бабку Марью, и скоро уснул.

А наутро сбылось пророчество бабки Марьи, горе лютое пришло, – война началась.