Читать книгу Чудеса под куполами (сборник) - Андрей Угланов - Страница 2

Каждый вечер – новое солнце. С новым солнцем – новые краски. Изумрудные острова плавают в лазури и аквамарине, охре и бирюзе. Нежно-розовые тона наливаются багрянцем, тускнеют и стягиваются в узкую полосу на горизонте, к которой стремятся вытянутые в воздушных потоках, высвеченные последними лучами перистые облака.

Остров-музей обезлюдел. Пристани притихли до следующего дня, экскурсоводы ушли в Ямки, покинув на ночь свою любимицу – Преображенскую церковь. И стоит она в тишине одна-одинешенька, такая же сонная и замшелосказочная, как видение древнего Китеж-града, но не в эфемерном отражении озерных вод, а выпукло чернея луковицами куполов на фоне темно-синего карельского неба.

Ночью начинает жить Онега своей истинной благочестивой жизнью. Не слышно иноземного говора, не пестрят меж серых валунов заморские тряпки. Тишина… Если услышишь что, то звуки привычные, местные: собака взбрехнет вдали или вдоль берега в сумраке лодка скользнет, скрипнет уключиной – то мужичок с Ямок сига со щукой добывать вышел.

Недалеко от пристани, прямо на воде, стоит приземистое здание. Усталые путники, насытившись пищей духовной, могут утолить здесь голод иной, отведав салатик по-монастырски и солянку по-грузински, а охлажденную «Посольскую» закусить слабосоленой бледно-розовой лососиной с выступающими на разрезах капельками прозрачного жира. Слух при этом ласково баюкают гитарные переборы Франсиса Гойи.

Но все это днем, а сейчас ресторан-поплавок затаился в прибрежном ольшанике, и только тусклая лампочка освещает маленький пятачок у входа.

Из-за стеклянных дверей слышится звук открываемого засова, и сквозь световой конус проходит тяжелая короткошерстная собака. Походка ее вызывает уважение – так ходят обремененные лишним весом старушки. Собака останавливается, высовывает язык и жадно вдыхает свежий воздух, насыщенный травяным дурманом и влагой. Поводив носом по сторонам, она уходит по дощатому настилу, равномерно стуча когтями.

Спустя некоторое время на освещенное пятно ложится новая тень: из дверей вышел приземистый мужчина. Он не торопится нырнуть в темноту, и его можно рассмотреть получше.

Человек слегка горбится. Один глаз закрыт длинной прядью волос, второй смотрит невыразительно и тускло, как и все лицо его. Ватная безрукавка застегнута наглухо, ноги в огромных, с кожаными задниками валенках. О его возрасте судить трудно. По крайней мере, до пенсии ему еще далеко, но и молодым уже не назовешь.

Это – Коленька Кадушкин, ресторанный сторож. Он держит в руке кастрюльку и внимательно слушает. Нынешняя ночь особая – ночь Преображения. Говорят, в эту августовскую темень случаются чудеса, да и экскурсоводы с реставраторами обычно куролесят. Сторожу почудился их смех и пиликанье скрипки. Коленька потряс головой, прогоняя дневной сон, и побрел к берегу.

Кристально чистая онежская вода светилась отражением далеких звезд и тихо шелестела у ног. В прибрежной осоке мерцали бледные огоньки, а в ночной вышине парили черные дыры церковных куполов.

«Страшно», – поежился сторож и хотел вернуться к свету, но не смог сделать и шага.

– Подожди, голубчик! – услышал он скрипучий голос, и в следующее мгновение почувствовал, что его берут под руку.

Коленька одеревенел. Ноги мелко затряслись. Он хотел закричать, но лишь открыл рот и что-то прошипел.

– Да что ты, соколик, так испугался? Кадушкин ощутил в области уха прохладное дуновение и, превозмогая страх, медленно повернулся.

Рядом с ним, на камне, стояла престарелая гражданка и с интересом его рассматривала. Вокруг старушки колыхалось светящееся облачко, и она блаженствовала в нем, плавая, как в банке с водой. Бабуля была чем-то очень довольна, и на ее морщинистом личике блуждала туманная улыбка. Собственно, эту улыбку и было явственно видно, все остальное сливалось в зыбкое месиво голубеньких лучей и звездочек.

– Отпустите меня! – прошептали безжизненные губы Кадушкина. – Я ни в чем не виноват! – добавил он, приходя в себя, так как бабуля продолжала мирно, совсем почеловечьи улыбаться.

– Конечно-конечно, – охотно согласилась старушка, – плохого нам без надобности!

Где-то внутри ресторана часы начали отбивать двенадцать, и облачко совсем развеселилось, спрыгнуло с камня и пустилось в пляс.

– Я за тобой, Коленька, целый год смотрю. Человек ты хороший: зелья не потребляешь, табак не куришь, слов поносных никому не говоришь.

Она летала вокруг сторожа, и он слушал ее мурлыканье, тараща глаза. Бабка же, перечислив все его достоинства, подлетела совсем близко и разудало пропищала:

– Проси чего хочешь! Подумай хорошенько и проси. Любое твое желание сегодня ночью исполнится! И поторопись – светает нынче рано! – Ее сморщенное личико вопросительно уставилось на Коленьку.

Если бы Кадушкин вмещал в себе миллион страстей и желаний, то встрепенулся бы он сейчас, напрягся. Выбрал бы самое такое, что может быть только в мечте – далекой и несбыточной! Смог бы посмотреть невиданное, послушать неслыханное, ощутить неосязаемое – да мало ли у человека сокровенного…

Но Коля Кадушкин страстей не имел. Ни смотреть, ни нюхать ничего не желал. А хотелось ему в свою кладовку под лестницей, где мирно возились мыши и в углу на паутине раскачивался большой паук, которого сторож подкармливал зелеными мухами. Но этого он просить постеснялся и, чтобы отвязаться от надоедливой бабки, неожиданно для себя сказал:

– Если вам очень надо, научите мою псину говорить – словом не с кем перемолвиться. Старушка заискрилась сильнее, что-то пробормотала и в изумлении уставилась на сторожа:

– Нешто, голубчик, ничего боле не желаешь?

– Пускай собака заговорит! – упрямо повторил Коля.

Неизвестная гражданка сочувственно покачала головой, нижняя губа ее разочарованно отвисла. Она попятилась и рассыпалась снопом искр в осоку.

«Не заболел ли? – думал Кадушкин, идя обратно. Под лестницей, где он жил, и впрямь было сыро. – Привидится такое! И не поверит никто».

Он фыркнул себе под нос и покачал головой. На всякий случай обернулся, но мрак был непроницаем, и Коля, шаркая о доски валенками, подошел к входу.

На освещенном крыльце стояла Найда и, опустив морду в кастрюлю, сосредоточенно поглощала остатки бифштексов и шницелей, оставленных специально для нее из ресторанных отбросов. Коля вспомнил свою шутку с желанием, и ему стало весело – прищуренный глаз блеснул в лучах фонаря.

Заметив хозяина, собака покосилась на него и, не переставая жевать, невнятно произнесла:

– Не мытьем, так катаньем! Угробишь ты меня – опять мясо с перцем! Она судорожно проглотила кусок и сунула морду в кастрюлю.

На сей раз ноги Коленьки стали ватными. Он бессильно опустился на землю и принялся щипать себя за нос. На всякий случай еще раз посмотрел в темноту и, на миг задумавшись, твердо решил пойти лечь спать.

– Дошел я, Найда, до ручки – мерещиться всякое начало! – пролепетал Коля и сделал попытку подняться.

– Давно тебе пора, зануде, – раздался низкий грудной голос, и Найда села на задние лапы, повернув голову с открытой пастью и высунутым языком в сторону сторожа.

– Стало быть, не померещилось, – вздохнул Кадушкин и с опаской взглянул на собаку.

Найда страдала одышкой и не торопилась продолжить разговор.

– Ну, Найдочка, скажи что-нибудь. Скажи: «Коля», скажи: «Коля любит Найду».

Еще минута – и сторож принялся бы сюсюкать с собакой, как малое дитя.

– Я тебе все скажу, отдышусь только! – прохрипела псина и закашлялась.

Кадушкин хотел постучать ей по спине, но Найда выразительно посмотрела на его руку, и он передумал.

– До петухов успею ли? – пробормотала собака, чтото вспоминая. – Знаешь, Кадушкин, какой самый черный день в моей жизни? Когда ты купил меня трехмесячной девчонкой и притащил к себе.

– Отлично помню! Торговал в ларьке на вокзале, в нем и жил. Что тут плохого? Ты же собакой была, но если бы сразу заговорила – отвел бы в цирк. Я же добрый!

– Ты бы отвел! Как запер в ларьке, так семь лет и просидела за стеклами: всех друзей твоих, что ночами за бутылкой приходили, по запаху узнавала. До сих пор в ушах стоит: «Лимонаду нет… Пиво вчерашнее…»

Собачьи обвинения задели сторожа за живое.

– Ах ты, Царевна-лягушка! В ларьке ей не понравилось! – Он прихлопнул ладонями по коленкам. – Да такой будки во всем городе ни у кого не было – тепло, сытно, никаких насекомых!

– Видно, и говорить-то с тобой бесполезно. Если б ларек не снесли – там бы и помирать пришлось. – Найда посмотрела на полыхающие в небе звезды, и морщины на ее морде расправились. – А какой пудель на втором году забегал! Красивый, обходительный. Не бродяга – с наборным ошейником!

– «Пудель», – передразнил Кадушкин и в сердцах сплюнул. – Из-за того пуделя Евдокия Макаровна из «Пивоводы» ходить ко мне перестала.

– Дуньку жалеешь, а невдомек, что лучшие годы мои отобрал. Наш-то век короток, ой короток! – Глаза Найды заслезились. – Трезорушка и яму под стеной почти прорыл, да тебя, зануду, не вовремя принесло. Сбежала бы на край света – куда подальше!

Кадушкин все больше дивился. Собачья неблагодарность выводила его из равновесия, и он почти со злорадством вспомнил, как «погладил» того Трезорку солдатским ремешком по спине, увидев его зад, торчащий из ямы под ларьком. На беду, рядом Евдокия была, и Трезор с испугу прыгнул на нее, стряхнув землю с лап прямо на молочные Дунины щеки. Королева «Пиво-воды» перестала с тех пор обращать на Колю внимание, но горевал он недолго, ибо жизнь его стала еще спокойнее, да и Макаровну скоро увезли. Так что Кадушкин был даже благодарен тому кобельку.

– Что ты, Кадушкин, за субъект? С нас, собак, спрос маленький, но ты – человек! Царь природы!.. Да какой ты царь? – Найда безнадежно махнула лапой. – Глаза рыбьи, холодные. И добро ты делаешь противное – паук и тот ленивым стал, разжирел. Ты по сторонам посмотри: и раньше на вокзале, и сейчас – сколько народу кругом ходит! Смеются все, а кто и плачет, – но люди живут! А ты? Пресный, как кость прошлогодняя.

Сторож слушал собачьи обвинения и недоумевал. Слова уже не перескакивали из одного уха в другое, а застревали где-то внутри, заставляя Колин организм съеживаться, словно от ударов электрическим током. Его сонно-обморочное состояние, в котором он постоянно пребывал, сменилось на пусть маленькую, но потребность в самоанализе.

Кадушкин вспомнил свистки паровозов и маленькое окошко ларька, откуда он обозревал мир. Вспомнил тысячи безликих рук, сующих ему мелочь и ждущих сдачи. Вспомнил щенка, который скулил за спиной и скреб его когтями, пытаясь дотянуться до стеклянного окошка.

Вспомнился ему и бульдозер, уносящий прогнивший ларек в груду мусора, и холмик бутылочных пробок, выросший на этом месте за те длинные и скучные годы, что промелькнули как один день. В то утро, рычащее бульдозерным мотором, ему казалось, что он пропал и деться ему некуда, так как те места, где ему предлагали работать, были суетны и крикливы. И пребывал он в этом состоянии до тех пор, пока после недолгих мытарств не очутился на тихом месте ресторанного сторожа в музее-заповеднике, чья тишина охранялась целым государством.

Уже не было желания спорить с собакой и слушать ее тоже не хотелось. Хриплый, с одышкой голос рвал в Кадушкине какие-то нити, связывающие его в одно целое. Почувствовал он приближение того состояния души, когда на его глазах рушился ларек, но сейчас не хотелось сжаться в комочек, а захотелось убежать, закричать, потребовать…

И он побежал и закричал:

– Э-ге-гей! Бабка! Есть у меня желание, есть!

Сторож бежал по настилу, спотыкаясь, и кричал. Его голос прыгал по воде и возвращался эхом, отраженным от соседних островков.

– Куда же ты? – хрипела ему вслед Найда. – При чем здесь бабка?

Но Коленька рвался к тому месту, где недавно веселилась добрая старушка. Он метался по кустам, заглядывал за валуны, смотрел на небо, но голубого облачка нигде не было.

Неизвестно, сколько бы еще бегал Коля по прибрежной низинке, если бы к ночному шелесту листвы и мягкому журчанию волн не прибавился новый звук: из-за гребня со спящим погостом и покосившейся часовенкой донесся крик петуха.

Ночь свирепствовала еще во всю силу, но произошло нечто неуловимое: звезды не так уже отражались в воде – с берега стекал туда легкий туман; лунный серп подернулся молочной пеленой, а не горел нестерпимо в небесной пустоте. Робко, но неумолимо приближалось утро. Утро совершенно нового, ни на что больше не похожего дня. Коля Кадушкин выбрался из зарослей и направился к фонарю. У входа было пусто. Найда ушла. Коля облокотился о перила, расстегнул пуговицы душегрейки и глубоко вздохнул.

Острова плыли в звездной пестроте, частью погружаясь в туман. Озерные хищники начинали плескаться, шлепая сильными хвостами по гладкой воде. Боковой лунный свет серебрил купола. Сказочный, полный чудес мир предстал перед Кадушкиным, разверзнулся своей бесконечностью и растворил ту оболочку, за которой он, Коля, просидел столько лет!

…Из ночной мглы выступила громада трехпалубного туристического лайнера. Теплоход, дав короткий гудок, начал делать широкий разворот, чтобы пришвартоваться у пристани. К притихшему сторожу подошла собака и, выставив вперед пасть, принялась лаять на плывущую в клочьях тумана, расцвеченную сигнальными огнями махину теплохода. При этом она приветливо махала обрубком хвоста…

Ноябрь 1984 г.