Читать книгу Атаман Войска Донского Платов - Андрей Венков - Страница 6

Следующие десять лет служебной биографии Платова бесцветны, и особого продвижения по службе нет. А ведь это лучшие годы в жизни человека, от двадцати до тридцати. На что же потратил он их? Ну, во-первых, усмирял пугачевское возмущение…

Пугачева на Дону не приняли. Может, и поддержали бы его в бедных верхних станицах, но шел со злодеем разный наброд, нищета, которой терять нечего и которая надеется приобрести больше, чем потерять. По Хопру, Медведице, Иловле скатились от Саратова шайки пугачевцев на верхние станицы не хуже татарской орды.

Луковкин, походный атаман верных царице казаков, с пятью сотнями после восьмидесятиверстного ночного перехода обрушился внезапно на пьянствующую в станице Етеревской пугачевскую братию, разметал и выбил за пределы Войска.

Обтекая землю донских казаков, спустились пугачевцы дальше, к Царицыну, где ждали их уже собранные со всего Дона полки.

Сомневались донцы, и бегали многие казаки из лагеря в лагерь, но Царицына Пугач не взял, прошел мимо, и здесь, на Астраханской дороге, настиг его Михельсон с коронными войсками и разбил вдребезги.

Пугачев бежал на Волгу, на Яик, и донской старшина Иловайский устремился за ним, бросая запаленных лошадей и выбившихся из сил казаков, кинулся ловить злодея, хватать за хвост птицу-удачу.

Платова тоже посылали под Царицын. Из трех полков, Акима Уварова, Павла Кирсанова и Матвея Платова, вернувшихся «на льготу» (отпуск со службы – до нового «призыва») с Кубани, скомпоновали два полнокровных, по пятьсот сабель, и под командованием Кирсанова и Платова отправили на мятежников.

После поимки самозванца не вернулся Матвей на Дон, а целых два с лишним года искал и преследовал шайки пугачевцев, которые разбрелись по Волге и прилегающим губерниям.

По приказанию графа Петра Ивановича Панина, руководившего подавлением восстания, ставили в каждом селении по одной виселице, по одному колесу – кости ломать. Растягивали истязаемого на колесе, ломали ему ломом каждую конечность в двух местах и, наконец, ударом по животу ломали хребет. Помните казнь Остапа в «Тарасе Бульбе» H. B. Гоголя, когда кости захрустели? Ставили еще в селении «глаголь» для вешания некоторых за ребро. И наводили под этими нехитрыми орудиями порядок и тишину в великорусских селениях ребята молодого полковника Платова.

Долго еще в этих селениях донскими казаками детей пугали.

Скучная служба, а никуда не денешься. Благодетель, князь Василий Михайлович Долгоруков, ушел в отставку. И «Крымским» его назвали, и Георгия первой степени пожаловали, а вот фельдмаршальский чин – никак, он и обиделся. Можно бы на Серебрякова понадеяться, на походного атамана казачьих полков в Крыму… Тот, как и Матвей, больше к русской власти, чем к своей, донской, прислонялся, одного поля ягоды. Но при встрече с пугачевцами прошиб Серебрякова геморрой, казаки смеялись: «От страху кровью ус…ся». Разгневанный Потемкин чуть было не казнил его, Императрица отстояла. Но был теперь Серебряков конченой фигурой. Не на кого Матвею надеяться. Разве что на батюшку, Ивана Федоровича.

Батюшка, Иван Федорович Платов, побывал с полком в Польше, в Санкт-Петербурге, переброшен был оттуда под Москву и теперь так же, как и Матвей, ловил ослушников вокруг древней столицы. На виду, на отличном счету…

Оставим на время отца и сына Платовых гонять за бунтовщиками по бескрайним российским просторам и посмотрим на Дон, где устанавливалась в это время новая власть, делились посты, к которым службистых и приверженных российской короне Платовых и близко не подпустили.

Опасаясь, как бы пугачевская зараза не прижилась на Дону, дали власти донцам послабления. Следствие над ефремовскими сторонниками прекратили и всех, кто выжил, отпустили. Самому Ефремову из Пернова разрешили перебраться в Таганрог, но опальный атаман отказался и поселился в Санкт-Петербурге; не захотел, а может, и побоялся на Дон возвращаться. Старшего сына его, к тому времени подросшего, загнали со сменным полком одного из Иловайских на Кубань.

Навезли власти в Черкасск хлеба в счет жалованья, осчастливили черкасню. Шестьдесят четыре тысячи четвертей! Потемкин, смело взявший на себя главное начальствование над Войском, да и не над ним одним, доискивался истинных причин возмущения и предполагал их на Дону заранее пресечь. Усмотрел, что одна из причин – самовластие старшинское. Ввел он на Дону Гражданское правительство, сохранив за ним прежнее название – Войсковая Канцелярия. Двух членов, старшин, он в это правительство сам назначал, а четверых Войско выбирало на один год. Руководствовалось отныне правительство не донским обычаем, а российскими законами, соблюдая, однако, данные Войску ранее привилегии. Вместо Семена Сулина, атаманившего на Дону во время неспокойствия, наказным поставили доказавшего свою преданность Алексея Иловайского.

И Иловайского и все правительство посадил Потемкин на жалованье. Атаману положил в год тысячу да «столовых» денег четыре тысячи, правительству, конечно, поменьше. Но кто и когда на Дону жил на жалованье?..

И еще одно событие, важное для Дона, которое и нашего героя коснулось. Всех, кто в это время полками командовал, приравняли к русским воинским чинам, считали их пониже майора, но повыше капитана.

Привыкало Войско Донское, обустраивалась старшина на новом положении. Средняя станица и без Ефремова власть в Черкасске удержала. Вылезли вверх многочисленные Иловайские, родня их Дячкины, Луковкин, усидел наверху ефремовский прихвостень Васька Маньков, доказал свою преданность царице, лазутчиков пугачевских нещадно налавливая. Из коренной черкасни вышел наверх Дмитрий Мартынов, герой дунайских баталий. Бессменно заправлял всеми бумажными делами Иван Артемович Янов. Да ликовали, не уставали, свалившие Ефремова дружки Кирсанов и Юдин.

Блеска прежнего у атаманской власти не стало. Иловайский с его утиным носом, тонкими губами и усиками не дотягивал до величественного, породистого Ефремова. И полковника ему дали, и генерал-майора, и из наказных в войсковые атаманы возвели. Нет – мелковат.

Слухи весь год будоражили Канцелярию и весь Черкасск один страшнее и нелепее другого. Вроде и успокоилось все, но упорно ждали страшного. Да и как не ждать? Все ходили и друг друга пугали: «Сечь разогнали, и нам то же самое будет».

Запорожскую Сечь в 1775 году разогнали, и донские казаки в этом участвовали. Дожились…

Два было старейших великих войска – Дон и Запорожье. Много Россия от них претерпела, особенно в Смутное время, и, памятуя о прошлом, в 1622 году особой грамотой запрещала Москва донцам запорожцев на Дон принимать. Но постепенно перешли вольные запорожские казаки в подданство России. И до и после этого события теснейшая связь была меж донцами и запорожцами. Вместе на море ходили «за зипунами», вместе турок били, татарву… Когда поднялся Хмельницкий, то многие донцы его поддержали, хотя и с оглядкой на союзного Хмельницкому крымского хана. Вместе от царя Петра отбивались. Украина Мазепу выставила, Дон – Булавина. Перессорила их, донцов и запорожцев, земля…

При Петре Первом ушла часть запорожцев с Костей Гордиенко под турка и образовала новую Сечь. Но скоро стали запорожцы обратно проситься, и Императрица Анна Иоанновна пустила их домой, на Днепр, где поставили они в Базавлуцких плавнях очередную Сечь – Пидпиленскую. И оказалось тут, что земли у Войска Запорожского мало. Никак не могли с донцами угодья разделить и рыбные промыслы. До драк дело доходило. В 1741 году донцы с атаманом Максимом Федоровым сгоняли их с морских кос[58]. В октябре 1743-го кошевой Кондратий Милошевич жаловался на донцов, и прислали из Санкт-Петербурга указ бригадиру Вырубову, коменданту крепости Святой Анны, чтоб он запорожцев с донскими помирил. Донцы мириться не хотели, поскольку дело было не в обиде, а в куске насущном. Через два года опять ходили они с Василием Григорьевым запорожцев с ейских кос[59] сбивать, а Степан Ефремов, сын войскового атамана, налетел с калмыками и разорил запорожские зимовники по речке Кальмиусу. Все сено черти узкоглазые пожгли и бобров из капканов позабрали. Жаловались потом на убытки куренные Деревянковский, Титоровский, Ивановский, Кореновский, Ирклиевский[60] и с ними Семен Кунпан, куренной Кисляковский (у последнего на 10 руб. сена пожгли).

Вновь указ пришел: киевскому губернатору провести границу меж донцами и запорожцами по речке Кальмиусу. И на Дон грамоту прислали: «…и для того быть между запорожскими и вами, донскими казаками, упомянутой речке Кальмиусу границей, а от вершин оной прямою чертою до прежней 1714 года России с Портой Оттоманской границы учинить приличную межу и поставить грани». От Днепра, по речкам Самаре, Волчьи Воды, Берде, Калчику и до Кальмиуса – земля запорожская, а от Кальмиуса, по речкам Еланчику, Кринке, Миусу, Темернику, и до Дона – донская. И особая грамота была, чтоб Донское и Запорожское войска не ссорились и чтоб запорожцев не убивали и не грабили.

«Крайними», конечно, калмыки оказались, которых Степан Ефремов привел. Их все время в православие обратить хотели, а они плакались, что у них на кресты денег нет. Прислали им из России деньги на кресты… Калмыки, однако, в православную веру переходить не спешили. Вот пожечь, пограбить во славу русского оружия – другое дело! Заодно пограбили они малороссиян, которые с Ахтырки в Черкасск ездили и на Гнилотоке на пристани рыбу покупали. Собрали их всех (калмыков этих) и отправили служить в Лифляндию. Только вроде все утихло, налетели запорожцы и у донцов коней отогнали… Возвращаясь с турецкой войны, обложили русские войска Сечь. Два серба[61], Текеллий и Чорба, с мадьярами, валахами, сербами и другими наемниками, с русской пехотой разогнали запорожское рыцарство. Были при этом деле четыре донских полка, а из известных донцов – Федор Кутейников и Андрей Сулин. Был еще полк Дмитрия Мартынова, но сам Мартынов не показывался, передал свой полк Андрею Сулину.

Верхушку запорожскую упрятали в монастыри, грехи замаливать, а сами запорожцы, не смирившись, вновь ушли к туркам. Оставленная без хозяев Сечь, естественно, пала жертвою грабежа, и донцы, говорят, неплохо поживились.

С тех пор за Сечь разгромленную и за Покровскую церковь разграбленную у запорожцев к донцам особый счет. Станет Войско Запорожское Войском Черноморским, а затем и Кубанским, но вскакивать будут через сотню лет посреди пирушки казаки и с пьяной настойчивостью требовать: «Давайте коня – поиду у Старе Черкаське паникадило у донцов отбивать…»

Матвей Платов вдали от этих важнейших событий подыхал на царской службе от скуки. Ни славы, ни подвигов. Холодно, черно, угарно. Резали глаза черные деревни посреди снегов, укрывших волжские просторы. «Горели они здесь все, что ли?» Нет. Не белят, не красят, вот дерево и почернело.

Полк его стоял по многим селениям вразброс. Народонаселение исподтишка пакостило. А как нагрянет сам Матвей, падало на колени, голов не поднимали, одного образа платовского ужасались. Окрестные помещики, по одному с опаской возвращавшиеся в родные места, перед ним заискивали, норовили к себе залучить, но не одного, а с командой, и тогда, собрав подданных, дорвавшись, наконец, впадали в гнев, как псы бешеные, хрипели: «Р-рабы… Я вас, анафемы… – и властно махали рукой или платочком. – Давай, ребята!» Казаки оглядывались на Матвея. Матвей безразлично кивал. Нагляделся, привык.

Будем надеяться, что спас он когда-нибудь кого-то безвинного от жестокой расправы. А может, – не дай Бог! – кого-то лишнего раньше времени на тот свет отправил…

Чиновники, твари неблагодарные, народ разоряли, а платовских казаков что ни день обвиняли в мародерстве. И как отбрешешься, если русской грамоты не знаешь? В общем, скука.

Как развлекаться в глухомани молодому здоровому парню? Девки дворовые, которым Матвей счет потерял по разоренным усадьбам, да водка. Вина виноградного не достать. От браги Матвей кривился. Сивуха казенная в нос била. Научился юный Платов водку на разных травах настаивать. Особенно полюбилась ему горчишная, гартальная, обжигала она горло, вышибала слезу, и застилала та слеза опостылевшую действительность.

Как о мимолетном счастье вздыхал он горько об ушедших крымских временах, о веселой и интересной штабной жизни, где всё любезны и обходительны, в курсе сплетен и интриг, знают все на свете, преданы Матушке-Императрице, глядят на нее, как на богиню и как… на женщину, и нет ни у кого иллюзий, какие пружины задают ход государственной машине. Знаем мы эти скрипучие пружины!.. Стирал Матвей выдавленную горчишной водкой слезу синим рукавом, оглядывался, словно проснувшись, на черные, как после пожара, дворы. Мутный мир, беспросветный. «Хоть бы война началась. Может, майорский чин дадут…»

Восстанавливалась торговлишка, заезжали промышлявшие ею казаки к Матвею за протекцией, рассказывали ему донские вести, а домой на Дон родне платовской переказывали, что совсем «плохой» казак, худой, желтый, того и гляди доразу сопьется. А жалко, такой молоденький! На Дону от всех скорбей, если войны нет, один выход – женить. Дошло все до батюшки, Ивана Федоровича, который с полком в Москве и вокруг Москвы разбойников ловил, служил усердно, а кроме того, пользуясь уравнением в чинах, скупал помаленьку крепостных и на Дон отправлял – медленно, но упорно карабкался в настоящие помещики. Батюшка подтвердил:

– Женить! – крепко задумался и невесту подсказал: – Сватайте за него ефремовскую дочку.

Все рассчитал: девке за двадцать перевалило, и если не больная, то в такую пору за любого выскочить готова, чтоб в «вековухах» не остаться; и Меланья Карповна в ее нынешнем положении не посмеет отказать полковнику, беззаветно несущему царскую службу.

Важно было упредить возможных соперников, которые, напуганные прежними временами, когда искореняли крамолу семьями, со всей родней, близкой и дальней, обходили теперь ефремовский двор десятой дорогой. Думали, что лишь из-за пугачевщины забыли про Ефремовых, но скоро вспомнят, ибо нет в России ничего и никого злопамятнее самого государства. Иван Федорович так не думал, было ему из Москвы виднее, что другие времена наступают, можно сказать – просвещенные.

– Сватайте ефремовскую дочку, а ему передайте, чтоб не рассусоливал, а поторопился.

С оглядкою, но все дружнее и дружнее подключилась вся платовская родня, соседи из самых надежных. Матвей приехал в отпуск, отоспался, порозовел.

Сосватали и «окрутили» молодых стремительно. Было это в феврале 1777 года, на Масленой неделе. А на пост уехал Матвей обратно в полк, дослуживать.

Тут только дошло до черкасских женихов, какой кус они упустили. Грабили в прежние времена Ефремовых, усадьбу разносили, но остались в неприкосновенности стада и табуны, земли и хутора, заселенные малороссиянами, иная недвижимость. Да и дворец ефремовский как стоял, так и стоит. Какая же часть от этого несметного богатства отойдет в приданое единственной дочери? И как это мы проглядели?..

Батюшка Иван Федорович, с разрешения Войсковой Канцелярии, основал для сына Матвея два хутора: один – в верховьях речки Малой Крепенькой, а другой – на балке Ольховой при реке Миусе, туда же переселил сорок три души крепостных, купленных в России. Обустроил молодым будущую жизнь. Но что эти платовские крохи против ефремовского приданого?

Обездоленные платовской женитьбой кандидаты в ефремовские зятья, теперь спешно опомнившиеся, а особенно их проморгавшая все дело родня, заходились в сплетнях, шумел черкасский базар. Досталось Матвею и всем близким его, голодранцам и выскочкам.

– Не-ет, сам бы он ни в жисть не догадался бы. Это все старый удумал…

– Да что ты будешь делать?!..

– Бедный Степан Данилович! Поглядел бы, покойник, за кого его любимую дочушку выдали.

– Окстись, кума! Он живой…

– Отца упекли и дочерю черт-те за кого отдали. Конец Ефремовым!..

– Да-а…

Матушка Анна Ларионовна к шуму этому отнеслась спокойно:

– Ничего. Вернется Матюшка со службы, в один миг все свои языки прищемят.

Вскоре ветреная и лакомая на зрелища толпа отвлечена была от платовской женитьбы иными, не менее интересными событиями. Искал весь базар некую Авдотью Марченкову, из скородумовских малороссийских женок, которая от мужа своего, Ивана Марченкова, побег учинила и обратилась в прелюбодейство, чинимое с ней армянами Ширеевым и Богусовым, кои скрывали ее у себя в квартире на полатях, откуда она и вынута была. Ободрали бабенку «кошками» и розыск учинили, почему она себя так нескромно ведет, приютивший ее город позорит. Было это 28 февраля.

Выпоротая Авдотья доказала на женку Средней станицы Персиянинову Аксинью Ивановну, что свела та ее, Авдотью, с армяном Богусовым. А поскольку была та Аксинья казачья женка, то спрос был со станичного атамана. Атаман Средней станицы на розыске показал, что о сводничестве не знает, иначе пресекал бы, но сама «Персиянинова в блудодействе обращается и всякая сволочь в дом с ним прибежна». 10 марта справедливые донцы ободрали «кошками» и казачью женку Персиянинову, а с мужа ее взяли подписку, чтоб впредь в его доме «сволочи не было».

И дальше баловала жизнь черкасский базар разного рода событиями, войсковой базарный Леонов только глаза пучил и головой крутил. На то оно и гражданское общество при Гражданском правительстве! А по станицам уже собирали казаков на смену прежним полкам «в рассуждении весьма долговременной их на службе бытности». Сменяли в Польше полки Саврасова, Алаева и Сарычева, в Кизляре – Сулина и Табунщикова, в Москве – полк Ивана Платова, в Великороссии – сына его Матвея, еще в Астрахань сотню посылали. Всего, по приказу Потемкина, – 3400 казаков, и сбор, по обычаю, 25 апреля. В мае, смененный в Воронежской губернии полком Андрея Орлова, заявился Матвей Платов домой, и началась его семейная жизнь.

Теперь мы подходим к деликатному и даже щекотливому вопросу: как же он, грубо говоря, с женой-то жил?

Задумываемся мы: а стоит ли вообще лезть в личную жизнь Матвея Ивановича? Интеллигентные люди, ну зачем вам в чужом белье копаться?

Или прав был Данила Ефремов, когда отдавал малолетнего сына Степку в заложники калмыкам ради соблюдения российских интересов: «Государственный человек себе не принадлежит»?

Фразу эту мы, честно говоря, ему сами приписали. И думал ли он так, отдавая сына в аманаты, гарантии не даем. Может, он ради карьеры, ради царской милости готов был единственным сыном пожертвовать? Не зря же отец и сын Ефремовы до самого конца в контрах были.

Ну да Бог с ними, с Ефремовыми, к ним мы еще вернемся. А вот как с платовской личной жизнью быть? Тем более, что и не знаем мы ничего об этой самой жизни. В смысле – ничего интересного. Сам Платов и первая жена его, Надежда Степановна, мемуаров не оставили, а кто из современников и оставил, тот помнил Матвея Ивановича уже пожилым и женатым повторно. А сверстники лихого атамана до времен, когда принято стало писать мемуары, не дожили. Воинственные донцы имели обыкновение умирать рано. И не в своей постели.

Можно допустить, что была Наденька, Надежда Степановна, грамотна. Младший брат ее, Степан Степанович, судя по послужному списку, знал географию, арифметику, риторику, немецкий язык и латынь.

Матвей Платов, если верить ранним послужным спискам, грамоты вообще не знал, но на старости лет писал бойко, хотя и с ошибками. Будем надеяться, что Наденька его и выучила грамоте. Ужаснулась: «Да ты ж неграмотен! Как же ты, милый мой, полком командовал?!» – и стала учить.

Еще что сразу заметно: слаба была, прожила недолго, и сын Платова от нее прожил недолго. И со всеми Ефремовыми так: женятся поздно, долго нет детей, если есть, то по одному ребенку, зато умирают рано, и дети умирают. А старший сын Степана Ефремова, Данила Степанович, еще молодым вдруг напишет, что лет своих не помнит, помнит только, что начал службу есаулом 2 марта 1772 года, и сыну своему единственному в разных списках разный возраст напишет, и разница не какая-нибудь – девять лет.

Вот и пойди расскажи, что не было на Дону своей аристократии. Была она, аристократия эта, и даже вырождалась.

Видимо, не помогла свежая кровь базарной торговки Меланьи Карповны, не оросила она, не пробудила к жизни высохшее ефремовское родовое древо.

Досталась Матвею Платову изнеженная аристократочка, если верить легенде, – пылкая, созданная для того, чтобы поставить ее на пьедестал и боготворить. Для семейной жизни обстоятельство это не совсем благоприятно, но можно предположить с большой долей вероятности, что о скуке в семейной жизни Матвей Платов забыл надолго.

Припомним, кстати, что были у этой аристократочки такая мама (а у Матвея Платова – теща), как Меланья Карповна, и два младших болезненных братца, а девочки, если с детства привыкли заботиться о младших братьях, то вырастают и становятся прекрасными хозяйками, идеальными женами для непостоянных, ветреных, инфантильных мужей.

Кроме того, наверняка научила она его неординарно мыслить и выражать свои мысли, отточила приобретенное в долгоруковском штабе умение держаться и одеваться, уверенно говорить (ну, это он и сам прекрасно мог делать), помогала советом, а может быть, и деньгами. Даже по логике выдуманного нами сюжета ждало их неизбежно некое разочарование, ведь образы друг друга были ими самими придуманы. Застенчивые улыбки до свадьбы могли смениться фразами: «Да вы, любезнейший, просто чурбан неотесанный». Но не думаю, чтобы изнеженная аристократочка устояла против такого орла, как Матвей Платов, рубака и матерщинник, в его лучшие годы.

Позавидуем Матвею, вся жизнь которого крутилась вокруг такого явления, как любовь, который всю жизнь или сиял, или был убит горем (в зависимости от любовных дел), то мирился, то ссорился со своенравной женой, был страстен, но непоследователен, болезненно ревнив и ветрен, и все домашние «концерты» с любовным лепетом, свечами, обожанием, восторгами и лестью делил не с кем-нибудь, а с дочкой самого Ефремова. И «оттягивался» так целых пять лет.

Другое дело, что новая родня и черкасские верхи, куда он ворвался благодаря новому своему положению, считали его выскочкой и не скрывали этого. Один из братцев Наденьки женился на дочери известного Акима Карпова, другой на Авдотье Иловайской, дочери войскового атамана, и сам Алексей Иванович, опамятовавшись, просил в письме у сидевшего в Санкт-Петербурге Степана Ефремова разрешения на этот брак. Вдумаемся: правящий на Дону войсковой атаман просит разрешения у опального, чтоб сын опального женился на дочке правящего. Абсурд? Нет, был теперь пострадавший «за казаков» Степан Ефремов для донцов вроде святого. И пострадал человек, и спасся чудесно, и… далеко от Дона, от неисчислимых дрязг. А если вспомнить его былое величие?!

Не знаем мы, честно говоря, как уживался Матвей со своей тещей, красавицей Меланьей Карповной, при ее властности и иных достойных уважения качествах. Но как-то ужился.

Что ж, и Суворова, который женился на молоденькой и очень знатной Прозоровской, новая родня, то есть весь высший свет, считала выскочкой. Не ты, Матвей, первый, не ты и последний.

Пять лет прожил Матвей Платов с молодой женой и родившимся очень скоро сыном Иваном. Только в 1782 году ушел на службу. Считалось, что все эти пять лет состоит он «по Войску», в общем – служит, но дома сидит. Срок для исправного офицера немыслимо большой. Редко кто так долго без реальной службы оставался. Изучаем мы службу донских офицеров: год, самое многое – два при Войске, а там опять поход года на три-четыре. Пять лет при Войске высиживали рядовые казаки, трудяги, обремененные семьей. И Матвея Платова выдержали при Войске пять лет, как рядового казака. То ли полковников много за предыдущую войну расплодилось, что на всех полков не хватало, то ли специально показывали, «кто есть кто» в Войске Донском.

Присмотримся к спискам донской старшины того времени. Есть тут одно темное место, непонятное нам.

За 1783 год числится в донской старшине 47 человек. Потом это число возрастает. Перехватывая у донской казачьей верхушки власть, центральное правительство традиционно увеличивает количество лиц, причастных к этой верхушке. Еще римские цезари так делали: если хотели ослабить римский Сенат, удваивали количество сенаторов. Чем больше народу, тем труднее договориться меж собой.

Было среди донской старшины пятеро Денисовых, четверо Грековых, трое Иловайских, двое Кутейниковых, двое Ребриковых, двое Агеевых, прочих родов представителей по одному. Сразу видно, кто Дон «держит». Главнейшим из старшин считался Алексей Иловайский, атаман, за ним – Себряков Михаил, далее двое Денисовых, потом Мартынов и Луковкин, поднимаемые Потемкиным вверх за верность престолу. Большая часть – потомственные старшины. Некоторые получили «старшинство», как только в службу вступили, таковы Себряков, Григорий и Кондрат Денисовы, Алексей Пушкарев, Иван Дячкин, Алексей Краснощеков. Последний стал донским старшиной в одиннадцатилетнем возрасте. Но были и простые «казачьи дети» среди донской старшины. Таков Луковкин, отличившийся против Пугачева и удачно женившийся, выкрест из чеченцев Осип Данилов, старший из Грековых – Макар, и еще один – Василий, Еким Карпов, оба Агеевы, Петр Кубанов, здесь же Иван Федорович Платов. Встречаем мы выходца из польской шляхты Петра Попова и сына священника Попова – Афанасия. Но не это для нас главное. Каждый год донская старшина – первый десяток, награжденный чинами, и все прочие, русских чинов не имеющие, – подавали в войсковую Канцелярию послужные списки: кто где был и какую службу нес с начала ее. И лишь против фамилии Матвея Платова с завидным постоянством все 80-е годы встречается запись: «На посланный ему войсковой приказ по подаче с прописанием его службы рапорта поданным рапортом представил, что он о том подал о себе рапорт его светлости генералу-фельдмаршалу и разных орденов кавалеру князю Григорию Алексеевичу Потемкину». И еще – за один год есть краткая запись: «В Петербурге». Что ж, будем надеяться, что он туда не с доносами ездил.

Весной, до того как выехать на все лето с семьей на хутор, Платов пропадал на рыбалке. И в тот день вернулся усталый, обветренный, пропахший рыбой и весенней сыростью. По-хозяйски в грязных сапогах прошел в залу и расселся там, наблюдая, как загудел дом, встревоженный его возвращением. Жена, Надежда Степановна, вскричала трагически:

– Матвей Иванович, да что же это такое?! – и потащила служанку срочно затирать грязные и мокрые следы.

Сын, прозевавший возвращение отца, выскочил откуда-то, и жена сразу тревожно вскрикнула:

– Ванечка, не мешай отцу!..

Через минуту она обвила шею мужа руками и, отрываясь от разговора со служанкой, которой давала последние наставления, спросила:

– Друг мой, тебе хорошо со мной? Правда?

Матвей промычал что-то приличествующее моменту.

– Нет, иногда мне кажется, что я все делаю не так. Ты поправляй меня, сделай милость, – она отстранилась, пристально рассматривая в зеркало, как уложены у нее волосы.

– Там казак ждет с ордером от Иловайского, – сказала служанка.

– По крайней мере, отогреется и напьется чаю. Ступай, – велела Надежда Степановна.

– Ордер от Иловайского? – переспросил Матвей, снимая ее руки у себя с шеи.

Мимолетные объятия и поцелуи при прислуге, и всё как-то не вовремя, то, что само собой установилось за последние пять лет, стали раздражать его в последнее время, И жена, он заметил, стала худая и какая-то дерганая, никакого удовольствия.

– Эй, позовите казака! – крикнула Наденька, вновь обнимая его за шею и прижимаясь щекой к щеке.

Матвей попытался подняться навстречу посыльному, но она одним легким движением всего тела оказалась у него на коленях и радостно, словно обманула кого-то, рассмеялась.

– Давай, – протянул Матвей руку за пакетом, встречая казака сидящим и с женой на коленях.

Казак, не меняясь в лице, молча протянул искусно сложенную бумагу.

Матвей знал, что это ордер ему формировать полк для выступления на службу. Свои ребята в Войсковой канцелярии держали его в курсе всех подобных дел.

– И что же там нам пишут? – прижималась Наденька, заглядывая в бумагу.

Доставляя ей удовольствие, Матвей разборчиво прочитал ордер, задумался. Жена тоже притихла.

– Надо к атаману сходить, – решил Матвей, перехватил Наденьку одной рукой под колени, поднялся, держа ее на весу, опустил на освободившееся после себя место и крикнул. – Эй! Кто там?.. Одеваться!

Иловайский был добр и ласков. Обделывал он как раз одно дельце, сосватывал Степана Ефремова-младшего и дочь свою Екатерину, и потому угождал всей ефремовской родне и зятю, Матвею Платову в том числе. Поговорил, поулыбался, напоказ полюбовался высоким красивым полковничком. Сказал, что в апреле собираться, а в мае выступать, и отпустил.

На другой день к вечеру заявился к Матвею батюшка, Иван Федорович:

– Куда ж тебя?..

– На Кавказскую Линию.

– Кого ж сменяете?

– Каршина… Еще кого-то…

Видно было, что батюшка и сам все прекрасно знает, а пришел со своеобразным экзаменом. Упустил он время, не проводил сына в первый раз на службу, тот сам к нему заявился, теперь вот наверстывал. В разговоре намекнул, что это он упросил Дмитрия Иловайского, ходившего на Кавказскую линию походным атаманом во главе трех донских полков, взять Матвея полковником.

– Твой полк, самого Иловайского и Василия Орлова. Подходящая компания, казаки надежные…

– Ладно уж. Как-нибудь…

– Не «как-нибудь»! Ты гляди, Матвей, тебе раз повезло, другой раз так не повезет. Тут служить надо будет. Тебя и так молодостью попрекают…

– Хорошая молодость! Вон Степан Кутейников с полком на Кагальник идет, а ему сколько? Восемнадцать лет! А мне, слава Богу, уж под тридцать.

– Так то Кутейников. Ты не равняй… Там он всю черкасню с собой собирает, Луковкина, сопляка… Других…

Понятно. Каждый метит на самый верх и загодя собирает команду, с малых лет будет тащить верных ребят, представлять к чинам, чтоб сплотились они вокруг него, зависимые и благодарные, чтоб поддержали в нужную минуту.

– Ты-то кого берешь? Список есть? Или не подобрал еще чиновников?

– Вот он.

– Данила Арехов… Это хорошо, – вчитывался батюшка. – А что Кошкина не взял?

– Его сам Иловайский хорунжим берет.

– А-а… Ну, Иловайский знает дело… А это кто? Мержанов? Он сроду на службе не был, а ты его зауряд-есаулом берешь? Ни сноровки, ни опыта…

– Зато деньги большие есть, – ухмыльнулся Матвей.

Алексей Мержанов, сын грека, служившего на таможне, в формируемом полку Матвея Платова был самым грамотным, знал три языка – русский, греческий, французский, – русскую грамоту, а кроме нее арифметику и географию. Двадцать один год, на службе ни разу не был, но Матвей брал его на вакансию есаула, рассчитывая на мержановские неправедные деньги в трудную для хозяйственной жизни полка минуту[62].

– Кто там еще? Еким Карпов… Васька Герцов… Оболтусы, им лет по семнадцать-восемнадцать. Их тоже в есаулы хочешь? Ежов… Этот постарше…

– Всё в наших руках, – усмехался Матвей. – Давай Петьку ко мне в полк запишем, я его тоже в есаулы выведу.

Петька, младший из братьев, подрос уже, надо было его пристраивать.

– Я его в полк к Ивану Янову сотником записал, – не отрывая глаз от списка, ответил Иван Федорович.

– Вот видишь, ты четырнадцатилетнего сотником записал, а мои, Карпов и Герцов, старше, – усмехался младший Платов. – А что не ко мне? Что Янов – на Кубань, что я – на Кавказ…

– С Яновым надежнее, – поднял глаза Иван Фёдорович и своей усмешкой сбил усмешку Матвея. – Ты вот что… Ты запиши к себе хотя бы хорунжим моего Сашку Чудина. Он со мной везде был, все знает, вроде твоего Арехова. Это не твои… чжигиты…

В мае 1782 года полк Матвея Платова вместе с другими донскими полками наконец-то выступил на Кавказскую линию. Вновь началась служба.

Об очередной службе Матвея Платова на Кавказе известно крайне мало. В. А. Потто, собравший в своей многотомной «Кавказской войне» данные о всех мало-мальски известных людях, участвовавших в тех событиях, и детально описавший бой при речке Калалах, больше Платова на Кавказе не упоминает, более того – пишет: «Дальнейшая служба Платова не принадлежит Кавказу».

Однако послужные списки «чиновников» платовского полка говорят нам иное. Стоял полк на Кавказской линии, на речке Лабе, дрался с черкесами и чеченцами. Платов двигал вверх взятых с собой юных дружков. 4 января 1783 года был произведен в есаулы восемнадцатилетний Аким Карпов, брат жены платовского шурина Данилы Ефремова. Есаулом был утвержден Алексей Мержанов, «греческий сын», чей папа подвизался на Темерницкой таможне. Из послужного списка Мержанова видно, что боев было немного. В феврале 1783 года – перестрелка с «закубанцами», а в сентябре того же года – четырехдневное сражение с чеченцами. Речь, видимо, идет об известной экспедиции генерал-поручика графа Павла Сергеевича Потемкина, двоюродного брата светлейшего князя Таврического, который в это время командовал Кавказским корпусом. В марте 1783 года он сжег аул Атаги и положил четыреста чеченцев в Ханкальском ущелье. Но дальнейшее строительство им укреплений на кабардинской земле вызвало новое «единодушное неудовольствие всех горских племен». Не только кабардинцы, но и лезгины, чеченцы и кумыки пытались помешать работам. Осенью 1783 года русские войска перешли Сунжу. Сам Потемкин штурмом брал Ханкальское ущелье, а отряд генерала Самойлова шел дремучими гехинскими лесами, «и битвы гремели на берегах Валерика, Гойты, Рошны и Гехи», – пишет Потто. На этих четырех речках и дрался, видно, четыре дня полк Платова. «Чеченцы на время присмирели. Вся экспедиция эта окончилась в несколько дней…»

Поздней осенью того же 1783 года пришло печальное известие: 15 ноября скончалась жена Платова, Надежда Степановна.

Был ли он в отпуску дома в связи с этим траурным событием, Бог весть. Но 1 июня 1784 года с Дона посылаются новые полки сменить на Кавказской линии четыре полка походного атамана Дмитрия Иловайского; среди сменяемых – полк донского полковника Матвея Платова.

Может быть, потому не замечены оказались новые платовские подвиги, что как раз в это время, в 1783 году, все внимание современников было обращено на другие очень важные и очень кровавые события.