Читать книгу Под теми же звездами - А. М. Ренников, Андрей Ренников - Страница 15

Однажды вечером Кедрович зашел по делу на квартиру к Зорину. Нужно было посоветоваться насчет одной юбилейной статьи, а Алексей Иванович в этот вечер не дежурил и проводил время дома за чтением любимого романа Марлит. Нина Алексеевна тоже была дома, и Алексей Иванович, поговорив с Кедровичем о деле, уговорил последнего остаться пить чай и побеседовать с ним в семейной обстановке.

Кедрович согласился. Ему было приятно провести время около Нины Алексеевны – видеть эти слегка печальные, ясные, говорившие правду глаза, эти слегка приподнятые брови, ревниво охранявшие гордую душу, этот красивый рот, который как будто дарил словами, когда она, Нина Алексеевна, с приветливой улыбкой, чуть прищуриваясь, начинала о чем-нибудь говорить. После вечеринки у Зориных Кедрович видел Нину Алексеевну еще несколько раз, когда та приходила по разным делам к отцу в редакцию. Но до сих пор Кедровичу не пришлось говорить с нею с глазу на глаз, вдвоем, когда так легко заглянуть в молодую женскую душу и заставить дрожать полным аккордом готовые к отзвуку глубокие струны.

За чаем Алексей Иванович говорил о внешней политике и перешел к положению дел на Балканах. Старичок был ярым славянофилом и давно уже выработал программу разделения Австрии на части, причем предполагал ввести в состав общеславянской федерации Чехию, Галицию, Кремацию и другие мелкие славянские области; Алексей Иванович с воодушевлением говорил о необходимости русским продвинуться вплоть до Константинополя, чтобы обеспечить общеславянскому делу удобные границы; но Кедрович, которому в высшей степени было безразлично, куда продвинется со временем Россия, рассеянно слушал Алексея Ивановича и, если поддерживал с ним разговор, то исключительно для того, чтобы показать находившейся за столом Нине Алексеевне, что он глубоко осведомлен в обще-европейской политике.

После чаю Алексей Иванович извинился и отправился к себе в кабинет писать какие-то спешные письма, а Нина Алексеевна пригласила Кедровича в гостиную, где оба расположились в уютном уголке около высокой лампы с мягким палевым абажуром. Кедрович почувствовал что-то новое, хорошее здесь, в тихой гостиной, сидя вблизи этой чистой и честной девушки. И ему самому захотелось быть здесь глубже и чище, чем он знал себя, хотелось высказать свои лучшие чувства и мысли. Близость Нины Алексеевны, ее ожидающие, полу-удивленные, слегка печальные глаза – всё это почему-то сразу располагало к откровенности, к какой-то неожиданной духовной интимности.

– Как я вам завидую, – сказал наконец Кедрович, усевшись в предложенное кресло и вздыхая, – какая должно быть у вас тихая и спокойная жизнь!

– Да, у нас тихо, – отвечала Нина Алексеевна, улыбнувшись своей обычной приветливой улыбкой, – нас ведь всего трое: я, отец и брат.

Они помолчали.

– А у вас много занятий на курсах? – заговорил снова Кедрович.

– О, да, работать приходится много. Нужно готовиться к лекциям, затем читать рефераты. Потом у нас в течение года всё время идут экзамены.

– Да? Это, знаете, удобно. Вот, я тоже был в Сельскохозяйственном Институте… Я кончил его, – поспешно добавил Кедрович, входя в свою обычную роль и заложив ногу за ногу, – так у нас держали экзамены только весной.

– Да, кажется, раньше везде так было, – заметила она.

– Да, наверно, везде. У нас было хорошо: и занимались много, и время весело проводили. А у вас, кстати, нет знакомых студентов Сельскохозяйственного Института? – вдруг спросил Кедрович.

– Нет.

– Жаль. Мне бы хотелось с кем-нибудь поговорить… Так вот, – продолжал Кедрович уже более уверенным тоном, – программа наша была чрезвычайно разнообразна. Кого мы только ни изучали! И Лобачевского, и Кареева, и Канта, и Менделеева… Очень широкая программа. Ах я так любил сельское хозяйство, – и вдруг, судьба заставила заняться газетой! Правда, я зато побывал повсюду – в Европе, в Азии, в Африке; но покою, настоящего покою я не знал. Судьба носит меня во все стороны, как летучего голландца, – добавил Кедрович с горькой усмешкой, – и я покорно плаваю под указанием судьбы, плаваю, пока, наконец, мне не будет разрешено идти ко дну.

Нина Алексеевна улыбнулась. Это сравнение с летучим голландцем ей, по-видимому, понравилось. Она прищурила глаза и шутливо заметила:

– Но, я надеюсь, вы плаваете не по воле волн, неправда ли? – спросила она.

Кедрович рассмеялся.

– О, нет! Я не забываю о руле и парусах, – ответил он, – хотя хотите знать мое искреннее мнение? По-моему – плыть ли по воле волн, или идти под всеми парусами с опытным рулевым – в конце концов одно и то же. Наша жизнь слишком изобилует рифами, и часто рулевой только ускоряет катастрофу.

Нина Алексеевна задумчиво опустила голову.

– Может быть это правда, – печально заметила она. – Но в том не наша вина. Без руля, которым является какой-нибудь жизненный идеал, жизнь стала бы еще серее, еще противнее.

– Ого! – насмешливо воскликнул Кедрович, – да вы, я вижу, чистейшей воды пессимистка. Неправда ли?

Она улыбнулась.

– Может быть. Да кто из нас не пессимист? А разве вы, например, довольны жизнью? – вдруг, оживляясь, спросила Нина Алексеевна, поднимая голову и с любопытством смотря на Кедровича.

– Я? – Кедрович нахмурившись откинулся на спинку кресла и поглядел на потолок. – Я, конечно, тоже не доволен жизнью. Но, как римский гладиатор смотрел на императора, так и я смотрю в глаза этой жизни и говорю: ave, Caesar, morituri te salutant!

Кедрович произнес латинскую цитату верно, так как на днях повторил ее по своей настольной книге. Подождав затем, пока цитата произведет должный эффект, он продолжал:

– Но я все-таки считаю, что жизнь хороша одним: это тем, что мы, люди, можем помогать друг другу и взаимно облегчать существование. Общественное служение – вот тот руль, который дает нам единственный осмысленный путь. Служить обществу, руководить им, наставлять его, учить – это лучшая задача для культурного человека. И поэт был прав, когда говорил, что человек – животное общественное. Счастье уже достигнуто каждым из нас, если после нашей смерти ближний искренно скажет про нас, положа руку на сердце: sit tibi terra levis!

Нина Алексеевна нахмурила лоб, вспоминая, что «человек – животное общественное» сказал, кажется, не поэт, а какой-то древний философ; но Кедрович, очевидно, хорошо знал цитату, если говорил так уверенно. Поэтому Зорина доверчиво подняла голову, посмотрела с оттенком уважения на своего собеседника и заметила:

– Я с вами согласна. Но каков смысл всего этого? А что потом, потом что? Для чего в конце концов служить обществу? А если вовсе не нужно, чтобы и общество само существовало?

Кедрович рассмеялся.

– О! – воскликнул он, – вы просто философ, право! Откуда мы можем знать, для чего существует общество, и что с ним будет потом? Французы прекрасно говорят в этом случае: qui vivra – verra[17]. А если судьба нас обманывает и смеется над нами, то отлично. Мы тоже будем смеяться и в конце концов крикнем ей самой в лицо: rira bien, celui qui rira le dernier!

Кедрович самодовольно покрутил ус, искоса посматривая на собеседницу и следя за тем, какое впечатление производят на нее его цитаты. Как он заметил, Нина Алексеевна заинтересовывалась беседой с ним всё больше и больше.

– Во всяком случае, судьба над нами смеется больше, чем мы над ней, – заметила она после некоторого раздумья, – по крайней мере, мне кажется, что я никогда не примирюсь с жизнью. Мне никогда не везло, и я даже не жду, чтобы когда-нибудь повезло. В общем всё скверно, скучно и глупо…

Нина Алексеевна печально вздохнула и затем рассмеялась, чувствуя некоторую наивность своих слов; Кедрович же с любопытством взглянул на нее.

– Ох, не говорите так в ваши годы! – воскликнул он патетически, – вам, наверно, не больше двадцати лет, а вы стараетесь быть во всем разочарованной. Вот, смотрите на меня, – продолжал Кедрович самодовольно, – мне уже тридцать шесть лет, а я так бодро и весело гляжу на жизнь. Ведь мне пришлось пережить в своей жизни не мало, мне пришлось так много видеть. И, вот, видите, – как я бодр духом!

– Вы, наверно, не переживали сильных ударов… – проговорила задумчиво Нина Алексеевна, – иначе и вы бы…

Она смутилась, так как Кедрович, не дожидаясь заключения ее слов, весело расхохотался.

– Простите меня, – сказал он, принимая сконфуженный вид, – но я, право, не мог удержаться. Неужели вы думаете, что ваши удары сильнее и многочисленнее тех, которые приходилось испытывать мне? Не сердитесь, ради Бога, – поспешно добавил он, видя, что Нина Алексеевна молча опустила голову, – я ведь это смеюсь из расположения к вам. Подумайте – у вас ведь впереди всё. Вы так молоды! Вы можете еще найти в жизни столько интересного! Не сердитесь – я значительно старше вас, и мне смешно видеть в ваши годы разочарование жизнью.

Он ласково посмотрел на Нину Алексеевну. Та застенчиво улыбалась, опустив глаза, и затем, бросив на Кедровича смущенный взгляд, проговорила:

– Если бы люди внушали мне доверие, то я иначе смотрела бы на жизнь. Но мне приходилось так часто ошибаться. Я всегда была откровенной и искренней – и получала вместо этого непонимание и пошлость. По-моему, одиночество – вот единственное, что может дать утешение от житейских ударов и разочарования в людях.

Кедрович снисходительно улыбнулся.

– Нет, одиночество – это явление антиобщественное, – проговорил он, – это убегание от жизни – явное признание себя побежденным. А разве может быть приятным состояние побежденного? Нет! В ваши годы нужно быть победителем, нужно высоко держать голову, прямо, нужно бросать вызов жизни – вот в чем истинная красота! Возьмем, например, мою жизнь: я уже с юношеских лет вступил на самостоятельную дорогу – и я помню – жажда жизни не покидала меня ни на минуту. Мой отец был богатым помещиком, но когда он узнал, что из гимназии я хочу поступить в высшее учебное заведение, то наотрез отказался помогать мне. И я шел один, без поддержки. Я стал писать в маленькой провинциальной газете и постепенно начал выдвигаться. Меня заметили в Петербурге. «Новое Время», «Биржевые Ведомости» и другие газеты наперерыв звали меня, старались отбить меня друг у друга. Но я отказался: я решил издавать сам свою газету. Отец в это время как раз умер и оставил мне состояние в триста тысяч и три имения – в Бессарабии, в Сибири и в Центральной России. Я тогда твердо решил осуществить заветную мечту – иметь свою газету. И чтобы лучше ознакомиться с издательским делом, я отправился путешествовать по Европе, чтобы присматриваться к газетам во Франции, в Германии, в Англии. Ах, как это было интересно! С редактором Times’a я очень близко сошелся; меня просили даже писать туда корреспонденции из Петербурга, за что предлагали тысячу рублей в месяц и, кроме того, на разъезды. Вы не можете себе представить, какая громадная и какая осведомленная газета эта – Times! Завязав там сношения, я отправился в Париж. Ах, эта площадь Согласия, эта Notre Dame de Paris!.. Но не в этом дело. Я побывал во всех редакциях – Figaro, Temps, Matin – все раскрыли передо мной двери, когда я объявил о цели своего приезда. Редактор Matin заявил мне, что читал мои статьи в петербургских газетах и заинтересовал ими Леруа Болье, который очень был рад познакомиться со мною. В Париже я провел лучшее время своей жизни. Какие знакомства, какие связи, как все любезны! Как приветливы эти французы! Зато я истратился там, представьте: – в три месяца спустил в одном Париже целых пятьдесят тысяч! Не удивительно поэтому, что, когда я вернулся в Петербург, у меня оставалось из трехсот тысяч всего-на-всего тридцать пять. И я начал на эти деньги газету, конечно, небольшую, но приличную. И до последней весны всё шло хорошо; но вот петербургский градоначальник, который боялся влияния моих статей на общество, добился своего – меня выслали на год, и всё мое дело рухнуло. А между тем, вы видите, – я бодр, весел, здоров, я шучу. А разве это не удар? И разве не сильный удар, как вы думаете? Берите же с меня пример, приободритесь, возьмите себя в. руки, и всё будет отлично.

Кедрович затянулся сигарой и самодовольно посмотрел на Нину Алексеевну. Та, подняв голову, восторженным взглядом смотрела на своего собеседника, и когда последний кончил свой рассказ, невольно воскликнула:

– Ах, как интересна ваша жизнь!.. Как я вам завидую!

– Завидуете? Ха-ха-ха! – засмеялся Кедрович, – не нужно завидовать, Нина Алексеевна, а необходимо только взять пример с меня. Хотите, я заставлю вас развеселиться, поверить в жизнь, в людей, в судьбу? А? Согласитесь, только на мои условия – и я ручаюсь, что всё будет отлично.

– Но, как же это? – удивленно проговорила Нина Алексеевна. – Что мне предпринять?

– А, вот, слушайтесь меня: я вас познакомлю с писателями, с художниками, артистами; хотите – мы пойдем на выставку картин импрессионистов, в литературно-артистический клуб, в театры… Вы увидите целый мир, которого не дадут вам ни книги, ни ваши курсы, ни то уединение, о котором вы так мечтаете. Ну, как же? Согласны?

– Отчего же… Хорошо… – проговорила задумчиво Нина Алексеевна. – Я могу попробовать. – И она улыбнулась, добавив шутливо:

– Все равно, ведь, хуже не будет!

Они оживленно беседовали после этого еще около часа.