Читать книгу Ватерлоо в ноябре - Андрей Саженюк - Страница 3

Социального пособия на жизнь не хватало. Я зарегистрировался в русскоязычном бюро по трудоустройству. Неквалифицированные, краткосрочные работы на фабрике, стройке, доставке были всегда. Так я познакомился с Василием.

Позвонили из бюро:

– Человек переезжает на новую квартиру, он водитель, у него свой грузовик, но ему нужен напарник.

Василию было лет сорок пять. Широкоплеч, крепок, две глубокие вертикальные морщины вокруг рта, бледно-голубые глаза, русые волосы с проседью. Еще не постарел – просто немного как бы вылинял, пропылился. Болтали, пока ехали с вещами в другой конец города. Он закончил одесскую мореходку, судовой механик, в конце 80-х сошел на берег в канадском городе Галифакс и не вернулся на свой корабль. Потом получил статус беженца. Потом натурализовался. Стал работать дальнобойщиком. Нашел подругу через службу знакомств. Приезжала мать в прошлом году на пару недель. Домой не собирается. Даже если на похороны матери. Какой смысл?

Его подруга Джанет была примерно того же возраста, что и он. Милая, полная, застенчивая, ямочки на щеках, прямые черные волосы до плеч и черные глаза. Француженка из Квебека. Когда мы уже поздно вечером закончили работу, она собрала нам ужин на скорую руку – мини-сэндвичи с сыром и красной рыбой и пиво. После ужина Вася вынес мне черное драповое пальто московской фабрики «Большевичка».

– Все думал пригодится, все надеялся на цивильную работу. Инженером, в офисе… Но теперь уже понятно: крутить мне эту баранку до скончания века. Однако не будем о грустном. Как говорил мой капитан: «Не надо, пацаны, жопу морщить». А у тебя еще есть шанс выбиться в люди, бери, пригодится. Бери, бери. Тебе сейчас непросто. Проходил через все это.

Я ехал домой в метро и думал о пальто, которое лежало у меня на коленях. В Россию он больше не возвращался. Купить московское пальто здесь, в Канаде, он не мог – возможно, это пальто и было на нем в тот день, когда он оставил свой корабль. Есть же решительные люди. Спрыгнуть с идущего ко дну советского титаника, прибиться к берегу, найти подругу. Джанет. Сколько романтики в этом имени. Что-то из Стивенсона, из Жюль Верна. Моряк ты или дальнобойщик – все равно Джанет будет ждать. Бездетные пары любят отчаянней. Ведь неизвестно, что хуже. Умереть или остаться одному. Потом вызвать маму с Украины. На пару недель. Провожая на самолет, дать пачку долларов в конверте. Очистить совесть, отдать швартовые. И знать, что она улетает насовсем.

Тем не менее перспектива не похоронить свою собственную мать мне казалась невозможной. Я еще не знал, что именно это меня и ожидает.

Я «выбился в люди», стал работать учителем. Каждый год перед Новым годом летел в Сибирь, чтобы проведать маму. Драповое пальто с ватным подкладом мне здорово пригодилось. Стоя на ветру на автобусных остановках или блуждая по улицам города своего детства, я вспоминал предателя Родины добрым словом.

Дни прощания, дни отлета были самыми тяжелыми. Мама крепилась, старалась не подавать виду, но все-таки жаловалась:

– У меня плохое предчувствие, сын. У меня предчувствие, что я тебя больше не увижу.

Когда я уже стоял с чемоданом у порога, силы ее покидали и начинались сдавленные рыдания. У меня тоже подкатывал к горлу ком, мне хотелось ее сгрести, затолкать, как вещь, в багажник такси и каким-то нелегальным образом перевезти через границу. Но я возвращался через год, и мама была жива, и прощаться становилось все легче, потому что теперь я мог возразить:

– Да брось ты, мам, свои предчувствия. Ты и в прошлом году предчувствовала. Ну и что? Сбылись твои предчувствия? Поэтому прекращай, дружок, свою мерихлюндию. «Жди меня, и я вернусь», – как сказал классик.

Потом стало еще проще. Она стала забывать, что я уехал в Канаду, она думала, что я все еще живу в Новосибирске. Память покидает странно: первыми отмирают недавние, казалось бы, более свежие пласты. Поэтому встречала она меня хоть и радостно, но довольно буднично, как будто мы недавно расстались. То, что она не понимала, откуда я приехал, меня немного обескураживало, зато она также не понимала, куда я лечу, и говорила:

– Забегай почаще, сынок. Не забывай свою старушку.

Я ей подыгрывал. Дескать, разумеется, забегу через денек – другой.

Email о смерти матери пришел ко мне в середине урока. Я пошел к директору школы и попросил неделю отпуска. Он сказал, что расписание слишком насыщенное, что one week is out of question1, но он может дать мне три дня. Три дня – это значит прилететь и тут же улететь. Кроме того, есть риск опоздать, поскольку зима и возможна нелетная погода. Словом, не поехал – наблюдал похороны по скайпу. У мамы было умиротворенное лицо, и я думал тогда о важности ритуала, важности присутствия. Это помогает осознать новую реальность. Потому что если ты не присутствовал, потом всю жизнь может преследовать шальная, с сумасшедшинкой, мысль: а чем черт не шутит?

Моя бабушка, будучи уже в Сибири, в эвакуации, в 1942 году получила похоронку. Ее муж, а мой дед, погиб в Керчи. После войны бабушке очень хотелось побывать в Крыму: во-первых, там прошли самые ее счастливые довоенные годы, а во-вторых, там остался ее муж. В конце 70-х, зимой, она получила профсоюзную путевку в Алушту.

Вернувшись, она рассказывала следующий эпизод. Дело было вечером, падал мокрый снег, и она стояла у парапета на набережной. К ней подошел пожилой мужчина. Спросил, из какого она санатория. Оказалось, что он остановился в соседнем. Разговор как разговор. Он мало говорил о себе. Он в основном расспрашивал: где они жили до войны, как муж погиб, вышла ли замуж повторно, как дети? Он очень интересовался детьми. Смеркалось, и она не могла как следует рассмотреть его лицо. Больше бабушка его не встречала и о той случайной встрече забыла. И, только приехав домой, она все поняла. Поняла, что это был ее Емельян. Он не погиб. Он был в плену. Он вышел из плена под чужими документами. Он начал другую жизнь. Наверное, у него другая семья. И он не мог себя назвать, не мог ей открыться.

В телефонном разговоре со своим дядей я напомнил ему эту историю.

– Ты что бабушку не знаешь? Великая фантазерка. Впрочем да, в войну случалось всякое. А я даже лица его не помню… Когда отец ушел на фронт, мне было три года.

– Наверное, тот факт, что ты не присутствовал, не проводил, порождает потом неуверенность, смятение чувств… И человек начинает тешить себя иллюзиями. И чем дальше, тем больше. И с годами все тяжелей.

– Возможно. Однажды мне приснился сон на эту тему. Еду я значит в поезде, выхожу в тамбур покурить, ко мне подходит незнакомец. Говорит: «Вы знаете, а ведь это неправда, что ваш отец погиб. Ваш отец жив, но я сомневаюсь, что вы сможете к нему добраться». Я ему и отвечаю: «А вы не сомневайтесь, у меня высшая группа допуска на самые секретные объекты. Так что это не ваша проблема. Это моя проблема, как добраться. Вы просто назовите мне его адрес». Только он собрался мне адрес назвать, как тут меня жена в бок толкает, говорит: «Что ты лепечешь и лепечешь? Спать не даешь». Очень я был на нее зол.

Тут я и рассказал про Васю и про его мать.

– Каждый решает за себя. Один философ, не помню кто, сказал, что все можно, все разрешено. Но при одном условии. При условии, что ты потом готов за это ответить. Вот твой Вася осознанно не поехал. Ты хотел приехать, но не смог. Смотрел, как ее отпевали по Интернету. Когда умерла моя мама, твоя бабушка, я, как ты помнишь, сопровождал рефрижераторы на Дальнем Востоке. У нас не то что Интернета, у нас почты не было. Вернулся домой через месяц, и тут мне и говорят, что нету больше мамы. Я уж не говорю про войну. Ни могил, ни похорон. Замысел был разблокировать Севастополь, а получилась колоссальная трагедия. В мае 42-го Крымский фронт рухнул. И где теперь могила моего отца? Керченский пролив? Так что, может, и прав твой знакомый. Забыл, как его…

– Вася.

– Вася… Ритуал этот хоть и древний, но довольно бессмысленный.