Читать книгу Обретение любви - Андрей Рихтер - Страница 5

– …твою мать! Вот суки!..!..….!

Матерная брань редко звучала во дворе дома, носившего почетное звание «профессорский». Нонсенс. А уж если матерится сын Витюша, так это вообще парадокс. Сын никогда не испытывал тяги к сквернословию. «Дурак», «идиот», «черт побери» – вот, пожалуй, и весь его «бранный» набор. А тут выдает такие замысловатые фиоритуры, да еще на весь двор!

Не веря ушам своим, Галина выглянула в окно. Сын стоял возле своего серого «акцента», разводил руками, качал головой и продолжал ругаться.

– Колеса? – спросила Галина.

Ее не столько интересовало, что случилось с машиной (не угнали же), сколько хотелось «переключить» сына на нормальную речь. Стыдно перед соседями. А больше всего стыдно перед Ганнусей. Она прекрасно слышит все, что говорит, то есть орет папа. Нехорошо.

– Спустись, посмотри! – пригласил Виктор и в сердцах пнул ногой колесо.

Материться, правда, перестал. Выговорился.

Спустились втроем. Невестке и внучке тоже захотелось посмотреть, по какой причине так разоряется муж и отец вместо того, чтобы спокойно съездить за хлебом.

Хлеб никогда не покупался впрок, только свежий, с запахом и с хрустящей корочкой. Глупо покупать по пять буханок и держать их в холодильнике, ведь вчерашний хлеб это уже не хлеб, а сырье для сухарей.

– Вот! Полюбуйтесь! – голосом, полным трагизма и боли, сказал Виктор и отступил в сторону, чтобы не закрывать обзор.

Неизвестный хулиган нацарапал на боку машины большими буквами «Москалi геть з України!!!»[13]. С тремя восклицательными знаками – крайняя степень экспрессии.

– Могли бы и на одной двери написать! – сказала Ольга.

«Москалi геть» было нацарапано на правой задней двери, а «з України!!!» – на передней. Царапали чем-то острым, гвоздем или шилом, глубоко царапали, старались на совесть, если это слово применимо в подобных случаях.

– Запятую забыли поставить! – машинально вырвалось у Галины.

– Мама! – Виктор схватился за голову. – Какая, к черту, запятая?! Может, еще про кавычки вспомним?!

Последовал еще один пинок по ни в чем не повинному колесу.

– А кто такие «москали»? – спросила Ганнуся.

Детский вопрос, как это часто бывает, поставил взрослых в тупик.

– Ну-у… – начал Виктор, переглянувшись с матерью и женой, – это такие люди…

– Плохие? – уточнил ребенок.

– Ну почему же плохие…

– Потому что «геть»! «Геть» хорошим людям не говорят. Вот ты, папа, говоришь мне «геть з очей мойих»[14], когда я делаю что-то не то, верно?

Против убойной детской логики возразить было нечего. Галина отметила про себя, что надо будет после поговорить с сыном с глазу на глаз, сделать ему внушение, чтобы следил за речью. Нельзя говорить родной дочери «геть з очей моїх». Ни при каких обстоятельствах. Можно призвать к порядку, объяснить, в чем она неправа, но не прогонять прочь, да еще и в такой резкой форме.

– Москаль, Анечка, это плохое слово, – сказала Ольга, гладя дочь по голове. – Унизительное. Так глупые люди называют русских…

«Вообще-то, не русских, а москвичей, русских называют «кацапами», – подумала Галина, но поправлять невестку не стала. Незачем обострять отношения по пустякам. Из таких вот пустяков потом вырастают огромные обиды.

Публика в доме жила интеллигентная, поэтому толпы вокруг машины не собралось и в окна никто открыто не пялился, посматривали мельком, словно невзначай.

– Анекдот! – Виктор перешел с русского на украинский. – Мне в родном городе, в родном дворе написали на машине «геть з України»! Бред! Кому расскажу, не поверят! Ни в Киеве, ни в Москве! И что мне теперь делать?

– Красить! – сказала Ольга на русском, она вообще всегда говорила на русском, лишь изредка вставляя в речь отдельные украинские слова. – Не будешь же так ездить. Стыдоба!

– Стыдно должно быть тому, кто это сделал, – заметила Галина, переходя на родной украинский следом за сыном. – Но привести машину в порядок надо. Это долго, Витю?

– Сутки, – буркнул тот. – Но я не о том, красить или не красить. Я о том, что мне делать потом? Чтобы снова не написали чего-нибудь? Написать спереди на стекле «справжнiй хохол»[15], чтобы видели, что я не москаль? Ксерокопию паспорта прилепить?

– В паспорте национальность не написана, – сказала Ганнуся.

Галина порадовалась тому, что внучка хоть и не разговаривает по-украински, но все понимает.

– Зато фамилия написана, – на русском ответил ей отец, – а с фамилией Любченко трудно сойти за москаля.

– Поставь на охраняемую стоянку и спи спокойно, – посоветовала Галина. – И вообще, наш семейный совет затянулся. Поезжай на покраску, а за хлебом сходим мы с Ганнусей. Оля, если хочешь, пошли с нами, прогуляемся.

– Нет, Галина Дмитриевна, я лучше с Витей съезжу, чтобы ему не скучно было, – сказала невестка. – Только переоденусь.

«Чего там скучать? – удивилась Галина. – Доедет до ближайшей фарбувальни[16], сдаст машину и вернется. Дел на час, не больше. Хотя у Ольги могут быть свои соображения…»

«Свои соображения» – это ревность, поводов для которой чересчур любвеобильный Виктор давал предостаточно. Весь в отца. Тот был родом с Полтавщины, из города Кобеляки и на все упреки без стеснения отвечал: «Так я же с Кобеляк, у нас там все кобели!» У сына другое оправдание, столь же малоубедительное: «Люблю-то я только жену и больше никого, так что все остальные женщины не в счет». Ага, не в счет… Виктор с детства был дамский угодник. Игры с девочками, цветочки-поцелуйчики… У него подружек всегда было больше, чем друзей. Галина любила сына, он для нее был самым-самым лучшим на свете, но в то же время она была способна объективно оценивать его, замечая не только достоинства, но и недостатки. Если уж объективно, то можно было только удивляться тому успеху, которым Виктор пользовался у женщин. Не урод, слава богу, но и не писаный красавец. Высок, но не плечист и не накачан – сутул и худощав. Язык хорошо подвешен, но не настолько, чтобы можно было уболтать-очаровать. Интеллект? Много ли женщин ставят интеллект на первое место, да и не сразу он виден. Это не мужественность, которая проявляется сразу же, подмечается с первого взгляда. С мужественностью как таковой, кстати говоря, у Виктора дела обстояли не лучшим образом. Вырос он немного инфантильным, не склонным брать на себя ответственность. Возможно, в этом частично была повинна Галина – много баловала маленького Витеньку и слишком уж рьяно ограждала от разных житейских невзгод. «Что ты над ним трясешься, словно курица?» – говорил муж. «Курицей» он называл Галину всегда, когда был чем-то недоволен. Называл с ехидцей, намекая на созвучие ее имени с латинским словом «galina», обозначавшим курицу. А как не трястись? Своя ведь кровиночка, не чужая. С другой стороны (достоинства и недостатки, как известно, идут рука об руку), мягкий, покладистый характер существенно облегчает человеку жизнь. Можно только радоваться, что сын не тиранит домашних, не заставляет их плясать под его дудку, как это делал его отец. Еще бы жене не изменял, так совсем все хорошо было бы… Впрочем, совсем хорошо никогда не бывает. Не существует в природе бочки меда без ложки дегтя. И если бы только одной ложкой дело ограничивалось…

По пути в булочную Галина попробовала разговорить внучку. Не очень-то хорошо исподтишка вытягивать из ребенка информацию, но что же делать, если нет других источников? Как унять тревогу, поселившуюся в душе с момента приезда гостей? Ничего такого особенного не было – ни споров, ни косых взглядов, ни упреков. Сын с невесткой культурные люди, не станут устраивать в гостях концертов напоказ. Но Галина сразу же уловила некоторую натянутость в их отношениях. Держались они друг с другом как-то принужденно, чересчур предупредительно, слишком уж вежливо. Особенно сын. «Оленька, милая, можно попросить тебя застелить постель, а я тем временем разгружу машину?» – слишком длинно и приторно для Виктора. С чего вдруг вставлять «милая» в обычный бытовой вопрос? Что так церемонно? Зачем вообще спрашивать? И так ведь ясно, что легче застелить постель (заранее, до приезда гостей Галина никогда постели не стелила – плохая примета), чем таскать сумки из машины. Легкое дело женщинам, тяжелое мужчинам. В нормальных обстоятельствах Виктор бы просто сказал: «Оль, стели постель, а я за вещами пошел». Все непривычное, неестественное настораживает. А как же иначе?

– Как хорошо, Ганнуся, что вы надумали приехать, – сказала Галина на украинском. – Я так рада!

Где же еще внучке поговорить на родном языке, как не в Киеве да не с родной бабушкой? Мать ее, несмотря на украинские корни, языка не знает, дома говорят по-русски, разве что «геть з очей моїх» отец скажет, так этого Ганнусе лучше бы вообще не слышать.

– Я тоже рада, – ответила Ганнуся.

– Ты теж рада, – повторила Галина, чтобы внучка запомнила, как будет «тоже» на украинском, ничего, через две недели Ганнуся не только говорить на ридной мове[17] станет, но и песни петь, дети быстро все схватывают, буквально на лету.

– А вот папа не рад. – Ганнуся вздохнула совсем по-взрослому.

– Почему? – «удивилась» Галина.

– Ну, ему же на машине написали плохие слова, – объяснила внучка. – Теперь еще на покраску тратиться. Как бы еще не пришлось всю машину перекрашивать…

– Всю машину перефарбовуваты? – повторила Галина. – А зачем всю?

– Вдруг в цвет не попадут. Когда папу зимой в зад стукнули, он очень переживал, попадут в цвет или нет. Баб, а у вас здесь московская страховка не действует? Странно, что папа не стал агента вызывать…

– Лишней метушни[18] не захотел, – предположила Галина.

– Метушни? – переспросила Ганнуся. – А-а, это от слова «метаться»… Да, папа метушни не любит. А я люблю! Люблю, когда надо что-то делать, бегать. Это же так здорово. Взрослые часто жалуются на скуку, а чуть какое дело появится, так тоже жалуются.

– Не все так, Ганнусю[19], я, например, на скуку никогда не жалуюсь. – Галина сказала правду, жаловаться она не любила, ни на скуку, ни на что другое, даже в редкие свои походы по врачам на вопрос о жалобах отвечала: «Жалоб нет, есть проблемы». – И дела бывают разные. Есть нужные дела, а есть и такие, без которых можно и обойтись. А что, твоим папе с мамой часто бывает скучно?

– Часто, – подтвердила Ганнуся. – Почти каждый вечер. Но это они сами виноваты. Вместо того чтобы поиграть или поговорить, разойдутся по разным комнатам, уткнутся в свои ноутбуки и скучают. Баб, а как по-украински будет «ноутбук»?

– Так и будет, – улыбнулась Галина. – А тебе я вот что скажу, ты, если видишь, что мама с папой скучают, не оставляй этого так, предложи им поиграть или кино всем вместе посмотреть…

– Оно мне надо? – совсем по-взрослому спросила Ганнуся. – Когда мама с папой скучают, их лучше не трогать. Баб, а Киев считается южным городом?

– Не так уж чтоб южным, это не Одесса, но в сравнении с Москвой – да, южным. У нас теплее…

– В Москве уже осень, а у вас еще лето!

День был погожий, солнечный, но, конечно, не летний. Градусов пятнадцать, и ветерок прохладный срывается. Конец октября. Но если ребенок хочет, чтобы было лето, пусть будет так.

– Лето, – согласилась Галина и добавила: – Это погода радуется вашему приезду.

«Никогда не иди на компромиссы, – учил маленькую Галю отец. – Уступила – значит проиграла». Правильно учил, вот и сейчас совершенно невинный на первый взгляд компромисс обернулся неловкой ситуацией.

– А летом можно есть мороженое! – просияла Ганнуся. – Осенью мама не разрешает, боится, что я горло застужу, а летом можно! Давай купим мороженого, а?! Пока до булочной дойдем – съедим.

В детских глазах было столько радости, точнее – ее предвкушения, что отказать было невозможно. Однако и о последствиях забывать не след. Пришлось изобретать новый компромисс.

– На улице мороженое мы есть не станем, – твердо сказала Галина. – Тем более что до булочной мы его съесть не успеем, почти пришли. Но мы можем зайти в кафе и поесть мороженого там. Не торопясь, чтобы горлу не было вреда.

Возражений не последовало. Пока лакомились, учили названия месяцев по-украински. Двойная польза – и знание, и процесс поедания мороженого существенно замедляется. Заодно углубились в сравнительную лингвистику (если это можно так назвать) – обсудили, что слово «червень» происходит не от слова «червяк», а от слова «червоний»[20]. После холодного мороженого Ганнусе захотелось горячего какао, поэтому в кафе просидели почти час и успели обсудить, кажется, все на свете, все Ганнусины новости. Часть этих новостей, касающаяся семьи, Галину расстроила. Из отдельных фраз складывалась довольно-таки безрадостная картина семейного разлада. К уже слышанному «разойдутся по разным комнатам» добавилось «мама стала часто плакать, это у нее от нервов», «папа не любит маминых гостей, а мама папиных», и много чего еще в том же духе. Допивая какао, Ганнуся проболталась, что вначале папа собирался ехать в Киев один, но маме тоже захотелось проведать родственников, и она договорилась на работе, чтобы ей дали отпуск. И в школе тоже договорилась – с условием, что дома будет учить с Ганнусей пропущенное, иначе бы не отпустили. Вот оно как, оказывается, было на самом деле. Может, конечно, и родственников захотелось проведать, а может, и мужа одного отпускать не хотелось. А что, если…

Мысль была настолько смелой и не свойственной Галине, что она сначала улыбнулась, потом ужаснулась тому, какая чушь лезет в голову, но сразу же подумала – а почему бы и нет? Почему бы не вызвать невестку на откровенность? С Виктором все заранее ясно – сначала начнет уверять, что все в порядке, и раздражаться, что ему не верят, потом признает, что не все в порядке, но волноваться нечего – все как у людей. И Ольгу, небось, предупредит, чтобы держала язык за зубами и вообще следила за своим поведением, не давала свекрови повода для волнений. Так что, может, для начала поговорить с Ольгой? Чисто по-женски, доверительно? Завести разговор издалека, рассказать немного про свою жизнь с бывшим мужем, отцом Виктора… Тем более что сегодня будет и повод, и случай. Константин вечером придет повидаться с родней. График уже составлен, завтра вечером идут к Олиной тетке, послезавтра к кому-то из друзей-приятелей Виктора… В предвкушении застолья Константин приедет на такси. Затем Виктор непременно пойдет провожать отца. Проводы (с непременным заходом в ближайший шинок[21] для «подогрева» и разговора по душам с глазу на глаз) растянутся не меньше чем на полтора часа. Будет время для разговора с Ольгой, а повод даст Константин. Непременно даст. Не было такого, чтобы он при встрече не сказал Галине чего-то обидного, не подпустил бы со своей вечной улыбочкой какой-нибудь шпильки. Обидеть, поглумиться, а затем упрекнуть в чрезмерной обидчивости и отсутствии чувства юмора – в этом он весь. Сущность такая у человека – гнилая. Чувствует себя хорошо лишь тогда, когда унижает других. Боже мой, это какой же надо было быть дурой, чтобы принимать эту гниль за прямоту, проявление юмора и даже за принципиальность. Столько лет обольщаться! Ха-ха, вспомнить смешно! Принципиальность? Да более беспринципного человека, чем бывший муж, Галина, пожалуй, за всю свою жизнь и не встречала. Принцип подразумевает некие внутренние убеждения, какой-то духовный стержень. А какой может быть стержень у пузыря? Он же пузырь, раздутый мыльный пузырь. Переливается всеми цветами радуги, а ткни – и пшик!

На ловца и зверь бежит. Бывший муж не подвел, дал кучу поводов для разговора о непростой женской доле. С порога упрекнул Ольгу, что она плохо кормит мужа, дескать, очень уж худой. Упрек сопровождался наглядным примером. Константин расстегнул пиджак, встал в профиль и гордо похлопал себя по брюху (только идиот может гордиться ожирением третьей степени). Разумеется, подчеркнул, что при жизни с Галиной он настолько не разъелся, это, мол, «заслуга» новой жены, непревзойденной кулинарки и вообще мастерицы на все руки. За столом, усердно наворачивая все, что приготовила Галина, учил Ольгу, как нужно варить «настоящий борщ». Кто бы учил? Человек, который, кроме глазуньи, ничего приготовить не умеет? Да еще и вставлял то и дело в свои поучения фразочки вроде: «Вы там, в вашей Москве, совсем «обмоскалились»». Галина дважды пробовала вмешаться, но заставить Константина свернуть с избранной темы, все равно что трамвай с рельсов спихнуть – бесполезное занятие. Когда Виктор под «обмоскалились» рассказал про случай с машиной (пятьсот долларов за покраску пришлось выложить, подумать только!), Константин начал декламировать из Шевченко:

Декламировал нараспев, с выражением (педагог же) и все глазом косил на Ольгу, будто намекал, что это она москаль. Галина, изловчившись, незаметно пнула идиота под столом – заткнись! – но что такому кабану интеллигентный женский пинок? Он спокойно продолжал.

Ольга сидела красная, как свекла. Декламация могла растянуться надолго, поэма-то немаленькая. Чтобы спасти положение, Галина решилась на крайние меры. Встала, взяла со стола блюдо с жарким и елейным голосом (уж Константин-то прекрасно знал, что кроется за этой елейностью) предложила:

– Костю[23], положить тебе еще подливы?

– Нет, спасибо, – ответил бывший муж, оборвав декламацию на полуслове.

Понял, что рука у Галины непременно дрогнет, и горячая подлива окажется не в тарелке, а на брюхе. А то и все блюдо можно опрокинуть как будто случайно. Все равно там мяса уже нет, одна подлива и осталась.

С кого другого было бы достаточно пакостей для одного вечера, но не с Константина. Обратив внимание, что Ганнуся дичится (а как ей не дичиться, дети, они ведь не все еще понимают, но все чувствуют, в том числе и накал атмосферы), так вот, обратив внимание на Ганнусю, Константин покачал головой и выдал:

– А у ребенка-то явные проблемы с общением, – вот так, в третьем лице о родной внучке и с обескураживающей прямотой. – Ну да, у психологов обычно самые запущенные дети.

Ольга дернула щекой, погладила Ганнусю по голове и сказала как ни в чем не бывало:

– Анечка у нас общительная. Но кроме того, она еще и скромная, воспитанная девочка. Не лезет во взрослые разговоры, не стремится завладеть всеобщим вниманием. Она лучше промолчит, чем глупость скажет.

Галина поставила невестке за выдержку семь баллов по пятибалльной шкале. А уж как хороша была последняя фраза! Уела свекра, как есть уела, и так деликатно, что и ответить нечего – полным дураком выставишься.

– Не мырыгуй ня![24] – сказала Галина.

Сказала негромко, будто про себя, намеренно не глядя на Константина, но кроме него понимать западный диалект было некому. Дошло. Заткнулся, надулся и до ухода говорил мало, только на вопросы отвечал. На прощание полез было к Галине с поцелуями, но она увернулась и снова сказала на захиденском[25]:

– Мачку свою цьомай![26]

Что за вольности? Статус бывшего мужа и вынужденного гостя (черта с два она бы его пригласила, если бы не приезд сына) не дает права так себя вести. Есть жена, кудесница, рукодельница, на все руки мастерица, вот ее и целуй. Про жену Константина слухов по Киеву ходило много. Если хотя бы десятая часть была правдой, то Константину полагалось рогами притолку сшибать. Закономерно. Тридцать лет разницы, да и что тоненькой хрупкой розочке может дать эта толстая противная жаба? В смысле удовольствия, прочие выгоды известны – достаток, жилье в столице, статус в школе, где она при мизерном педагогическом стаже и никаком опыте стала завучем. И не боится ведь, дурачина, такого «семейного» расклада на работе. Пусть они официально не расписаны, тем не менее все же знают. Все знают все про всех. Киев, это вам не Нью-Йорк, здесь не успеешь на Подоле чихнуть, а в Дарнице[27] уже говорят: «Будь здоров!» Можно только представить, сколько кляуз пишут на Константина, да и на «мачку» его тоже.

Проводили. Перекрестились (мысленно), сейчас еще говорят «выдохнули». Усадили Ганнусю смотреть мультики и начали убирать со стола.

– Не бери в голову, – с напускной простотой сказала невестке Галина. – Дурак он, самодовольный надутый дурак. Павлин. Не перестаю удивляться, где были мои глаза в свое время. Уж лучше бы его совсем не было бы в моей жизни!

– Тогда бы и Вити не было, и Анечки, – рассудительно и с охотой откликнулась Ольга. – Я и не беру, что там брать. Только радуюсь, что живем в разных городах и видимся раз в два года. Можно и потерпеть.

Потянуло сыграть ва-банк. Была не была, решила Галина и спросила:

– Про меня, наверное, тоже так думаешь?

Голосу, насколько смогла, придала шутливый тон, но, кажется, не справилась – вопрос прозвучал серьезно. И ответ на него был серьезным.

– Про вас так не думаю, – без промедления, что давало основания надеяться на искренность, сказала Ольга. – С вами бы я хотела жить в одном городе. Может, не в одной квартире, но где-нибудь по соседству было бы замечательно.

«Может, не в одной квартире» окончательно убедило Галину в искренности невестки. Если притворяться, то такого не скажешь. Лишний напряг. А вот правда говорится так, как есть. На то и правда.

– Я бы тоже не отказалась, – ответила Галина. – И тоже считаю, что лучше по соседству, а не под одной крышей. Один дом – одна хозяйка, это единственно верное соотношение. Но при всем желании я не могу уехать из Киева в Москву. Даже не столько из-за работы – хотя в Москве историки моего профиля никому не нужны, – сколько из-за Киева. Это мой родной город, я живу в нем с рождения. В этом доме, в этой квартире… Уже пятьдесят лет, целых полвека…

Из своего возраста Галина никогда не делала тайны. Скорее наоборот, заявляла о нем с потаенной гордостью. Ну и что в том, что ей пятьдесят? Зато талия, как в восемнадцать, энергии хоть отбавляй, и вообще, человеку не столько лет, сколько он прожил, а столько, на сколько он себя ощущает. Она ощущала себя примерно на тридцать-тридцать два. Самый лучший возраст. Уже накоплен кое-какой опыт, выветрились все заблуждения молодости, энергия переливается через край, ты уже что-то собой представляешь, а впереди целая жизнь. Лучший, самый лучший возраст.

– Меня столько всего связывает с Киевом, что в другом городе я жить не смогу. Просто не смогу – и все. Да что там город, я и в другой квартире, в другой обстановке, наверное, жить не смогу. Тебе это может показаться смешным, это многим кажется смешным, я знаю, но за этим столом сидели еще мои предки. Они не уезжали из Киева даже во время войны. Нашему дому сто лет, и почти столько же времени здесь живем мы, наш род. Для меня уехать отсюда – это все равно что совершить предательство…

Слезы, навернувшиеся на глаза, вынудили сделать паузу.

– Я понимаю, – сказала Ольга, вернувшись за новой порцией грязных тарелок. – Сама так же привыкла к Москве. К квартире не привыкла, в ней нет ничего такого… фамильного, а к городу привыкла. Но, честно скажу, не задумываясь переехала бы в Киев. Если бы Витя захотел. С Киевом меня многое связывает, в детстве я приезжала сюда каждый год, здесь много родственников и, вообще, город очень… теплый. Не Петербург.

– Сравнила! – хмыкнула Галина. – Киев на семи холмах стоит, а не на костях! А вы с Витей разве говорили о возможном переезде? И он не хочет?

Странно как-то. Обычно, приезжая в Киев, сын кричал: «Ура! Я дома!» – и беспрестанно жаловался на то, как плохо живется ему в Москве. Мол, если бы не заработок, не карьера… В этот раз, правда, пожаловаться еще не успел, только-только приехал.

– О переезде мы не говорили. – Ольга криво усмехнулась, и эта усмешка почему-то насторожила Галину. – Я сказала, что была бы не прочь жить с вами в одном городе. Так, мне кажется, было бы лучше для всех. В первую очередь для Вити.

– Почему?

Уж кто-кто, а Виктор, как казалось Галине, совершенно не тяготился тем, что живет вдали от нее. Киеву он радовался, радовался дому, материнской стряпне, встречам с кем-то из старых знакомых, а вот матери ни разу не сказал ничего, выходящего за рамки стандартного «соскучился». «Соскучился» при встречах после некоторой более-менее продолжительной разлуки говорят все, это не выражение чувств, а дань вежливости, обиходное слово. Почти как «здравствуйте» – не пожелание здравствовать, а банальное приветствие.

– Потому что при вас он совсем другой. – Ольга издала звук, который Галина приняла за смешок. – При вас он лучше. Вы для него как… как…

Ольга поставила только что собранные тарелки обратно на стол, закрыла лицо ладонями и беззвучно разрыдалась, успев перед тем оглянуться на дверь – не видит ли ребенок.

– Оля, ты чего?! Зачем?! – заметалась Галина, ожидавшая от разговора с невесткой многого, но только не слез, Ольга была не из «легких на слезу». – Присядь! Попей водички! Не надо плакать… Нет, если хочешь, поплачь, поплачь, пока никто не видит…

«Слез никто видеть не должен, – учил отец. – Слезы – это слабость. Плакать на людях – все равно что к рычащим собакам спиной поворачиваться – укусят, загрызут».

Ольга успокоилась быстро. Умылась наскоро на кухне, потом они поговорили. Разговор, несмотря на то, что Галина услышала много неприятного, получился хорошим, душевным. Из тех, которые сближают даже очень разных людей. Впрочем, все люди очень разные, сходство между людьми, даже связанными родством, бывает лишь иллюзорным, мнимым…

Виктор в это время «лечил нервы» излюбленным способом. Быстро распрощавшись с отцом (тот по глазам все понял и понимающе подмигнул – сам был молод, знаю), он начал обзванивать старых подруг. Кто-то из классиков сказал, что если женщина на самом деле нужна, так, чтобы позарез, то она непременно найдется, и был совершенно прав. Зверь всегда бежит на ловца. Если, конечно, ловец этого заслуживает. Третья из кандидаток на приятное времяпрепровождение оказалась свободной и была не прочь «повидаться». Виктор обзванивал подруг с умом – по мере удаления от дома. Номер Третий жила около вокзала. Каких-то два километра, всего ничего, минута на торг с водилой, пять минут на дорогу.

За это время Номер Третий успела «создать атмосферу». Наскоро помылась (об этом можно было догадаться по мокрым кудряшкам) и зажгла в спальне несколько ароматических свеч. Увидев, что Виктор пришел с пустыми руками (время поджимает, не до магазинов), подавила разочарованный вздох и принесла из кухни бутылку чилийского вина, которая так и осталась не откупоренной. Виктору хотелось секса и только секса, а Номер Третий была не из тех, с кем, по его мнению, стоило церемониться. Тридцать три года, коренастая фигура, толстые щиколотки, некрасивая родинка на шее, хроническая нехватка тепла… Преимущества – легкий характер, готовность к утехам и наличие места для оных. Кроме того, Номер Третий, при всей своей невостребованности, была довольно разборчива в связях, что, во-первых, приятно льстило самолюбию, а во-вторых, в известной мере предохраняло от неприятных последствий.

– Как же я соскучился по тебе! – прошептал Виктор, запуская руки под тонкий шелковый халатик. – Так долго ждать…

– И я соскучилась. Ты мне даже снился иногда…

Оба знали, что это неправда, но в этот момент им хотелось верить, что они действительно соскучились друг по другу.

– Чувствую… – Виктор коснулся пальцами набухшего соска, схватил, потянул.

Томный стон. Другой сосок, казалось, сам прыгнул в руку. Хотелось всего сразу, хотелось как можно скорее, хотелось так, что заныло свербящей истомой все тело.

– Ты – мое сокровище…

– А ты – мое…

Слова были неправдой, а вот ласки, которыми они сопровождались, были искренними в своем нетерпении. Лихорадочные прикосновения, быстрые, кусачие поцелуи, трепет, огонь, ураган…

– Оу-у-у! – восторженно кричала женщина. – Ты – любимый!

– Ты – любимая! – вторил ей мужчина. – Ты – моя!

– И ты мой! Мой! Люби-и-имый…

Волна оргазма накрыла обоих одновременно. Женщина унеслась куда-то ввысь, туда, откуда не хотелось возвращаться, а мужчина почувствовал облегчение, которое очень скоро сменилось чувством умиротворенного спокойствия. Прошептав партнерше на ухо несколько ласковых нежностей, он встал и начал деловито одеваться.

Время поджимало. И вообще хотелось домой. Склонность к разгульной жизни уживалась в Викторе с любовью к дому, домашнему уюту, теплу, семье, жене… Концептуальное противоречие между психологией и физиологией. Личная трагедия. И не только личная.