Читать книгу Чудеса под куполами (сборник) - Андрей Угланов - Страница 3

Пятачок палубы под рубкой занимала ватага детишек школьного возраста. Мальчики и девочки облепили борта и только ждали момента, когда нос корабля коснется берега.

«Славные мальчуганы», – думал капитан Мирошников, стоя за штурвалом и присматривая место, где мог причалить его меленький, почти игрушечный теплоходик.

И действительно, «Агитационный-1» выглядел совсем букашкой по сравнению с огромными толкачами и буксирами, что тянули баржи с песком и связки плотов от верховьев Вятки до самой Волги.

Иван Ильич, старый речной капитан, жил от навигации до навигации. Даже зимой, после ремонта судна, приходил он в затон, где во льду стоял его кораблик и бродил вокруг, покуривая папироску. Как только река вскрывалась и мутная вода с корягами и мусором устремлялась вниз, команда Мирошникова собиралась на борту и малой скоростью следовала на главную базу пароходства. Там механик-моторист дядя Степа – горбатый мужик с длинными мускулистыми руками – получал на складе коробки с кинопленками и грузил их на корабль, бойко перебрасываясь словами с третьим – и последним – членом экипажа. Это была повариха Екатерина Алипповна – дородная румяная женщина без возраста, которую все звали просто Липочкой.

Все предыдущие навигации судно Ивана Ильича числилось плавучим кинотеатром и не было единственным в своем роде. Так началось и в этом году, но как-то раз в июне, когда теплоход причалил у родной пристани, к трапу подошла группа ребят с чемоданчиками и рюкзаками. С ними шли трое мужчин и одна женщина.

Капитан уже знал, кто это такие. Несколько дней назад по рации ему сообщили, что руководители пароходства направляют на «Агитационный» детский ансамбль песни и танца Дворца культуры речников. С ансамблем ехали художественный руководитель Оськин Альберт Семенович, хореограф Серафима Николаевна Киянова и двое баянистов. Капитан проворчал тогда в ответ, но в глубине души радовался этому, так как детей любил и человеком был компанейским.

Создав невиданную суету и неразбериху, новички забрались на палубу и после неимоверных усилий капитана и дяди Степы разместились в двух кубриках. Оськина Иван Ильич пригласил в свою каюту, а Киянова расположилась вместе с Липочкой. Через несколько часов Мирошников дал команду в машинное отделение, и судно отошло самым малым от пристани. Начались необычные трудовые дни.

Маленькие размеры кораблика никоим образом не ущемляли самолюбия Ивана Ильича Мирошникова. И неспроста: встречные суда, увидев прямо по курсу его беленькую посудину, издавали звуки подобострастные, с известной долей подхалимажа. Они тотчас замедляли ход, давая возможность «Агитационному» сделать разворот и пристроиться борт к борту.

Объяснялось все очень просто: как только оба судна начинали совместный путь, палубная команда, свободная от вахты, спускалась в кинозал теплоходика и смотрела веселые и смешные фильмы. После фильма на сцену перед экраном выбегали аккуратно одетые детишки и начинали петь и танцевать.

Утомленные однообразной работой, экипажи доброжелательно принимали юных артистов, что, впрочем, объяснялось отлично подобранной программой и мастерским исполнением номеров. Ярославские кадрили и белгородские топотухи, протяжные донские песни и пионерские марши исполнялись с детским задором и удалью.

Дни проходили один за другим, наполненные событиями, встречами и работой. Для ребят это было необычно и интересно. Но наступил момент, когда почти все они почувствовали усталость и утомление от многочисленных выступлений. Однако Альберт Семенович по одному ему известным причинам откладывал день отдыха.

На исходе третьей недели плавания Мирошников, сославшись на поломки и выбрав место поживописнее, направил судно к берегу и объявил команде «аврал». Ловкий дядя Степа прыгнул с борта на берег, поймал брошенный ему конец каната, и через несколько минут ватага ребят высыпала по трапу на берег. И только баянисты улеглись спать в опустевшем кубрике.

Ниже по течению, совсем недалеко от стоянки, река делала крутой поворот. Обрывистый берег, куда причалил теплоход, сменялся за этим поворотом длинной песчаной косой, поросшей кое-где серебристыми лопухами. Туда-то и бросились все наперегонки, увязая в песке и теряя на ходу туфли и кеды. Последним шел худрук Оськин. Он обмахивался газетой и поминутно вытряхивал из ботинок песок. Из-под расстегнутого воротника рубашки было видно его рыхлое белое тело, а вялое припухшее лицо, казалось, очутилось здесь и вовсе уж некстати.

Альберт Семенович дошел наконец до места, где в беспорядке валялись обувь, рубашки и платьица. Он тяжело сел на песок и, прикрыв глаза от солнца, сделал попытку пересчитать ныряющих и визжащих своих воспитанников. Но это оказалось делом непростым, и он отвернулся от солнца, начав стаскивать взмокшую рубаху.

– Красиво, не правда ли? – услышал Оськин, и рядом с ним села на песок Серафима Николаевна – хореограф ансамбля. Была она уже в купальнике и, подставляя ноги солнцу, закалывала длинные волосы шпильками.

– Да, Симочка, вы правы – место отменное! – Альберт Семенович стащил рубаху и принялся за брюки. – Слов нет, давно следовало сделать день отдыха. Но вы сами понимаете… – он не договорил, но Киянова понимающе кивнула.

Замечание Серафимы Николаевны не было пустыми словами. Сверкающая река, пройдя поворот, за которым остался теплоход, текла по широкой равнине. На ее берегах виднелись стога сена и отдельные высокие деревья. Их кроны казались издали аккуратно подстриженными.

Стоя на высоком берегу возле теплохода, можно было увидеть вдалеке, в дрожащем полуденном мареве, мощные холмы – Вятские Увалы. Река, спокойная и широкая на равнине, осторожно подступала к ним и, как бы затаившись в ожидании, скоро несла свои воды меж отвесных круч из меловых пластов.

Альберт Семенович разомлел. Со всех сторон его тонкий музыкальный слух улавливал тысячи звуков, присущих настоящему летнему дню: стрекотание кузнечиков, клекот ястребков в разноголосом щебетании, журчание воды… А звук летящего высоко-высоко самолета только подчеркивал удаленность худрука от всего мира, где остался начальник отдела культуры при РОНО со своими связями в министерстве и прочие околокультурные личности, от которых так зависел Альберт Семенович! Эта последняя мысль согнала с него сонливость, и он приподнял загривок над песком, помня об ответственности за ребятишек.

По кромке воды, засучив брюки, ходил дядя Степа и всем своим видом показывал, что все в порядке и отдыхающему артисту нечего беспокоиться.

Напряжение последних дней отступило. Худрук задремал. Неподалеку от него устроилась Симочка. И оба эти человека совсем не похожи были сейчас на тех деятельных и энергичных руководителей, чья простая жестикуляция заставляла безошибочно работать тот механизм, что на афишках именовался ансамблем песни и танца.

Альберт Семенович дошел в своей полуденной дреме до поездки ансамбля за границу и до присуждения ему звания заслуженного деятеля, когда его мечты прервал громкий крик механика Степана:

– Миша! Дима! Вот я вас! Сейчас же вернитесь! – Степан сложил руки рупором и кричал изо всех сил.

Оськин резво поднялся на ноги и начал искать на реке головы Миши и Димы, но скоро заметил, что все смотрят в другую сторону – туда, где на песчаной косе торчали редкие кустики и блестела на солнце широкая лужа. Прямо за лужей он увидел двух своих ребят, убегающих куда-то в сторону. Были они подозрительно черного цвета и размахивали длинными палками.

– Мальчики!!! – что есть силы закричал худрук, но его голос сорвался на фальцет, и он стоял в недоумении, держась ладонью за горло.

– Вот бесенята! – К Оськину подошел горбатый дядя Степа. – Детство разыгралось. В луже илом измазались и побежали, ровно индейцы какие! – Глаза механика смеялись, а длинные руки свисали ниже колен. – Не переживайте так, сейчас обратно прибегут!

Худрук нервно повел плечом, как бы отмахиваясь от этих слов, и побрел в сторону кустов.

– Этим должно было кончиться! – трагически проговорил он, проходя мимо Серафимы Николаевны.

Ребята убегали все дальше. Имей наблюдавшие за ними более острое зрение или не мешались бы им кусты, то впереди двух черных пятен они увидели бы два белых, а именно за ними и бежали сейчас ребята, улюлюкая и крича.

За полчаса до этого Дима и Миша копошились в луже, гоняясь за водомерками и высматривая мелкую рыбешку. За несколько минут друзья перемазались по пояс в иле и, дурачась, как это возможно в их возрасте, извозились полностью, превратившись в заправских чернокожих. Они собирались уже к реке, чтобы отмыться, когда увидели, что недалеко от них стоят две незнакомые девчушки с узелками. Девочки перешептывались друг с дружкой, указывая пальцами на ребят, и негромко смеялись. Мальчикам, привыкшим к красивым костюмам и чистоте, разом стало стыдно и неудобно. Но убежать от девчонок было выше их сил.

– Ну, чего не видали? – вызывающе крикнул Миша и оглянулся по сторонам.

– А вот и не видали! – крикнула одна из девочек, и обе снова захихикали.

– Мы вам сейчас устроим! – пообещал Дима, и оба мальчика, не сговариваясь, побежали к девчонкам. Те взвизгнули, повернулись и, сверкая голыми пятками, бросились наутек.

Чувство неловкости у ребят тут же забылось. Вместо него оба ощутили веселый азарт, тем более было видно, что девочки не очень-то и боялись, а бежали, приняв свою роль в детской игре в догонялки. Все четверо бежали немного в сторону от реки, где в пойме стояли огромные, с трехэтажный дом, стога сена. Нагретый горячим песком воздух свистел в ушах. Потревоженные вороны, что-то ищущие в мелких лужицах, отлетали подальше и возмущенно каркали вслед. С берега реки их провожали взглядами полусонные чайки, что устроились в жаркий полдень у воды.

– Димка! Их надо к реке прижимать! – прокричал Миша, но девочки его услышали и побежали проворнее, круче забирая к стогам. Их загорелые ноги работали без устали, а ветер трепал белые платьица и косынки.

Когда ребята нагнали насмешниц, те достигли ближайшего стога и скрылись за ним. С победными криками друзья устремились за гору пахучего сена и в недоумении остановились: возле стога на бревне сидели человек шесть мужчин и сосредоточенно ели.

Все они были босые, в широких рубахах навыпуск. Около них стояли сложенные пирамидой большие деревянные вилы, похожие на рогатины. На расстеленной прямо на земле скатерти лежал крупно нарезанный хлеб, зеленый лук, куски жареной рыбы и яйца с побитой скорлупой. Один из мужчин что-то пил из большой бутыли с длинным горлышком, судя по цвету – квас. В наступившей тишине было слышно, как жуют мужики, да еще тоненькое попискивание из-за их спин. Бородач с бутылкой поперхнулся и громко закашлял. Остальные не удостоили его вниманием и сосредоточенно исподлобья рассматривали чумазых ребят.

– Пошто грязные-то? – спросил один из сидящих низким голосом.

– Да, кажись, женихи! Слышь, Анюта, поднеси гостям квасу. Запарились! – обратился другой к спрятавшимся девочкам, и те снова дружно прыснули.

Ребята повернулись, чтобы убежать, но не тут-то было! Остатки скошенной травы, которую они не замечали в беге, сейчас пребольно кололи ноги. Хотелось встать на четвереньки и уползти, лишь бы не ощущать на себе эти колючие взгляды и не услышать готовые вот-вот сорваться насмешки. Припадая с ноги на ногу, друзья выбралисьтаки из-за стога и добрались до песка. За спиной слышались перебивающие друг друга тоненькие девичьи голоса и глухие солидные покрякивания.

Ребята посмотрели на себя. Струйки пота проделали на их лицах светлые бороздки. Животы и спины покрылись пятнами относительной чистоты. Они оглянулись на стог, выбросили палки и сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее побежали назад.

Через несколько минут они плескались на отмели, смывая остатки ила и уже сейчас чувствуя, что даром их пробежка не пройдет. Худрук стоял на песке, покусывая губу и скрестив руки на груди. Его босая нога отбивала какой-то ритм, а глаза смотрели внутрь себя. Эта поза руководителя была мальчикам слишком хорошо знакома, чтобы предположить иное, – надвигалась гроза…

* * *

Высыпавшие к ночи бисеринки звезд застали почти все взрослое население «Агитационного» на носу теплоходика за столом. Самовар уже остыл. Пустые чашки в беспорядке сдвинули в центр скатерти. Шел неторопливый разговор «за жизнь». Несмотря на поздний вечер, было тепло. Легкий ветерок приносил с берега терпкий запах подсыхающего сена. В прибрежном ивняке кто-то копошился и разноголосо трещали цикады. Струи воды мягко журчали, обтекая корпус корабля. Капитан и Серафима Николаевна курили, любуясь на красные огоньки от сигарет. Баянистов не было, они до сих пор не проснулись.

– …В Саратове коллектив был прекрасный! – продолжал свой рассказ Альберт Семенович. – Я солировал, первый парень! И погорел там по молодости. Привезли после гастролей из деревни девушку Надю. Видная из себя, голосистая – во вторые альты поставили. Поначалу робкая, пришибленная ходила, потом в гонор вошла, возомнила – на радио частушки записала… Короче, дочка теперь со мной живет.

– А мать-то где? – не выдержала Липочка.

– Да кто ее знает! Слышал, в Красноярске работала, потом в Омске. Дело давнее, Галчонку уже четырнадцать, – Оськин примолк на минуту и продолжал: – Из Саратова перебрался в Ростов. Стал донским казаком. Хороший коллектив, интересный репертуар. Чубы, между прочим, в большинстве завивали. Натуральных почти не имелось. И хорошо там было, но не стоять же до пенсии во втором ряду – образование есть, амбиций невпроворот, – Альберт Семенович говорил не торопясь, как будто сам с собой. – Уехал в Москву. Взял хоровой коллектив автозавода. Не профессионалы, конечно, но через пять лет даже в Колонном зале доводилось работать! – Воспоминания были приятны Оськину. Он ласково гладил рукой скатерть, в голосе чувствовалась теплота. – Дальше все, как у нормальных людей. В общежитии жить надоело. Дочь совсем взрослая стала – вернулся на родину. Я же местный, вятский. А Галка под присмотром с матерью сидит. С моей.

– Оно известное дело, – подал голос Иван Ильич, – у вашего брата жизнь ершистая, неспокойная. Однако слушал я вас и не понял, жалеете вы о ней или нет? Сладкого как будто маловато?

– Aх, что вы, Иван! – Альберт Семенович театрально отмахнулся, разом сбросив с себя то простое обличие, в котором был минуту назад. – О чем тут жалеть? – Его лицо даже в темноте засияло одухотворенностью, и вместе с тем на нем проступила привычная рыхлость и брюзгливость.

Мирошникова хоть и покоробило такое обращение, но он удержался от обиды.

– Сейчас, стало быть, наших вятских лоботрясов к искусству приобщаете, – сказала Липочка и посмотрела на худрука добрыми глазами.

– Да вот, шестьдесят душ. И хорошие все ребята. А слез было перед поездкой! Разрешили взять два десятка, остальные – на бобах. На репетиции все ходили – готовились к лету, но что поделаешь, – покачал он головой. – А у артиста должен быть выход эмоций в концертах. Так что по осени, думаю, многих, что остались дома, не досчитаюсь.

– А в тех, кто сейчас с вами, должно быть, уверены? – Мирошников то ли спросил, то ли подтвердил невысказанное Оськиным.

– Ну, этих из ансамбля за уши не оттащишь! Первые гастроли. По себе знаю. Правда, Симочка? – впервые улыбнулся Альберт Семенович.

Но Симочка не ответила. Она находилась уже в том блаженном состоянии, которое наступает иной раз у человека, сидящего летом под россыпью звезд, и лишь изредка пускала во Вселенную струйки дыма.

– Если это так, – продолжал Иван Ильич, – то любовь к искусству у них сильнее чувства унижения?

– О чем вы? – уголки губ худрука опустились вниз, и он с явным неудовольствием посмотрел на капитана.

– Я о мальчиках, Мише и Диме. Сегодня днем слышал, как вы отчитывали их на пляже. Позднее узнал из-за чего. Не хотелось говорить об этом, но так получилось! Это же пацаны совсем. Я понимаю – дисциплина, – Мирошников наморщил лоб, – но при всех и такими словами… Ей-богу, нехорошо! И наказание…

Оськин забарабанил ногтями по столу и сжал губы.

– Давайте оставим это! – очнулась Киянова. – Алик, иди спать и не нервничай.

Она положила свою ладонь на руку Альберту Семеновичу, но он нервно стряхнул ее.

– Да! Будут таскать реквизит до Нового года! – почти не сдерживаясь, шепотом прокричал Оськин. – И чего вы лезете? Вы что, отвечали за двадцать душ детей? И каких? У всех папеньки с маменьками на чад своих не надышатся, случись что – раздерут Оськина в клочья. – Он подставил под краник самовара чашку и залпом выпил остывшей воды. – Противно было, когда уговаривал родителей отпустить ребят на теплоходе. Торжественные клятвы давал, что ни один волос!..

Он порывисто дышал, и Киянова смотрела на него с откровенным беспокойством.

– Но, позвольте, кто же вас просил взваливать на себя такую ответственность и терзать себя и детей? Две недели «аки пчелы во трудах» и без отдыха! Ребята уже кино не смотрят – лежат в кубриках, спят в восемь вечера. А вы все грамоты и благодарности собираете на судах – небось, не меньше двадцати?

– Сорок две! Да-да, сорок две грамоты и тексты во всех, будьте покойны, не из пустой головы взяты, а сочинены и отпечатаны лично мной, с вариациями. – Оськин с вызовом смотрел на капитана. – И если угодно, объясню! Вы вот капитаном и родились, наверное?

– Ну что вы, Альберт Семенович! И салагой походил, когда воевал, и матросом – много было всякого. Капитаном недавно – лет пятнадцать.

– Так я сейчас вроде салаги, – Оськин опять принялся барабанить по столу. – Директор дома культуры гоголем передо мной ходит – куда там, работник культуры – ни слуха, ни голоса, а говорит – уши вянут! Я в лучших коллективах работал, выезжал за рубеж! И что же, выслушиваю наставления остолопа Корнеева – вашего директора, какой репертуар выбирать! Он и топотуху от хоровода не отличает!

– При чем же здесь грамоты?

– А при том, что осенью в Москве будет смотр, и если мои ребятишки там приглянутся, то станут лауреатами, а я, возможно, из салажат в тузы махну – получу «заслуженного деятеля». А в этом деле без грамот никуда.

Альберт Семенович как будто немного отошел, но вдруг схватился за левую половину груди и сморщился. Киянова немедленно сунула руку в карман его рубахи и вытащила коробку с таблетками.

– Конечно, я бываю жестоким, и есть у меня свои мелкие интересы, – продолжал худрук, запивая таблетку, – но от меня никто не бежит, а ансамбль – лучший в области! И единственное, чего я хочу, – это спокойной работы и уважения. Немножко уважения, чтобы не приходилось в новогодние каникулы халтурить Дедом Морозом! Корнеев чувствует, что если стану «заслуженным», то полетит он из своего кабинета – у него же судимость и никакого образования. Вот и пакостит, и пакостит! Да шут с ними со всеми, – Оськин махнул рукой и поднялся, – пойду я.

– Альберт Семенович, вы на меня не сердитесь – влез сдуру с расспросами, сам не рад!

Мирошников встал и, опершись на стол руками, смотрел на худрука. Тот ничего не ответил и, сгорбившись, ушел с палубы. За ним семенила Серафима Николаевна.

Иван Ильич толкнул задремавшую Липочку:

– К завтраку чтобы свежий хлеб и котлеты. Да масла не жалей. И вообще… – капитан не закончил мысль, сплюнул за борт и ушел в рубку.

– Чего это с ним? – шепотом спросила Липочка молчавшего до сих пор дядю Степу.

– Да артист тут взъерепенился! На Ильича наорал, а в кураж вошел – и своего начальника с места сковырнуть грозился – уголовник, мол!

– Они, артисты, все психованные. Хлеб ему не понравился! Каждый день новый выпекаю. – Липочка сладко зевнула и потянулась. – Пора на покой. – И она тоже удалилась с палубы, прихватив самовар.

Степан обошел пустую палубу, насвистывая песенку из кинофильма. Попав на корму, он направился к спасательной шлюпке, влез в нее и устроился на брезенте, положив под голову пробковый жилет. Через минуту из шлюпки послышалось сочное сопение.

Теплоходик окутало волнами сна. По стеклянной воде поплыл легкий туман. А может быть, это Млечный Путь отражался в неподвижной реке и пересекал ее с берега на берег? Тишина, свежая летняя тишина окутала пространство вокруг и поглотила те переживания и чувства, что несколько минут назад выражались словами четырех взбудораженных людей.

Все ушло в сон. Ароматный сон возле сенокосных лугов и широких плесов.

* * *

Скрипнула дверца капитанской рубки. Стараясь не шуметь, на палубу спустился Иван Ильич. Несколько минут он постоял у борта, глядя на залитый лунным светом противоположный берег, затем повернулся и ушел в свою каюту. Спустя полчаса шлюпка на корме качнулась, и из нее выпрыгнул босой дядя Степа. Он неслышно подбежал к тому месту, под которым находилась капитанская каюта, и прислушался: сквозь открытый настежь иллюминатор доносился ровный храп капитана и порывистое, с присвистом дыхание Оськина. Как будто успокоившись, уже без суеты, механик вернулся на корму и вытащил из шлюпки полуспущенную резиновую лодку. Несколько минут ушло у него, чтобы надуть ее своими мощными легкими и привязать к носовой петле длинный шнур. Затем он положил в лодку весла и небольшой мешок, извлеченный из той же шлюпки.

Закончив эти приготовления, Степан проскользнул в открытую дверцу кубрика. Оттуда донесся скрип раскладушек, чертыханье, и скоро на корму вышли трое. Фигура одного из них была слишком характерная, чтобы узнать ее даже в темноте, – это был коренастый и длиннорукий дядя Степа. Двое других работали у Оськина баянистами: Сашка Привалов, двадцатипятилетний здоровый малый, и Паша Макухин, недавний выпускник культпросветучилища. Оба они поеживались от ночной прохлады. Но если здоровяк Привалов мощно поработал руками и скоро перестал зевать, то тщедушный Макухин как вышел из кубрика, ссутулившись и обхватив себя за плечи руками, так и стоял сейчас, содрогаясь от озноба.

– Слышь, Степан, может, в другой раз? – прошептал Паша и посмотрел на часы. – Половина первого, уже поздно.

Механик ему не ответил. Он подтаскивал резиновую лодку к борту и сопел.

– Ты вот чего, Макуха, – вместо Степана подал голос Сашка. – Будешь канючить – дам в лоб! Никто не тянул, сам встрял.

Не согласиться с этими словами Паша не мог. О своем желании участвовать в подобном приключении он говорил с самого начала гастролей. И если капитан в ответ на это смотрел на Пашу, как на глупое дитя, а Оськин сердито шипел, отведя в сторону, то дядя Степа старался отделаться от Паши шуточками да прибауточками.

Снисходительное отношение капитана к Паше не было необоснованным. Он и впрямь походил на ребенка-переростка, хотя его возраст приближался к тридцати. Большая голова и широко открытые бледно-голубые глаза, длинные пальцы рук и впалая грудь – все было не завершенное, не окрепшее. Когда он аккомпанировал ансамблю на баяне, то закусывал, как ученик, нижнюю губу и мучительно вслушивался в игру своего напарника Привалова, стараясь не отстать и не пропустить паузу.

А играл Паша неважно! На «Агитационный» он попал случайно, в последний момент. И хотя знал, что тяжело придется, находясь на нескольких квадратных метрах вместе с Альбертом Оськиным, но все же рискнул, поехал. Но риск себя не оправдал… В первый день жизни на теплоходе Паша понял, какую тяжелую лямку на себя накинул: Оськин не прощал ни одной фальшивой ноты, ни одного запоздалого вступления. Оскорбительные слова и издевки сыпались одно за другим. Особенно обидно было из-за того, что рядом находился и превосходно играл Привалов, загорелый здоровяк, к тому же на три года моложе Паши.

Однажды утром, когда дети позавтракали и распелись, к Макухину подошел Степан. Баянист сидел в пустом кубрике и мучился после очередной порции язвительных замечаний Оськина. Механик уже знал от капитана, где будет остановка, и предложил Паше побаловаться ночью сеточкой – место там глухое, и рыбка водится не простая, а «золотая»! Это предложение показалось настоящей отдушиной после злополучных музыкальных упражнений, и Паша с радостью согласился, пообещав уговорить и Сашку Привалова. Но уговаривать того не пришлось. Как только он услышал название «золотой» рыбки, глаза его загорелись, и он побежал узнавать у механика, что и как. Аккомпаниаторы стали похожи на заговорщиков и скоро легли спать в кубрике, использовав таким образом первый и, может быть, последний выходной день за все гастроли.

Приваловский сон был крепок и безмятежен. Накрывшись одеялом с головой, Сашка ровно дышал, переворачиваясь изредка с боку на бок. А Паша заснуть не мог, и чем ближе подходил вечер, тем большее беспокойство он испытывал. Ему вдруг вспомнились статьи из газет про браконьеров и про их горькую участь при поимке. Сквозь закрытые глаза мерещились убегающие Степан и Сашка, бросившие его одного лицом к лицу с рыбнадзором, да еще с тяжелой сетью в руках. Поэтому когда он услышал затянувшийся разговор на палубе, то подумал, что ничего не состоится, и, успокоившись, заснул.

Но дядя Степа остановиться уже не мог. Слишком долго ждал он удобного случая и не хотел теперь его упустить. Мирошников давно грозил ему кулаком за подобного рода делишки, и Степан с тоской смотрел на крутые берега с ельником, под которыми шерстили они со старым коком каменистое дно длиннющей сетью. Но кока сменила на теплоходе Липочка, а без помощника такое дело не сделаешь…

– Ну вот что, герой! – Дядя Степа перетащил лодку через борт и медленно опустил ее за веревку на воду. – Если попадемся, на тебя укажу. Все слышали, как ты подзуживал, а Саша подтвердит. Скажем, что убежать успел Павел Макухин – лучший в мире гармонист!

– Вот это шантаж! – Привалов упер руки в бока и с интересом посмотрел на дядю Степу. – Я тебе так подтвержу, Степан Алексеевич, что тошно станет. А ты, Макуха, не дрейфь, а то Альберту Семеновичу пожалуюсь!

После этой шутки Паша окончательно решился, подхватил мешок и по сходням сошел на берег. Следом за ним спустился Сашка с ведром в руке, и оба они зашагали в сторону, противоположную той, где днем отдыхала детвора. Метрах в десяти от берега на резиновой лодке неслышно скользил «шантажист», сильно работая длинными, мускулистыми руками.

Место, куда стремилась троица, было идеальным для обитания «золотой» рыбки. Высокий правый берег порос густым ельником и возвышался сплошной черной стеной, нависая над тихой водой. Сашка и Макухин шли по кромке реки, скользя на мокрой глине и изредка спотыкаясь о выступающие из нее камни известняка. В таком месте, с полого уходящим от берега дном, усыпанным камешками, и любит резвиться та самая рыбка, перекатываясь по течению и почесываясь о камушки. Всего этого не ведали музработники, но отлично знал дядя Степа. Он с восторгом отгребал подальше от корабля, чтобы никто не смог помешать тому радостному ощущению, что охватывало его, когда он выдирал из сети глупеньких и одновременно таких прекрасных рыбок с острыми мордами. Куда там здоровому лещу или щуке – мясо, да и только! А от перекатных красавиц начинают дрожать руки и даже свербит в носу.

– Товарищи артисты, стойте! – негромко позвал наконец Степан, и оба баяниста остановились, поджидая, пока лодка не ткнется в берег. – Отсюда и потащим.

Он вылез из лодки, взял у Паши мешок и высыпал на землю сеть из тонкой капроновой нити. Сеть была аккуратно подвязана около грузиков и под пенопластовыми поплавками. Механик ловко развязал узелки, нашел конец сетки и привязал его веревкой к резиновой лодке.

– А сейчас, товарищи, я буду отгребать от берега, а вы помалу травите сеть, да не запутайте! Потащим против течения, как договаривались.

Он столкнул лодку в воду, запрыгнул в нее и ухватился за весла.

– Ну что, готовы? В нетерпении Степан засучил ногами, подминая под себя мешок, и принялся сильно грести.

Капроновое полотно потянулось в воду, издавая глухие звуки при ударах керамических грузиков. На поверхности воды чуть заметно белел ровный ряд поплавков, но в нескольких метрах от берега он скрывался под воду, увлекаемый тяжестью груза. Сашка и Паша сосредоточенно подавали сеть с двух сторон, приходя постепенно в нервное и возбужденное состояние, стараясь уловить в ночной тишине незнакомые, тревожные звуки. Макухин начал откровенно дрожать, то ли от озноба, то ли со страха, а скорее всего, от того и от другого вместе. Наконец сеть ушла под воду, и в руках у Привалова осталась лишь длинная веревка. Он негромко свистнул.

– Ну, поперли ребята! – послышался из темноты голос Степана, и веревка натянулась.

Сашка перекинул ее через плечо и потащил вдоль берега. Судя по тому, что веревка уходила в воду в том же направлении, что и в начале пути, было видно, что гребец со своей задачей справляется.

– Здоровый мужик! – с уважением прошептал Сашка. – На таких веслах, против течения, да с хвостом – я бы не смог. – И он вспомнил свою недавнюю угрозу шантажисту и подивился выдержке механика.

Сеть тем временем скребла по дну, цепляясь изредка за что-то, и ее приходилось поддергивать, слушая приглушенные проклятия гребца. Паша старался помогать напарнику, но только путался у него под ногами, выслушивая соответствующие замечания в стиле Альберта Оськина.

– Вот черт гунявый! – шептал Сашка в натуге, постепенно озлобляясь на Пашу и выдергивая веревку у того из рук.

Макухин чувствовал, что дело зашло слишком далеко, и на ловцов не обращал внимания. Закусив нижнюю губу, он весь превратился в слух и ждал, не послышится ли издалека звук мотора либо чьи-то голоса. Иногда ему казалось, что он что-то слышит, и тогда сердце начинало часто и громко пузыриться в груди. Он хватал Привалова за руку и что-то мычал, сильно дрожа всем телом. Сашка останавливался на мгновение, и тут же слышалась приглушенная ругань сквозь зубы со стороны воды. Вслед за этим следовало очередное послание Паше, и сеть снова медленно ползла по дну, поднимая невидимую в ночной глубине муть.

Первым устал Сашка Привалов. Он все чаще падал на мокрой глине, но не уступал веревку Паше – тот мог упустить ее и все испортить. А чувствовалось, что в сети что-то есть!

Из темноты, где греб Степан, доносилось громкое дыхание, и скоро баянисты услышали шепот:

– Все, мужички! Стойте на месте, – дядя Степа звонко сплюнул в воду, – держите конец! – Послышался звук раскручиваемой с грузом веревки, и рядом с Макухиным упал на землю камень. – Хватайте конец и подтягивайте к берегу.

Паша отыскал в темноте шнур и, перекинув его за плечо, потащил по крутяку от воды. Он падал, вскакивал и снова тащил, упирался ногами в бугорки и напрягался изо всех сил, понимая, что все обошлось и осталось только вытянуть лодку со Степаном и сетью.

– Горе луковое, давай назад! – услышал Макухин и почувствовал, что шнур дергают назад.

Возле мерцающей воды копошились два силуэта. Механик вылез из лодки и, встав по-крабьи, вытягивал сетку. Уже издалека было видно, что в ней кто-то извивается. Но подойдя поближе, Паша обомлел: плотно, почти одна к одной в ячейках трепыхались «золотые» рыбки – стерлядки.

Длиннорукий Степан выдирал сеть из реки, издавая при этом непонятные звуки, похожие на голубиное воркование, идущее из коробкообразной груди. Он стоял на кромке воды, собирая полотно в пучок, и бросал бесформенный капрон в большую кучу из нитей и рыбы, что росла за его спиной. Сашка делал то же самое, но в его действиях не ощущалось того вдохновения, с каким орудовал дядя Степа. Привалов здорово устал и тянул сетку елееле, а Паша, пораженный увиденным, стоял и во все глаза смотрел, как из воды появляются новые и новые стерляди. За свою жизнь, хотя и прожил он ее на берегу этой самой реки, не доводилось ему видать такого – про «золотую» рыбку только говорили, но чтобы ловить!..

– Чего смотришь, гармонист? – Степан на миг обернулся, не прекращая работать руками. – Бери ведро и вынимай! Да сеть смотри не порви, – в голосе механика появились командирские нотки, но Паша не ощутил никакого протеста: жесткий голос механика Степана Алексеевича стал голосом главаря, чей приказ является законом для трусливой душонки, способной на пакость, если ее только прикроют…

Привалов, не ожидавший такого результата и пошедший на браконьерство из удальства, тоже притих. Его вновь начинал бить нервный озноб, и он принялся вынимать сеть проворнее. Саша не пытался считать сумму штрафа – она получалась огромной, и ему не оставалось ничего лучшего, чем торопиться и надеяться, что все сойдет с рук. Мысленно он проклинал и Степана, и этого заморыша Макуху, но бросить их и уйти не мог, сбитый с толку жесткими интонациями механика.

Но то, чего каждый в отдельности ждал и боялся, случилось: издалека послышался шум лодочного мотора. Троица тотчас насторожилась и замерла.

– Лягемте, ребята, на землю-матушку, и если кто пикнет али сказать что захочет… Молитву читать можно, но негромко!

Дядя Степа не очень ласково подтолкнул Пашу, и они метнулись в разные стороны, распластываясь на земле. Тот, кто ехал в лодке, вдруг сбросил газ, и Паша с Сашкой испытали в этот момент ощущение наступившей пустоты, безразличного отчаяния и сознания своей беспомощности. А Степан Алексеевич, разом окаменев, размышлял, как могли их засечь в такой темноте.

«Агитационный» стоял за мыском, и вряд ли можно было его увидеть, двигаясь с той стороны реки, откуда появилась моторка. Двигатель тем временем, тихо поурчав, замолк вовсе. И неизвестно, кто находился в лодке, но тем, кто был на берегу, казалось, что их прощупывают чем-то жарким и горячим, отчего лица покрылись холодной испариной, а удары сердца громко отдавались в барабанных перепонках.

Ожидание затягивалось. Темный силуэт лодки стал уже различим в рассеянном ночном свете. Вырисовывались и две человеческие фигуры, всем своим видом и настороженностью говорящие, что они внимательно слушают и им достаточно одного звука, чтобы наброситься, скрутить руки, задержать… – ночью каждый шорох далеко разносится по спящей реке. Степан услышал, как бьют хвостами стерлядки, что остались брошенными вместе с остатком сетки на мелководье. Он понял, что попадется на этот раз крупно и не только со штрафом – дело пахло сроком! Да на беду, еще рыбы угораздило целую пропасть…

– Гаврилыч, погнали на Барсучью! Здесь, кажись, тихо, – сказал кто-то в лодке, и сразу вжикнул звук заводимого «Вихря».

Когда шум мотора сравнялся с комариным писком, дядя Степа встал, отряхнулся и пошел к сетке. За ним вскочил Сашка и бросился бегом помогать ему. Макухин продолжал лежать и встал только тогда, когда Степан притащил в картузе речной воды и вылил ее Паше на голову.

– Второй раз не повезет, – шептал торопливо механик. – Барсучья через три поворота, часа полтора – и снова здесь. Вы уж постарайтесь, не губите себя, – тараторил Степан, показывая, как вынимать стерлядок из сетки.

Он выдирал рыбу вместе с клочьями кожи и бросал в мешок. Гладкие холодные рыбешки не бесновались, попав из привычной среды в цепкие руки, а плавно поводили из стороны в сторону красивыми хвостами и вытягивали судорожно рыльца.

Когда грязную сеть освободили от рыбы, рядом с полными мешком и ведром лежала на земле внушительная горка стерляди, которую просто некуда было положить. Сашка наотрез отказался снять рубаху, чтобы сделать подобие мешка и унести то, что осталось лежать на земле. Пришлось побросать излишки в небольшую ямку и привалить сверху плоской известковой плитой, благо их валялось вокруг предостаточно. Кинуть в реку Степан побоялся – вдруг заметит кому не положено…

Паша Макухин находился в состоянии отупения. Усталость, физическая и моральная, так подействовала на него, что он не вдумывался в то, о чем ему говорили, а покорно собирал в охапку сеть и перетаскивал каменную плиту. Наконец, когда со всем было покончено и они шагали назад, к теплоходу, до него начали доходить разглагольствования дяди Степы. Механик уже поверил в свое счастливое избавление и стал разговорчивым. Сгибаясь под тяжестью мешка и скомканной сети, он бормотал себе под нос, не заботясь о том, чтобы его кто-то слушал.

– Как только придем, вы ее сразу в оборот, то есть почистите! Ведро ваше. Честно заработали. А в ём рублей на пятьсот, если по госцене, по штрафу. – Он перевел дыхание и продолжал: – Чистить просто: в брюхо ножиком – и требуху за борт. Но смотри не проморгай! В ином брюхе и икорка может оказаться, тогда в баночку ее и сольцой пересыпать – часика через три уже на хлебушек можно, да на маслице! Рыбку почистите, сложите в ведерко и водичкой прилейте – тогда тащите ко мне в машинное. Сварю в лучшем виде! Да несите шустрей, сейчас жарко, враз испортится.

Они подходили к спящему теплоходу, а Степан никак не мог угомониться:

– А вы, ребята, ничё, подходящие! Впервой, видать, так рыбалили? В другой раз легче будет, – он обращал последние слова преимущественно к Сашке, и тот, почувствовав это, повернулся лицом к дяде Степе.

– В другой раз заместо меня Оськин пойдет, – устало ответил он механику, – или детей вон позови, они еще глупые, может, согласятся, а может, и сразу харю тебе набьют – все может быть.

Привалов на ходу снял рубаху, потом со злостью стащил грязные брюки и медленно зашел в воду. Несколько минут он отфыркивался и смывал с себя мокрую глину, окунаясь с головой, затем вышел на берег.

– С рыбой ко мне, Паша, не подходи. Ни чистить, ни жрать ее не буду.

Сашка стер с лица капли воды, подхватил одежду и зашел по сходням на теплоход. Там он развесил мокрую рубаху и штаны на бортике в корме и ушел в кубрик спать.

– Ничего, проспится – по-другому заговорит! – проворчал вслед Сашке дядя Степа и тоже зашел на палубу. – Ты чистить начинай, что в ведре, а я вернусь за лодкой, – обратился он к Паше и, бросив в машинное отделение мешок с сетью, торопливо убежал.

Стрелки часов показывали половину четвертого утра. И если бы Павел Макухин оторвался на миг от ведра со стерлядью и смахнул вымазанной в крови рукой прядь волос со лба, то увидел бы неповторимый июньский рассвет, увидел бы полет стрижей, гоняющих низко над водой утренних насекомых, и саму воду, слегка затуманенную и парящую. Увидел бы неяркое раннее солнце, меняющее небесные краски прямо на глазах, и капельки росы, осевшей на висящей у камбуза клеенке Екатерины Алипповны.

Но нет! Паша вспарывал последние брюшки, а под картонной коробкой, что стояла у его ног, находилась пол-литровая баночка с положенной в нее на два пальца черной стерляжьей икрой…

Макухин закончил наконец чистить рыбу, смахнул ногой за борт грязную слизь и спустился к воде промыть тушки. Время поджимало, и он торопился – даже подумать о том, что Мирошников или Оськин застанут его за таким занятием, было страшно. Так, торопясь и расплескивая из ведра воду, Паша подошел к железной двери в машинное отделение и постучал. Дверца скоро открылась, и из нее высунулся механик Степан. Он жевал и вопросительно глядел на Пашу.

– Значит так, – заговорил Степан, и от него пахнуло луковым запахом с рыбой, – сварим завтра ночью. Сейчас некогда, да и не на чем. Присыпь покуда солью и спрячь до ночи над палубой, за капитанской рубкой. Туда, окромя меня, никто не лазит. На-ка вот, попробуй, – сказал он в конце и протянул Паше открытую ладонь. На ладони лежал прозрачный кусочек стерляди, густо посыпанный солью, и долька лука. – Пальчики оближешь!

Паша брезгливо отказался от подарка и, подождав, когда механик принесет ему пачку соли, ушел на крышу, слыша за спиной хруст, издаваемый мощными челюстями Степана Алексеевича…

* * *

Давно уже все встали. «Агитационный» привычно исполнил свою функцию, повстречав после завтрака старый колесный буксир. Пароход, не знавший механизации и автоматизации, имел довольно большую команду и тащил за собой баржу с песком в низовья, на стройку в Набережные Челны. Экипаж похохатывал, просматривая «Джентльменов удачи», а после фильма долго не отпускал со сцены квинтет девочек, исполнивших «страдательную» песню про любовь.

Баянисты часто зевали, выводя из себя Альберта Семеновича. Но концерт закончился, и Оськин убежал к капитану буксира за сорок третьей грамотой, а еще через час все собрались в кают-компании на обед.

Паше не сиделось спокойно. Там, за капитанской рубкой, в тени стояла заветная баночка с икрой и ждала его. Три часа, про которые говорил дядя Степа, давно прошли, и Паша опасался, как бы его труды не сопрели под солнцем, не испортились.

Похлебав быстро щи, он взял со стола большой ломоть хлеба и намазал его маслом – того и другого Липочка положила на стол с избытком. Не притронувшись ко второму, он выскользнул из-за стола и пробрался за капитанскую рубку. Тут же он достал баночку и, сидя на закрытом ведре с рыбой, намазал икру перочинным ножом на ломоть хлеба.

Нужно было торопиться, пока все не пообедали, и Паша смачно укусил хлеб. День выдался безветренный, но вдруг с лугов потянуло ветерком, и дым из трубы от отработанной солярки метнулся на капитанскую рубку. Паша закашлялся. Струя газов накрыла его и лезла в глаза и рот вместе с невесомыми черными хлопьями. Когда дым рассеялся, Макухин продолжал кашлять до слез, но скоро пришел в себя и тут же услышал визгливый голос Оськина:

– Эй, кто там на крыше? Ребята, кто там? Бога ради, не двигайтесь, сейчас вас снимут! – Вслед за этим послышался топот убегающего человека и новый вопль Оськина: – Степан! Степан! Иван Ильич! Остановите корабль! На крыше дети!

В следующее мгновение пол-литровая баночка и недоеденный ломоть полетели в воду. А за ними и ведро, описав дугу, шлепнулось за кормой и мгновенно затонуло. Но оно не пошло камнем ко дну, а попало в струю от винта, которая и вынесла несколько десятков «золотых» рыбок на поверхность, кружа их в бурунчиках и воронках. Стая чаек, преследующих в расчете на поживу каждый корабль, получила щедрый подарок. Птицы выхватывали из воды чищеную рыбку, ругаясь между собой до драки. А какой-то счастливице достался набрякший в воде кусок хлеба с маслом и несколькими икринками, не смытыми еще водой.

Май 1985 г.