Читать книгу Аргентина. Локи - Андрей Валентинов - Страница 3

1

Смерть не брезглива, залитый осенним дождем окоп, тифозный барак, полярные льды – всюду Ей дорога, ничто не преграда. Никогда не спешит, никогда не опаздывает – и всем рада, даже упрямцам, не желающим пройтись с Ней в последнем танце. Изредка Ей доводится приходить и дважды, и трижды, отступать, отдергивать руку в белой перчатке от чужого плеча. Не беда, Она все равно возьмет свое.

Но чаще все случается просто, проще некуда. Белые стены, белый потолок, и белье на стеллажах тоже белое, желтый электрический свет, черные костюмы на мужчинах, что сидят возле небольшого стола. Зеленая бутылка, хрустальные рюмки, на указательном пальце того, что справа – тяжелый перстень с красным камнем. «Прозит!» сказано, настал миг первого, самого сладкого глотка.

Нет, не суждено!

– Рдах! Рдах! Р-рдах! – прямо с порога, навскидку.

Смерть уже здесь, костлявые худые руки в белых бальных перчатках бережно подхватывают первого, того, что с перстнем. Испугаться он не успел, слишком все быстро. Удивиться – тоже, и покорно, без единого лишнего слова закружился в прощальном вальсе.

Раз-два-три… Раз-два-три… Раз-два…

Смерть улыбнулась во весь желтый оскал. Видишь, как все просто, милый? Не понял, что случилось? Ничего, скоро поймешь. Объяснят, все, как есть, растолкуют!

Раз-два-три…

Перемена, поворот, обратная перемена, шассе, снова поворот, перемена. Вальс, вальс, вальс…

– Рдах! Р-рдаум!

Пальцы в белом шелке разжались, отпуская партнера во тьму. Прощай, навсегда прощай!

Второй!

Смерть протянула руки, но сидевший слева уклонился. Пули ударили в стену, осыпая стол мелкой серой пылью. Человек успел вскочить, податься в сторону… Больше ничего не успел.

– Р-рдах!

И – белые перчатки на присыпанной пылью ткани пиджака. Смерть улыбнулась:

– Ты обычно танцуешь с мужчинами, милый. Но этот танец – мой!

В широко открытых глазах – ужас темным огнем. Плеснул, отзываясь негромким последним стоном. Погас…

– Нет! Не-е-ет! Не…

Смерть не спорила. Вальс! Раз-два-три… Раз-два-три…

Двое, стоявшие у порога, переглянулись. Тот, что постарше, кивнул и спрятал пистолет. Негромко хлопнула дверь.

Простой случай…

Смерть, отпустив второго партнера во тьму, шагнула следом. Еще не все, работа не сделана. Черный безвидный сумрак истончился, открывая огромный белоколонный зал под звездным куполом неба. Музыка стала громче, невидимый дирижер негромким холодным голосом отсчитывал такт:

– Раз-два-три! Раз-два-три! Раз-два-три!

Смерть задержалась на миг, а потом прошла в темный промежуток между колоннами. Партнер был уже там – невысокий светловолосый парень в мятом костюме. Засохшая кровь на щеке, упрямо сжатые губы, стальные наручники на запястьях.

Трудный случай…

– Мы снова встретились, Никодим! – Смерть протянула руку, оскалилась. – Никуда ты от меня не делся. И не денешься! Ну что, пойдем? Ты должен мне танец.

Губы того, кто стоял между колоннами, беззвучно дрогнули. На малый миг нестойкая колдовская явь, сгинула, сменившись серым полумраком. Серая известка стен, зарешеченное окошко под самым потолком, железные нары, столик, жестяная кружка на нем.

– Все движется по кругу. Снова тюрьма, снова допросы, снова тебя будут пытать. Чего ты ждешь, мой Никодим?

Губы упрямца вновь дрогнули.

– Не дож-дешь-ся!

Смерть, ничуть не обидевшись, погладила будущего партнера по плечу:

– Дождусь! Ты удивишься, Никодим, но некоторые мне рады. Ничего, поймешь. Скоро поймешь!

И обрушила звездный купол, оставляя землю далеко внизу. Смерти ничто не преграда, даже небо. Металлическая сигара «цеппелина», узкая, двоим не разойтись, каюта, девушка под легким шерстяным одеялом. Глаза закрыты, но веки неспокойны. Что-то видит… Смерти ничего не стоит войти в чужой сон, однако Она не спешила. Еще не время…

Мужские имена Смерть не помнила и не пыталась запомнить. С женщинами – иначе. Крестильное имя помянут на Суде, фамилии место на надгробном камне. Но имя с фамилией – еще не все.

Смерть наклонилась над той, что лежала на койке пассажирской кабины первого класса дирижабля проекта LZ130, но прежде чем позвать, поправила сбившееся на сторону одеяло. Красивая девочка…

– Худышка! Мисс Худышка!..

2

Живот заболел как-то внезапно. Вначале булькнуло, забурчало, а потом слева над пупком возникла пульсирующая злая точка, словно шилом укололи. От неожиданности Хорст даже остановился, ладонь полезла под пиджак, новый, второй лишь раз надетый, но невидимое шило уже исчезло. Можно все забыть и шагать себе дальше коридором, но идти внезапно расхотелось. Молодой человек, удивившись еще больше, оглянулся для верности. Сзади – пусто, двери закрыты, неярко светят электрические лампы под потолком. Ночью в служебном крыле «Адлона» не слишком людно, особенно здесь, в коридоре за прачечной. Народ набежит утром, когда его, случайного гостя, след давно уже простынет. Даже если увидят, не беда. Заплутал, спутал лестницу, повернул не туда. Еще и дорогу укажут.

…А живот заболел после ужина в здешнем ресторане. Всем «Адлон» славен, а вот кухня подгуляла. Зря он бременский салат заказал! Селедка с апельсиновым соком – адская смесь.

Живот вновь забурчал, и Хорст Локенштейн прижал полу твидового пиджака ладонью. Ерунда! И кухня здесь приличная, и салат приготовлен нормально, по всем кулинарным правилам.

Назад! Прочь отсюда! Бегом!..

Совсем рядом, в шаге – зеркало, высокое, во весь рост, в толстой деревянной раме. Хорст резко выдохнул, подошел, не думая, достал из бокового кармана расческу. Изображение без особой охоты повторило все движения, хотя и, как ему почудилось, с легкой заминкой. Расческа ни к чему, только вчера из парикмахерской, стрижка «Preppy», волосок к волоску. И костюм в порядке, и галстук, шелковый, светло-синий, по последней моде, завязан по всем правилам. Красавец, хоть на студию «UFA» отправляй.

Если бы не лицо. Тот, кто смотрит из зеркала, явно испуган. С таким на дело не пойдешь.

* * *

Дело намечалось верное – залетные «янки», пожилая богатая парочка с кучей чемоданов, негром-слугой и двумя собачками. Свои драгоценности американка в первый же день положила в гостиничный сейф, но сегодня днем взяла их обратно. Если верить глазастым горничным, гости Берлина получили приглашение в узком белом конверте, но этим вечером никуда не пошли. Значит, завтра.

Все прочее Хорст надеялся узнать прямо сейчас. До нужной двери – всего два десятка шагов. Ганс Штурр, верный подельщик, ждет в бельевой. В прошлый раз, год назад, с его помощью удалось изрядно навариться. Шум был немалый, что ни говори, «Адлон» – лучший отель Берлина, но постепенно все утряслось и забылось. Значит, пора вновь на охоту.

…Или все-таки лучше уйти? Прямо сейчас, поправив чуть сбившийся на сторону галстук?

Хорста Локенштейна считали счастливчиком. Пять лет в деле и ни одного ареста, даже свидетелем не вызывали. И кто заподозрит? Изящный, молодой человек, по последней моде одетый, улыбчивый, с прекрасными манерами. И не «жиголо», с дамами знакомится редко, без всякой охоты.

Локи…

Фамилия, потеряв «хвостик», стала кличкой. О скандинавском боге хитрости и обмана Хорст узнал еще в гимназии и тогда же уловил сходство. Сын Фарбаути и Лаувейи тоже горазд на всякие выдумки.

Уйти?

Локи не верил в случайности, даже если речь шла о плохо приготовленном салате. Еще час назад все было в порядке, он это чувствовал. Значит, что-то изменилось. Но что?

Коридор пуст и тих. Даже если в бельевой комнате полицейский наряд, предъявить ему нечего. Ни одной бумажки, ни одного лишнего свидетеля. Со Штурром они говорили один на один, если что – отопрется. Знать ничего не знаю, господин криминальоберассистент, и ведать не ведаю!

С тем он успокоился. Даже если Штурр, старый приятель, и залетел по неведомо какой глупости, ему, Хорсту Локенштейну 22-х лет от роду, уроженцу маленького городка Тильзит, что в Восточной Пруссии, несудимому, арийцу, подданному Рейха, гостиничному вору экстра-класса, бояться нечего. В крайнем случае до утра придется поскучать в районном комиссариате, отвечая на все вопросы «нет», «нет», «не знаю», «не видел». Если же повернет назад, сорвется верное дело, именно сейчас, когда в карманах пусто-пустынно. И попадаться Штурру не с чего, сам на дело никогда не ходит, наводчика же поди вычисли!

Перед тем, как отойти от зеркала, Локи глубоко вздохнул. Нет, ничего не болит, там, где торчало шило – маленький острый кусочек льда.

Вперед!

Прежде чем постучать в нужную дверь он в очередной раз оглянулся. Все тихо, все спокойно. Повернул медную дверную ручку, порог переступил.

– Ганс! Это я…

Не договорил – в ноздри ударил густой дух крови и пороха. Так ничего и не увидев, Локи попятился, но дверь, что напротив с резким скрипом распахнулась. Удар был точен – прямо в затылок. Уже когда падал, ему почудилось, будто где-то совсем рядом невидимый оркестр заиграл вальс. Локи успел удивиться…

Темно…

* * *

Хорст Локенштейн не слишком опасался ареста. Каждое дело готовил тщательно, выверяя все детали, с собой же звал только самых-самых надежных, многократно проверенных. По мелочам не работал, шуба в гардеробе отеля – не его уровень. К тому же пропавшую шубу станут искать в тот же день, а бриллиантового колье, подмененного на копию из стразов, могут и через месяц хватиться. Помешать способна лишь случайность – или хорошо, с умом, спланированная полицейская засада. Но парням из «крипо» сейчас не до отелей. Великий фюрер Германского народа Адольф Гитлер обещал изгнать преступность с улиц немецких городов. Карманников, незадачливых грабителей и просто пьяных хулиганов отправляли в Дахау под всеобщий глас одобрения. А в последнее время участились облавы на несознательную молодежь: «свинг-югенд», любители американского джаза, «шлурфы», «шлурф-кошки» и прочие идейно невыдержанные. На каждого – протокол, к каждому – персонального следователя. Таких, как Локи, тоже, конечно, искали, но без всякого азарта. Не убийца же он, в конце концов! Ну, колье, ну, сережки с изумрудами, ну, топазовая диадема из чемодана залетных «янки». Сущая мелочь – если сравнивать с величием Рейха.

Даже если старину Штурра раскололи и ссучили, все равно отвертеться можно. Преступление – это одно, намерение же – совсем иное. Читывали кодекс, знаем!

– Нет! Нет! Не-е-ет!

Двое держали за плечи, третий выворачивал карманы, а он все повторял и повторял, надеясь, что ему чудится. Да, чудится! Труп Ганса Штурра в луже крови прямо посреди бельевой, еще один – возле стены, а прямо под ногами, на полу – «парабеллум», обведенный толстой меловой чертой.

– Нет! Не-е-ет!

Полицейских четверо, трое в форме, один в расстегнутом пальто и котелке. На столе – бланк протокола, ручка с золотым пером, рядом – большое увеличительное стекло.

Вспышка! Еще одна!

Фотограф, опустив аппарат, кивнул тому, что в пальто. Криминальинспектор Шульц – это он уже успел запомнить. Пальто дорогой ткани, пухлые щеки, усики, как у фюрера…

– Герр…[2] Герр криминальинспектор! Я даже в комнату войти не успел, меня сзади ударили. Герр криминальинспектор, зачем мне кого-то убивать?!

Полицейский задумчиво поглядел на пистолет.

– Не убивали, значит? И «пальчики» на оружии не ваши?

Повернулся, ударил взглядом.

– А если найдем?

Локи перевел дух. Слава богу! Пусть ищут, пусть хоть носами роют, никаких «пальчиков» тут нет и быть не…

Острое шило вновь укололо уже не в живот, прямо в печень. Хорст замер. Его отпечатков на «парабеллуме» в самом деле нет, точнее не было и быть не могло. Но после удара он потерял сознание, а если так, то все прочее – дело техники. Вложить пистолет в руку…

Он поглядел на левую ладонь и увидел большое кровавое пятно. Попытался вытереть о брюки, но стоявшие по бокам полицейские не позволили.

– Кровь мы уже зафиксировали, – кивнул криминальинспектор. – Признавайтесь, Локенштейн, снимите грех с души. Может и зачтется, если не на суде, то у святого Петра. Ну?

– Я не виноват! Не винова…

Договорить не успел – кулак врезался в живот, точно туда, куда укололо шило.

– Нет! – прохрипел он, пытаясь вырваться из чужих рук. – Нет! Не виноват! Я не убивал!..

Его снова ударили. Потом еще и еще.

3

– Нет-нет! – улыбнулась она. – Все в порядке, только спала плохо. С непривычки, наверно. Какой-то странный сон… Нет, не помню.

Солгала – помнила, сон был еще с нею, здесь, совсем рядом, в залитом утренним солнцем пассажирском салоне «Олимпии». За окнами-иллюминаторами – белые облака, над ними – густая небесная синева…[3]

«Худышка! Мисс Худышка!..»

Чужой страшный голос, костлявый желтый лик. И холод, словно каюта дирижабля стала фамильным склепом. Тяжелый родовой герб над входом, мраморные плиты на полу. Под той, что слева – мама.

«Скоро встретимся, Худышка!»

Так назвал ее отец, капитан Джордж Фитцджеральд Спенсер. Его могила далеко, во Фландрии. Солдат Его Величества положено хоронить там, где их встретила Смерть. Могилы павших – памятник британской доблести.

Прозвище прижилось, Худышкой звала ее няня, а потом и близкая родня. Лишь для матери она всегда оставалась Палладией. Скромное Пэл, ставшее привычным со школы, дома не прижилось. Вдова капитана Спенсера берегла родовую честь.

«Вы – Палладия София Маргарита Спенсер, дочь моя. Не забывайте этого!»

Теперь напоминать некому. Она – Пэл, просто Пэл, если для своих, ни в коем случае не «леди». Впрочем, она уже и не Спенсер.

– Не следует забывать о здоровье, леди Сомерсет. Мой покойный муж очень любил шутить на эту тему, но кончилось все весьма печально.

Пэл постаралась не дрогнуть лицом. Угораздило! Для того и вышла в салон в раннюю рань – развеяться, уйти подальше от душного сна. Не повезло – столкнулась с соседкой, пожилой американкой, не забывшей даже в этот час надеть свои бриллианты. Класс «люкс», таких кают на «Олимпии» всего четыре, билет в цену неплохого авто. Ничего не поделаешь, дала слово мужу.

«Только классом «люкс». Мы – Сомерсеты, дорогая!»

Правда, насчет цеппелина уговора не было. Но как не соблазниться? Четыре двигателя «Даймлер-Бенц», скорость – за сотню километров в час, в баллонах – 200 000 кубометров водорода, регулярный рейсы Нью-Йорк – Лондон – Париж – Берлин. Вот он, настоящий ХХ век!

Муж едва ли оценит. Он, как и все потомство герцогов Бофорт, до сих пор думает, что живет при королеве Анне. «Наш девиз Mutare vel timere sperno!»[4] Надо соответствовать, дорогая!»

С мужем, как и когда-то с мамой, Пэл не спорила. Сомерсеты – отъявленные тори, дядюшку Винни они дружно прокляли, когда тот перешел к либералам. «Такие, как твой дядя, голосовали за казнь короля. Предатель!»

Она поморщилась, отгоняя лишние мысли. Надо успокоиться, ночь была тяжелой, но сейчас утро, за окном – позднее октябрьское солнце. «Олимпия» скользит над облаками, мощно гудят моторы, и уже завтра они будут в Лондоне. Невероятное время! Отец мечтал стать летчиком, даже успел подняться в воздух на чем-то, напоминающем огородное пугало…

Одно плохо – чудо сотворили немцы. Британия, когда-то слывшая «мастерской мира» ни о чем подобном не могла даже и мечтать. Дядя Винни в каждой речи требует увеличить ассигнования на авиацию, но строить будут истребители и бомбовозы, а не рейсовые цеппелины. Обидно! Даже если (когда!) с Гитлером будет покончено, в этом он останется победителем.

Отчет о поездке уже почти готов, осталось переписать набело. Нью-Йорк леди Палладия Сомерсет посетила не зря. Перед поездкой волновалась, боясь, что не справится. «Мне только-только исполнилось двадцать один, дядя Винни!» В ответ тот невозмутимо пыхнул сигарой. «Считай, Пэл, что я одолжил тебе полвека!»

Справилась!

Утро, солнце, небесная синева, ровный гул моторов. Страшный сон наконец-то поблек, теряя силу. День будет хорошим…

– Боже! – послышалось над ухом. – Бо-о-оже! Да что же это?

Соседка-американка прилипла носом к толстому стеклу. Пэл, лениво скользнув взглядом по неровной облачной гряде, лишь удивилась, но соседка оказалась настойчивой.

– Там! Там! – снятые с носа очки ткнулись в стекло. – Леди Сомерсет, леди Сомерсет! Это же они, они – марсиа-а-ане!

Очки ничуть не помогли, за иллюминатором – только небо и облака.

– Вы видели? Леди Сомерсет, вы видели?

Не видела, но если и удивилась, то не слишком. Марсиане и прочие выходцы с далеких планет нынче в моде. По кинотеатрам Нью-Йорка крутят новый фильм с Фрэнком Дугласом и Присциллой Лэйн, прилавки же киосков завалены «пальпом» в ярких обложках. Непобедимый Капитан Астероид с планеты Аргентина продолжает сокрушать Черного Властелина в титановой маске. А в штате Калифорния разразился настоящий скандал: секта «Свидетелей Монсальвата» призвала всех брошенных жен эмигрировать в космический город на орбите, где всех их проблемы разом решатся.

Шумное дыхание соседки почти заглушало голос моторов. Пэл, дабы не прослыть невежливой, начала сочинять подходящую к данному моменту фразу («Вероятно, они все-таки с Венеры, миссис…»). Не успела.

– А-ах! – дохнула горлом американка.

Черный силуэт рассек небо – слева направо, темной остроносой молнией. Пэл невольно отшатнулась, но сообразила быстро. Стреловидные крылья, прерывистый дымный след…

– Это самолет, миссис Фриман. Какая-то новая модель.

Нос отлип от стекла.

– А-а… А разве такие бывают? В прошлом году у нас проводили воздушный парад, там я ничего подобного не…

Снова! На этот раз «марсианин» вынырнул прямо из облака. Теперь он напоминал стрелу – черный наконечник на дымном древке. Прошел совсем близко, качнув острыми крыльями. Пэл успела заметить прозрачный колпак кабины и пилота в темном шлеме и очках…

– Ай! – совсем по-детски вскрикнула американка.

…Еще одна молния – ярко-желтая – прямо по курсу «Олимпии». Вторая, третья… четвертая. Пэл вспомнила о двух сотнях кубометров водорода над головой и почувствовала, как холодеют пальцы. Пройди молния чуть ближе…

Еще одна! Еще!

И тут завыла корабельная сирена – в полную мощь, до боли в ушах. Черная машина, словно услыхав, резко повернула и устремилась вверх, в самую глубь небесной синевы. Голос сирены стих, вновь стал слышен гул моторов, чьи-то крики, по лестнице, ведущей на верхнюю палубу, пробежали двое в белой авиационной форме.

– Я… Я сердечное не захватила! – растерянно проговорила соседка. – Леди Сомерсет! Леди Сомерсет! Что… Что это было?

Пэл щелкнула замком сумочки.

– У меня, кажется, есть, не волнуйтесь.

* * *

В каюте Пэл первый делом схватила блокнот и цанговый карандаш, открыла наугад страницу, подумала немного – и отложила подальше. Потом все нарисует и стреловидный силуэт среди облаков, и прерывистые трассы прямо по курсу цеппелина, и профиль летчика в черном шлеме. «Олимпия» – территория Рейха, вещи перед посадкой могут обыскать, с нацистов станется. И допрос могут устроить прямо в поднебесье. Жалуйся потом в Лигу Наций!

…Лекарство из сумочки не помогло, к впечатлительной американке пришлось вызывать врача. В последний момент Пэл успела дать соседке весьма разумный совет: если спросят, все следует валить на сирену. Прогуливались по салону перед завтраком и тут, ни с того, ни с сего… Видеть же – ничего не видели. Только облака за иллюминатором.

«Иначе в Рейх увезут, – шепнула Пэл на прощание. – А ваш покойный муж – еврей!» Американка, проникшись, торопливо закивала.

Промолчит!

На завтрак идти не хотелось, и Пэл решила обойтись чашкой кофе в баре, и не сейчас, а несколько погодя. Взяв со столика листки с отчетом, взглянула без особой радости. А если и вправду обыщут? И спрятать негде. Но отчет, если что, и по памяти восстановить нетрудно, однако на самом дне чемодана лежит три письма в конвертах без подписи…

Но об этом можно будет подумать после кофе, до Лондона – еще несколько часов лету. А пока – записать то, с чего и следует начинать отчет.

Пустой белый лист, карандаш в руке… К войне готовятся многие, но развяжет ее самый нетерпеливый. Кто именно? Можно подсчитать.

* * *

В самом верху – цифра «60» в неровном кружке. Именно в таком возрасте, если психологам верить, политики делают решительный шаг в своей карьере. Для главы крупного государства это чаще всего – война. Оружие, экономика, порядок в стране, все это важно, но без приказа свыше ничего не начнется. 60 лет – пора входить в Историю.

Ниже – «20 апреля 1889 г.». Адольфу Гитлеру в этом году исполнилось 48.

«30 января 1882 г.» – еще ниже. Франклину Делано Рузвельту – 55.

Карандаш начал следующую строку. «21 декабря 1879 г.». Зачеркнул. Сталин старше их всех, но России сейчас не до войны. Как и Франции, громоздящей свою линию Мажино.

Гитлер здоров (желудочные колики не в счет), Рузвельт тяжело болен, как бы ни храбрился. Ему осталось не так много, и президент это знает.

Кто начнет первым?

Задача казалась очень простой, как и решение. Но карандаш, чуть дрогнув, одолел новую строчку.

«30 ноября 1874 г.»

Доброму дяде Винни скоро исполнится 63.

4

«Зеленая Минна» резко затормозила, и Лонжа с трудом сумел удержаться, ухватившись свободной рукой за деревянную лавку. Сидевший рядом конвоир, от души выругавшись, ткнул кулаком в бок.

– Вставай, расселся тут. Не в такси!

На левой руке – стальной браслет, второй защелкнут за кольцо, ввинченное в скамью. Не встанешь, можно лишь приподняться. Конвоир, сообразив, выглянул наружу.

– Приехали! Отель «Плетцензее»!..

И тут Лонжа впервые удивился. Отель знакомый, бывать приходилось, даже собственный номер сразу вспомнился – 445-й. Но почему сюда? Плетцензее – пересылка, в эту тюрьму дорога тем, чьи дела закончены. Он не ждал суда, но все случилось как-то слишком просто. Ночь продержали в каком-то подвале, потом – кабинет «почти родственника», снова подвал, но ненадолго.

«Ваша судьба – лагерь и печь крематория». Значит, все?

Резкий щелчок – запястье свободно. Со стуком открылся задний борт.

– Па-а-ашел!

Спрыгнув вниз, Лонжа невольно зажмурился, прикрывшись ладонью от яркого утреннего солнца. Конвоир, продолжая ругаться, спускался вниз, цепляясь руками за борт. Карабин свешивался с шеи. Тот еще вояка!

Двор он узнал. Прошлый раз Лонжа стоял здесь под холодным мелким дождем в шеренге таких же, как он, будущих постояльцев. Время от времени в ворота въезжала очередная «Минна», открывался борт, конвоиры выталкивали новых гостей.

– …Рихтер, – донеслось сзади, – Пауль Рихтер, Губертсгоф…

Конвоир заполнял бумаги, обычная процедура. Но… Почему он, Август Виттельсбах – Рихтер? Паспорт, когда-то одолженный у растяпы-циркового исчез в лагерной канцелярии, при аресте у него были документы совсем на другое имя.

– Рихтер? – ударило над самым ухом.

Лучше не спорить.

– Пауль Рихтер, эмигрант. Номер 445!

Охранник, плечистый верзила, в знакомой серой форме взял за плечо, развернул.

– Нет, – бросил беззлобно. – Номер другой будет. Ну, чего стоишь, эмигрант? Пошел!..

Голос показался почему-то знакомым, но, чуть подумав, Лонжа рассудил, что все тюремщики одинаковы, что статью, что ликом, что голосом. Куда идти, помнил – дверь напротив ворот, второй этаж – канцелярия, на первом – душ с хлоркой. И булыжник под ногами знакомый, топтаный. Все и вправду – по кругу, как напомнил ему сон.

Ничего, прорвется!

Он сцепил руки за спиной, и неслышно, без голоса, задышал:

Вот и лестница, дальше – направо и вверх. В канцелярии можно будет узнать, отчего он до сих пор – Рихтер, и почему попал именно сюда. После разговора в кабинете Лонжа был уверен, что «черные» его не отпустят. А здесь – никого из СС, сплошная серость.

– Стой! – негромко прозвучало сзади.

Лонжа остановился и удивленно взглянул вверх. Тюремные правила он помнил. Если «стой!», значит впереди кто-то чином повыше. «Стой! Лицом к стене!..» Но лестница пуста.

– А я тебя, Рихтер, сразу узнал. Помнишь, от кого привет должен был передать?

Лонжа глубоко вздохнул. Недаром почудилось, что голос знакомый.

– От старины Гроссштойсера. Гросс-штой-сера. Я передал, спасибо!

– Да на здоровье! – хмыкнули сзади. – Только больше никому не передавай. Все пароли отменены, считай, у нас чрезвычайное положение. Откровенничай только с теми, кого хорошо знаешь, и то прежде три раза подумай. Кстати, я тут не случайно, тебя же прямиком из «зипо» привезли, вот и решил полюбопытствовать. Как о тебе передать?

Оборачиваться не следовало, но он все же решился.

– Я – Лонжа, и я живой. Так и скажи.

– Понял, – громила весело подмигнул. – А ты поосторожней, Лонжа, я тебя к такой змеюке веду, что яду на батальон хватит. Ну, пошли, а то увидят еще.

Лестница внезапно показалась очень короткой, ступени сами ложились под ноги. Что бы ни случилось, он – жив. Прошел один круг, значит и второй одолеет.

* * *

Сначала он увидел фуражку, самую обычную офицерскую. Ничего особенного – зеленая ткань, черный козырек, вот только была она не там, где положено. Вместо того чтобы висеть на крючке рядом с шинелью или красоваться на хозяйской голове, фуражка устроилась прямо посреди стола, поверх бумаг. Хозяин, обещанная «змеюка» был тут же, за столом. Папироса в руке, в другой – маленькая чашка кофе.

По всем правилам следовало рапортовать прямо с порога, но Лонжа замешкался – узнал. В последний раз виделись на лесной просеке. Автомат «Суоми» в руках, серый силуэт в прицеле. Тогда он промахнулся.

Да, все такой же, только погоны…

– Здравствуйте, господин майор. Стало быть, с повышеньицем!

Ответом был кислый взгляд. Серый гауптман, обернувшийся столь же серым майором, с негромким стуком опустил чашку на блюдце.

– А знаете, Рихтер, я на вас не в обиде. Напротив, ставлю курсантам в пример. Умеете выживать!

Затянулся папиросой, на стул кивнул.

– К полякам ушли? Можете не отвечать, сейчас не это важно. Сколько вас уцелело?

– Уцелело – не знаю, – честно отрапортовал дезертир Лонжа. – Ушли девятеро, если со мной считать. Раненых не было, оружие у всех, только с патронами беда.

Майор кивнул, вполне удовлетворенный, пошелестел бумагами.

– С этим ясно. А меня, Лонжа, вытаскивать пришлось, двоих раненых бросил. Застрелить – рука не поднялась, свои парни, проверенные. Не вышли, там остались. Но приказ мы выполнили, а это главное…

Нашел нужный листок, поднес к глазам.

– После ареста вас привели прямо к Гиммлеру. За какие такие подвиги?

Лонжа уже понял – не знает. Для «серого» он по-прежнему – американец Рихтер. Но все же лгать не стал.

– Рейхсфюреру доложили, что я – Его Величество Август Виттельсбах, король Баварии.

Майор взглянул странно.

– В самом деле?

Порывшись в бумагах, достал сложенную вчетверо газету, передал через стол. Лондонская «The Sunday Times», 3 октября, напечатали, когда он уже перешел границу. Через всю страницу крупным тяжелым кеглем: «Король Баварии обращается к миру». И фотография прямо посредине.

…Отцовская. Рупрехт Мария Луитпольд Фердинанд Виттельсбах, AD 1893. Ретушер слегка подработал костюм.

Майор забрал газету, взглянул сам.

– А знаете, вы похожи, Рихтер. Теперь все понятно. Считайте, что в очередной раз повезло. Мы узнали об аресте сразу и дали запрос, вы ведь по нашему ведомству числитесь. А так бы «черные» вас и пристрелить могли – от огорчения.

– Я вообще везучий, – охотно согласился Лонжа. – Рейхсфюрер пообещал мне концлагерь и печь.

«Серый» кивнул:

– В его стиле. Но сейчас важно другое – что обещал вам я.

И тут Лонжа действительно удивился. Что им, «ублюдкам», обещали? Да ничего. Смерть – или обратно в «кацет», ему лично – тот, что с крематорием. Но внезапно вспомнилось: холодный ночной лес, поляна, люди в польской форме без знаков различий.

«Уцелевшие по возвращению в Рейх получат свободу и будут награждены. Даю слово офицера!»

* * *

– Свое слово я держу, Рихтер. К тому же такой везучий, как вы, нам еще пригодится. Но учтите: малейшее нарушение правил и вас отправят обратно в «кацет». Только не довезут, дорогой пристрелят. Вопросы?

– А «черные»… СС меня не пристрелят? От огорчения?

– Меньше попадайтесь им на глаза, Рихтер. Огорчаться им сейчас не с чего – Августа Виттельсбаха все-таки арестовали, настоящего я имею в виду. Кажется, начинаю понимать! Вы пытались его спасти, назвались королевским именем… Увы, сходства для этого мало, королем нельзя притворяться – королем нужно быть. Кстати, моя матушка из Баварии.

– Augustus rex plures non capit orbis![5]

– Еще одно слово, Рихтер, и я пристрелю вас прямо сейчас. Хватит и того, что некий Агроном задумал провернуть с… Вы еще здесь, Рихтер? Убирайтесь, а то вспомню, как вы в меня целились. Кстати, у вас был тогда «Суоми». Где, интересно, вы его подобрали?

5

Локи не слишком боялся боли. Научился терпеть, да и с тех пор, как вырос, ничем серьезным не хворал. Ну, зуб заноет, верхний справа, ну, живот прихватит. Но это редко и не слишком надолго, Хорст за здоровьем следил и даже время от времени читал медицинские журналы. Двойная польза: и много интересного узнаешь, и для работы полезно. Пару раз, готовя очередное дело, он успешно представлялся провинциальным студентом-медиком. Дамы в годах сразу же проявляли интерес.

Зарядка по утрам, алкоголь пореже, побольше витаминов и восемь часов здорового сна. А вот спортом никогда не увлекался, вначале некогда было, а потом из журнальных статей узнал, что такое профессиональные болезни спортсменов. Воспаление связок, васкулиты, флебиты, перегрузка позвоночника… Ну их всех!

Боль – это ненадолго. Смерть же дело иное, она навсегда.

…Смерть по имени Война забрала трех братьев отца, одного за другим. Хорст их не помнил и помнить не мог – родился в 1915-м, в самый разгар. Отец, начальник городской почты, с Войной разминулся, но Смерть все равно пришла в семью – в 1919-м, уже после поражения. Теперь ее звали Испанка. Сначала Смерть забрала старшую сестру, потом маму, и, наконец, добралась до самого Хорста. Выжил, но навсегда запомнил страшные дни невесомой пустоты, когда мир заволокло сперва серым дымом, а потом пришла тьма. Смерть звала его чужим именем, но у мальчика хватило сил не откликнуться.

Выжил…

Потом Смерть заглянула еще раз. В 1923-м застрелился дядя Франц, мамин брат. Одноногий инвалид, унтер-офицер с Железным крестом, не захотел голодать и унижаться.

От Смерти Хорст и уехал. В отцовском доме было пусто и тоскливо, Локенштейн-старший потерял работу и пил, а потом сошелся с такой же пьющей соседкой, вдовой с тремя детьми. Когда в 1929-м сын заявил, что уезжает в Берлин к дальним родственникам – счастья попытать, бывший почтмейстер не стал возражать. Был бы трезвым, может и запретил, – Хорст даже не закончил школу. Но бутылка дрянного яблочного шнапса опустела уже наполовину, и старший Локенштейн лишь рукой махнул:

– Поезжай!

В Берлине было весело и очень интересно. Смерть осталась где-то далеко, за горизонтом, а вокруг кипела жизнь, да такая, что ввек умирать не захочешь. Ни к каким родственникам Хорст не поехал, а устроился в отель. Не в «Адлон», конечно, но тоже не в последний – «Курфюрстендам», что на одноименной площади. Взяли обычным посыльным – подай, принеси, спасибо, пошел вон. Жалованье, конечно, смех, но – возможности, а главное – перспективы! Тогда-то и окрестили его новые приятели прозвищем из давнего мифа. Был Хорст-пруссачок – стал Локи, свой в доску парень.

Но Смерть нашла Хорста и там. Сначала зарезали Блица, его учителя в тонкой воровской науке. Ловок был Молния, ни единого разу не попался «быкам», но как-то в недобрый вечер сел играть в карты «по маленькой» не с теми людьми. Расплатиться не смог и угодил прямиком на нож. А через год подельщик Локи со смешной кличкой Фингер сдуру да пьяных глаз пошел на «мокрое». На адвоката скинулись всей компанией, только не помогло. Следствие, скорый суд, гильотина в Плетцензее. Чик по горлу и нет на свете Пальца.

В карты Локи играть бросил, оружие в руки не брал из принципа. Даже карманный нож с собой не носил.

* * *

До полицейского авто он дошел своими ногами, хоть и крепко досталось. Главное уже понял: кто бы ни прикончил старину Штурра с его дружком, дело шьют ему, Хорсту Локенштейну. Почему – пока не важно, плохо, что шов больно крупный и нитки суровые. Взяли на месте, считай, у лужи крови, а если еще и с «пальчиками» нахимичили…

О таком в их узком кругу толковали. «Быки» и без того нелюди без совести и чести, а если их, к примеру, начальство прижмет или газетчики оплевывать начнут! Убийцу из Дюссельдорфа, о котором потом даже фильм сняли, найти так и не сумели, зато невинного человечка подставили. Наверняка тоже били, а, может, что похуже придумали. Главное, протокол подписан, а потом хоть кричи, хоть волком вой.

…И везут не в районный комиссариат, не в городской даже, а куда-то еще. Ясное дело, от чужих глаз подальше, чтобы ни один глазастый репортер не заметил. Когда же свернули к Темпельгофу, Локи окончательно понял, что пропал. В «Колумбию»! Бывшая следственная тюрьма и сейчас числилась таковой, но славу имела жуткую. В 1933-м ее взяли под контроль штурмовики, потом их сменили «черные» СС, и попадали туда не за честное воровство, а за «политику», чтоб она пропала.

Локи закрыл глаза и прикусил язык. Молчать!

* * *

– Ваше признание, Локенштейн, не требуется. Улик – на три приговора. О вас же забочусь. Сами знаете, чистосердечное признание, искреннее раскаяние… Суд обязательно учтет. Могу процессуальный кодекс показать.

В голосе криминальинспектора Шульца – мед, но уж больно кислый, с прогорклым вкусом. Локи попытался отвернуться…

Удар! Прямо в лицо!

Сидевший рядом с Шульцем квадратного вида полицейский подул на кулак.

– Может, вы и не так уж и виноваты, Локенштейн. Их было двое, возможно, они первые напали. Вы защищались, правда? Пистолет лежал на столе, вы его схватили…

Квадратный вновь дернул кулаком. Локи облизнул разбитые губы, прикрыл глаза.

– Может, даже стрелять не думали…

Удар! На этот раз – в скулу, что есть сил. Хорст покачнулся, но чужая рука подхватила, не позволив упасть.

– На меня смотрите, Локенштейн, на меня! Вам же помогаю, а вы не цените.

За окном – позднее утро, допрашивают уже не первый час. Время от времени криминальинспектор куда-то уходит – по начальству доложить или просто кофе выпить. Остается квадратный, этот ни о чем не спрашивает, просто бьет.

– Один из этих двоих, извиняюсь, «уранист»… Ну, который с мужчинами, понимаете? Он к вам не приставал? Может, он и пистолет достал, а вы оружие у него выхватили – и…

На столе – свежие, только что из кюветы, фотографии. «Пальчики» – на оружии, на столешнице, на стене у входа. Его, Хорста Локенштейна, «пальчики».

– У нас и свидетели есть. Горничная в соседней комнате белье раскладывала и выстрелы слышала. Испугалась, конечно, но потом храбрости набралась и в коридор выглянула. Я же говорю: ваше признание не нам требуется – вам самим!

Локи, не удержавшись, дернул улыбкой разбитый рот. Мягко стелешь, начальник, только врешь! Требуется его признание, иначе бы не старался, словеса не плел. Не признается сейчас, сходу – поведут к начальству повыше, да и прокуратура человечка своего пришлет. Дело-то «мокрое»! А прокуратура с «крипо» давно на ножах.

Криминальинспектор Шульц поморщился.

– Ну, как хотите. Только потом не жалуйтесь.

И поднял телефонную трубку.

* * *

– Шутки кончились, Локенштейн. Ты сейчас не только протокол подпишешь, но и собственноручное, на десяти листах красивым почерком…

У квадратного «быка» прорезался голос. И взгляд стал иным, острым, словно памятное шило.

– А что писать, я сам тебе скажу. Понял? Кивни и все хорошо будет. Ну?!

Комната другая, поменьше и с решетками на окнах. Из мебели – пустой стол, стулья и шкаф у стены. А «кивни» – потому как тряпка во рту. Плотно забили, не выплюнешь.

«Быков» четверо. Даже не шелохнешься.

Квадратный, кивка не дождавшись, вздохнул:

– Вот так всегда. Не слушают, не хотят по-доброму! А потом плакать начинают.

Подошел к шкафу. Дверцу отворив, заглянул внутрь, рукой пошарил. Есть! Бутылка – из-под шампанского темно-зеленого стекла. Пыльная, не иначе с прошлого Рождества осталась.

– Начинайте!

Локи замычал, дернулся, только держали крепко. Сперва – кулаком в живот, чтобы дух лишний выбить, потом – лицом в столешницу. Чьи-то пальцы заскользили по поясу, расстегивая пуговицы на брюках. Вот и бутылка – под самым носом.

– Ты еще девственник, Локенштейн? Сейчас мы это исправим. Нравится инструмент? Ногами только не дрыгай, больнее будет.

Локи собрался с силами, втянул ноздрями горячий воздух, напрягся, пытаясь вырваться. «Быки» дружно рассмеялись, чья-то ладонь звонко шлепнула по заду.

– Не дергайся, дурочка, тебе понравится!

Он замычал, выталкивая языком кляп, дернулся, уже не помня себя, освободил на малый миг ноги, но сверху опять навалились, прижимая к холодной столешнице.

– Сейчас ввинтим!..

А потом была боль – много боли, красное марево перед глазами, чужой гогот в ушах, пока, наконец, не пришла спасительная тьма.

6

К ней подошли уже над Хитроу, когда «Олимпия» борясь с сильным восточным ветром, сумела с третьей попытки зацепиться за причальную мачту. Построили всего полгода назад – специально для немецких цеппелинов. Знающие люди шептались, что таково было желание самого короля Эдуарда, Восьмого сего имени. Монарх покинул трон, но договоренность осталась в силе, серебристые «сигары» после долгого пути над океаном теперь навещали Лондон. Рейс Нью-Йорк – Хитроу быстро вошел в моду.

Дирижабль закрепили, пассажиры, летевшие до Лондона, собрались в прогулочном салоне, однако дальше их не пустили. Крепкие парни в светлой форме стали на пути к трапу. Вначале никто ничего не объяснял, текли минуты, но вот сверху по сверкающей алюминиевой лестнице спустился офицер в тяжелой фуражке. Улыбнулся, приложил руку к козырьку.

– Стандартная процедура, леди и джентльмены! Это не займет много времени.

Вновь улыбнулся и безошибочно нашел взглядом Пэл. Та невольно подалась назад. Отчет лежал там же, где и письма – в красном, крокодиловой кожи, чемодане. Не уничтожила, да и, если подумать, не смогла бы. Спички и зажигалки отобрали еще при посадке, а самые мелкие обрывки всегда можно собрать.

– Леди Сомерсет? Не могли бы вы пройти со мной?

Вот он уже рядом, который при фуражке. И снова улыбка.

– Не станете же вы задерживать своих земляков? Мы, конечно, виноваты, только сейчас смогли разговорить госпожу Фриман. Решусь заметить, что вы дали ей опасный совет…

Улыбка исчезла. Глаза смотрели в глаза.

– Это ненадолго, леди Сомерсет. Вы нам расскажете, что вы видели этим утром и ответите на некоторые вопросы…

Подошли еще двое в такой же форме, стали по бокам. Кто-то из пассажиров, истинный британец, попытался вмешаться, но его без особой вежливости отодвинули в сторону.

– Итак, леди Сомерсет? Вы согласны пройти добровольно?

Пэт сглотнула. Если не станут досматривать вещи, беда невелика. А если…

– За ваш чемодан не волнуйтесь, мы захватим его с собой.

Ясно…

Она беспомощно оглянулась, понимая, что выхода нет. Сейчас ее просто уволокут, а потом составят документ о сердечном припадке. Или о внезапном приступе болотной лихорадки, если фантазии хватит. Знала бы, сразу бы отправила радиограмму по нужному адресу.

– Господа, господа! Не волнуйтесь, все в полном порядке.

Капитан! В таком же белоснежном мундире, но годами заметно старше. Приложил ладонь к фуражке, кивнул многозначительно. Подчиненные, сообразив, поспешили отойти подольше, и Пэл перевела дух. Неужели передумали?

Между тем, офицеры, о чем-то быстро переговорив, устремились к входному люку. Еще миг назад он был закрыт, теперь же – настежь. Приставлена лестница… Вот уже кто-то показался в проеме… Репортер? Нет, сразу двое, с блокнотом – один, с фотоаппаратом на шее – другой. А за ними…

Пэл захотелось протереть глаза. Не может быть!

Высокий элегантный мужчина лет сорока в легком осеннем пальто. Шляпа-котелок в руке, белый шарф на груди, задорная щеточка усов под породистым носом. Капитан уже рядом, ладонь у козырька. Рукопожатие…

Стоявшие рядом соотечественники зашевелись, принялись переглядываться. Узнали!

Сэр Энтони Иден, 1-й граф Эйвонский, министр иностранных дел, прошел на середину салона. Безупречная, выверенная годами улыбка, расправленные плечи. Правая ладонь – вверх.

– Леди и джентльмены! По поручению Правительства Его Величества я прибыл лично засвидетельствовать свое уважение отважному экипажу «Олимпии», а также приветствовать наших дорогих гостей и моих соотечественников. Добро пожаловать в Соединенное Королевство!..

Вспышка! Репортер опустил фотоаппарат. Министр, быстро оглядевшись, отыскал взглядом леди Сомерсет и вновь улыбнулся – уже персонально ей.

На летное поле удалось спуститься без проблем. Ошеломленные немцы только и могли, что поглядеть вслед. Но возле последней железной ступеньки Пэл уже дожидались два молодых человека в штатском и без особых примет.

– Леди Сомерсет? Сэр Энтони поручил передать, что будет очень рад, если вы задержитесь на несколько минут.

На этот раз Пэл не возражала.

* * *

Бойкие репортеры наверняка очень хотели узнать, о чем беседуют министр Его Величества и молодая симпатичная пассажирка. Не вышло – все те же в штатском стали плечом к плечу, заступая дорогу.

– Ваш дядя позвонил мне в семь утра – сказал, что у него предчувствие. А потом мы перехватили разговор экипажа с Берлином. Я не зря приехал, леди Сомерсет?

– Вы приехали не зря, сэр Энтони. Значит, в семь утра… Предчувствие – хороший агентурный псевдоним! Я все подробно расскажу, сэр Энтони, но перед этим вам следует позвонить в Министерство авиации. Самолет, похожий на наконечник стрелы, двигатель, вероятно, реактивный…

– Уже позвонил, леди Сомерсет. Два дня назад что-то похожее видел экипаж «Гинденбурга» над Атлантикой.

– И тоже стреляли?

– И тоже стреляли.

* * *

Прежде чем накинуть китайский халат с драконами, подарок мужа, Пэл без охоты взглянула в зеркало. Увиденное не удивило, но и не слишком обрадовало. И с чего? До неприличия худая женщина с длинной шеей, колючие ключицы, втянутые щеки, острый крючковатый нос – родовая примета, гордость семьи Спенсеров. Все это бы приодеть, присыпать пылью – да на фамильный портрет позапрошлого века. Няня уверяла, что ее Худышка вырастет красавицей. То ли ошиблась по душевной доброте, то ли просто хотела утешить. Как изящно выразился супруг: «Жена не имеет внешности, дорогая!» Пэл и не думала спорить – внешностью это назвать трудно.

«Sembri una gazzella, Palladiа!»[6] – польстил, не слишком подумав, ее единственный любовник. «На чучело газели», – поправила она. Итальянец, что с него взять!

Она вышла из ванной и нерешительно оглянулась. Налево? Направо?

В квартире царила гулкая пустота. Муж, служивший в ведомстве сэра Энтони, еще не вернулся из очередной заграничной командировки, прислугу она отпустила, гостей же сегодня не предвиделось, впрочем, как и завтра, и послезавтра. С приятелями и сослуживцами супруг предпочитал общаться в клубах. У Пэл друзей в столице, считай, и нет. С родственниками же, что со Спенсерами, что с Сомерсетами, она встречалась лишь по большим праздникам.

Лондон – чужой город. Детство прошло в Оксфордшире, в родовом гнезде, потом – закрытая школа-интернат «не для всех» в маленьком Вудстоке, два года назад – свадьба. Вот, собственно, и все, 21 год – не слишком много.

«Худышка! Мисс Худышка!..»

Длинный коридор, белые лепные потолки… Направо их супружеская спальня, огромная, с нелепыми картинами по стенам. Свекровь, леди Сомерсет-старшая, лично занималась дизайном. У Пэл хватило ума не спорить, хотя спальня по ее мнению больше напоминала офицерское собрание провинциального гренадерского полка. После прошлогоднего объяснения с мужем Пэл бывала там редко.

Налево!

Когда после свадьбы они вселились в только что отремонтированную квартиру, Пэл обнаружила, что комнат для прислуги там целых три. Столько не требовалось, и одну Пэл без особых колебаний забрала себе. Муж, имея умеренно-прогрессивные взгляды, не возражал. Почему бы леди Спенсер не иметь свой собственный кабинет? Вполне в духе времени.

Кабинет Пэл устраивать не стала. Незачем! Узкая койка, тумбочка, стол и кресло – почти один в один ее комната в интернате. По стенам – акварели, ее собственные, тоже школьных времен. Зеленые луга, старинные дома под черепичными крышами, автомобили на проселочных дорогах. В те годы казалось, что жизнь будет очень долгой и непременно счастливой.

Она закрыла дверь, и присела на койку, на которой лежал еще неразобранный чемодан. Вот и вернулась! Бумагами можно заняться вечером, тогда же подобрать платье и шляпку для завтрашнего визита, к врачу – послезавтра. А сейчас…

Бутылка виски ждала в тумбочке. Ничего особенного, обычный односолодовый «Гленфиддих» из шотландского Дафтауна, 15 лет, вкус меда и хереса. Коллекционные изыски Пэл не признавала. Алкоголь – всего лишь одно из лекарств, не самое противное. Не нужно ни содовой, ни родниковой воды, ни особого бокала. Хватит и стаканчика, как раз на несколько глотков. После сегодняшнего – в самый раз.

Но прежде чем выпить, Пэл взяла со столика свой личный календарь. Сама и склеила, поработав ножницами над несколькими, купленными в киоске. На стену не вешала – в комнату мог ненароком заглянуть супруг.

«Мне очень жаль, что все сложилось именно так, дорогая!»

Лист плотной бумаги, на самом верху три цифры: 1936, 1937, 1938. Первая перечеркнута карандашом, после третьей – большой вопросительный знак. Ниже три годовых календаря, поверх первого – большой чернильный крест. Иное на втором, текущем – мелкие пометки, некоторые дни обведены то красным, то синим. Последний пока чист. В самом низу цветная репродукция из журнала: Клузоне «Пляска смерти», люди и скелеты вперемешку.

Отпив глоток, Пэл вновь взглянула на календарь. День прошел, новый начался. Год, считай, на излете.

«Худышка! Мисс Худышка!..»

7

Поезд притормозил на очередной станции, и Лонжа привстал, чтобы взглянуть в окно.

– Не положено! – буркнул один из конвоиров, рыжий веснушчатый и очень серьезный унтер. – Куда надо, туда и едем!

Второй, постарше и без особых примет промолчал, но взглянул хмуро.

Выглядывать не имело смысла. Тронулись с Центрального вокзала, миновали Потсдам и Бранденбург, значит впереди Магдебург, откуда пути расходятся во все стороны. Велика ли разница, что тот «кацет», что этот! Удивил лишь конвой, не тюремный – военный, в «фельдграу».

Стояли недолго, не больше пяти минут. Свисток паровоза и снова колесный перестук. Слова серого майора о свободе Лонжа не принял всерьез. Не верь, не бойся, не проси! Ясно, что не выпустят. «Считайте, что в очередной раз повезло». Для таких везучих наверняка оборудовали особый лагерь с тройной охраной.

С лагерями, впрочем, ясности не было. Пресса Рейха молчала, но французские газеты сообщили, что по «кацетам» идет тихая, нигде не разглашаемая амнистия. Выпускают тех, у кого срок не больше года, причем не уголовных, а «политиков». Строительство новых лагерей прекращено, старые же пополняют зелеными «винкелями» – уголовной братвой. Знающий комментатор назвал даже общее число заключенных – пять тысяч, в два раза меньше, чем в прошлом году. Кто-то даже предположил, что нацисты начали постепенно цивилизоваться…

Среди намеченных к закрытию «кацетов» был и Губертсгоф. Лонжа не поверил – уж слишком капитально там все строилось. Скорее всего просто переименуют, то ли в филиал того же Заксенхаузена, то ли в просто пересылочный пункт.

Великий фюрер Германской нации затеял очередную игру. Неспроста! Наверняка не может забыть о судьбе Муссолини. Волчий хвост спрятали в кладовку, сменив на лисий.

– Эй, дезертир, нам на следующей, – глядя по-прежнему в сторону, сообщил рыжий. – Приготовься.

Лонжа невольно вздрогнул. Дезертир? Откуда им знать?

– О самоволках можешь забыть, – не преминул добавить тот, что без примет. – Мы сюда самых прытких возим.

– Почему – дезертир? – не удержался он.

– Да на себя посмотри!

Вначале Лонжа не понял, а потом решил последовать совету. Итак, купе, двое конвоиров из Вермахта, не из тюремщиков, и он, в помятом костюме, без пальто и шляпы. Призывного возраста, стрижка короткая…

Он чуть не рассмеялся. Значит, для этих двоих он – обычный солдат-самовольщик, причем не злостный, таким место в военной тюрьме. А просто «прытких» переводят в часть, где режим пожестче и командир позлее.

А если все вместе сложить?

– На выход! – скомандовал унтер, в очередной раз поглядев в окно. – Руки сзади держи!

На платформе конвой продолжал бдить. Лонже было велено стоять лицом к рельсам и не вертеть головой. Тот, что без примет, остался рядом, держа карабин наизготовку, унтер же отправился куда-то в сторону станционного здания. Минуты тянулись, ничего не происходило, и Лонжа в очередной раз констатировал, что героя из него не получится. Сейчас бы выхватить у конвойного карабин, махнуть прямо через пути в сторону редких деревьев… Герою ни к чему думать о том, что даже если побег удастся, без документов и денег далеко не уйдешь.

«Как о тебе передать?» Если весточка дойдет, будет легче. Шажок, еще шажок, еще, еще…

Нет, не герой.

– Пошли, дезертир! Там по твою душу приехали.

Оказывается, рыжий унтер уже успел вернуться. Идти пришлось недалеко, мимо станционного здания и водокачки, за которой начиналась то ли площадь, то ли просто большой выгон. Дальше – дорога, обычная грунтовка, а посреди выгона – военный грузовик под тентом. А перед грузовиком…

– Стой! Ждать здесь!..

Унтер поспешил к тому, кто стоял возле кабины, достал из планшетки документы, принялся что-то объяснять. Лонжа… Нет, дезертир Лонжа между тем прикидывал, не ущипнуть ли себя за ладонь. Вдруг чудится?

Унтер, закончив со сдачей-приемкой подконвойного, нетерпеливо махнул рукой:

– Сюда, Рихтер! Поступаешь в распоряжение!..

Больше ничего объяснять не стал, да и не было в том нужды. Лонжа, подивившись всей невероятности происходящего, шагнул к грузовику. Нет, не к грузовику, к Столбу – дезертиру Столбу в новой аккуратной форме, с погонами согласно чину и незнакомой треугольной нашивкой на рукаве.

Не доходя двух шагов, остановился.

– Здравствуйте, господин обер-фельдфебель.

Специально не по уставу, дабы послушать как рыкнет.

«Цир-р-рковой?»

Господин обер-фельдфебель рычать, однако, не стал. Проводив долгим взглядом унтера, вздохнул со значением.

– Ну, здравствуйте, Рихтер.

Протянул руку, пожал крепко, улыбнулся кончиками губ. Вроде и не сказано ничего, а все ясно.

– А что за треугольник у вас? – без особой нужды поинтересовался дезертир Лонжа. – В Вермахте уже «винкели» начали цеплять?

Столб покачал головой:

– Это у вас шутка юмора такая, Рихтер? Узнаете, когда и вам нацепят. А сейчас… Р-р-равняйсь! Смир-р-рно! Гефр-р-райтер Р-р-рихтер! Пр-р-риведите себя в пор-р-рядок и – мар-р-рш в кузов!

– Кто гефрайтер? – растерялся Лонжа, но вместо ответа узрел начальственный кулак.

* * *

В кузове обнаружились, как и следовало ожидать, деревянные скамьи, на которых скучали двое в такой же, как у Столба, форме с треугольниками на рукавах. Увидев Лонжу, один лениво взмахнул рукой:

– Сервус[7], камрад! Падай!..

Второй лишь молча кивнул. Лонжа присел рядом и взялся руками за скамью. Вовремя! Грузовик, зарычав пострашнее, чем герр обер-фельдфебель, бодро тронулся с места. Несмотря на шум говорить было все-таки можно, чем сразу же воспользовался общительный сосед.

– Новенький? А к нам за какие грехи?

Лонжа лишь пожал плечами. Много их, все и не упомнить.

– В кинотеатре курил, камрад? – внезапно поинтересовался второй. Разговорчивый предостерегающе поднял руку, но Лонжа лишь усмехнулся.

– Не тайна, во всех бумагах прописано. С шуцманом повздорил. Треугольник носил синий, если интересно. А вам за что «винкель» налепили?

Парни, не сговариваясь, поглядели на нашивки, каждый на свою.

– Ты о чем, новенький? Мы же саперы!

Выпускник военного училища Август Виттельсбах немало устыдился. Униформу европейских армий им, конечно, читали, но не слишком вдаваясь в детали. Значит, саперы? И Столб теперь сапер, и… И он сам получается тоже?

Между тем, саперы о чем-то пошептались, после чего разговорчивый придвинулся ближе.

– Слушай, камрад, и запоминай. Таких, как ты, направляют во вторую роту. А тем, кто во второй – ни увольнений, ни переписки. Но не вздумай с камрадами весточки передавать. Не возьмут, двое уже на этом погорели, мало не показалось. А если возьмут, еще хуже, сразу к начальству побегут. Народ здесь дрессированный, не хуже, чем в цирке.

– Здесь? Это где?

– Крепость Горгау, камрад.

* * *

Остановили их минут через десять. Точнее Лонжа сказать не мог, наручные часы отобрали при аресте да так и не отдали, как и все прочее. Вполне логично! Никто его не освобождал и не собирался, только «кацет» теперь именуется странным именем Горгау. Сразу же вспомнилась Медуза Горгона. Бывший цирковой не слишком хорошо помнил мифологию, но на одном из представлений, где он стоял в униформе, Горгона была явлена во плоти – живая пирамида в три яруса с огромной маской наверху. Лонжа прикинул, что Горгау по созвучию вполне годится в супруги страховидной Медузе.

О том, почему везут именно в крепость, решил пока не задумываться. Объяснят! А если нет, догадается сам.

Когда грузовик остановился, Лонжа решил было, что это контрольно-пропускной пункт, полагающийся каждой воинской части, однако вышло иначе. Его новые сослуживцы недоуменно переглянулись, тот, что поразговорчивей, выглянул наружу и тут же вернулся обратно.

– Sch-sch-scheiße![8]

И тут же послышался знакомый рык: господин обер-фельдфебель с кем-то препирался. Длилось это недолго, голоса стали громче, послышалось резкое: «Открывай!» Саперы вновь переглянулись, а затем почему-то взглянули на Лонжу.

– К машине! Стр-р-ройся!

Стали в ряд, хотя и не по росту. Столб это обстоятельство проигнорировал и вообще выглядел крайне недовольным. Неудивительно! Увидев, кто их остановил, Лонжа мысленно согласился со своим новым знакомым. Scheiße! Иначе и не скажешь.

…Оскаленный череп в петлице и на фуражке, карабины наперевес, наглый, полный презрения взгляд. «Мертвая голова», лагерная охрана. Двое по бокам, в центре – офицер, рядом с ним Столб с какими-то бумагами в руках. Один показывает, второй внимательно изучает, время от времени поглядывая на стоящих в строю.

Секунды затяжелели, каждый удар сердца гулко отдавался в висках. «Будет вам мерзость», – пообещал Агроном, и Лонжа ему поверил. А чем не мерзость – кошки-мышки с обреченным? Отпустили – и снова поймали.

«Ваша судьба – лагерь и печь крематория». Белый танец Смерти, зал с колоннами, невидимый в темноте оркестр…

Август Виттельсбах закусил губу и стал ровно, словно в миг, когда на его плечи лег королевский горностай. Все сделано правильно. Пусть!

С Агнешкой он виделся за три дня до ареста. Сейчас она уже дома, в безопасности. И это хорошо.

– Гефрайтер Пауль Рихтер?

Офицер уже рядом, смотрит в лицо. Пусть смотрит!

– Так точно!

Долгий внимательный взгляд. Наконец, «мертвоголовый» отвернулся, отошел на несколько шагов.

Оскалился.

– Извините за вынужденную задержку, господа. Чрезвычайные обстоятельства! Успешной вам службы!..

Вздернул правую руку вверх.

– Хайль Гитлер!

Стоящие в строю промолчали. Обер-фельдфебель Столб неохотно поднес руку к козырьку.

Смерть отступила.

– Чрезвычайные обстоятельства? – хмыкнул разговорчивый сапер, когда грузовик, наконец, тронулся. – Да побег у них, точно говорю!

– Здесь где-то лагерь? – не выдержал Лонжа.

– Не где-то, – наставительно молвил второй, – Все скоро узнаешь, камрад. А насчет побегов – это сказка. Из «кацета» убежать нельзя.

Бывший номер 445 хотел промолчать, но губы сами шевельнулись.

– Можно!

Сказал негромко, но его услышали.

8

Локи лежал на полу в грязной липкой луже. Первое ведро воды не помогло, пришлось лить второе, и только тогда Хорст сумел разлепить веки. Густая красная пелена закрывала мир, но это даже к лучшему. Остаток сил он потратил на то, чтобы не заплакать. В горле булькало, и только сжатые зубы удерживали отчаянный беспомощный вой.

– Очухался? – гоготнули за пеленой. – Готовься, сейчас повторим. А если не нравится – подписывай.

– Н-нет, – выдавил он из себя. – Не подпишу. Я никого не убивал!..

За пеленой о чем-то негромко переговорили. Затем Локи взяли за плечи и вздернули над полом. Чья-то ладонь впечаталась в щеку.

– На меня гляди!

Пелена лопнула. Квадратный «бык» смотрел прямо в лицо.

– Не серди нас, Локенштейн. У меня есть приказ – и есть срок исполнения. Условие одно, руки-ноги тебе не ломать. Понял? Спрашиваю: понял?

Нового удара Локи ждать не стал. Не отмолчаться…

– На суде я все равно откажусь.

Откуда-то вынырнула горящая сигарета, на миг задержалась у щеки, затем оказалась возле левого глаза. Хорст попытался отдернуть голову, однако держали крепко.

– Намек понял, Локенштейн? На суде ты будешь только кивать и поддакивать, как Маринус ван дер Люббе. Есть, знаешь, способы. Имей в виду, убить – не убью, но изуродую так, что и мать родная тебя на том свете не узнает…

Сигаретный жар опалил ресницы.

– …Глаза не жалко? Могу еще яйца дверью прищемить. Только руки-ноги, понял, все прочее здесь оставишь. Ну, Локенштейн, что выберешь, глаз или яйца? Считаю до трех, а потом выберу сам. Один…

Локи уже понял – не шутят, что обещают, то и сделают. Но даже не это было самым страшным.

– …Два…

Ван дер Люббе! На Лейпцигском процессе, когда судили поджигателей Рейхстага, главный обвиняемый во всем соглашался с прокурором, хотя нраву был бешеного, бомбист-анархист. Есть ли способы? Конечно же есть! Все равно, сволочи, своего добьются…

– …Три!

– Не надо! Не надо! Я подпишу, я все подпишу! Я подпишу-у-у!..

* * *

– …Произведя последний выстрел, я выбежал из вышеупомянутой бельевой, однако на пороге оступился и упал, ударившись при этом головой о дверь. Далее ничего не помню и показать больше ничего не могу…

Писать было очень неудобно. Присесть – даже на краешек стула – он не решался, слишком внутри все болело. Работал, наклонившись над столом. Квадратный диктовал, стоя за левым плечом и время от времени заглядывая в бумагу.

– …О чем свидетельствую собственноручно и подписываюсь…

Думать ни о чем не хотелось, но краешком сознания Хорст понимал, что байка вышла хоть куда. Вместо быстрого и незаметного «скока» вырисовался вооруженный налет. Состав банды налицо, главный – Ганс Штурр, он, Локи, на подхвате. Второй убитый оказался по странной случайности рецидивистом, судимым именно за грабеж.

– И на каждой странице, Локенштейн, распишись. Внизу – и чтобы разборчиво.

Отчего ссора вышла? Оттого что будущий «навар» не поделили. К тому же Штурр крепко выпил. Слово за слово…

Хороший адвокат не оставил бы от этой сказки камня на камне, но Хорст уже ни на что не надеялся. Только бы оставили в покое, отвели бы камеру, лучше всего одиночку. А там лечь на нары лицом вниз – и будь что будет!

Локи, сын Фарбаути и Лаувейи, спекся.

Бумаги унесли, однако в камеру его не отпустили. Квадратный «бык» достал папиросы, кивнул подчиненным.

– Курите, парни!

Покосился на Хорста, гоготнул:

– Можешь присесть, девочка!

– Не может! – радостно откликнулся один из «быков». – Чешется сильно.

Локи это уже не задевало. Сейчас, когда все самое страшное кончилось, а боль немного отступила, он начал понимать всю нелепость случившегося. Дело даже не в том, что его подставили, навесив чужую «мокруху». Штурра с приятелем наверняка порешили сами «быки», но в этом случае он, Хорст Локенштейн, нужен им не живым, а мертвым. Пристрелить, сунуть в руки оружие да там и оставить до приезда следственной группы. Процесс – это долго и сложно, случиться может всякое…

– Хайль Гитлер!

Прозвучало из-за спины. Как открылась дверь, Локи не услышал.

– Зиг хайль! Зиг хайль!

«Быки» отвечали вразнобой, но очень громко. Квадратный кивнул, и Хорста, взяв за плечи, развернули.

– Этот?

Локи понял, что еще способен удивляться. Вместо серого мундира – черный, с «сигиль-рунами» в петлице. Ростом с каланчу, но в плечах узок. Что на другой петлице? Значит, унтерштурмфюрер. Унтерштурмфюрер Глист.

…«Черных» Локи, подобно прочим добрым немцам, старался обходить стороной. Как и все, что пахло «политикой».

Унтерштурмфюрер Глист, смерив его внимательным взглядом, протянул руку, взял за подбородок, повернул голову влево. Затем, вытерев пальцы белоснежным платком, достал из нагрудного кармана фотографию.

Всмотрелся.

– Не слишком и похож. Ладно, все вон!

Подождав, пока «быки» грузно протопают к выходу, спрятал снимок.

– Моя фамилия – Виклих. Так и обращайтесь: «господин Виклих»…

Прошелся по комнате, зачем-то взглянул в зарешеченное окно. Локи между тем мысленно восхитился. Виклих[9] – почти угадал! Хоть и не Глист, но совсем близко. Но почему не по званию? У всех «эсэсов» пунктик по поводу устава!

– Сейчас, Локенштейн, я зажгу спичку. И пока она горит, вам придется принять решение…

Локи лишь вздохнул. Еще один пироман! Но мозг уже работал, камешки, слегка покружив, быстро складывались в простенькую мозаику. Сначала подставили, сунули под нож гильотины, а потом появляется Глист со спичками. Романами про разведчиков Локи не слишком увлекался, но иногда почитывал.

В шпионы вербуют, что ли?

Коробок с легким стуком упал на стол.

– Вы, Локенштейн, конечно, не убийца, но вор и мерзавец, а значит бесполезный для Рейха индивид. Таких, как вы, следует истреблять, чтобы нация стала здоровее и чище. Однако сейчас Рейху нужны именно вы.

…А почему бы не в шпионы? Все лучше, чем под нож!

– Итак, одно из двух. Или я исчезну, и все пойдет своим ходом – или мы исчезнем вместе. Ваши бумаги я заберу с собой ради гарантии, но после всего охотно вам верну. Умирать…

Пожевал губами, словно пробуя слово на вкус.

– …Умирать вам не придется, это обещаю. Хорошо поработаете – отпущу.

Вынул спичку, поднес к коробку.

– Не надо! – вздохнул Локи. – Я согласен, господин Виклих.