Читать книгу Атаман Войска Донского Платов - Андрей Венков - Страница 8

После очаковского штурма, успев заложить Николаев, уехал Потемкин в Санкт-Петербург, где ожидал его блистательный прием.

Умела Матушка-Императрица награждать верных слуг. Первая, сама, посетила приехавшего в столицу героя. Царедворцы давали в честь его праздники, стремясь превзойти друг друга. Получил он от Государыни сто тысяч руб., фельдмаршальский жезл, украшенный бриллиантами и обвитый лавровым венком, орден Святого Александра Невского для ношения на груди, прикрепленный к драгоценному «солитеру», стоившему еще сто тысяч руб., и многие другие награды и подарки. Орден возложила на Потемкина сама Императрица в Придворной церкви после заутрени на Светлое Христово Воскресение.

Но не обольщался Григорий Потемкин наградами, отдавал себе отчет, перевидав многих женщин, что – да! – нравилась когда-то Императрице восторженность чувств его к ней, но, возвышая его, делала она прежде всего ставку против Панина и Орловых. Теперь ушло то противостояние в небытие, кануло в Лету, участники попритихли, Гриша Орлов и вовсе умер в помешательстве. Сам Потемкин оказался на месте в новоприобретенной Таврии. А вокруг Императрицы плелась новая сеть, крались к власти Салтыковы, и проходную фигуру их показали светлейшему верные люди: так, ничего особенного – штаб-ротмистр Конного полка.

Надо бы возле Императрицы своего такого иметь, молодого, красивого, верного. Предлагал Григорий Александрович Ее Величеству обратить благосклонное внимание на адъютанта его Алексея Горчакова Глянула Императрица и сказала с видом знатока: «Картина не дурна, но не имеет экспрессии». Экспрессию ей подавай! «Да ты, матушка, на себя в зеркало погляди! Не молоденькая чай…» – позволил себе подумать Потемкин. Где ж найти такого, чтоб и молод, и красив, и своей игры не начал, и при этом при виде почтенной летами дамы экспрессию проявил?

После Пасхи осыпанный наградами Потемкин вернулся в армию и привез шесть миллионов на продолжение военных действий.

Деньги были кстати. После изнурительной зимы и очаковской осады ремонтировали командиры свои полки[66], сводили, переформировывали. Главная провиантская квартира в Кременчуге денег, как правило, недодавала, а когда начальству жаловались, еще хуже получалось. Денег полковники так и не получали, а на словах им обнаглевшие интенданты передавали, что вы, мол, своими донесениями и жалобами корпусному начальству все дело испортили. С Дона за свой счет пригоняли полковые командиры лошадей, раздавали казакам в долг, а потом подолгу эти долги собирали.

Вернулся Потемкин, вызвал Платова:

– Как там мое Войско?

Платов стал жаловаться, но с усмешками, перемежая жалобы рассказами о возлияниях и амурных похождениях лихих своих казачков.

– У тебя в полку в бегах много числится?

– Девятнадцать.

– Ого! У тебя и офицеров столько нет… – Потемкин задумался и повелел: – Придумай, как переформировать, чтоб полнокровные полки были и чтоб не стыдно показать. Деньги есть…

В июне из чугуевских казаков Павла Иловайского создали особый Конвойный полк при князе Потемкине, и Иловайский остался им командовать. Бугский полк не тронули, а из екатеринославских сколотил Платов особый полк, назвал его Чугуевским и сам возглавил.

Военные действия долго не начинались. Копили силы, ждали союзников-австрийцев. После взятия Очакова и истребления неприятеля в его окрестностях турецких войск перед потемкинской армией не было – собирались они за Дунаем и готовились напасть на армию Румянцева и союзных России австрийцев. Чтобы не было разнобоя в командовании, Румянцева от командования отрешили, обе армии подчинили Потемкину. Он выслал на место Румянцева князя Репнина, а сам медлил, вел переговоры, через тайных своих агентов склонял султаншу Валиду и капитан-пашу на свою сторону, чтоб нашептали они молодому султану Селиму на Великого Визиря, явного врага России. Визиря потом и вправду умертвили, но пока турецкое войско в Браилове не стало ждать и рванулось меж русскими и австрийцами, отсекая их друг от друга. Отважную сию диверсию Суворов, оказавшийся, по счастью, в репнинских войсках, пресек и разгромил турок под Фокшанами. Но, делать нечего, пришлось начинать кампанию.

Новая кампания начиналась с новыми людьми. Ушел, получив в командование полк, на Кубань верный Иван Кошкин. На смену ему пришел не менее отважный подполковник Иван Бузин. Брат Степан Платов, премьер-майор, пришел со своим полком.

В окружении Потемкина сменились люди. Произведенный за Очаков в капитаны князь Багратион с радостью удалился в бессменные ординарцы к графу Салтыкову. Говорили злые языки, что Салтыков Багратиону ближайший родственник, ближе некуда – а настоящий князь Иван Багратион явился в Россию из Грузии на недолгое время, продал подороже имя и обратно к себе в Грузию умотал.

Прибыл в армию угрюмый и неприступный генерал Гудович. Вернулся отлежавшийся, но окривевший на один глаз Мишенька Кутузов, впрочем, теперь был он не Мишенька, а давно уже Михайло Илларионович. Потемкин поручил ему весь передовой корпус.

С передовым корпусом потемкинской армии под командованием генерал-майора Кутузова пошел на турок отлежавшийся и переболевший Адриан Денисов, дали ему все же в командование полк и даже полк Орлова временно поручили; но пока он болел, три товарища обошли его чинами, и теперь искал Денисов правды у командующего корпусом генерал-майора Кутузова, который его меланхолично утешал.

Армия шла к Днестру. Навстречу тянулись пленные, взятые Суворовым у Фокшан и Дерфельденом[67] у Галаца и на Дунае.

За Днестром тянулись молдавские степи, бедные деревушки вдали от дорог поражали убогостью, торчали редкие мечети. Непросвещение и бедность виделись наблюдательному глазу.

За Днестром же была крепость Бендеры, которую Потемкин считал ключом всей провинции и желал «взять на шпагу».

В августе вспыхнули и погасли бои у Бендер. Турки заперлись в крепости и ждали, что их придут спасать. Передовые отряды Потемкина и Репнина встретились на реке Прут и двинулись дальше, к Дунаю, прикрыть осажденные Бендеры от возможного турецкого подкрепления.

В начале сентября лазутчики донесли, а перебежчики подтвердили, что стоит на реке Салче Сераскир Гассан-паша, который по должности капитан-паша. Сам Репнин выехал на рекогносцировку, была перестрелка, и казаки Репнина прикрывали.

7 сентября репнинская армия пошла в наступление. Пехота – в каре, казаки, ушедшие вперед версты на две, раскинули лаву. Командовал лавой Василий Орлов, а для Адриана Денисова, достававшего и Платова, и Кутузова, и самого Потемкина в поисках справедливости, это было первое настоящее сражение. Вспоминал потом Денисов, что вывалили на казаков две толпы турок на добрых лошадях и в хорошем убранстве, был крик и наездничество[68], подскакали они вплотную и стреляли. Денисов свой полк в это время убеждал ударить крепко, указывал на распущенные знамена, и казаки отвечали, что не подведут. Пошла лава вперед и погнала турок, сам Денисов убил одного турка пикой, ударил второго, но промазал, пика застряла в одежде. Турок, разгоряченный боем, остановил лошадь и «крепко» кричал «Алла!». Денисов шарил, но не мог найти саблю, а турок хватался за кинжал. Какой-то казак ударил этого турка в бок своей пикой и пытался свалить с седла. Турок забыл про Денисова, оборотился к поразившему его казаку и «кричал сильным, но умирающим голосом». Денисов бросил пику, отъехал в сторону и воззвал к Господу:

– Владыко великий! Спаси меня и всех христиан от войн!

Казаки подали ему новую пику, он вновь бросился вперед и убил еще двоих, причем один был в сильных конвульсиях и долго боролся со смертью. После этого Денисов возненавидел пику и никогда больше не брал этого оружия в сражения…

Впрочем, у Адриана Денисова все еще впереди, он еще покажет себя!

Таким образом турецкая конница и казаки трижды опрокидывали друг друга и ночью разошлись. На заре разведка донесла, что турецкий лагерь пуст. Казаки устремились в погоню, захватили много обозных повозок, волов отдали армейским начальникам, а вещи, кто был посмелее, все расхватали. Кроме того, в брошенном лагере было найдено три пушки и девять знамен, но об этом Денисов не вспоминает.

Преследуя турок, репнинская армия вышла к Измаилу, устроила перестрелку, от удачного артиллерийского огня загорелось предместье, затем сам город: наконец была пробита брешь в стене. Войска ждали штурма, но Потемкин боялся, что Репнин получит за Измаил фельдмаршальский жезл, и велел отступить на двадцать верст. Дело ограничилось перестрелкой. Денисов вспоминал, что турецкая конница выходила из крепости, но у Денисова и Орлова не было приказа, и они бездействовали, а на левом фланге, где стоял корпус Кутузова, казаки Платова «весьма наездничали». Платов приучал новых казаков.

Отогнав турок к Измаилу, армия стала как бы «зачищать местность» вокруг Бендер. Часть войск была послана во главе с Гудовичем на Хаджибей (будущая Одесса), а полковник Платов получил приказание от генерал-майора Кутузова идти на селение Каушаны.

Уже тронулись, догнал их эскадрон Изюмцев, подскакал командир-немчик, представился:

– Изюмского легкоконного полка секунд-майор Беркли. Прибыл в распоряжение господина полковника Платова.

К Каушанам шли войска по обоим берегам стенной речки, сушь, пыль. Матвей поручил свой полк Ивану Родионову, а сам с братом Петром, Степаном Грековым, Иваном Бузиным, Данилой Ареховым и немчиком, взяв сотню надежных казаков, поскакал в разведку.

Турок не боялись, после удачных боев гоняли их, где только можно.

К Каушанским укреплениям, прикрываясь высоким берегом речки, подошли вплотную. Высунулись. Простым глазом видно было, как турки роют окопы. Летела земля, густая пыль лениво плыла под прохладным ветерком.

– Вот здесь и подойти впритык…

Немчик спешился, полез на берег, встал в открытую, рассматривая турок из-под белой перчатки.

– Эй, слазь! – Данила Арохов подергал его за полу синего кафтана. – Нечего раньше времени открываться.

– Надо немедленно сообщить генерал-майору Кутузову, чтоб поторопился, – заговорил, не обращая внимания на Данилу, немчик. – Их окоп не готов.

Говоря, он не по-русски повышал и понижал голос на каждом слоге. – Узнавал? Кто таков? – не оборачивая головы, спросил Матвей у брата.

Жизнь в потемкинском штабе учила его знать все о каждом.

– Чухонец, а деды, изюмцы говорят, из какой-то Скотландии, – так же чуть в нос ответил Петро.

– Назвали ж… – подивился Матвей.

Чухонец спрыгнул с крутого, осыпавшегося берега и, подойдя к Платову, повторил:

– Надо, чтобы Кутузов поторопился. Их окоп не готов.

– Не готов, говоришь? – Матвей завертел головой, обшаривая взглядом окрестности. – Поезжайте вот с ним, – он указал на Петра. – Бери свой эскадрон и Родионова поторопите. А ты, Петро, скачи Кутузова предупреди.

– Матвей Иванович, а чего Кутузова ждать? Окоп-то не готов, – ухмыльнулся Бузин.

– Да вот и я о том же.

Коротали время под обрывистым берегом. Лазили вверх глянуть на турецкое строительство, поглядывали на дорогу.

– Как же они нас прозевали? И дозоров не видно…

– Так мы ж не с той стороны идем.

Казаки подошли трюпком, почти не подняв пыли, остановились, все еще не замеченные. За ними подвел эскадрон секунд-майор Беркли.

– Все? Значит, что я вам скажу, ребята. Турок нас не ждет, – объяснил Платов, поднимаясь на стременах, чтоб все его видели. – Сейчас, не раскидывая лаву, вылетаем и дуем прямо на окоп. Проскакиваем, – он поднял палец. – Проскакиваем… И залетаем прямо в городок. Всё – наше… Так, господин секунд-майор, вы с эскадроном идете во второй линии, занимаете окоп, – тут он пригладил ус, – и ждете там генерал-майора Кутузова. Ясно? Родионов, командуй!

Не давая никому опомниться, он потянул из ножен саблю. Родионов, выигрывая секунды, скороговоркой вполголоса говорил что-то ближним сотенным командирам. Оглядываясь на Матвея, он прервался на полуслове и, поворачивая на месте садящегося на задние ноги жеребца, прокричал слова команды…

Налет был внезапен, прост и неотразим. Вылетевшие из отрожины оврага казаки без крика одной размыкающейся на скаку толпой понеслись на окоп, перемахнули через низкий, незаконченный бруствер, смешались с толпой взвывших, загалдевших турок и, обгоняя ее, поскакали дальше, в селение.

В селении вышла заминка.

– Тут паша какой-то… Глянь, бунчуки… – указал Степан Греков. На узких улочках завизжали, задрались, застучали выстрелы, пополз пороховой дым.

Платов, сам ставший в «маяк» лавы, и все ближние, переламывая бой, рванулись в гущу схватки. Схлестнулись… Вздыбились кони, зазвенела сталь… Несколько мгновений… Свалили двух-трех наиболее отчаянных. Конные турки, как по уговору, схлынули, унеслись, петляя в узких улочках…

А Арехов и Бузин уже тянули какого-то растрепанного в шитом золотом халате и картинно кинули его под копыта платовского коня, шарахнувшегося от неожиданности.

Турок вскочил, завертелся волчком, давясь от ярости, готовый разорвать оскорбителей.

– Ну, будя, тухта… Угомонись, юлдаш…

– Три пушки взяли, – показывал Бузин. – Добре мы их наваляли…

– А это кто такой? Эй, ты кто?

По-турецки или по-татарски говорили многие, почти все низовцы. Захваченный поупирался, но признался, что он – Зайнало-Гассан-паша, беглер-бей Анатоллийский, трехбунчужный паша, участник великой битвы у Рябой Могилы.

– Ого!

– Арехов, это твоя добыча. Тяни его к самому Потемкину, – великодушно повел рукой Платов и объяснил насупившемуся Бузину. – Ему чины не идут. За неграмотностью. До сих пор в хорунжих ходит. Пусть попробуют сейчас не дать!.. А ты не обижайся, я тебя тоже представлю.

Так же, налетом, взяли укрепления Паланки, городишко Белград в устье Днестра, Аккерман. В Аккермане сдавшийся гарнизон оставил 32 знамени, 52 пушки, да еще 37 нашли на судах, взятых у Аккермана. Гарнизон, по условиям капитуляции, отступил в Измаил, крепость передали Троицкому полку и всем летучим отрядом вернулись под Бендеры.

Потемкин предусмотрительно писал о Платове самой императрице, представил за многие подвиги к производству в бригадиры, каковой чин Платов и получил 24 сентября.

Последнее время примечал Матвей, что рассматривает его Потемкин, как барышник торгуемую лошадь, задумал чего-то. Но не беспокоился Платов. Он доверял благодетелю, даже по-своему жалел его, узнав потемкинские слабости. Под Очаковом, захватив укрепление перед Гассан-пашинским замком, прискакал Платов к Потемкину, чтоб первым лично доложить, и увидел, что стоит светлейший на батарее, отогнав свиту, подпер голову руками, закрыл глаза и бормочет монотонно: «Господи, помилуй… Господи, помилуй… Господи, помилуй…» Матвей, видевший князя под огнем удивился; чего он просит, чего боится? Ведь не трус!.. Потом только понял: солдат жалеет… Непостижимый человек!

Под Бендерами Потемкин вырядился в полный фельдмаршальский мундир, нацепил все ордена и так осматривал осадные работы. Турецкие ядра падали рядом и осыпали его подмороженной землей. Одно ударилось в двух шагах.

– Турки в меня целят, – сказал Потемкин. – Но Бог защитник мой. Он отразил этот удар.

Турецкая конница с двумя пашами выходила схватиться с русскими. Казачьи пикеты бросились врассыпную. Но недолго турки торжествовали. Иван Исаев, суворовский любимец, со своим полком ударил, опрокинул все три тысячи с двумя пашами и загнал в Бендеры. Лихой удар, и Потемкин на Исаева загляделся. Из казачьих детей, грамотный, всего своим горбом, саблей и сметкой добился. Платовские ребята, новоприборное войско, ревнуя, заговорили: «И мы не хуже, так же сможем».

Вскоре, когда брали бендерский форштадт, – напросились идти первыми. Иван Бузин, уязвленный, что с пленным пашой Платов Арехова отправил, его наградой обошел, первым взошел на шанцы. Славно кампания закончилась.

Бендеры сдались, не дожидаясь штурма. Огромные трофеи были взяты. Но милость императрицы вообще пределов не знала. Выслала Матушка Потемкину сто тысяч деньгами, лавровый венок с бриллиантами, тысяч в полтораста, и велела медаль в честь взятия Бендер выбить.

Со взятием Бендер Молдавия и большая часть Бессарабии почиталась Потемкиным утвержденными за Россией, и он отвел войска на зимние квартиры.

Сам светлейший отбыл в Яссы, где продолжил переговоры с Константинополем, действуя по привычке через женщин[69] и их ставленников. Многие получили отпуск. В Молдавии делать было нечего. Кишинев – соединение нескольких деревень, где всего пять двухэтажных домов, остальные – беленые мазанки. Только и остается, что баранину есть, да полынковое вино пить, да еще на танец «Митику» любоваться. Но такого добра казаки за годы службы насмотрелись, и потому при малейшей возможности ехали на Дон.

Матвей Платов, назначенный походным атаманом всех казачьих войск потемкинской армии, невзирая на прибавившиеся служебные заботы, тоже не выдержал, домой съездил. Отъелся, отоспался, порадовался на подросших детей, пожил с ласковой женой Марфой Дмитриевной. Наскучав, всматривался в жену, вслушивался, как кот в мышиный шорох, в ее жизнь, ревновал. Ко всем ревновал, даже к покойному первому мужу, Павлу Фомичу.

Выдали Марфу семнадцати лет за тридцатисемилетнего. Всё батюшка, Дмитрий Мартынович, династические браки устраивал… Кирсановы были родом знатные, с самим Ефремовым тягались. А Мартынов все время из-за своего худородства переживал. По легенде, привезли в Петровские времена из чухонской земли мальчика Мартина, взяли его в дети к самой коренной черкасне, вырастили, женили на казачке, и не было у донских казаков вернее человека. Прославился тот Мартин многими подвигами, в старшины вышел, дал начало роду Мартыновых, а Дмитрий Мартынович, прямой его наследник, получался полукровкой, «тумой», вроде Стеньки Разина. Вот и рвался с Кирсановыми породниться. Павел Кирсанов вскоре умер. Вспоминал Матвей Платов его образ и не мог вспомнить. Вроде и вместе служили… Помнил он его казаком ефремовской сотной команды, но те теперь в памяти были на одно лицо. Отец выделялся да, пожалуй, Дмитрий Иловайский… Где-то Павел потом служил, в Крыму, на Кубани… Точно, у генерала Бринка на Кубани. А потом, когда с Кубани три полка на изверга Пугача кинули, Кирсанов над теми тремя полками был старшим. Сидел он потом в Гражданском правительстве судьей… Ну, как же! Гоняли за ним года два по навету Карпа Денисова, что, мол, должен был Кирсанов казакам своего полка деньги за фураж, восемьдесят руб., и куда-то те деньги подевались, и еще что-то про донских артиллерийских меринов[70] – всего не упомнишь. Следствие тянулось, и все это Кирсанову в послужной список вписали, «а после того уже в преступлениях не бывал». Потом вроде всплыла правда, как масло на воде, кирсановский послужной список исчеркали, что невиновен, а Карпа Денисова за ложный навет на гауптвахту сажали. Поминала потом черкасня Денисовым, что Павла Кирсанова они уморили, наветом до могилы довели. Не смог человек пережить зряшного навета… Матвей же думал: «Не-ет, дыма без огня не бывает…»

Опустел в военные годы Черкасск. Скучно. Белели покрытые снегом «базы» артиллерийских лошадей. Тягали каких-то ребят, что, вопреки указу, направили вместо себя на службу наемщиков[71]. Очень скучно…

Благоденствуя в семье, слушал Матвей вместе с женой пересуды прислуги, больше и слушать нечего. Ужасался вместе с женой, что одна казачка мужа умертвить хотела, вырезала у себя при детородной части волосы, запекала в хлеб и есть ему давала. Да разве ж можно так жить! Рассказывала с восторгом прислуга, что пороли потом ту казачку на особом ночном сборе и отпустили, выпоров, с добронапутственным словом восвояси. Ну, так ей и надо!..

Батюшка Иван Федорович, стремительно старевший, порывался наставлять Матвея по хозяйству, намекал, что скоро помрет.

– Ты еще бодрый, молодой еще, – утешал его Матвей.

– Да бодрый не бодрый, а придется все ж в тот ящик лезть, где ни встать, ни сесть…

Но отца Матвей навещал редко. Тесть, Дмитрий Мартынович, не в пример интересней был. Сам осторожно выспрашивал: о войне, о начальниках, сам в тех местах воевал и места эти помнил.

– Проезжали ребята и говорили, что если б не Суворов… Правда или брешут?

– Кто ж его знает…

– Правда, что он стотысячную армию разбил, пока вы под Бендерами стояли?

– Правда.

– Ну вот, а ты говоришь!..

В знак особого доверия открывал Матвею глаза на тайные пружины войсковой жизни:

– Ты думаешь, почему меня Потемкин продвинул? Я ж в списке старшин двадцать пятым стоял… Иловайского держать! Мы с Иловайским двадцать колен враждуем.

– Какие же двадцать колен? Когда его… этого… Мартына из Лифляндии привезли? А ты про какие-то двадцать колен «тачаешь».

Глазки мартыновские, белобрысенькие, сужались. Бог его знает, может, и впрямь из чухонских земель… Говорил Мартынов жестко. Сильные люди не боятся про себя и других правду говорить.

– А ты слушай больше. Люди многое говорят, – и, наклоняясь к Матвею ближе, цедил: – Рабы, все рабы. Попридумывали черт-те чего… А копнуть…

Рассказывал Мартынов Матвею, как приезжал при Петре II в Черкасск полковник Тараканов, читал казакам грамоту, чтоб беглых выдали, кто после 1695 года на Дон прибежал, а казаки сказали, что выдадут тех, кто с 1712 года на Дону живет, а о пришедших с 1695 года ударили молодому царю челом: «Выслать этих беглых нельзя, потому что из них у нас старшины и все лучшие люди и его Императорского величества слуги; если их выдать, то все городки опустошить; службы служить, границы и черты охранять будет некому».

Многое Матвею было внове, но он особо не вслушивался. Знал примерно, как люди наверх пробиваются, сам несколько лет назад в списке старшин в хвосте стоял, и не двадцать пятым, как Мартынов, – шестидесятым. А теперь – бригадир и кавалер. «Я еще и тебя поучу, как жить», – думал Матвей ухмыляясь.

К весне вернулся в армию.

Кампания 1790 года начиналась вяло. Пошли было вниз по Пруту, свернули к Рябой Могиле, но из-за безводья и болезней вернулись. Сил не хватало. Часть войск сняли на польскую границу, со шведами тоже война шла, австрийцы, похоронив Императора Иосифа, воевать расхотели, начали переговоры с турками, а русских в Валахию не пускали.

Осенью полегчало. Русский флот под командой адмирала Ушакова потопил турецкий и очистил устье Дуная от турок. Потемкин поднял войска и двинул их, в который раз, туда же, к Дунаю, с помощью флота брать Килию, Тульчу, Исакчу, а главное – Измаил.

Мрачен был фельдмаршал, выступая в поход, недоброе предчувствовал… Не на поле битвы, а там, на далеком Севере, в столице. Увеселения ясские, прогремевшие до начала похода, не разогнали туч с чела его. «Зубов, а за ним Салтыковы… Зубов, а за ним Салтыковы…» – все время просчитывал в уме Потемкин.

Екатерина прислала к нему в армию брата своего фаворита, Валериана, поручила юношу Потемкину. Потемкин послал его на батарею, где в тот день молодой Зубов оказался одним из шести уцелевших. Уцелевший нажаловался в Санкт-Петербург, что у Потемкина полки двухкомплектные и жители ему преданы, как бы не вообразил себя новороссийским самодержцем…

С октября стали русские войска стягиваться к Измаилу. От Аккермана подошел Кутузов, от сдавшейся Килии – генерал-поручик Гудович, еще раньше – двоюродный брат светлейшего, граф Павел Сергеевич Потемкин. Войск нагнали тысяч тридцать. Около половины – казаки, но лошадей, как и под Очаковом, мало. Попередохли лошадки.

Огляделись донцы, запорожцы, новонабранные екатеринославцы и малороссияне. Никогда еще вместе столько казачьих полков не сгоняли. Собрались многочисленные Иловайские: Иван, Григорий и Степан Дмитриевичи и Николай Васильевич. Одного Павла Дмитриевича не было. Поручил ему Потемкин доводить до ума полк Булавы, Великого гетмана, из новоизбранных малороссийских казаков (впоследствии Полтавский легкоконный). Кого только в те годы в казаки не верстали! Бобылей, и тептярей[72], и ямщиков, не говоря уже о природных реестровых малороссиянах. Сам Потемкин объявлен был Великим гетманом Малороссийских и Черноморских войск, и лестно ему было, чтоб племянник донского атамана ему личный полк вымуштровал. Так что ушел Павел Иловайский, а полк свой брату Ивану передал. С Иловайскими были Григорий Хохлачев, Михаила Хопрянинов, Филипп Филатов и Федор Кутейников.

Василий Орлов, старший из всех казаков чином, привел под Измаил Степана Кутейникова, Петра Грекова, Федьку Миллера, Красновых отца и сына и Денисовых ребят, Адриана и Логгина.

И Платов Матвей Иванович, походный атаман потемкинской армии, явился под Измаил с братьями Степаном и Петром, племянником Иваном, верным Иваном Родионовым и сыном его Марком, со Степаном Грековым, с Семерниковым, Чернозубовым, Погореловым, Сычевым, Гревцовым. Из Войсковой Канцелярии явился в полк к Степану Платову поручик Данила Власов и сразу же стал отличаться. С Бугским полком пришел Иван Поздеев.

Был под Измаилом Андрей Мартынов с Василием Быхаловым, был Данила Арехов. Этот за пленного трехбунчужного пашу возведен был в капитаны и золотой крест получил, но под Килией снова отличился, трех пленных взял, байрактара убил, но сам получил турецким копьем рану в ягодицу. Казаки смеялись: «Это нарочно, Данила, чтоб ты не скакал».

Ивана Бузина, геройского казака, не было, послали его в Харьковскую губернию из мещан казачий полк формировать, но прибыл его старший сын Панкрат, капитан, зачисленный в пешую полуторатысячную команду. А писучего Черевкова сам Андрей Мартынов отправил из полка «во внутреннее распоряжение Екатеринославского Войска».

Особняком держались запорожцы, называемые теперь «Верными черноморскими казаками», со своими атаманами.

Дрались казаки с турками у Килии. С 6 октября начались шермицели под Измаилом. 10 ноября выдержали настоящее сражение, загнали турок обратно за стены. 24 ноября подошел Гудович, устроил бомбардировку и предложил туркам сдаться. Турки ответили насмешливо: видели, что у русских осадной артиллерии нет. Гудович собрал военный совет, спросил, что делать. Совет решил уходить на зимние квартиры, о чем Гудович и отписал светлейшему в Бендеры. Светлейший Гудовича сместил и отправил на Кубань, где он немало отличился, а под Измаил прислал Суворова.

Суворов вернул уходившие от Измаила войска с полдороги, обещал, что будем штурмовать. Не верили казаки особо, видели по опыту, что орудия слабые, крепость же, не в пример прочим, громадная и гарнизон в ней не слабее осадного корпуса. Но с Суворовым все вроде как с ума посходили. Насыпали вал наподобие измаильского и ров копали – подучить солдат, чтоб при штурме не сробели. Подогнали маркитантов с провизией, подошли еще войска – фанагорийцы, апшеронцы[73], тысяча живописных арнаутов[74] пришла. Казакам приказали пики укоротить. Укоротили, но с сомнением. Пика хороша в конном деле, когда бег лошади неизмеримо усиливает удар. И замахиваться не надо, держи крепче, и всё, – насквозь проникает. А как с ней на стену лезть?..

Суворов же при всех этих делах с разными шуточками да с выкрутасами чуть ли не голый, в одной солдатской куртке, бегал.

Приглядывались казаки, ранее с Суворовым не служившие, прислушивались, расспрашивали и решили: «Придуряется дедок. Перед нами чудит, а к Румянцеву в Яссы по полной форме являлся и без шалостей».

Кое-кто и побаивался: «Опять на зиму глядя осада; как под Очаковом помирали, так и тут помирать будем». Но больше народу верило в штурм и победу. Тем более, что из Бендер приехали к Суворову иностранцы: герцог Фронзак, принц де Линь, граф Ланжерон, граф Роже-Дюма. Если уж эти не побоялись, за чинами и наградами приехали, то можно не беспокоиться.

Де Рибас, воспламенясь, хитро планировал сам крепость захватить в присутствии Суворова, но без его поддержки, надеялся на десант с Дуная. Кутузов же рибасовские плутни раскусил и Суворова предостерег. Ну, как тут не поверить в победу?

Через неделю после своего приезда Суворов собрал военный совет. В суворовской палатке собрались генерал-поручики, генерал-майоры и бригадиры, с Суворовым четырнадцать человек. Главные – потемкинские родственники, двоюродный брат Павел Сергеевич и племянник, генерал-лейтенант Самойлов. Важный Кутузов прикрывал в углу единственный глаз, вроде уже все решено и его не касается. Флотоводец де Рибас сидел как на иголках. Казаки, Орлов и Платов, присели рядышком; третий – Безбородко, петербургский казак из запорожцев, старше их чином, угнездился возле потемкинских родственников.