Читать книгу С моих слов записано верно - Андрей Пустогаров - Страница 5

вынянчив желаний банду

дав ей вырваться потопом

я поеду к Самарканду

автостопом

так цикорий синеокий

к солнцу тянет позвонок

изразцового востока

загулявший лоскуток

Вала фантом опоясала улица,

день осыпался золотым изразцом,

ослабшего солнца лучи, словно сулицы,

пошатнулись в степи за холмом.

Раскрываю, как суру, шершавую дыню,

ветра рваная речь, точно дервиш, черна,

ночь с востока встает, над безумной пустыней

молчаливых созвездий взошли письмена…

Я никак не пойму ржавых пустошей речи,

средь погоста щедрот

ночи кречет,

как смерть, меня бьет.

Этот цвет вверху до боли синь.

Облако, как первенец творенья,

бродит над поверхностью пустынь

на ладонь лишь до прикосновенья.

И под ветром черный солончак

шепчет, точно сутру или суру:

«Здесь простора глиняный костяк

можешь взять и написать с натуры.

И лови глазами этот свет,

молодой и жгучий, как богиня.

И стены и башен силуэт

прочитай как ˮсмертьˮ[4] на фоне синем.

И назад иди сквозь долгий день —

лагеря вдали увидишь точки.

Там палаток укрывает тень

и привозят воду в желтой бочке.

И, когда под вечер станут петь

и огонь запляшет на равнине,

позабудь про солончак и смерть

пред лицом смеющейся богини».

Как скота к водопою поход,

шорстких гор желто-бурые шкуры.

Снег на острых вершинах блеснет,

как змеиные зубы Тимура…

До утра поезда тормозит

семафора кровавое око.

Закачается ночь, будто кит,

заскрежещет в степи одиноко.

А рассвета рассыплется звон,

и на кромке степи разогретой

затанцует босяк-горизонт

за латунную солнца монету…

Зной ярится, ноздрею сопя,

и рога его остры и длинны.

И, как время, глядит на тебя

в тамарисках цветущих руина.

Тут плодов сладких свалены купы,

трудно место найти для стопы.

Как косатка, взлетел острый купол

над планктоном толпы,

рыбу-солнце хватая зубами

за набухший лоснящийся бок,

чтоб заката багровое пламя

синь замазало, как кровоток.

И расслаблено, точно растенье,

когда грянет цикады прибой,

в темноты погружаясь теченье,

среди звезд поплывет над тобой.

Я ехал наугад

без лишней амуниции —

уволенный солдат

Хорезмской экспедиции.

И книг заплечный груз

берег я, как халву,

и ждал меня Нукус

и самолет в Москву.

Когда заката свет

метался в желтом хрипе,

я получил совет

от самаркандских хиппи.

На полке у окна

я ехал сквозь равнину.

Меня во время сна

подстерегла ангина.

Бухарский эмират

пронзали жара сверла,

один лишь виноград

просачивался в горло.

Античность наяву

спеша увидеть скопом,

я улететь в Хиву

пытался автостопом.

Крылатого коня

заполнен был живот,

и летчики меня

не взяли в самолет.

Трещала голова,

и рушился мой план,

и я добрел едва

до станции Каган.

Мешая с чаем мед,

я трясся по пустыне,

как будто Дон Кихот

к неведомой святыне.

Пил чай я, еле жив,

в хивинском подземелье,

И лопнул вдруг нарыв —

как ангелы запели!

И в золотой пыли

я ехал на ура —

так, будто бы несли

меня вперед ветра.

И чудо – это ж надо! —

в Нукусе ждет меня —

отлет отложен на день.

И я поспел в Куня!

……………………………………….

Такое было время —

обняться с тамариском,

в ветрах кружить, как семя —

легло на глаз, как риска.

Помню пески твои без передышки

и нефтяные черные вышки.

Помню тебя, полуночный арык.

Нас облизал твой прохладный язык.

И бесноватую помню луну.

Согд[5], ты стоял у нее на кону.

Помню, как, встав над реки серебром,

смуглая дева сверкнула бедром.

Но позабыл я, чем кончилось лето,

что по-над степью ушло, как комета.

Только и помню, как скрипнул разок

под сарафаном твой сапожок.

Я Хафиза читал целый день и всю ночь.

Черный ангел любви, приходи мне помочь!

И два черных крыла с инкрустацией звезд

разверни во весь свой удивительный рост.

Горький ветер ночной буду пить допьяна,

чтоб глаза мне безумная выжгла луна,

что под утро над треснувшей глиной встает,

раздавая степям беловатый свой мед.

Ни на день, ни на ночь я смотреть не хочу,

не хочу больше жить, доверяясь лучу.

Я на ощупь пойду вдоль заборов твоих,

где цикады звучат, как прощальный мой стих.

Я весь день пробродил на песчаной косе,

взгляд бросая на мост Си-о-се.

И глядел я и думал: огнем ты гори,

славный мост Тридцать три!

Да, огнем, Си-о-се, ты гори,

пусть удар нанесет тебе СУ-33.

Потому что я влип, как не влипнуть осе.

Ты уходишь к родне за мостом Си-о-се.

Как осу на игле, лихорадка трясет,

и любовь к тебе – липкий предательский мед.

Лег во весь непомерный свой рост

нас с тобой разделяющий мост.

Но когда ты вернешься назад,

узкий нож я воткну ему в зад.

Пусть он вскочит и вниз побежит по реке…

Твой раствор на моей был замешан тоске.

Камень твой в моей вымок крови.

Свои арки, как зубы, в меня ты вдавил.

Тридцать три – столько колотых ран…

Пусть стоит без моста Исфахан.

Оазис – зверь в садов зелёной шкуре —

подергиваясь, к ночи задремал.

И не найти нигде дворец Тимура,

лишь, как надгробие, гигантский цел портал.

Хоть в арке брешь зияет, как разлука

двух половин. Когда закат пунцов,

они друг к другу тянутся, как руки

в татуировке изразцов.

Мы приехали ночью, выключив фары,

караваном из трех грузовиков,

обойдя перевал, где горели пожары

и зачистка шла кишлаков.

А младенец лежал в саманной пристройке,

огонек в очаге то взвивался, то гас.

И, когда подошла наша тройка,

мать взяла его на руки, защищая от нас.

А хозяйка двора принесла плов на блюде,

в керосиновой лампе затеплила свет.

– Твой ребенок, сестра, – инкарнация Будды.

Мы пришли, чтоб его переправить в Тибет.

Мать смотрела на нас недовольно и строго

и в молчании думала пару минут.

– Надо только воды взять в дорогу.

Здесь его обломают, посадят, распнут.

Для него мы насыпали угли в жаровню,

расстелили по кузову пару ковров.

И отец в небесах провожал свою ровню

яркой россыпью звездных даров.

И, покуда по ровному вилась дорожка,

мать дала несмышленышу грудь,

и, в брезентовом тенте расшторив окошко,

отыскала глазами вверху Млечный Путь.

Предвоенной весной он родился в горах,

там, где облаком бродит над гребнем Аллах.

Он растет, занимается выпасом коз,

ждут его уже армия, свадьба, совхоз.

Но империя тихо уходит домой.

Рядом бой, и становится плохо с едой.

Он берет у отца его старый рюкзак,

мать целует, и так покидает кишлак.

И до станции парня подвозит КАМАЗ

с перерывом в пути на ремонт и намаз.

Стаей юркой беспаспортных птиц

караван их проходит сквозь пару границ,

и в конце длинной лестницы рельсов и шпал

видит Кремль. Это значит – Казанский вокзал.

Видит город, который зачищен под нуль,

и его бьет по почкам случайный патруль.

Он кирпичную кладку кладет не спеша,

и хозяин не платит ему ни гроша.

И в Малаховке где-то он строит забор,

слышит ночью созвездий ликующий хор,

к продавщице ларька на свиданье спешит,

нож втыкает в него подмосковный фашист.

Он хрипит, но больница его не берет,

он в ментовском «козле» на рассвете умрет.

Но зато в алычовых хмельных небесах

уже ждут его Будда, Христос и Аллах.

Шах-и-Зинда средь выжженных бугров

как бы Сан-Марко на лагуне.

Два сторожа там доедают плов,

когда приходит кто-то юный,

не местный. И его впускают внутрь.

Средь изразцов он бродит по дорожке,

пока тускнеет неба перламутр

и звезды загораются, как плошки.

Уходит. И его на разговор

два парня подзывают под чинару.

Один – мечтает посетить Загорск

и к святости там приобщиться старой.

Другой – бродячий хиппи из Литвы,

что оказался вдалеке от дома.

Он автостопом странствовать привык

и переехал море на пароме.

Пока они об этом говорят

и ветерок шуршит листвой, как муза,

предсказывают звезды им распад

единого Советского Союза.

Что с ними будет? Тот убит.

А этот в Англии торгует анашою.

А третий вспоминает прежний быт

с какой-то чуть заметною тоскою.

И думает: вот рухнула страна

и стали все свободными, как птицы,

но как же постарели времена

и тесно, хоть распахнуты границы!

По весне Мусаллы[7] засвистят соловьи,

и к Тимуру притащит меня караул.

– Две столицы мои,

для которых согнул

четверть света под иго,

как игрушку,

ты отдать захотел, прощелыга,

за индийскую мушку?!

– Очевидно плаща моего

и убытка родство.

Вот меня довело до чего

мотовство!

Улица.

По ней

ты проходишь, стройна, как верблюдица,

шевеля горбами грудей.

Я в сухую глину вобью копье

и коня привяжу у шатра,

и с твоим дыханье свое

я сплету до утра.

Здесь из красно-коричневой глины

склонов слеплены конские спины,

так синеет, что веки прищурь,

обожженная солнцем лазурь,

словно это задела глаза

бирюзовым крылом стрекоза,

разглядишь ее наверняка,

где в ущелье уходит река,

и, что райская тут сторона,

подтвердив – это точно она! —

мне на жесткой тропинке удод

головою в короне кивнет.

когда ровно четверть века назад

разгневанная начальница экспедиции

вошла в комнату где в оконных проемах

выходивших в тенистый внутренний двор не было рам

а на кровати лежали блестя голыми грудями

две присмиревшие девушки

неужели это я

затаив дыхание стоял за дверью

чувствуя голым задом

колючую саманную стенку?

В Ходженте, или Худжанде, а тогда – Ленинабаде,

где глиняная крепость с колючей проволокой по стенам

и часовыми в советской форме

именовалась Александрией-Дальней,

мимо арыка,

вдоль которого, как волнистые колонны,

выстроились старые тополя,

я пришёл к караван-сараю,

где в те времена была гостиница для колхозников.

В полутемном прохладном внутреннем дворе,

в который выходили двухъярусные галереи,

слева от входа стоял музейный стенд.

Две линии на графике

демонстрировали цены на рабов и рабынь

в зависимости от их возраста.

Дороже всех стоили восемнадцатилетние рабыни,

потом цена быстро падала.

Цена рабов плавно росла до шестидесяти лет.

А после тоже шла на спад.

В этом году мне как раз исполнится шестьдесят.

Какой выход?

Похоже, только один.

Стать свободным.

На концерте Пако де Лусии

я увидел, как Тео

раздирает апельсиновые

сумерки пустыни

голосом гитары.

Вечером мы ставили стулья

прямо на растрескавшийся,

идущий во все стороны до горизонта,

глиняный пол.

Тени у нас за спиной

 ползли в синюю мглу

и шуршали в колючках,

как маленькие змеи.

В амфитеатре неба

прямо перед нами

играли мистерию заката,

а острый звук гитары

вонзался в истекающий красками простор,

и над далекими кустами

вдруг, как дельфины из воды,

выпрыгивали

влюбленные антилопы.