Читать книгу Дорога к сыну - Андрей Сметанкин - Страница 7

Кто поведает свету забытое священное предание, тот удостоится блага, равного благу, осеняющего сто борцов, павших за веру.

Священный хадис.

Эта история произошла ранним ноябрьским утром, когда на ещё дремавший Душанбе ложился густой туман. В моём воображении случайного свидетеля той поры стёрлись очертания реального мира, и мысли мои сомкнулись с миром запредельным.

Трудно сказать, было это на самом деле или только привиделось мне…

В то утро я оказался первым и единственным пассажиром троллейбуса. Троллейбус направлялся от парка Айни к железнодорожному вокзалу – это был «1-ый» маршрут. Я вошёл на остановке «Площадь пограничников», сел у окна и стал наблюдать молчаливую туманную мистерию, которая предстала моим глазам.

Вокруг ничего не было видно, куда бы только не устремлялся взор. Только прелая пустота. Город молчал, но в каменных недрах его таилось и билось большое сердце доброго гиганта. Вместе с тем, таилась надежда, что пройдут осень и зима, наступит весна, а с ней придёт солнце-лекарь и своим искусством врачевания излечит натуру этого гиганта от хандры и простуды.

Но лекарь пока не спешил, и город, запеленатый туманом, замер и затаился, ожидая исхода, а туман слился с молчаливой сыростью проулков и бетонно-равнодушными торцами жилых домов. Он бежал, торопился, спотыкался, падал, поднимался и снова бежал, перетекая из одной улицы в другую. И страшен был и прекрасен бег этого марафонца уходящей осени. Туманная муть рыхлым студнем ложилась на землю и разливалась по ней, сгибая дугой и без того согбенную земную спину.

Пусто, холодно, одиноко и скучно раннему путнику. Ты мысленным взором обращаешься к прожитой жизни и подводишь итог прожитым дням, чтобы достойно встретить день грядущий и начать шаги нового человека.

А липкий туман педантично обволакивает всю округу и всасывает в себя, как своеобразный планетарный пылесос, деревья и дома, небо и землю. Всасывает и троллейбус. И тебе начинает казаться, что металлическая коробка городского общественного транспорта вместе с тобой висит в этом невесомом желе так же неподвижно и беспомощно, как стрелки испорченных башенных часов, во всякое время показывающих половину шестого.

Троллейбус висит, а ты, сидя на ободранном кресле, прилипнув растерянно-любопытным носом к холодному стеклу, пытаешься увидеть хоть что-то в этой водянистой пелене и чувствуешь на своих плечах тяжесть всего мира. Сам мир представляется тебе выжатым и обветшалым, как старая половая тряпка, и ты уныло записываешь себя в старики, не видя ни просвета, ни радости.

И, видимо, напоследок сгущая краски унылого настроения, безрадостным глазам окружающий мир представлялся перекрученным и склеенным по образцу «ленты Мёбиуса», имеющей один край и одну сторону, – куда не пойдёшь, всюду возвращаешься к началу.

«Идёт ветер к югу, и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своём, и возвращается ветер на круги свои…»

Таким образом, разум тянулся к размышлениям над природой вещей, которую нельзя постичь, исправить, а вокруг было душно, сыро и зябко. Ты думал выведать тайны мира, а бледное эфемерное существо электрического света, исходящее из салона троллейбуса, мягко ударившись о добродушно-ленивое тело туманного зверя, залёгшего в спячку на пустынных улицах города, возвращалось назад. Оно возвращалось скорее удивлённо, чем испуганно, и тщетно повторяло свою попытку, вроде птицы, которая настойчиво бьётся о стекло, пытаясь вырваться из тесной комнаты в открытое небо.

Было необыкновенно тихо, хотя в тумане любой шорох и писк слышатся далеко и отчётливо. Скажем, в столичном Ботаническом саду только-только упал первый жёлудь, а об этом уже знают и судачат на «Гипроземе» – на западной окраине Душанбе.

«Молодой человек, не скажете, который час?» – раздался голос, и шесть слов, как шесть камней, ударили меня по затылку и, как шесть гвоздей, пригвоздили к сиденью.

Я больно ударился лбом о стекло и почувствовал, как в пятках стало жарко и тесно моей душе. Вопрос был столь неожиданным, сколь невозможным. Ни голоса, ни самого вопроса, по сути, не должно было быть по всем законам естества.

Испуганно втянув голову в плечи, я наклонился вперёд, предвосхищая дурные последствия. Но ничего не последовало, я не выдержал искушения и соблазна человеческого любопытства, оглянулся на голос и увидел старика.

Он стоял надо мной, поддавшись вперёд, как обычно поступают предупредительные и глуховатые люди, и прятал тихую улыбку в иссиня белой бороде. Тёмные землистые глаза его да гусиные лапки вокруг них выдавали в старике добрый нрав и широкую натуру. Душа – при теле, а старик – при зелёном и тёплом халате. Халат из зелёного панбархата отливал живым серебром, словно дрожащий свет на листах серебристого тополя. Сам удивительный обладатель чудесной одежды так и светился изнутри начищенной медной лампой, отчего казался золотистым облаком света, нежели человеком.

Вежливо наклонив голову в зелёной чалме и приложив правую руку к груди, старик выказывал приветствие и уважение. Другой рукой он придерживал сбитый дорожный посох и держался за спинку сиденья, с тёплой улыбкой наблюдая за мной.

«Который час?» – повторил свой вопрос необычный старик.

Страх прошёл, обыкновенное любопытство сменилось заинтересованностью человека, способного воспринимать факты, какие, порой, предлагает щедрая на выдумку жизнь, и находить в них аргументы. Да, пусть всё идёт своим чередом, а ты, будь добр, ничему не удивляйся: всё воспринимай и на ус мотай. Как говорится, нас этим не возьмёшь, коль не лыком шиты и сахар вприкуску кушаем, так-то!

Так весело думал я, пытаясь разбудить в себе бесстрашие.

Поразмыслив на досуге, я привычно вскинул правую руку к глазам и взглянул на электронные часы. На табло чётко проявлялись почти готические числа, обозначавшие первую четверть седьмого.

«Пятнадцать минут седьмого, уважаемый отец, сейчас поедем», – ответил я, обратившись к вопрошавшему, как обращался и обращаюсь поныне к другим старикам – для меня они были и остаются отцами.

«Спасибо, – поблагодарил старик мягким тихим голосом – так цветы шелестят в букете, когда вместе со своим сердцем передаёшь их в руки любимой женщины, – показал глазами на сиденье, рядом со мной, и спросил: – Позвольте присесть?»

Я не смог отказать в его просьбе, хотя нас и было только двое, и он присел. Взглянул в окно, вздохнул, словно не знал с чего начать разговор, обеими руками расправил свою густую бороду, собрал её в пучок, после выпустил из рук и обратился ко мне со следующими словами:

«Позволь мне, о, благородный незнакомец, поведать ушам твоего сердца удивительную и правдивую историю, дабы скоротать унылые часы одиночества. По дороге в город удобно говорить и слушать, а умная и добрая беседа сокращает путь».

Я снова обратился к окну. Поминутно внушая себе, что это всего лишь обман зрения, причудливая игра электрического света и теней, пришедших из утреннего тумана, и плод моего воспалённого воображения, я мысленно говорил себе, что никакого старика, в действительности, не существует. Тем не менее, явственно ощущал его тёплое дыхание с лёгким намёком на аромат благовонной травы райхона (базилика) и видел его отражение в стекле, и я спешно спрашивал себя, как быть.

Наконец, я пришёл к выводу, этот чудесный старик был из породы тех людей – по сути, звучит весомей и определённей, чем неожиданно сгустившийся эфир, – которые неустанно удивляют нас своими чудесами на фоне привычной обыденной жизни. К ним нельзя привыкнуть, как нельзя привыкнуть к алым тюльпанам, открыто растущим среди январских российских снегов, или к двухметровому снеговику, стоящему на низиной равнине под июньским таджикским солнцем.

Правда, голос старика, его манера говорить протяжно, напевно и плавно, будто звучание флейты или струй фонтана, да сама речь и её орнаментальное построение пробудили во мне подозрение, что слышал всё это и, пусть отдалённо, но знаю и помню. Но только – что? где? когда? – не могу определённо сказать. Может быть, в детстве, когда читали вслух сказки из замечательной книги «Тысяча и одна ночь».

Мне только и осталось, что повернуться к старику, улыбнуться ему смущённо и виновато, как нашкодивший ребёнок, и принять его просьбу.

«Прошу Вас, уважаемый отец, сделайте одолжение, ибо я – само внимание», – ответил ему растерянно.

И старик начал неспешно и спокойно вести своё повествование:

«Казначеи сокровищ слова и дети мудрости, неустанные и прилежные ученики самой жизни, вдохновенные радетели истины, наделив свою речь благородными звуками, рассказывают, что не в столь давние времена в снежных горах и в стороне от широких и суетных дорог жил преклонный старец по имени Якуб (так мусульмане называют библейского Иакова, мой уважаемый попутчик). Жил он в отдалённом кишлаке, куда осёл не дойдёт и машина не доедет, а только слово человека доберётся и его любовь. Был тот удивительный старик великодушным человеком своей земли и вёл открытую жизнь, так что все сердца соединились в благодарной любви к нему. Люди единодушно советовались с ним и молились о его долгой и благочестивой жизни.

Он же, как Баязид Бистами (знай, мой слушатель, это известный суфий древнего Ирана, и он же – символ святости и чистоты мистической любви), с детства был искренен и чист в собственных желаниях и поступках, как ребёнок, добровольно обрекая себя на отказ от мирских благ – на факр (на бедность и нужду).Только добро и свет были в старике, и старик, уничтожив в сердце своём зло и вред, одаривал своим знанием и любовью, разлитой по земле, каждого, кто верил в пророка Мухаммеда, в Иисуса Христа или Будду, щедро делясь теплом своей души.

За великую любовь, великодушие и милосердие – живую и деятельную доброту, не знавшую предела и различий, – люди и прозвали его не иначе, как Открытое Щедрое Сердце, Дилкушод. Да сопутствует ему Аллах, убирает камни препятствий и продлевает его жизненный путь!

Как он выглядел? Был высок, как тополь, и статен, как кипарис, широкоплеч и благообразен, как гора. Но разве можно сказать, какого вкуса солнечный свет в глазах новорождённого ребёнка? Какого цвета дыхание любимой женщины? Какого цвета колыбельная песня матери? Нет, нельзя! Тогда представь себе, мой добрый спутник, широкое поле, по которому пролегло сто четырнадцать дорог премудростей Аллаха, 114 сур Священного Корана, и ты узнаешь Якуба.

Он прочитал свою судьбу от алефа до кафа, от кафа до Кахфа, от Кахфа до Парвин – от первой буквы арабского алфавита, символа стройности и одиночества до двадцать первой, символа недоступности, от неё же до священной пещеры, от неё же ло блистательного свершения своих дел. И, возможно, знал всё наперёд, но не показывал вида ни людям, ни себе…

Старик окружил долину своего бытия величественными горами прожитых лет, не забыв возвести просторные и ровные, благоухающие и тенистые ущелья своей любви для пешеходов. Бальзам своей любви он разлил по всей земле.

Да, к нынешним дням он многое испытал и перенёс в длительном путешествии по собственной судьбе, когда один только начал считать свой первый-второй десяток открывшейся жизни. Когда второй оставил за спиной третий-четвёртый перевал своей капризной судьбы. Когда третий только сложил пятый-шестой костёр среди ночи опавших листьев лет.

Будто бахр (или море, или стихотворный размер), старик Якуб разливался целым морем и, как бейт (двустишие), возвышался над миром светлой мечетью своего сердца. Его жизнь, свободная и прекрасная, словно стихотворный размер газели (так на Востоке называют лирическое стихотворение на тему любви, мой уважаемый друг), словно певучая речь его свободолюбивого народа, обласканного солнцем, была примером истинного мусульманства и образцом для подражания. По вкусу он был материнским молоком, по цвету – белоствольным райским деревом, осеняющим безраздельную и возвышенную царственность трона Аллаха, оно же туба. А выглядел, как раскрытая коробочка седого хлопка в мозолистых руках легендарного пахаря таджикской земли Адама-земледельца.

В стороне от широких дорог и лицемерных людей, с нечистыми помыслами, словами и поступками, стоит тот кишлак. Чуть ли не у самого подножия царства Аллаха Великого и Милосердного располагается само селение. Старожилы утверждают, что в погожий летний день они различают в небе и огромный белый величественный цветок, лотос крайнего предела, и само чудесное дерево. По словам уважаемой и почтенной старости, эти удивительные картины парят в лучезарной высоте и переливаются радужными красками, как водянистая пыль фонтана, пронзённая солнечным лучом.

Нельзя не верить старым людям, поскольку каждый житель кишлака – и старый, и малый – чист пред Аллахом, людьми и собой, как первая снежинка на чёрных ресницах земли, как первый вздох новорождённого, не осквернённого ещё ядом земной суеты.

Якубу было столько лет, сколько снега лежит на самой высокой горе этого края, сколько камней лежит на дне быстрого и могучего Пянджа, сколько солнечных цветов ежегодно распускается в изумрудных руках животворящей Бахор, вечно юной и желанной Весны.

Жил старик Якуб один, если не считать Рекса.

Это была горная лохматая чёрная собака, будто вымазанная сажей в горне кузнеца и похожая на страшного дива из бутылки царя Сулеймана (мой слушатель, так мусульмане называют библейского царя Соломона, якобы заточившего в бутыль всех дивов и джиннов – иначе говоря, злых духов и демонов). Собака была верным другом и помощником старику и являла собой одно из чудесных творений великого Аллаха.

И назвали этого грозного пса столь необычным именем для восточного уха, отдавая дань уважения и памяти забавному герою польского мультфильма «Приключения Рекса». Уж очень нравился Якубу этот весёлый, находчивый и неунывающий мультипликационный персонаж.

Но бывало, старики говорили о том, что в стороне от Якуба оторванным листом живёт в Душанбе его единственный постаревший сын. Лет тридцать назад, когда парню исполнилось двадцать лет, спустился он в долину за лучшей долей, там и остался, не вспоминая об отце. Прошло время, и забыли о сыне старика, а потому говорить об этом больше не стоит. Стоит ли говорить о талом снеге или облаке, унесённом ветром?

Только старый плюшевый медвежонок – подарок пятилетнему мальчишке ко дню рождения – помнил об ушедшем стариковом сыне и своём друге и тосковал вместе со стариком. Первый – одиноко жил в свой судьбе, второй – сидел на своей полке.

(Заклинаю тебя Аллахом, терпеливый мой слушатель, не забывай своих стариков, не бросай их на одинокую и холодную постель старости, не обрекай на мрачное и постылое одиночество сердца. Будь милостив к ним и благочестив, не оставляй на закате судьбы, ибо тот закат триста тридцать три раза повторится в тебе самом и соком горечи продлится в твоих корнях.)

Так вот, жил старик, далеко зашедший в годах и окружённый своими земляками, что были ему родственны по духу родной земли и великой любви, дарованной самим Провидением. Трудился старик на участке земли, как тысяча джайнамазов (ковриков для молитвы), выращивая пшеницу, изготовляя муку и выпекая лепёшки, что по вкусу были сродни волшебному хлебу с достархана (скатерть; образно говоря – обильное угощение) Всевышнего, а Всевышний свой хлеб готовит из созвездия Девы, Небесного колоса. Как за малым ребёнком старик ухаживал за горной яблоней, высаженной в день рождения сына и в день смерти своей возлюбленной Саодат – любимой женщины, по имени Счастье. Она, как шахид или доблестный воин, погибший в бою за веру, как зерно в земле, умерла, даруя жизнь новорождённому сыну – умерла за любовь, и душа её вознеслась в райский чертог. Молодого Якуба это ничуть не утешило, и он счёл себя виновным в смерти любимой жены. Возникло неодолимое желание покончить с собой в тот горестный и тяжёлый день.

Но Аллах Мудрый и Справедливый всё видит, слышит и понимает…

Вечерами, оставив за плечами груз дневных работ и забот, когда воспоминания одолевали его, старик играл на дутаре (двухструнном музыкальном инструменте) и пел песни.

Будь то зима или лето, осень или весна, будь то трескучий мороз и большой снег или белое солнце и летний зной, днём и ночью, в горе и радость шли к нему люди. Кто-то слушал нестареющий дутар и седого соловья, а те звенели ручьями, не уступая друг другу. Кто-то приходил полистать новые книги и почитать свежие газеты, доставленные очередным вертолётом. Кто-то наведывался посмотреть телевизор. Кто-то спешил поделиться своей бедой или спросить совета, и старик никому не отказывал в радушии и гостеприимстве. Словом, дом Якуба был не столько кишлачной библиотекой, сколько негласным местом первых встреч и последних расставаний, пристанищем и прибежищем для каждого, кто стучался в двери его великодушного и просторного, безраздельного и безграничного дома любви.

И всё было хорошо до поры до времени. Звенел дутар, пел старик, слушали и радовались люди. Дети играли в деревянные лошадки и тряпичные куклы. Пришедшие женщины готовили ужин и пекли лепёшки в арлане, как говорили одни горцы, или кицоре, как говорили другие, называя так свои местные печи, в ту пору, когда низинные таджики называют их тандырами. Мужчины чинили сапоги и домашнюю утварь или сидели, молитвенно закрыв лицо руками и читая священные хадисы, чем испрашивали благополучие грядущего дня.

Вдруг в долину пришла беда, и сын поднял руку на отца, отец – на сына, а брат – на брата…

Клянусь чистой водой священного источника, что близ храма Каабы в Мекке, Замзама не было ещё на многострадальной таджикской земле страшнее беды, чем эта.

Тревога поселилась в кишлаке Рубоб, ибо сельчане забыли, когда в последний раз видели людей снизу. Вертолёты давно не прилетали. Никто не приходил из долины. Страшно и опасно стало ходить по горам, ибо на камни благочестия опустилась чёрная ночь человеческих душ. В горах появились чужаки. Они по своему капризу делали воду красной и, вопреки воле и участию Аллаха, самовольно гасили чьи-то звезды на небосклоне Судьбы.

Жители горного кишлака в один день оказались на острове, отрезанном от всего мира потопом безрассудства и жестокости. Люди оставили газеты и книги, и те пылились на полках и столах. Люди забыли на время свою немногочисленную домашнюю живность, и та кудахтала, блеяла и мычала в стойлах и на насестах. Сами хозяева с тревогой на глазах и болью на сердце смотрели телевизор, если работала динамо-машина. А так, за экономией солярки, не часто включали мощный дизельный движок, который обеспечивал достаточной электроэнергией дом старика; движок когда-то подарили пограничники. И тогда гости молчаливо смотрели, и каждый – в свою сторону, не видя друг друга. Никто не мог понять, как и почему случилось всё это. Есть ли тому оправдание? Есть ли тому объяснение?

Впрочем, как задумал Аллах, Знаток явного и тайного мира, любое проявление жестокости нельзя оправдать – бросишь ли ты камень в собаку, сломаешь ли ветку на дереве, пройдёшь ли мимо страждущего, обидишь ли словом близкого. За всё, за всё предстоит держать ответ…»