Читать книгу Великая Мечта - Андрей Рубанов - Страница 6

Проснулся в начале восьмого. Кто рано встает – тому Бог дает. К тому же за окном играло красками и ароматами лето. Грех валяться в постели, когда за окном ярко-зеленая листва упоительно сопротивляется теплому ветру, а густо-синее небо, перечеркнутое пополам белым следом пролетевшего самолета, обещает не только длинный безоблачный день, но и то, что таких дней впереди еще очень и очень много. Что там много – вся жизнь впереди!

Завтрак, состоящий из пустого чая, размышления над оторванными пуговицами единственной приличной рубахи, боль в разбитой губе, глаза, слезящиеся от летающей по комнате собачьей шерсти, – все ерунда по сравнению с тем, что впереди вся жизнь.

Все тысячу раз заживет, и тысячу раз наполнятся карманы, и тысячу раз упадет в мой стакан самый сладкий сахар.

От телефонного звонка я вздрогнул и тут же услышал возмущенный возглас жены – она терпеть не могла, если ее утренний, самый пользительный для сохранения красоты сон что-то нарушало. Я поспешил снять трубку и услышал голос своего бывшего одноклассника Горохова.

– Ты еще помнишь меня?

– Естественно.

– Ты ведь живешь у метро «Беляево»?

Он сейчас находился неподалеку и хотел меня увидеть. Не потому, что стряслось что-то, требующее немедленного рандеву, – а просто именно сегодня и сейчас он оказался в двух кварталах от моего дома и счел это достаточным поводом.

Мы не виделись больше года.

Будь я проклят, если когда-либо делил людей на ярких и серых, интересных и неинтересных. Самые незаметные и безынициативные однажды начинают пачками спасать детишек из пожара или, наоборот, оказываются серийными убийцами, демонстрирующими уникальную фантазию и творческий подход к делу. Общаясь с человеком – будь он хоть самый что ни на есть заурядный, – достаточно поймать и понять его волну, и тогда можно в центре всякой заурядности отыскать бездонный колодец драгоценной уникальной индивидуальности, или индивидуальной уникальности, или что там еще есть.

Но иногда волну не чувствуешь – она столь слабая, что даже и не волна вовсе, а несущественная зыбь. И колодца тоже нет. Вместо него – мелкая ямка. Так у меня случилось с Алексом Гороховым.

Одноклассники, мы едва не ежедневно общались много лет подряд. Но ничего никогда никак не резонировало. Горохов был слишком закрытым и осторожным. Учился – средне. В старших классах мы все пили и курили (хотя бы пробовали), беспредельно прогуливали уроки, дрались и любили пощупать девчонок за вторичные половые признаки, – Горохов не курил, не дрался, не прогуливал и не щупал. Всегда сам по себе и в себе, он предпочитал пребывать в сторонке. Не дурак и не дикарь, он что-то почитывал, слушал много разной музыки – но опять же, впечатлениями не делился. В друзья ни к кому не лез. Не откровенничал. Я определил его как законченного двухсотпроцентного интраверта. По окончании школы мы редко общались. В основном случайно сталкиваясь на улице. В стотысячном, компактно отстроенном городе, легко пересекаемом от окраины до окраины за сорок минут спорого пешего хода, в такой встрече не было ничего удивительного.

В моей стране в мое время распадение школьных связей происходило одним и тем же способом: все мальчишки отправлялись служить в армию и спустя два года возвращались в отчие дома другими людьми. Взрослыми. Или почти взрослыми. Алекс Горохов не пошел тянуть солдатчину. Поступил в столичный технический вуз, где студентам предоставлялась отсрочка. Ведь государству нужны не только солдаты, но и военные инженеры. Так одноклассничек неожиданно опередил меня в жизненном развитии ровно на двадцать четыре месяца. В восемьдесят девятом, отслужив свое, я маячил в статусе третьекурсника – а он уже обрел полноценный диплом. Кстати, туда же прилагались и офицерские погоны, что немало меня забавляло: два года пробегавши в сапогах и портянках, я вышел на дембель в почетном чине рядового срочной службы, тогда как Горохов, однажды посетив двухмесячные институтские сборы, заделался аж лейтенантом и в случае войны мог бы мною командовать, а я бы отдавал ему честь и орал «так точно!!!»… Ей-богу, хохма.

Теперь, подъехав к перекрестку Профсоюзной и Миклухо-Маклая и рассмотрев знакомую сутуловатую фигуру, я видел, что диплом никак не помог Алексу Горохову продвинуться в жизни. Одноклассник выглядел как обсос. Его брюки, круто засаленные на заду, в области колен имели внятные пузыри, края штанин обмахрились. Полуразрушенные ботинки внушали скорбь. Рубашечка, вышедшая из моды две эпохи назад, умиляла. Впрочем, весь прикид был кое-как приглажен и почищен и даже украшен галстуком с узлом подозрительно правильной вязки, заставляющей подозревать, что справа и слева от узла пришиты фабричные резинки.

То есть малый переживал за свой внешний вид.

– Привет, – сказал он глухим голосом.

– Рад тебя видеть. Как ты жив?

– Жив. – Горохов поджал губы. – А ты?

– И я жив.

– Вижу, ты больше жив, чем я.

Он кинул взгляд на мою обувь – толстая, неубиваемая кожа, крепкие каблуки, вся конструкция оснащена стальными заклепками, – подарок Юры; шузы достались мне слегка поношенными; безусловно, Юра их где-то украл, но мне было все равно.

Главное же – за моей спиной, в свете утреннего солнца отсвечивал благородной белизной автомобиль. Простой и дешевый в эксплуатации.

– Где работаешь? – спросил я.

– Нигде. А ты?

– Везде.

– Понятно.

Он смотрел то вниз, то в стороны. Неглупый парень, крепко дезориентированный по нынешней, образца девяносто первого года, жизни. Старается держаться с достоинством. И видит Бог, в отдельные микросекунды ему это удается.

– Возьми меня к себе, – твердо попросил он.

Я оторопел.

– Куда?

– Туда, где ты работаешь.

– Слушай, Горохов, там, где я работаю, – все иначе. Там не всех берут.

– А меня возьмут?

– Нет.

– Почему?

– Долго рассказывать.

Одноклассник кисло вздохнул. Как на грех, в этот же момент рядом с моей телегой шикарно притормозил шикарный ярко-синий автомобиль, из него шикарно выпрыгнул шикарно одетый сопляк лет едва ли больше двадцати. Вальяжно метнулся к ближайшему ларьку, прикупил сигарет, вернулся за пульт управления, взвизгнул покрышками и был таков. Не менее пятидесяти унылых безденежных граждан, пасущихся окрест, проводили везунчика завистливыми взглядами, отравляя его карму отрицательной энергетикой, – но тот уже скрылся за поворотом.

Горохов переступил с ноги на ногу и твердо сообщил:

– Я хочу работать и зарабатывать.

– Обратись в кадровое агентство.

– Я иду туда через полчаса. У них здесь офис. Назначили на девять утра. Мне пришлось вставать в шесть часов, чтобы не опоздать…

– Думаю, они тебе что-нибудь подберут.

Горохов уныло качнул головой.

– Вряд ли. Это шестое агентство, куда я обращаюсь. Везде предлагают только одно: продавцом в ларек.

– Нормальный ход.

– Мне бы хотелось чего-то более серьезного.

– Если ты хочешь для себя чего-то серьезного, тебе надо самому стать более серьезным.

– Как это?

Мне стало жаль старого приятеля, но я не подал виду. Наоборот, выпятил челюсть.

– Слушай, Алекс. Для начала – оденься прилично. Внешний вид все решает. Ты в таком виде хочешь идти искать работу? В таких штанах нельзя искать работу. Подари их папе и купи себе новые.

– Это как раз папины штаны.

– Значит, верни их папе. И купи другие. Приличные. И туфли. Оденься круто. Не для понтов, а для своей же пользы. Поверь мне – пары туфель вполне достаточно, чтобы тебя зауважали.

– А где я возьму деньги?

Я подумал, потом решил цинично усмехнуться, потом передумал.

– Деньги – насади.

– Не понял.

– Укради.

Горохов слегка побледнел.

– Это криминал.

– Да.

– Я так не сумею.

– Научись.

– Как?

– Как все. Методом проб и ошибок. Постепенно освоишь.

Алекс слегка переменился в лице.

– Значит, ты в криминале?

– Я этого не говорил. Кстати, мне пора. Звони. Если появится что-то интересное – я с тобой свяжусь…

В конце концов, я – это я, а Горохов – это Горохов. У него есть диплом, он всегда может выжить, устроившись по специальности на завод. Там почти не платят, но и с голоду умереть не дадут. Инженеры нужны стране во все времена. А вот журналисты типа меня – вряд ли… В итоге мне пришлось спортивным движением размять шею и плечи, деловито выдернуть из кармана ключи от авто, по-мужски крепко хлопнуть старого знакомца по плечу, коротко попрощаться и уехать прочь. Горохов хороший парень, но, увы, – скорее травоядный, таким ныне худо, я же иду по пути хищника, и все детали и подробности моего пути так просто не объяснить.

От разговора остался неприятный осадок, гуманитарная душевная муть. Вот, значит, ты каков, Андрюша, ловкач херов? Сам еще ничему не научился, а уже снисходительно окормляешь другого? И откуда, кстати, такая снисходительность? Гуру включил, да? Почему честно не сообщить своему корефану, еще недавно списывающему у тебя домашние задания, что сам ты висишь на волоске, что тебя фактически кормит твой друг, и машина принадлежит ему, и ботинки тоже, что ты по уши в долгах и весь твой капитал – чрезвычайно уверенный вид? А на самом деле ты понятия не имеешь, что вокруг происходит, как жить и чем заниматься?

Постепенно я себя успокоил, чему хорошо поспособствовали и отменная гладкая дорога с минимумом светофоров, и резвый мотор, и череда опрятных современных многоэтажных домов справа по курсу, и густейшая зелень Битцевского парка слева по курсу. До Юры – пятнадцать минут езды. Юра ждет. Он знает, что делать. Он научит тебя, ты – Горохова, тот – еще кого-нибудь. И так, понемногу, мы все заживем той жизнью, о которой мечтали.

Обиталище друга – даром что съемная однокомнатная квартиренка – выглядело не совсем обычно. В причудливой пропорции здесь смешались келья и гнездо гедониста.

Мне нравилось приходить сюда. Мой собственный дом переполняли художественно разбросанные тут и там предметы гардероба жены, и бесчисленные флаконы с косметикой, и смятые салфетки, и грязные тарелки, и расчески с торчащими меж зубьев волосами. Бороться с могущественным монстром семейного беспорядка я не умел. Жена – тоже.

А здесь, у Юры, торжествовал порядок – аристократический или военный. Здесь пахло хорошими сигаретами и тонкими духами женщин, ушедших отсюда, может быть, полчаса назад. Из магнитофона престижной фирмы «Панафоник» мелодично нон-стоп базлали четверо из Ливерпуля: «Хей, Джуд», «Земляничные поляны», «Желтая подлодка».

Хозяин квартиры не терпел грязных пепельниц, плохо вымытых чайных чашек и несвежих носков. Он жил очень чисто. Полдня в неделю, я доподлинно знал, он посвящал стирке одежды и постельного белья, но развешанных по веревкам мокрых простыней я у него никогда не видел. Заходя в его ванную комнату, я наслаждался. Лично я терпеть не могу захламленных ванных комнат, где по углам маячат тазы с замоченными интимными тряпками. Здесь я наблюдал благородный и опрятный способ жизни. Сухое, солнечное логово одинокого волка, благовоспитанного злодея, ежемесячно уплачивающего за апартамент чудовищную сумму в восемьдесят американских долларов.

Его кухня сверкала. За окном колыхался безбрежной зеленью Битцевский парк. Из такой красивой стерильной кухни он смотрелся, словно Бискайский залив.

Юра открыл дверь, сделал приглашающий жест. Увидев его распухший нос и малиновое, неестественно торчащее ухо, я едва удержал себя от смеха.

– У тебя рожа не лучше, – буркнул Юра.

Он дождался, пока я сниму обувь, и негромко осведомился:

– У меня блевотиной не пахнет?

– Вроде нет…

Юра зевнул и тихо сообщил:

– Вчера были девчонки. Две. Малолетки. Обе упились в хлам с одной бутылки белого. А из закуски – только яблоки… Ты же знаешь, я любил закусывать яблоками…

Он проводил меня в комнату – там сидел в кресле еще один гость.

– Познакомьтесь, – провозгласил Юра, запрыгивая с ногами на диван. – Это Сережа. Это Андрей.

– Приятно, – глухим голосом произнес мой новый знакомый и сунул сухую твердую ладонь. Я молча пожал ее и кивнул, чувствуя скрытое неудовольствие. Видимо, тут у них шла беседа один на один. Появившись, я явно испортил интимный, на пределе доверия, деловой разговор.

За двадцать совместно проведенных дней Юра познакомил меня со множеством совершенно разных особей мужского пола – главным образом сверстников либо молодых людей в районе тридцати. Почти все они выглядели откровенными бедняками и знакомству со мной – еще одним таким же бесштанным засранцем – особо не радовались. Однако все арендовали квартиры. И даже двухкомнатные. Плюс имели то, чего не имел я: разнообразные и четко сформулированные планы на будущее.

– И вот они упились этим вином, – продолжил Юра, переводя взгляд с одного гостя на другого и обратно, – зажевали яблоками – а через пять минут наблевали! Прямо в коридоре… Я подбегаю, смотрю – блевотина, а в ней – только вино и яблоки… Согласитесь: противно, но и красиво же! Эстетично, аж пиздец! Только вино и яблоки!..

Привыкший к подобным речам, я переключил внимание на третьего участника беседы. Довольно бестолково одетый, примерно мой ровесник, с неопределенно-дураковатым выражением некрасивого белесого лица, он, однако, держался очень уверенно и вел себя, словно сгусток энергии. Он то вставал, то садился, то отхлебывал чай, то закуривал, то тушил сигарету, то принимался расхаживать туда и сюда, то бежал в туалет, то извлекал толстую записную книжку и кому-то звонил. Впрочем, насколько я мог расслышать, на другом конце линии все были длинные гудки.

Исходящие от него нервные волны показались мне столь сильными, что я на миг испытал нечто вроде робости: он все время что-то делал, размышлял, придумывал на ходу – действовал, в то время как я всего лишь сидел в кресле.

В конце концов гиперактивный чувак перебил рассказ об эстетично наблевавших малолетках:

– Знаю, пацаны, это невежливо, но я побегу. У меня сегодня тяжелый день.

Почти тут же он исчез – быстрый, словно молния.

– Видел его? – спросил Юра. – Перспективный. Очень. Сережа Знаев. Самый серьезный из всех, с кем я знаком. Не считая тебя.

– А я серьезный?

– Да. И он тоже. Не рискует, в криминал не лезет, пытается коммерцию делать. Интересный парень. Мы с ним друзья. Я ему денег в долг дал. И кстати, имей в виду: я сказал, что деньги – от нас двоих.

– Зачем?

– Дурак ты! Затем, что если со мной что-нибудь случится, типа посадят или убьют, – Сережа Знаев отдаст долг тебе.

– Понял, – солидно ответил я, солидно засопел и солидно развалился в кресле – вроде как солидный человек солидно приехал обсудить солидные дела; на самом же деле банально наслаждался покоем и уютом. Я ни минуты не сомневался, что Юра набивает себе цену. Никто его не посадит и тем более не убьет. Кому и зачем он нужен? Таких деловых сейчас – полгорода. Таких, как я, – вторые полгорода.

А между первыми и вторыми ловко снуют коренные жители, не забывая вовремя собирать арендную плату.

– Деньги есть? – спросил Юра.

– Нет.

– А чего молчишь?

– А что – нужно кричать?

– Деньги будут. Завтра. Край – послезавтра. Ты чего думаешь я такой спокойный? Жду прихода. После тюрьмы я стал очень суеверный. Боюсь мазу спугнуть. Пока – вот, возьми пятихатку. Заткнешь первоочередные дырки…

Я печально потер пальцами лоб. Человек старше меня всего на десять дней – почему у него всегда есть лишняя пятихатка, а у меня ее нет? Неужели десять дней разницы так много значат?

– Пятихатка меня не спасает. Завтра – крайний срок за хату платить.

– Продинамь хозяев, – посоветовал Юра, приглушая «Земляничные поляны». – На пару дней. А это – возьми.

Я получил в ладонь пять купюрок и мрачно сунул в задний карман. Рассыпаться в благодарностях меж нами было не принято.

– Не клади в задний карман, – строго сказал друг. – Знаешь, как профессионалы называют задний карман?

– Нет.

– Чужой. Положить в задний карман – все равно что в чужой.

Кстати, продинамить квартирную хозяйку я не мог – и так уже тянул вторую неделю.

Нельзя сказать, что в этот момент я обозначился как некий сопляк-мудак, а Юра как гуру и пахан. Гуру мне никогда на хуй не были нужны – а вот помощь друга требовалась. Друг имел деньги, я не имел – почему не принять помощь друга?

Все взятые суммы я помнил и числил как долг.

– Теперь – в музей, – провозгласил Юра и стал стягивать с длинных жилистых голеней штаны.

После тюрьмы он носил только спортивные костюмы. Объяснял так: «Примут – заеду в хату в удобной одежде».

Мне стало тоскливо. Вместо непонятного похода в музей я предпочел бы сейчас срочно объехать нескольких относительно денежных приятелей с просьбами ссудить хоть десять долларов. Как ни хитри, как ни маневрируй, а какие-то деньги, хоть три бумажки, владелице квартиры завтра надо отдать. Иначе – выселит. Я и так уже балансировал на грани. Спасался только демонстрацией изысканных манер. Слава Богу, родители научили…

Друг проигнорировал мою кислую мину: подшучивая над собой, надо мной и подпевая Джону Леннону, он облачился, нацепил часы, потом добыл из ящика стола увесистую золотую цепь и деловито украсил себя ею.

– Вчера купил, – пробормотал он. – Сто пятьдесят баксов отдал.

– Тебе что, деньги некуда девать?

– Не в этом дело. По нашей жизни на себе нужно иметь как можно больше ценного. Однажды ты будешь убегать от мусоров в одних трусах. В окно прыгнешь. Вот тогда тебе и пригодится золото на шее. Или дорогие часы на руке.

Юра вышел в кухню. Я остался один и по старой привычке стал было рассматривать книжные полки, но тут громко щелкнул замок двери, ведущей в ванную, и мимо меня, обдав приятным запахом разогретого горячей водой молодого тела, прошла девчонка – невысокая, широкобедрая, стройная особь с маленькими, эстетически безупречными ступнями и чрезвычайно богатой грудью. Такой рубенсовско-кустодиевской, но при этом как бы невесомой, – обладательница несла ее с изрядным изяществом. Лицо имело выражение «а вот посмотрите, какова я!». Облачением юной даме служил пеньюар, практически полностью прозрачный – он не скрыл от моего взгляда ни ярко-розовые соски, ни круглый правильный живот с аккуратным пупком, ни даже грамотно подбритую промежность.

Я застеснялся. Дама – нисколько. Она деловито и тщательно вытерла полотенцем длинные светлые волосы. Бросила полотенце на пол. Взяла сигареты. Вольготно расположилась в кресле. Закурила. Мелодично представилась:

– Я – Света.

– Андрей.

Она была как минимум на два года моложе меня, но смотрела чрезвычайно взросло, даже с превосходством. Ее взгляд я оценил как весьма неглупый.

– Ты тот самый Андрей, который теперь работает с Юрой?

– Типа того. А ты?

Таким вот практически голым теткам лучше сразу говорить «ты». Незачем миндальничать и включать интеллигента. Когда мужчина обращается к женщине на «ты», это ее резко дисциплинирует.

– Я? – деваха беззаботно хохотнула. – Я нигде не работаю. Сиськи по пуду – работать не буду.

Очень привлекательная, пронеслось в моей голове.

Однако мне следует не чужих женщин разглядывать, а думать о том, как накормить свою.

– Слушай, – произнес я, глядя в пол. – Ты бы, мать, прикрылась.

– А что, не нравлюсь?

– Дело не в этом.

– В этом.

Она выпустила длинную струю дыма. Курила очень жадно. Я собрался было встать и уйти, но из кухни, что-то торопливо дожевывая, появился Юра и весело оглядел нас обоих.

– Ты бы прикрылась, – посоветовал он своей подруге.

– Зачем?

– Это просьба.

– Мне после ванны – жарко.

– А мне перед другом неудобно. Он, кстати, женат.

– Глубоко сочувствую.

– Накинь нормальный халат. Прикройся.

– Щас, все брошу и пойду накидывать халат.

Юра окаменел лицом и попытался взглядом внушить упрямой девчонке тысячелетнее превосходство самца над самкой – но самка, похоже, только забавлялась. Сидела на диване, закинув одну красивую ногу на другую, не менее красивую (в бедрах обозначились длинные мускулы), и теребила в пальцах невысохшие пряди волос. Дымила уже второй сигаретой.

– Ты делаешь ошибку, – проскрежетал мой товарищ.

– И ты, – легко парировала обладательница пудовых сисек. – Ты мне говорил, что в твоем доме я могу делать все что хочу. Вот я и делаю что хочу. А твой женатый друг пусть дышит ровно.

Меня задело.

– Я дышу так ровно, как тебе вовек не научиться.

Света рассмеялась. Очень красиво, далеко откидывая голову назад – так, что мне стали видны ее немного желтоватые верхние коренные зубы. У Юры был отменный вкус.

– Вижу, мальчики, вас всерьез возбудила. Кладов, ты куда-то собрался?

– Да, – мрачно ответил друг, деловито снимая с полки увесистый альбом репродукций Айвазовского. – Отъезжаем по делам.

– Вот и отъезжайте. Что ты хочешь на ужин, кроме меня?

Юра сдался и выдал широкую улыбку.

– Сама что-нибудь придумай. Пошли, Андрей.

Мы вышли в коридор и натянули куртки. Дерзкая девчонка осталась в комнате. Вдруг крикнула в наши спины звонким низким голосом:

– И кстати, тут пахнет блевотиной! Чужими бабами и блевотиной! Пока я ездила к маме, ты тут время зря не терял! Приводил девок! И они – наблевали! И ты, наверное, с ними! За компанию! Я это чувствую!

Юра пришел в несвойственное ему состояние паники, поспешил открыть дверь и выскочить прочь, увлекая меня за локоть. Уже в лифте признался:

– Иногда я ее боюсь.

– Бояться женщин – наша привилегия.

– Прекрати говорить афоризмами. Это дурной тон.

– А зачем тебе Айвазовский?

Друг протянул альбом мне.

– Открой на любой странице. Назови любую картину. Мне – не показывай.

– Пожалуйста. «Черное море».

– Сто сорок девять на двести восемь сантиметров, тысяча восемьсот восемьдесят первый год, холст, масло, находится в Третьяковской галерее.

– Верно.

Я помедлил и спросил:

– Хочешь выставить Третьяковскую галерею?

Юра бросил на меня значительный взгляд.

– Я тебе этого не говорил.

Спустились во двор, уже изрядно нагретый жестковатым солнцем. Сели в машину. Выкатились со двора – и тут же едва не нажили себе неприятностей. Чудом избежали столкновения с мчащимся словно пуля огромным автомобилем, немецким или американским – Бог знает. Хищно прижимающийся к асфальту сухопутный крейсер резко оттормозился, загудел басом, взревел и помчался дальше.

– Скоро и мы так будем ездить, – сказал Юра, задумчиво, но без капли зависти провожая взглядом мощную обтекаемую корму миллионерского экипажа.

– Интересно, кто там внутри сидит.

– Кто-нибудь из «Алисы».

– Откуда?

– «Алиса» – мировая система бирж. Центральный офис – на Уолл-стрит. Владелец – миллиардер и наш с тобой ровесник.

– Разве так бывает?

– Бывает. Это мы с тобой – дешевые папуасы, не умеющие копейку поднять. А есть другие люди. Они крутят такие дела, какие нам и не снились.

– А откуда у них деньги?

– Спиздили, естественно. Откуда еще могут взяться деньги? Когда у человека вдруг внезапно появляются деньги – значит, он их где-то спиздил.

– Все равно не могу осознать. Кем надо быть, чтобы повседневно кататься на такой дорогой тачке? Сколько денег надо иметь? Миллион? Десять миллионов? А если она – сломается? На дороге такой сундук не бросишь…

Юра расхохотался.

– Такие машины не ломаются! Это тебе не советская техника.

– Советская техника – простая и дешевая в эксплуатации…

Катились на белой машине с черными сиденьями через лениво просыпающийся город. Слушали «Ветер перемен» «скорпионов». Обменивались шутками, хохотали, комментировали особо ярких женщин, вальяжно, но и с надрывным визгом тормозов (это я уже умел) останавливались, чтобы купить сигарет, воды и жвачки; ехали не медленно, вставляли, вжаривали, вроде как спешили, хотя на самом деле никуда не спешили, ординарно наслаждались статусом. Черные майки, широкие плечи, морды кирпичом. Взглянешь – оробеешь. Серьезные едут, рисковые. Ржут себе, хулиганят, скалятся, нарушают все мыслимые правила, швыряют на мостовую окурки. А вот и отлить решили, нагло включили аварийную сигнализацию, в самом неудобном месте, один, типа, капот открыл, проверить мотор (а чего его проверять, хрипит себе – и ладно), а второй тем моментом разъял, сволочь, ширинку, не удосужившись даже углубиться в придорожные кусты, и поливает – ментов на них нет… а мерзавцы уже дальше мчат, обгоняя тех, кто обогнал их…

От точки А до точки Б нас никто так и не обогнал – не считая дельца с мировой биржи.

Невзирая на ранний час, у входа во всемирно известную культурную сокровищницу стояли уже два автобуса с гостями столицы. Гости, правда, смотрелись разно, и автобусы тоже. Первый – огромный сверкающий кашалот, серебристый двухэтажный лайнер с умопомрачительно гармоничными обводами, прибыл, казалось, из параллельной вселенной – из тех мест, где все чище и слаще. Окрест ультрасовременного омнибуса переминались миниатюрные, в ярких одежонках, мужчины и женщины с круглыми смуглыми личиками и никогда не исчезающими улыбочками – японцы? корейцы? У каждой особи на шее болтались видеокамера или фотоаппарат с огромным объективом. Объективы меня впечатлили. Бывший репортер, я хорошо знал, что такие линзы стоят целое состояние.

Второй снаряд для перевозки человеков имел гораздо менее презентабельный вид. Угловатый рыдван отечественного производства, с неказистым, тронутым ржавчиной кузовом, кое-где небрежно подкрашенным чуть ли не гуашью, он подкатил, очевидно, не более двух минут назад, его мотор еще работал, из криво торчащей черной выхлопной трубы в утреннее небо рвались клубы дыма. Водители таких кошмарных колымаг почему-то имеют привычку смачно прогазоваться перед тем как заглушить двигатель. Здесь случилось то же самое. Несколько раз взревев – японцы испуганно сбились в кучу, – железный сундук со стонами и лязгами издох, и из его чрева высыпали дети.

– Смотри, – тихо сказал Юра.

– Собрался интуриста на гоп-стоп взять? Каждая фотокамера потянет не менее чем на тысячу долларов.

– Дурак ты, – с неожиданной горечью посетовал друг. – Не туда смотришь.

Сам он наблюдал вовсе не пенсионеров-миллионеров из Страны восходящего солнца, а маленьких русских. Их оказалось неожиданно много. Десятка четыре мальчиков и девочек покинули салон перекошенного советского скулбаса – и тут же затеяли игры, толкотню, захлопали глазами, вознамерились искать развлечений и приключений.

– Детдомовские, – произнес Юра.

– Вижу.

– Любил детей?

– Да.

Друг помолчал и осторожно спросил:

– Хочешь серьезный вопрос?

Я кивнул.

– Может быть, чересчур серьезный.

– Любой.

– Представь себе такую ситуацию: ты идешь на дело. На большое. Короче, на дело своей мечты идешь. И берешь на этом деле – сто тыщ долларов. Нет – миллион берешь! Все чисто сделал, свидетелей не оставил, взял бабки, погрузил, обратно тронулся… И в последний момент видишь: стоит такой маленький мальчик, лет десяти, с такими большими-большими синими глазами, кудрявый такой ангелочек. И улыбается. Здрастье, говорит, дяденька. И ты ему – здрастье, мальчик, позволь-ка пройти… И понимаешь, что этот мальчик с синими глазенками обязательно тебя запомнит. А ты – с дела идешь. С миллионом в мешке. Какие твои действия? А?

– Мимо пройду.

– Он тебя опознает, – с расстановкой сказал Юра. – Покажет пальцем. Ты сядешь пожизненно. Или попадешь под вышку…

– Значит, не судьба.

Я считал себя реалистом и не верил в головокружительные мгновенные дела на миллион долларов.

– А будет ли мальчик?

– Будет, – пообещал Юра. – Можешь не сомневаться. И глаза у него будут синие-синие…

Несколько минут мы молча рассматривали детей. Колготки с оттянутыми коленками, босоножки с облезлыми носами и стоптанными каблуками, линялые спортивные курточки поверх застиранных платьиц, небрежно заплетенные косы и кое у кого жирно, неумело накрашенные ресницы – у девочек. Видавшие виды, не по росту, порточки, съехавшие к ступням носки, развязавшиеся шнурки, короткие, ежиком, безобразные стрижки и фланелевые, с мятыми воротничками рубашки в розовых и голубых цветах – у мальчиков.

Где и как нашли художничка, высосавшего из пальца эти голубые узоры? Такому нельзя доверять даже дизайн солдатских портянок, а вот поди ж ты – детдомовские мальчишки, сколько я себя пом-ню, носили фланель, разрисованную бездарным дураком.

Черепа не у всех правильные. У многих уши торчат, нижние челюсти увесисто выпирают. Большие рты, а губы – всегда полные и слегка мокрые, глаза глубоко посаженные, светлые, большие и злые, а ресницы красивые, длинные и пушистые. Лбы выпуклые, низкие. Зубы не видны: такие дети редко смеются или широко улыбаются – по большей части способны лишь на осторожную ухмылку. Девочки все некрасивые, неяркие, с мелкими чертами лица. Мальчики иногда откровенно уродливы. Хищно скалящиеся кроманьонцы.

Задыхаясь, я смотрел на потомство, зачатое пьяными папами и мамами. Вырождающиеся ветви дерева человеков. Сельские учителя называют таких «самогонные». Сделанные по пьянке. А после появления на свет – тут же оставленные в родильных домах, под крыльцом у соседей, на улице, на лавке в скверике. Выброшенные в мусоропровод. Насильно отнятые у невменяемых мамаш. Снесенные в казенный дом малютки нищими бабками.

– Пошли, – сказал Юра. – Поможешь.

Он бросился, почти бегом, к ближайшему коммерческому ларьку. Стратегически грамотно расположенный у самого входа в музей, лабаз предлагал к продаже амаретто, кюрасао и прочие неслыханно дорогостоящие излишества.

– Дайте сникерс, – потребовал Юра трудным голосом.

– Сколько? – бодро донеслось из амбразуры.

– А сколько есть?

– А сколько надо?

– Коробку.

– Коробки – нет.

– А сколько есть?

– Полкоробки.

– Давайте сколько есть. И положите в пакет.

– Пакетов нет.

– А что есть?

– Коробки.

Продавца, отважно хамящего из глубины полутемного вагончика, я – заглянув внутрь – идентифицировал как одного из «наших»: очки в хорошей оправе, аккуратно причесанные рыжеватые волосы, неглупое лицо с упрямо торчащим клинышком подбородком, свеженькие брючки с наглаженной стрелкой – интеллигент явно; такой же, как и мы с Юрой, неудачник; потерявший ориентиры и цели, злой на весь мир дурак, не нашедший себе лучшей участи, кроме как подрядиться смотрителем в нечистую палатку из ржавого железа.

Я счел нужным изобразить суровую мину и глухо прохрипеть сквозь решетку:

– Слышь, ты не играй в слова, а сделай быстро, чего тебя люди просят.

Юра еле заметно ухмыльнулся. Он, видимо, ждал от меня примерно такого поведения. Забеспокоившийся продавец (не дай Бог, еще по ушам навешают!) залязгал сложными замками, приотворил с опаской боковой люк своего блиндированного павильона и протянул картонную емкость с шоколадками; Юра сунул деньги, схватил, убежал. Эх ты, отпрыск университетской преподавательницы! – грустно посетовал я. – До сих пор обращаешься к продавцам из ларьков на «вы»…

– Сдачу давай, – велел я. – И скидку. За опт.

Продавец, поспешно оттягивающий на себя дверь, густо покраснел.

– Это не опт, – упрямо возразил он через все сужающуюся щель, но я применил старый как мир хулиганский прием: вставил каблук.

– За опт положена скидка.

– Полкоробки – это не опт.

– А что тогда?

– Мелкий опт! За мелкий опт – скидки нет.

Я отступил, чувствуя, что проиграл в знании как современных терминов коммерции, так и современных способов ее ведения. Тем временем Юра уже стоял с несколько вымученной улыбкой в центре толпишки из детей, норовя сунуть бумажный параллелепипед с лакомством в руки предводительницы группы, пожилой сутулой женщины с дряблыми щеками и чрезмерно ярко накрашенными губами сублимантки, – та, однако, руки подставлять не спешила.

Засовывая в карман рубахи полученную от дерзкого вьюноши сдачу, я поспешил на помощь. Но ничем не помог. Юра к моменту моего появления уже растерянно глядел себе под ноги, а картонный бокс с шоколадом держал, как держат святые дары: на полностью вытянутых руках, но без всякой надежды на то, что возьмут.

Воспитательница сухо улыбалась.

– Нет, нам не требуется, – произносила она вежливо и энергично мотала головой, отворачивая от нас лицо, как от прокаженных. Ее округлые серые уши отягощались мощнейшими клипсами из первосортной пластмассы. Четвертая пуговица на блузке отсутствовала. Я увидел маленький фрагмент сморщенной, рыхлой кожи живота.

– Нам не требуется, – повторила она в пятый раз, строго сжала губы и окинула меня и Юру – побитые мрачные молодые морды – осторожным взглядом. – Дети сыты, одеты и обуты. Спасибо, молодые люди, но нам не требуется. Мы не нищие и не несчастные. Мы такие же, как и все…

Обступившие место событий дети молчали, все до единого. С серьезными лицами ждали, что произойдет дальше. Иные пары глаз показались мне абсолютно равнодушными.

Юра, явно через силу, продолжал улыбаться.

– От чистого сердца.

– Спасибо, нет. Заберите. Заберите свои подарки. Нам не требуется.

На лице друга я обнаружил гнев, злобу и растерянность; он сунул коробку мне, еще раз криво состроил неловкую улыбку и выдавил:

– Дело ваше.

Словно оплеванные, мы двинулись прочь, но тут меня дернули за штанину. Я посмотрел вправо и вниз. Возле моей ноги обретался крошечный шкет лет восьми в дерюжных штанах с заштопанной коленкой, в полосатых фиолетово-зеленых носках и сандалетах из кожзаменителя, кустарно проклепанных в местах сочленения ремней с подошвой. Мальчишка поднял вверх круглую конопатую физиономию, сощурил глаз и басом, но тихо произнес:

– Слышь, мужик. Лучше дай закурить.

– Я не курю.

– Ну и дурак, – отреагировал пацанчик и независимой походкой двинулся прочь, генерируя почти взрослый цинизм. Ничего не удалось получить от двух странных простофиль ни тебе шоколадки, ни даже сигаретки.

– Стой, – позвал Юра. – Хочешь курить? Держи.

– От души, – солидно выдохнул маленький наглец, принимая и поспешно пряча пачку курева, затем умело сплюнул и поспешил прочь – пока он разводил доброго мужика «на закурить», гомонящая шобла его друзей устремилась ко входу в храм живописи.

– …Я спрячу коробку в машину.

– Только не в салон, – посоветовал Юра. – В багажник. Увидят через стекло – утащат.

– Захотят – утащат и из багажника.

– Захотят, – сурово сказал друг, – утащат что угодно откуда угодно. Не умничай. Пошли покупать билеты… Стой! Смотри, какая девчонка!

– Какая она тебе девчонка. Ей лет тридцать.

– Ну и что? А фигура? А шея?

– Не фонтан. Плечи костлявые. И макияж плохой…

Объект – утомленная жарой и работой предводительница группы восточных туристов, экскурсовод – действительно выглядела неплохо. По сравнению с хозяйкой сиротского дома – как кинозвезда. Особенно впечатляли тонкие, слегка суховатые губы. Такие бывают у женщин циничных, умных и умелых.

– Попка тяжеловата, – сказал я. – Слегка висит.

– Ну и что? – азартно возразил Юра, пожирая глазами цель. – Мне нравятся тяжелые попы! Хорошая жирная попа иногда очень кстати. Возникает эффект обволакивания…

– И ноги так себе. Видишь – повыше пяток наклеены пластыри? Она много ходит и устает.

– Работает, – зафиксировал Юра. – Значит, мужа нет. Если бы я был ее мужем, я бы не заставлял ее работать…

Мы исполняли наш любимый финт: подробное обсуждение внешних достоинств женщины в ее присутствии, – однако так, чтобы до ее ушей доносились только обрывки фраз. Дискуссию следует вести горячо, эмоционально, а краем глаза наблюдать, как объект проявляет все большую и большую заинтересованность, перемещается, словно бы невзначай, поближе для уловления деталей и старательно отводит взгляд.

Большеротая предводительница уже густо покраснела, но совладала с собой и несколькими фразами направила отряд подопечных ко входу в музей. Фразы состояли из красивых цепочек напевных трехсложных слов, и я узнал японский язык.

Психика наша была здоровая. В две минуты мы выкинули из головы унизительные речи строгой детдомовской бонны, забыли и про девчонку с пластырями на пятках – чинно зашагали в интересовавшие Юру залы.

Музей мне понравился. Атмосфера одной из крупнейших в мире картинных галерей отсылала сознание гостя к постулатам настоящего искусства: создающегося нервами, кровью, личными драмами и усилиями характера. Седенькие бабушки-смотрительницы в казенных халатиках мирно провожали нас глазами, пока мы рассматривали величайшие золотовалютные шедевры нации: «Апофеоз войны», «Явление Христа народу», «Царь Иван Грозный и сын его Иван». Верещагина и Иванова я уважал с детства, любил и преклонялся. Брюллова и Врубеля – тоже. В передвижников пытался вникнуть и почти вник, но не отыскал у них божественного сияющего накала и не смог им простить отсутствия такого накала. Думаю, в наше время живописцы школы передвижников стали бы профессиональными фотографами.

– Пришли, – через час скитаний сказал Юра. – Зал Айвазовского. Проверишь меня?

– Попозже, – ответил я, проникаясь бурями, стихиями, ударами изумрудных радужных волн, дикой энергией, экспрессией, переливами красок. Бешеной, сумасшедшей, радужно накатывающей, почти гипертрофированной романтикой. Смотрел – и в голове помимо воли рождался торжествующий рев того, что было до человека и пребудет после него.

А мрачный человек с фингалом под бледным нижним веком впечатляется и сопит себе под нос, пытаясь понять работу гения.

– Вид на Неаполитанский залив?

– Нечестно, – обиделся Юра. – У Айвазовского этих «видов на Неаполитанский залив» – полтора десятка, включая этюды. Давай другое…

Пока я выбирал второй вопрос, позади послышался деликатный топоток многих ног, и в зал втекла группа давешних японскоподданных. Опять увидев Юру с перебитым носом и меня с распухшей щекой, большеротая чувиха остановилась, и вся группа дисциплинированно последовала ее примеру. Юра шмыгнул носом. В наступившей тишине он громко несколько раз чавкнул жвачкой. Блядовато-хитроватый взгляд девчонки-гида стал испуганным. Она произнесла мелодичную фразу и спешно повела туристов мимо. Один нацелил на фотогеничного Юру объектив, но тот улыбнулся одной из самых дружелюбных своих улыбок, и японец, мгновенно опустив свою линзу, едва не в панике поспешил вслед за согражданами.

– Мы что, – тихо, расстроенным голосом осведомился Юра, – выглядим подозрительно?

– Наверное, да.

– Это плохо. Ладно, продолжим…

Потратив не менее часа на изучение волн, прибоев, штормов, лазурных рассветов и закатов, а также всевозможных кораблей со сложным парусным вооружением и для вида заглянув в остальные залы, мы вернулись в неприятно нагревшийся к полудню переулок. Я подождал, пока Юра выкурит сигарету, и спросил:

– Ты что, всерьез собрался ограбить Третьяковскую галерею?

– С чего ты взял?

– А зачем тебе тогда Айвазовский?

Друг утробно хохотнул.

– Я не собираюсь грабить Третьяковскую галерею. А Айвазовский мне затем, что я собираюсь ограбить музей Айвазовского в городе Феодосия.

Неподалеку прошелся человек, похожий на переодетого мента, и я слегка напрягся.

– Пообедать бы надо, – высказал Юра мысль, мучающую и меня. – Только где? Не ходить же каждый день в «Макдоналдс». Так можно все деньги спустить.

– Говорят, в Европе на каждом углу можно пожрать пива с сосисками.

– И у нас так же будет.

– Не верю.

– Вот увидишь.

– Мечтать не вредно.

– Это не мечта. Так будет, и все. Лет через пятнадцать… Любил пожрать в «Макдоналдсе»?

– Нет. Сэкономим.

Юра прислонился спиной к стене дома и подставил лицо солнцу. Он явно наслаждался – удавшимся походом в музей, обилием жизненных планов, уверенностью в себе, хорошей погодой, приятно задувающим с набережной ветром, настырно теребящим воротник его расстегнутой рубахи, а также мечтами о светлом, сытом будущем, в котором повсеместно продают сосиски с пивом.

– Тогда на Курский вокзал! – провозгласил он. – Возьмем хоть пирожков с мясом. А оттуда – в офис к Шульцу. Любил съездить в офис к Шульцу?

– Я не знаю Шульца.

– Познакомишься. Кстати, давно пора… От Шульца завернем еще в одно место. В гости к адвокату. А потом – домой! Переоденемся – и купаться! В Серебряный Бор. Там девчонки топлес ходят. Вторую неделю плюс двадцать пять. Вода теплая…

– А работать – не будем?

– Нет. Отдыхать будем.

Фраза произнеслась так, словно речь шла о разгрузке вагона с углем.

– Если работы нет – надо отдыхать. Готовить себя к тому времени, когда работы будет навалом. Заводи машину.

Курский вокзал был изучен нами снизу доверху. Еще в бытность ежедневных поездок на подготовительные курсы нашей альма-матер. У пирожков, изготовляемых на территории вокзала, было одно, но существенное достоинство: они горячие.

Взяли по паре, купили воды, расстелили на капоте газету и потом стояли, глотали, пряча друг от друга счастливые ухмылки; снисходительно посматривали на вспотевших приезжих с чемоданами – те отбивались опасливыми взглядами: черт его знает, что в этой Москве теперь творится, вон какие жуткие малолетние морды на собственных машинах разъезжают…

Наполнив нутро обжигающим и жирным, я понял, что жизнь поистине прекрасна, и несколько минут стоял, ощущая, как кровь покидает мозг, вся устремляясь в желудок. Хорошо бы подремать. Хищники всегда спят после еды…

Тряхнув головой, я решил, что мне до настоящего хищника еще далеко. Плеснул из бутылки водой в ладонь, обтер потное лицо и пошел звонить квартирной хозяйке. С трудом нашел исправный телефон и долго обещал в пахнущую табаком и пылью трубку, что деньги привезу или сегодня поздно вечером, или завтра рано утром… Поздно вечером не нужно, испугалась трубка; и рано утром тоже. Позвоните после десяти мне домой. Долгонько же ты спишь, мамаша.