Читать книгу Пламя в парусах. Книга первая - Андрей Вейц-Ветер - Страница 5

Неро Вандегард

Я хорошо помню то время – даже сам тот момент, – когда убедил отца устроить меня в военную академию. Я хотел стать солдатом, как и он сам; мечтал стать егерем. А о белолигийских егерях тогда ходило немало бравых легенд! Непревзойдённые разведчики, мастера скрытности и засад, асы в обращении с луком и арбалетом, диверсанты. Егерю могли пожаловать чин тысячника, даже если он из простолюдинов; платили довольствие как кавалеристу; нередко знатные рыцари избирали егерей своими оруженосцами.

От шести до десяти лет муштруют на егеря; набирают мальчишек и девчонок из числа первородных, годков девяти-десяти, чаще знатных, но и простецов, если подходят. Меня, благодаря отцу, взяли в одиннадцать; а после двух лет обучения, вернули в семью. Вновь разгорелась смута. Никс-Кхортемские кланы, говорят, сызнова взялись за оружие: впали в немилость у правящих господ, жгут прибрежные города, грабят торговые баржи, угоняют в неволю всех, кого выйдет захватить в разбойничьих набегах.

Вот только враки всё это! Вовсе не разбоем живёт земля призрачного снега!

Однако ж, заяви об этом кто, разве поверят? Меня, равно как и остальных юнцов, хотели отправить на границу. Там, дескать, обучение и муштра пойдут быстрее. Ну и, разумеется, ни я, ни отец, ни уж тем более мать не желали, чтобы моя стрела – случайно, либо же злонамеренно, – пролила хоть каплю кхортемской крови. Или и того хуже: от северянской хладокаленной стали пролилась бы моя собственная.

Мать надоумила, отец похлопотал, и вот меня вернули в семью, разорвав контракт и спалив его обрывки в жаровне. Помню я, – не мог тогда сдержать слёз. Слёз радости и одновременно горя. Пришлось мне свыкаться, хотя военный быт я по-прежнему уважал. Уважал почти в той же мере, что и – как я про себя их называл, – своих братьев по крови; невзирая на того, из каких кланов и родов те происходили. Все норды, кого мне довелось знавать лично, были как на подбор добрыми друзьями и верными товарищами.

И вот ныне стою я меж сожжённых домов моей родной деревни, а гвардеец треплет меня по плечу и повторяет раз за разом, мол, да не переживай ты, парень, это всё северные дикари, но ныне-то они свои клыки знатно пообломали. Говорит: больше сюда не сунутся.

И что прикажете мне думать опосля этих слов? Что чувствовать?..

Я глазам своим поверить не мог. Да в общем-то – и не верил! Смотрел на остовы разрушенных домов, на закопчённые пепелища, а каждый раз, едва лишь моргая, видел за закрытыми веками целёхонькие хаты, как раньше. Будто наваждение какое. Сон наяву.

Снова шагнул вперёд, но гвардеец одёрнул. Сжал моё плечо чуть сильнее. Велено ему было не пускать меня в деревню, пока отец Славинсон не уладит с комендантом, а я был до того потерян, что даже разозлится на него как следует не мог.

Голова болела. Дышалось как-то с трудом. Дрожали руки. Время от времени со щёк я утирал слезы, но те катились совсем без моего ведома, – словно бы так, проформы ради. Это всё шок; по крайней мере, думаю, именно шоком это и было. Я почти ощущал, как в голове, словно камешки в банке, гремят предположения одно нелепее другого; а над всем этим довлеют слова моего прежнего наставника Сайруса Абендена. «Беда, – говорил он, – всегда приходит не ко времени. Но вовсе не потому, что она такая сука. Нет. Просто ты в тот момент оказались к ней в наивысшей мере не готов». Во время моего обучения этот человек за мной вроде как приглядывал. То ли по просьбе отца, то ли чтоб из меня вышел толк, то ли по доброте душевной. Но он был прав, как и всегда: я оказался не готов.

Да и можно ли в принципе быть готовым к чему-то подобному? Едва ли.

– Гнерех!

– Да, господин десятник, – отчеканил гвардеец, не ослабляя хватки.

– Можешь пустить парня, это вопрос решённый. Пусть осмотрится.

– Так точно, господин десятник. Разрешите рассказать ему, что да как?

Молчание. То ли десятник кивнул, то ли головой покачал. Думаю, покачал.

– Так точно, господин десятник! – Отсалютовал гвардеец, развернул меня к себе и опустился на колено. – Ну вот парень, теперь всё по уставу. Ступай, сам на всё погляди. Особо там не копайся, а если чего найдёшь – не утаивай, а неси сюда. Всё понял?

Я кивнул, но, клянусь, это был самый тяжкий кивок в моей жизни.

Гвардеец утёр с моих щёк свежие слезинки, развернул лицом к пепелищам и чутка подтолкнул. Даже и не знаю, сдвинулся бы я иначе с места или так и остался б стоять, но, уже после первых пары шажков, ноги сами понесли меня вперёд. Домой, разумеется, куда ж ещё? По старой памяти я бежал по тропинкам, утаптываемым местными года напролёт, хотя ныне те было и не разглядеть вовсе. Трава здесь повсюду пожухла от жара, а та, что нет, – почернела от копоти и гари. Каждым шагом я тревожил облачка невесомой залы.

Дом. То, что осталось от него. Отец на своём веку выстроил богатое жилище, но ныне – это была лишь груда обломков. Прост чуточку больше, чем все остальные.

– Мама?.. – выдохнул я незнамо зачем. – Папа?!

Тишина. Разумеется, никто мне не ответил. Некому было. Вся деревня, за вычетом рыскающих тут и там гвардейцев, оказалась пуста. Ни следов битвы, ни тел, ни уцелевших.

И некому было ответить, что же здесь на самом деле произошло.

Не помня себя, я полез вперёд. Аккуратно, стараясь не тревожить царящую здесь разруху, как если бы мог, словном по звериным следам, прочесть о всём произошедшем. Но увы. Это всего лишь горелое дерево, истлевшие ткани и припаленные разбитые миски и горшки. Едва ли смогут они рассказать о многом. Обогнув очередную, торчащую словно почерневшая кость балку, я ступил на пол и что-то хрустнуло под подошвой моего сапога. Осколок закопчённого оловянного зеркальца – едва ли не самой большой ценности в доме. Дрожащей рукой я поднял его, пальцем стёр нагар. В нём отразился юноша, несчастный и напуганный, успевший где-то попачкать лицо в саже; а сажу ту прорезали натрое следы недавних слёз. То, естественно, был я сам, и впервые мне довелось таким себя увидеть.

Я бросил осколок, как если бы тот обжёг мне пальцы. Думал – порезался, но нет; это досада и горечь во мне сменились страхом до того внезапно, что я и понять ничего не успел. Спотыкаясь, ринулся я прочь из разрушенного дома, словно тот всё ещё полыхал жарким огнём, и, только отбежав на добрую дюжину ярдов, сумел-таки отдышаться.

Само это место, прежнее моё жилище, вмиг стало казаться мне озлобленным и чуждым. И хуже того, в голову мне взбрело, что всё это – моя собственная вина! Ни что иное, как жестокая кара за произошедшее в библиотеке. Возмездие за любопытство.

Хотя, нет. Не сходится… Никто в ту ночь меня не видел окромя той девицы, да и окажись оно иначе, разве не было б тогда погони? Что же касается её самой, то, будь я ей враг, и она наверняка бы просто бросилась на меня с кинжалом в руке прямо там, в том же проулке. На её месте я, пожалуй, – хотя и не сказать наверняка, – так и поступил бы.

Я хорошенька тряхнул головой. Запустил в волосы руки, хотя те были перемазаны сажей. «Что же это я такое несу? Напасть на юную деву? С кинжалом?! Да ни в жизнь!». На поясе у меня висела фляжка с водой. Я сорвал её, откупорил, вылил в руку и плеснул себе на лицо. Затем – ещё раз. Остатки допил. Прохладная вода не принесла облегчения, не утолила жажды, но, по крайней мере, вернула мыслям хоть сколько-нибудь ясности.

«Нет, это не может быть правдой. По крайне мере, не должно быть таковой! Тут что-то другое». Я вздохнул поглубже. Выдохнул. Вытер с лица. Бросил пустую флягу себе под ноги и вновь глянул на развалины. Они… просто были там. Просто сожжённый дом; не потушить уже никак, но и сильнее не сгорит. И, благо, нет никого под его обломками.

Не сказать, чтоб от этого прям становилось легче, но, по крайней мере, и хуже не делалось. Я подступил ближе, – уже смелее на этот раз, – протянул руку и… похлопал ладонью по сохранившемуся куску стены, будто то было плечо старого моего товарища. Ну и прочь побрёл. Без цели, просто, куда глядели глаза. Каждую мысль, что лезла мне в голову, я гнал, словно надоедливую муху. Жаждал покоя и тишины. Нуждался в них.

Шаг за шагом, я и сам не заметил, как вышел на дальнюю опушку. Высокие травы, властвующие здесь безраздельно, ныне изукрасились трещинами вытоптанных тут и там тропок, – словно этот твой лёд, крепящий прибрежную полосу зимнею порой. Впрочем, оно и не удивительно; раз гвардия взялась за расследование – следопыты исходят тут всё вдоль и поперёк. Такая уж у них служба, разнюхивать, выведывать да подмечать.

Тут-то меня и кольнуло, что охотничий домик здесь как раз неподалёку. Правда, его наверняка уже давно обнаружили и, как пить дать, всё там вверх дном перевернули. Беда, если оно и вправду так, но следовало взглянуть самому. Туда-то я и поспешил.

Кто бы ни был повинен в этих злодеяниях, но охотничий домик он тоже попытался сжечь. Благо огонь не пожрал его целиком; сейчас уже сложно сказать, отчего так. Крыша устояла, да и две внешних стены оказались нетронуты. Замок на двери был сбит. Значит, и вправду тут уже побывали. В дверь я ввалился, едва не вынеся ту с петель. Внутри никого.

– Эй! – крикнул я. – Есть кто живой?!

Тишина. Разве что крысы по углам шмыгнули. Царил тут бардак, да и пованивало неслабо. Всё из-за пушнины на просушки и заготовленного для засола мяса. Не уследишь, пару-тройку дней такое полежит, и все труды по забою и разделке дичи – насмарку.

«Пару-тройку дней… значит, всё произошло незадолго после моего отъезда».

По хлипкому, скрипучему полу я прошёл в соседнюю комнатушку. Туда, где на стойках хранились секачи, рогатины и охотничьи короткие копья. Кто не сведущ в охоте, обычно думает, что для хорошей добычи достаточно лука или арбалета. Это, разумеется, отнюдь не так. Только безумец пойдёт на вепря без доброго секача, а матёрому охотнику хватит рогатины и тяжёлого кинжала, чтоб взрослого медведя раз на раз забороть. Ныне же стойка пустовала, как и кадки для стрел, как и вешалки с плащами и жилетами.

Я не знал, что и думать. Да и едва ли мог думать хоть сколько-нибудь здраво в тот миг. Посмотрел, понял, что пропало всё оружие и вся амуниция, да и вон из хаты вышел.

На улице к тому времени заморосил дождик. Меленько так, небо-то вполне чистое. Хоть и хмурое. Я глянул вверх, всмотрелся в облака и… признался себе, что осталось ещё только в одном удостовериться. Вдохнул поглубже, протёр глаза и, с замершим сердце, шагнул за угол.

И уж лучше б я этого не делал. Лучше бы того, что там находиться, не видел.

Всё моё мужество, вся стойкость, все последние крохи самообладание сорвались в глубочайшую пропасть, и я отчетливо слышал тот звон, с которым они разбились о самое дно. Налетел ветер, зашуршал травами, принёс новые свежести на своём хвосте; но тут же и сгинул, только его и видели. Колосья и лес вдалеке вытянулись, замолчали. Ритуальный Никс-Кхортемский каяк, над которым я трудился чуть более двух лет, и которому совсем немного оставалось до завершения, – да что уж там, он, считай, уже был готов! – валялся у моих ног обожжённый и истлевший до самого днища. Теперь, не более чем бревно для растопки. Настолько невзрачное и презренное, что посади на него кота, брось их в воду, и зверь наверняка предпочтёт плыть сам, нежели спасаться на… этом. Я сжал кулак, хотел в сердцах садануть о стену, – со всей силы, пусть хоть кожу сдерёт, хоть пальцы переломает! – однако ослабевшая моя рука просто опала, а вместе с ней растаял и гнев. Пожалуй, ныне мне не хватило бы сил даже букашку в пальцах раздавить. Опустошённый, я побрёл прочь.

Словно призрак из страны несбывшихся чаяний, я плыл вперёд, отмеряя свой путь нетвёрдыми шагами. Только себе под ноги и глядел, ни на что боле не обращая внимания.

Размышлял.

Отчаяние отступило, хотя своё сердце я по-прежнему ощущал под покровом её хладной тени; приутихла досада, склонили выи страх и озлобленность. Что произошло – то произошло, и с этим уже ничего не поделать. Лишь тёмная, грузная тоска поселилась в моей душе, хотя, как сейчас помню, именно в ней-то и затлели жаром те первые уголья.

Ноги привели меня обратно в деревню, и остановился я лишь тогда, когда выросла передо мной фигура благодетельного отца Славинсона.

– Гайо пресветлый… Неро, мальчик мой, что?.. Что с тобой приключилось?!

Я поднял на него свой взор. Хотел ответить, но, вместо того, не совладав с собой, упал священнику прямо в объятия и утопил лицо в складках мантии на его груди.

– О, святой отец!.. – взмолился я, вновь глотая горькие слезы. – Прошу, ответь: отчего всё так произошло? Откуда это несчастье на мою голову?!

– Ну-у, сыне, полноте. Случается. Сам знаешь, жернова мелют мелко. «…И факел, и звёзды, и пламя свечи – рождают и краски, и тени; как делает то благодетельный свет, поныне и в терньях, и в неги…»

Я поднял голову, отстранился, усилием всей своей воли сдержал влажное в глазах.

– Священное писание от Люция и Артея, третья арка, стих седьмой.

– Вообще-то тридцать седьмой, негодный ты юноша, – улыбнулся отче. – Будь ты моим учеником, и твои руки не знали бы отдыху от ударов лозы. Радуйся, что я лишь твой добрый друг и не более того.

Я… улыбнулся – неожиданно для самого себя. Осталось ещё место для радости.

– Так-то лучше. Пойдём, дружок. Чует моё сердце, тебе не помешает привести свои мыслишки в порядок, а мне, божеской милостью, как раз удалось раздобыть нам немного чая. Скажи, пробовал ли ты чай, Неро? Нет?! Ну-у, вот и попробуешь! Помниться, когда я был немногим старше тебя и… чуть менее сведущ священных истин, куль чая я выменял на серебряный самородок, размером с фалангу большого пальца. И был несказанно горд…

Отец Славинсон продолжил распаляться, расхваливая так и эдак этой свой чай, а я шёл рядом и молча слушал. Было что-то воодушевляющее и без малого чудодейственное в этой его простецкой болтовне. Что-то, что не позволяло улыбке покидать уста надолго.

Однако чай и впрямь оказался хорош. Согревающий и горький, он неплохо так прочищал мозги; совсем не чета нашим обычным травяным настоям. Гвардейцы разбили неподалёку от разорённой деревни лагерь и, уж не знаю, что там отче наплёл коменданту, но и его, и меня вместе с ним, принимали более чем радушно. Дозволили расположиться у костра близь полевой кухни, брать воду и есть из общего котла.

Пока суть да дело, с горячей кружкой в руках и со взглядом, застывшим на чьей-то неприличной зарубке на столе, я принялся копаться в собственных неуёмных домыслах. Собирал в одну кучу и тех недисциплинированных гвардейцев, и прибывшего чаандийца, и загадочную встречу благородных господ в библиотеки, и лишающую разума драконью книгу. И тот немаловажный факт, что книга эта оказалась похищена прямо на моих глазах. Так и эдак крутил я всю эту требуху перед мысленным взором, гадая, что с чем связано.

Уверен, всё это было чем угодно, но только не чередой проклятущих совпадений.

Один из гвардейцев, – едва ли многим старше меня, судя по виду, – подступил к отцу Славинсону и смиренно попросил его внимания. Объяснил, что ему, мол, весточка пришла, сын у него родился, и не лишним будет посоветоваться со святым человеком, какое имя дать мальчугану на первые подстрижины. Я слушал в пол уха. Чаёк попивал.

Меня интересовало вот что: сколь разумного в предположениях, что произошедшее – есть кара за моё самоуправство? Всё-таки, бывают вещи, которые простолюдину видеть не положено, и знать ему о таком просто незачем. Быть может, чему-то подобному я и стал свидетелем в ту ночь, и данный проступок просто не мог остаться безнаказанным?

Отхлебнул чаю.

Пугающие воспоминания о произошедшем в библиотеке по-прежнему терзали меня, но стоит быть честным с самим собой: никто меня не видел окромя той девицы и Гренно, привратника. Но он-то, думаю, и на смертном одре станет всё отрицать – своя шкура, всё-таки, дороже. И раз от них никакой опасности не исходит, тогда…

Я вновь прильнул к кружке, да так и замер от пришедшего на ум озарения.

Та дева!.. Та, кою я сперва принял за убийцу, так ловко шныряла она по теням. Она ведь появилась не из неоткуда, но проникла вмести с теми знатными. Вот же ж я дуралей, раз только сейчас это понял! Получается, все они обо мне в курсе, и этого уже не утаить!.. Беда. Хотя, если так-то оно так, и всё это́ – их рук дело, то возникает ещё вопрос: а почему бы им просто меня не схватить? Что за глупец способен упустить юнца на единственной дороге, но в силах прознать, где тот живёт, и послать душегубов в конец его пути?

Я отстранил горячую кружку ото рта. Облизнул обожжённую губу.

Ну-у… Разве что тот, который намерен сокрыть тайну столь великую, что каждому даже мельком о ней прознавшему не сносить головы! Ну и, если так-то поразмыслить, то, право же, я легко мог вообразить себе такого глупца. Бескомпромиссного, мстительного и коварного; не чурающегося грязных приёмчиков ради своих подлых замыслов.

Тут, о стол передо мной – с силой, что я ажно подпрыгнул, – грохнула жестяная миска. Чай пролился, ошпарил мне пальцы, а дыхание камнем встряло поперёк горла.

– Вот, – рыкнул один из гвардейских поварских. – Комендант велел накормить вас от пуза. Ешьте, пока дают.

Другая такая же миска упала перед Славинсоном, и в ней, как и в моей, исходили паром две поджаренных на огне колбаски в специях. «Отравлено!» – тотчас же подумал я. Но прежде, чем успел хоть что-нибудь из себя выдавить, отче схватил вилку о двух зубцах, наколол угощение и мигом себе в рот отправил. Даже и внимания ни на что не обратил, просто продолжил болтать с молодым гвардейцем, который, как мне показалось, как-то недобро на меня в тот момент поглядел. Сам же я застыл в ужасе.

Тем не менее худшего не произошло. Славинсон прожевал колбаску, проглотил, утёр рот рукавом и, как ни в чём не бывало, принялся за вторую. Молодой гвардеец с ним всё так же беседовал, а на угощение поглядывал без утайки и с явным аппетитом.

На меня боле не косился. Ком в своём горле я проглотил с немалым трудом.

– Что-то не так, мой мальчик? Ты прямо-таки с лица спал. А не ешь почему?

Я поглядел в свою миску, словно ожидал увидеть там червей. Их там не оказалось.

– Я не голоден, отче, благодарю, – выдавил из себя, отодвигая её прочь.

Тот только плечами пожал и отвернулся. Болтавший с ним гвардеец удовлетворил наконец своё любопытство, пожаловал Славинсону за труды небольшой горшочек, принял на чело святое знаменье, поклонился, да восвояси пошёл. Я ему вослед ещё долго смотрел.

Что-то во всём этом мне казалось до боли неправильным. Не иначе как взыграла во мне хвалёная нордская предусмотрительность. Что ж… лучше уж поздно, чем никогда.

– Мм, да это же мёд! – восторженно заявил отец Славинсон, глядя на содержимое горшочка. – Это очень-очень кстати. Ну-ка, опробуем!..

Он раздобыл на столе среди прочего резную ложку, облизнул, зачерпнул ей мёду и в кружку себе отправил. Размешал, отпил, и разомлел. Я принюхался: липа, липовый мёд. Доводилось мне читать былины, где травили едой или вином, но вот мёдом – ни разу.

– Ух, вот так-то оно гораздо лучше. Не желаешь ли, мой юный протеже?

Я понятия не имел, что означает «протеже», но наполовину полный свой стакан к нему пододвинул. Без особого, впрочем, воодушевления. Мысли мои теперича занимало другое: я глазел по сторонам, и всюду мне чудилось, что гвардейцы за мной если даже и не следят, то уж точно не упускают из виду. И взоры свои, чуть что, в сторону отводят.

– Неро, сын мой, – отче, размешивая мне чай, вдруг посерьёзнел, – я понимаю, тебе тревожно, но поверь словам старого священника: всё ещё образуется.

Вернул мне кружку. Моим ладоням, оказывается, недоставало её тепла.

– Дак разве ж вы старый, отче? – заметил я, принюхиваясь к новому аромату.

– И то верно, мальчуган, ха-ха, и то верно! Однако же не перебивай. Я это к тому, что не хотелось бы мне, чтоб ты какую глупость выкинул пока мы тут. Вижу же, что на душе у тебя неспокойно. Вот дней через десять мы вернёмся в аббатство, и тогда…

– Что?! – встрепенулся я, ажно со скамьи привстал. Славинсон этого как будто бы даже и не заметил. – Целых десять дней! Неужели так долго?!

– Да, мальчуган. Сам видишь: мост через реку разрушен, да и платину смыло. Лодки все тоже разбиты. Ни на бревне, ни на плоту не переправиться, разве что сыщется дюже отчаянный кто. Комендант мне поведал, что материалы на починку уже заказаны, но дней через семь только прибудут. Ну и пару-тройку деньков на постройку. Так-то.

У меня аж пот на излобье выступил. Я ещё разок окинул взглядом всю округу, призадумался, и понял, что за столько-то времени бесповоротно сойду здесь с ума. От тоски и неведенья, но в первую очередь – из-за страха перед тем, что чья-то незримая длань может править всеми здешними моими злоключениями. И даже если оно на самом деле не так, и я ошибаюсь, – уж лучше бы поостеречься. Я твёрдо решил, что не останусь здесь надолго. И не вернусь, пока не возвратится всё на круги своя, либо – хотя бы, – пока не уберутся разнюхивающие тут гвардейцы. Уж не знаю, что произойдёт прежде.

Я тяжко вздохнул. Отпил сладкого, пряного чая. Убрал прядки волос с лица.

– Боюсь, это невозможно, отче. Слишком долго; слишком тягостно мне будет тут оставаться. Думаю… думаю, лучше б мне уехать на какое-то время. Ты ведь понимаешь?

– Уехать?! – отец Славинсон вскинул бровь. – Ну а куда же ты поедешь, мальчик мой? Обратно в Гринлаго? Отчего же так скоро?! Я понимаю, у тебя горе, но ведь…

– Дело не только в этом, добрый мой священник. Ты ведь знаешь, – я перешёл на шёпот, – знаешь ведь, кто́ моя мать? Ко всему прочему я опасаюсь быть раскрытым.

Отче замолчал. Призадумался.

– Прошу, поедемте! Вернёмся в собор. Ночевать в тепле, на мягких перинах, имея над головой надёжную крышу, несравнимо лучше, нежели здесь, в телеге, под открытым небом, неподалёку от разорённой деревушки. Чуждо мне здесь, неспокойно.

Честно признать, мне думалось, что доброму Славинсону мои слова придутся по душе, но, оказалось, всё вышло совсем наоборот. Он беспрестанно барабанил пальцами по столу, сопел, морщил лоб и хмурил брови. Будто сказал я при нём чего недозволительного.

– Ладно. Будь по-твоему, проказник, но, сдаётся мне, ты чего-то недоговариваешь. Но это уж пусть будет на твоей совести! Врать священнику – оно, знаешь ли, и не умно, и не к чести. Пойду, потолкую с комендантом. А ты пока тут посиди! И чтоб без глупостей.

Отче поднялся и вышел из-за стола, недовольно что-то бормоча себе под нос.

Я кивнул, хотя на душе у меня мягкое смешалось с колким. Почувствовал себя обманщиком. Даже хуже – обманщиком и трусом. И, как будто этого было недостаточно, вновь нагрянула та чёрная замогильная тоска. Злая и липкая. Как будто небо надо мной, – и надо мной только, – потускнело. Ничего ещё не было ясно, но что-то во мне твердило, что я остался не у дел; что я всех и всё потерял. Знаю, это утрата ритуального каяка меня так подточила. Казалось бы, мелочь, но на деле – самая глубокая и дрянная рана за весь этот поганый день. По крайней мере, именно таковой она мне в тот миг и виделась.

Я осознавал, что по-прежнему не в себе; что не могу мыслить и рассуждать здраво. Утраченный кров терзал меня в меньшей мере, нежели какая-то там лодочка. Казалось бы – нелепость. Вот только лодочка эта была той самой нитью, что связывала меня с Родиной. Настоящей, всамделишной Родиной, – той, которая жила в душе и мерцала перед взором, стоило лишь моргнуть, – а не тем клочком земли, на которой я был рождён и взращён.

Что же касается родни, то за их судьбу я и вовсе не имел беспокойства. Всю мою жизнь они показывали себя деятельными и благочестивыми людьми, и, хотя сейчас мне как никогда прежде не хватало увесистых рук отца на плечах, да лучезарной материной улыбки, но у меня и мысли в голове не было, что с ними могло случиться непоправимое.

С кем угодно, но только не с ними.

Я шмыгнул носом, осипло, совсем по-старчески вздохнул. Покрутил стаканчик в руках, поболтал остатки чая на донышке. Думал допить, но вместо того просто вылил.

Отец Славинсон топал нарочито громко, а когда плюхнулся за стол, ухнул, словно бы престарелый филин. Меня будил. Даже удивительно что я, сидя за столом, задремал.

– Ба, меня столько времени не было, а ты так и не поел, мой мальчик.

Колбаски остыли и выглядели уже не так аппетитно. Я отодвинул их прочь.

– Как наши дела, отче? – поинтересовался. – Есть ли добрые вести?

– Смотря что́ считать добрыми вестями? Если ты о своём, то мой ответ – да, есть. Комендант, конечно, удивился, но своё дозволение на отъезд дал. Даже сопровождающего выделил. Ему, дескать, нужно рапорт передать, так что всё равно гонца отсылать в дорогу.

Отче произнёс всё это тем тоном, которым сетуют на грязь, облепившую сапоги. Пустым и холодным. Не знай я его, подумал бы, он затаил на меня обиду. Только вот если оно и вправду так, то, интересно, из-за чего это? Я отёр руки о штанины, прочистил горло:

– Значит, мы можем собираться? Мне по-прежнему кажется, что оставаться тут…

Отец Славинсон многозначительно взглянул на меня, что я аж запнулся.

– Точнее сказать, это ты можешь собираться, мой мальчик. Я-то остаюсь.

– Что?!! – удивился я вне всякой меры. – К-как?.. Как это?!

– Дак я и не собирался уезжать. Моё ж хозяйство прямо за рекой, ты позабыл поди?

У меня, признаться, от этих слов просто челюсть отвисла. Нас ведь и так всего двое осталось, а отче наши и без того незначительные силы ещё сильнее дробил. Не к добру.

– Я не поеду! – Голос мой, удивив меня самого, прозвучал, словно звон чеканного молоточка по железяке. – Отче, право же, без тебя – нет, не поеду! Ни в коем разе.

Тот озадаченно округлил на меня глаза:

– Это ещё почему это?!

Почему это… Действительно, почему? Не потому ли, что хуже, чем оставаться в лагере, где среди гвардейцев могут скрываться враги, только в одиночку отправится в дорогу, чтоб недруг уж наверняка мог подкараулить тебя вдали от посторонних глаз?

– Просто… просто так надо, отче! – замотал я головой. – Поеду с тобой, если ты поедешь, либо же останусь здесь, если останешься ты. Вот так вот!

Я подобрался и скрестил руки на груди. Отец Славинсон заметно так посуровел.

– Сыне… – выдохнул он. – Ты, да простит меня Гайо за такие слова, рассудком что ли помутился? Ну, право же, что это ещё за «хочу – не хочу», «поеду – не поеду»? На кой ляд я тогда перед комендантом ковром стелился?! Или это ты рассердить меня удумал?..

Хотел сказать что-то ещё, но замолчал, шумно дыша и широко раздувая ноздри.

Я, признаться, никогда прежде не видел отца Славинсона таким рассерженным. Даже не рассерженным, нет – обиженным даже. Обиженным и сильно оскорблённым.

Собрался, было, ответить ему, но, благо, успел опомниться и заблаговременно язык свой прикусил. Отче так-то прав был. Там, за рекой, за сожжённым мостом, стояло его аббатство. В застенках всего-то человек пять монахов обитало; притом, насколько я знал, один был слеп, другой нем, а ещё двое – блаженны. Всё ли с ними в порядке? Живы ли они, или так же пропали без вести, а само аббатство разрушено и сожжено? Позор мне, что я сразу о том не подумал. Ну а теперь уж делать нечего, иного не попишешь.

– Прости, отче. Я… я погорячился, ляпнул недодумавши. Испугался, наверное.

Славинсон только губы поджал и ещё раз тяжко вздохнул. Взял со стола стаканчик, глянул внутрь, взболтнул, да и разом допил, что оставалось. Со стуком поставил на место.

– Ладно уж, забыли былое. Но ты уж, мальчик, думай, о чём говоришь, ладно.

Кольнуло.

– Я уже не мальчик, отче. Я – взрослый.

– Правда? А, по-моему, повёл ты себя только что как обычный мальчишка…

На этот раз – сильнее. Отец Славинсон – по лицу было видно, – и сам понял, что сболтнул лишнего. Думаю, так-то он не хотел меня задеть, но… сказанного не воротишь. Неловкий наступил момент, обидное для нас обоих молчание. Для меня уж точно.

Прошло немного времени, к нам подошёл один из гвардейцев и сказал, что гонцу с минуты на минуту уже отправляться. Он один, верховой, а я, поскольку веса небольшого, вместе с ним поскачу. Велел готовиться и выходить на дорогу, да не затягивать.

Я с трудом себя от скамьи оторвал. Оставаться здесь не хотелось, но и уезжать тоже было решением не из лёгких. Собирать мне, по большому счёту, было нечего. Весь мой нехитрый скарб, отцовский нож, да и несколько монет оттягивали пояс, а потому я вернулся к остову дома, глянуть ещё разок, что там оставалось. Полазил, покопался, но, окромя того самого осколка зеркальца, так ничего и не нашёл. Был где-то здесь закопан на чёрный день мешочек с домашним серебром, ну дак разве ж его сейчас отыщешь? В конце концов, я оставил попытки. Найдётся так или иначе в следующий раз, когда я вернусь.

Уходя, я ещё раз окинул взглядом всю деревню. То, что от неё оставалось. Думал, естественно, о том, чтоб поскорей всё наладилось. Дома отстроить – не проблема; другое дело – во всём произошедшем разобраться. Ну и хотелось бы мне, чтоб я ошибался: чтоб не при чём тут были ни та проклятущая драконья книга, ни эти взбалмошные дворянчики, вздумавшие так не ко времени и ни к месту свои нелепые склоки улаживать.

Отвернувшись, я зашагал прочь. Только подступил к дороге, и тут что-то звякнуло у самого мыса моего сапога. Тускло блеснуло и скрылось в траве. Я огляделся. Вокруг была целая прорва гвардейцев; помнится, один из них мне говорил без ведома ничего тут не трогать. Потому-то я сделал вид, что просто задумался, а как находку в траве разглядел, присел рядом и принялся сапог поправлять. Оказалось – монетка медная, в рукав её сунул.

Гонец седлал жеребчика и навьючивал последние сумы. Как меня увидел, махнул, чтоб я поторапливался. Отче рядом с ним стоял, тоже меня дожидался. К вечеру уже шло, вновь поднялся ветер, небо окончательно тяжёлой пеленой затянуло. Снова заморосило.

– Отче, – подступил я к священнику, – я хотел ещё раз извиниться. И за капризы свои, и за то, что уезжаю. – Глянул мельком на гонца. Довольно молод он был и вполне весел. Не казался злодеем, хотя, пожалуй, злодеями никто на первый взгляд не кажется. Отвернулся от него. – Обещаю возвратиться при первой же возможности, отче, и… Да что уж говорить!.. Только скажи, и я чего угодно наобещаю, лишь бы ты на меня не серчал!

То ли это морось безобразничала, то ли отче от сказанного едва не прослезился.

– Ох, негодник, вот же ж ты языкастым иногда бываешь! Но не тревожься, я не в обиде. А пока вот, возьми-ка это на дорожку. Чтобы не так тягостно тебе было.

Вручил мне плащ свой от непогоды, который я сразу же на плечи себе набросил, кошель, в коем монеты бренчали, и конверт сургучной печатью заклеенный. Пояснил, что в конверте рекомендации, дабы поселиться мне всё в том же соборе пресвятого Слимма Элийского, а в кошеле – чуть поболее сотни гион серебром и медью. На всякий случай. И как не пытался я их ему вернуть, он был непреклонен. Велел с собой забирать.

Наконец, гонец всё подготовил, запрыгнул в седло, а меня перед собой усадил. Мы с отцом Славинсоном простились, и дальше – только мелкая морось мне в лицо хлестала. Оглянулся, но извилистый перелесок быстро скрыл с глаз и священника, и гвардейцев.

Я укутался получше в плащ и как мог незаметно проверил отцовский нож на поясе. Всё ещё побаивался гонца, всё ещё подозревал в нём недруга. Воображал, что, если вдруг он нападёт на меня, отмахнусь и спрыгну с коня, да в чащобу брошусь. Ну да, как же… Скакуна он гнал во весь опор и попробуй я спрыгнуть – как пить дать переломал бы себе ноги, да шею свернул. Занимайся я эдаким трижды раз на дню начиная годков с десяти, может и вышло б чего, ну а так… В конце концов я просто плюнул. Будь что будет.

Выудил из-за рукава найденную монетку и стал её рассматривать. Вроде как была это дворфская артана, глифами украшенная. Ничего необычного, разве что на ребре это́й красовался глубокий рваный срез, будто её медведь когтями царапал. Донельзя странная находка, рассудил я, пригодиться.

– Эй, дружок, ты как там? Готовься, скакать будем без промедлений и остановок. Единственный привал – на паромной переправе. Сможешь, надеюсь, уснуть в седле?

– Смогу, – крикнул я в ответ. Думаю, смогу. Задница уже успела одеревенеть.

С того дня, если кто меня спросит, какая служба самая неблагодарная и тяжкая, я тотчас же без запинки отвечу: ну разумеется «гвардейский гонец»! Так-то я сперва думал – это он меня стращает насчёт сна прямо в седле; думал, будет у нас и привал, и ночёвка. Но, оказалось, нет. Как и обещал, гонец гнал скакуна всю ночь попеременным аллюром, то притормаживая до рыси или быстрого шага, то разгоняясь до галопа, впадая иной раз в карьер. Спать или хотя бы дремать при этом сумел бы разве что покойник; да и то, самый что ни на есть мёртвый-примёртвый, мертвее некуда.

Я же оставался жив, и, потому, проклинал всё на свете вплоть до самого утра, пока Гринлаго не показался на горизонте. Гонец как раз на шаг перешёл и, поняв, что я после ночи оклемался, сунул мне под нос открытую флягу. Я принял, поблагодарил, отхлебнул. Думал вода, вино или, может, эль какой, но оказалось – похлёбка жиденькая. О том, что может быть отравлено, даже не беспокоился. За весь вчерашний вечер и всю ночь была у него сотня возможностей на меня напасть, так что травить сейчас – лишь яд переводить.

Промочив горло и прокашлявшись от дорожной пыли, мне удалось-таки уговорить гонца остановиться. Спрыгнув на дорогу и едва удержавшись на ослабевших ногах, я отошёл к обочине и неровной походкой поспешил к ближайшим кустам.

– Ты там живой, парень? – поинтересовался гонец, пока конёк его гарцевал из стороны в сторону. Зверь, мерзавец, похоже, даже и не помышлял об усталости. Наездник тоже спешился, взял коня под уздцы и напоил из той же фляги.

– Сейчас, – ответил я не оборачиваясь, – нужду справлю, и буду живой.

Тот только усмехнулся, похлопал конька по шее, да и снова в седло запрыгнул.

– Слушай, добрый человек, – закончив дела, спросил я его, – может я, это, дальше сам дойду? Пешком в смысле. До города-то всего ничего осталось. А то чую я, если снова в седло сяду, с десяток вёрст мы проедем, и конец мне настанет.

Гонец снова усмехнулся, но руку невзначай на притороченном хлысте задержал.

– Нет уж, парень, у меня приказание тебя до ворот доставить и там старшине сдать. Так что давай-ка, не выдумывай, забирайся. Совсем немного ещё потерпеть осталось.

Я тяжко вздохнул, потёр поясницу, но, в итоге, всё равно подчинился.

Тем не менее, остаток пути прошёл легче, чем ожидалось. У самых ворот гонец меня ссадил, стражникам какой-то свиток вручил, махнул на прощанье, да по улицам города помчался. Цокот копыт его лошади мне ещё долго слышался. Или мерещился.

Я чувствовал себя премерзко, устало и обездолено. Выглядел, думаю, и того хуже. Однако отпускать меня никто не спешил. Стражники сказали, что им сперва велено меня к старшине привести; он, дескать, должен переписать и заверить мои показания. Только вот на месте его не очутилось – у него, видите ли, служебные дела, – потому-то пришлось мне ещё и его дожидаться. Ну а когда явился этот самый старшина, выдыхая винные пары не хуже, чем дракон выдыхает пламя, тут-то я окончательно присутствия духа потерял.

Благо, пока его дожидался, успел лишний раз поразмыслить что и как говорить, дабы чего лишнего не сболтнуть. Найденную артану убрал в кошель, а вот чаандийский серебряник, от греха подальше, хорошенько так в одежды запрятал. Чтоб не отсвечивал.

До собора, вымотанный и оголодавший, добрался я только затемно. Зол был как собака, уже жалел о своей затее поехать. Но и тут незадача. Нынешний день был десятым днём последней августовской декады. Последний день летнего Равноденствия. Храмовые и церковные ворота были затворены для страждущих. Таков порядок. В соборе тоже ни в одном оконце не было видно ни отблеска свечи или лучины. «Но ведь хоть кто-нибудь же должен был там оставаться! – рассудил я. – Разве ж пристало божьему дому пустовать?».

Перепрыгнув через низенький декоративный заборчик, с трудом разбирая дорогу перед собой, я отправился выискивать чёрных ход. Пожалел, что не было у меня при себе ни лампы, ни факела, ни хотя бы огнива. Мог бы хоть пучок сухих трав запалить. Каждый мой шаг средь тиши и спокойствия храмового палисада казался непростительно громким. Время от времени мне даже чудилось, что слышу я чьи-то посторонние шаги. Но то лишь разыгравшееся впотьмах воображение. Наконец, нашёл я чёрных ход. Постучал. И ничего.

Минут десять, а то и поболее того, колотил я в дверь, пока не разглядел в оконцах плывущее в мою сторону зарево свечи. Трижды гаркнул ключ в замке, скрежетнул засов, и вот дверь со скрипом и стоном отворилась. По ту сторону парнишка стоял, тщедушный совсем и с глазками немного косыми. Острижен по-обычному; светлые волосы на голове словно соломенная шапочка лежали. В одной руке он держал связку ключей и подсвечник с едва тлеющим огарком свечи, а другой – прижимал к себе черенок от швабры, будто это у него кавалерийская пика была. Соборный служка; один из дюжины. Прежде я уже видел его в округе, выполняющим разные поручения, но, до этого, ни разу с ним не заговаривал.

– Доброго вечера, – начал я, звуча донельзя вымученно. – Могу я пройти внутрь?

Мальчуган, однако, сразу не ответил, задумался; а пока он медлил, меня обдало прохладным полуночным ветерком. Скорей инстинктивно, нежели намеренно, подался я вперёд, к теплу, но светловласый служка, всё так же молча, дорогу-то мне перегородил.

– Эй, я друг и… – «как же там это слово было?», – протеже отца Кристофера Славинсона. Я уже не раз тут бывал и сейчас вот тоже пришёл просить крова. Пусти.

Мальчишка покрепче сжал черенок в своей руке. Чуть дрожащим голосом ответил:

– П-прощения просим, господи, но… я вас не знаю!

Я медленно, с присвистом, выдохнул. Протёр отяжелевшие свои веки.

– Да я же здесь десятки раз уже останавливался! – сказал.

– Я не видел.

– Тогда вот так. – Снова вздохнув, я подал ему чуть измятое рекомендательное письмо, – Это как раз от отца Славинсона. Он сказал, что с этим меня точно пропустят.

Мальчишка неловко взял конверт, поглядел, покрутил так и эдак. Даже понюхал. Губы его что-то неслышно пролепетали, ну а после он вернул конверт мне со словами:

– Я читать не умею, господин.

Я аж поперхнулся: «Ну так подай его тому, кто умеет!», – выпалил во зле.

– Так нет никого. – Служка вновь вцепился в черенок, будто стоять без него не мог. – Старший настоятель в отъезде; братья, чтецы и монахини ныне отправились по домам и ночлежкам. Даже сама светлая метресса Дарна… – тут он запнулся.

– Ну, а с ней-то что не так?! – вопросил я, нахмурившись.

– Она удалилась почивать к себе, господин, уже некоторое время как.

– Светлый лик Гайо, ну так поди и разбуди её!

Служка аж побледнел, что выглядело так, будто выцвели краски на картине:

– Разбудить саму пресвятую метрессу?..

Он растерялся, словно бы кто ему велел песок вместо соли жрать, но затем чутка подобрался, потешно нахмурился и строго мне заявил: «Нет! Я вас не пущу! Уходите!».

При этом попытался обеими руками за черенок схватиться, не выпуская из пальцев ни подсвечника, ни связки с ключами. Своей нелепостью только сильнее меня раздражал.

– Та-ак, – протянул я, сжимая и разжимая кулаки, – Значит, не пустишь меня, да?.. Не пустишь обездоленного на ночлег в дом божий, правильно я тебя понимаю?!

Мальчишка растерялся, ну а мне только того и надо было.

– Тогда, прочь с моего пути! – бросил я, отпихнул неловкого служку в сторону и сам ворвался внутрь. Пробежал мимо него и, не оборачиваясь, поспешил в свою келью.

– О-ох… Эй! А ну остановитесь!

– Ищи дурака!.. – огрызнулся я и только шагу прибавил.

Благо, дорогу знал. Прямо впотьмах, на ощупь и по памяти, вбежал я по лестнице на свою башенку, ворвался в пустующую келью, дверь за собой затворил и засов задвинул. Швырнул плащ на тумбу, а сам прямо в сапогах на кровать завалился. Зажмурил глаза и постарался сходу провалиться в сон, чтоб этот ненавистный день наконец-то закончился.

Но увы, не вышло. Ну а некоторое время спустя слабый отсвет из-под двери, звук неуверенных шагов и стук деревянной палки по стенам и полу подсказали мне, что служка наконец меня нагнал. Я пригляделся к полоске неровного света, изливающегося на пол кельи. Несчастный дурачок, несмело переминаясь с ноги на ногу, стоял прямо за дверью. Попробовал толкнуть её, затем постучался, ну а после – окликнул меня раз-другой. Я не ответил. Вообще ничем себя не выдавал. В конце концов, служка сдался и направился восвояси, тоскливо – да-да, именно что тоскливо, – выстукивая ритм собственных шагов своим черенком-посохом. Кажется, даже всхлипывал. Я подумал, что напрасно так с ним поступил. Подумал, что следовало мне быть терпимее и терпеливее; всё ему разъяснить.

Закрыл глаза и только после этих невесёлых мыслей сумел-таки провалиться в сон. Душный и не слишком-то спокойный, но дарующий хоть какие-то крохи покоя и отдыха.

Уже на утро, начиная с первых петухов, пришлось мне по-настоящему пожалеть о содеянном. Сперва самому, – просто вообразив, как должно быть переживал несчастный служка, как убивался от собственной немощи и нерасторопности; а затем – уже позднее, когда и сам я предстал перед метрессой Дарной, женщиной немолодой, но сложенной ладно, привлекательной и обладающей поистине барским норовом. В своей приёмной она обрушилась на меня, словно тысяча пудов камня; притом не поднимаясь из-за стола и не меняясь в лице. Выслушав мои оправдания, дозволила и дальше проживать в пустующей келье столько, сколько потребуется, но велела во всём помогать монахам и настоятелям, кто бы о чём не попросил. Про себя я решил, что достаточно легко отделался.

Ну и ещё метресса взяла с меня обещание, что я извинюсь перед испуганным мною служкой. Напрасно, – я и так собирался это сделал, даже если б мне строжайше запретили.

Но прежде – дела насущные.

То был лишь первый день самой первой декады поры Увядания, но осень норовила вступить в свои права с наглостью и нетерпением молодого взбалмошного дворянчика, какими их иной раз изобличает народная молва. Из узкого, запылённого оконца кельи это хорошо было видно. Небо, словно драная простыня с тускло-голубоватыми прогалинами, нависало ниже обычного. Ветер нарвал листьев и гонял их стайкой из стороны в сторону меж крыш и флюгеров, не иначе как воображая, что это у него птицы. Сами же пернатые улетали. Быстро всё переменилось; камень кельи был неприветлив и холоден на ощупь.

Спрыгнув с кровати, я вышел за дверь и направился на кухню. Вернулся с целой кадкой тёплой, почти горячей воды. Умылся и обтёрся, вычистил зубы щёточкой со свиным ворсом и лекарским порошком, расчесал волосы. Попробовал стянуть их шнуром на затылке, как делал это отец, но те оставались пока ещё коротковаты для такого. Потому, как и всегда, я убрал их с лица и подвязал очельем, после чего оделся и вышел вон.

Ветер оказался прохладен, хотя и не слишком навязчив. Не иначе как сегодня он больше обретался на крышах, нежели гулял по улочкам. И, тем не менее, как не кутайся в плащ, всё равно было зябко. Я вышел из главных ворот, поёжился и, по старой привычке, на небо взглянул. Хладного сияния Призрачной пока нигде не проглядывалось на рваном полотнище, и хотелось бы мне верить – сегодня наш край и вовсе обойдётся без её ласки.

За моей спиной карканьем залилось вороньё. Я обернулся и взглянул на собор – стайка этих чернокрылых сорвалась из-под башенной арки и тоже устремилась долой с глаз, наперебой оглашая окрестности. Будто какое дурное знаменье, но, скорее всего, просто совпало. Птицы, небось, там, на уступе, всего-навсего грелись и отдыхали; сил набирались, прежде чем в путь отправится, и не более того. А сам уступ теперь почистить бы не мешало. «Наверняка меня заставят», – невесело подумал я и тоже поспешил прочь.

Этим утром мой путь лежал к местной лавке гильдии посыльных. Никогда прежде я туда не заглядывал – зачем бы мне? – но ныне решил, что отправить Славинсону письмо будет отнюдь не лишним. Скверная на самом деле затея, ибо в итоге мне это стоило аж двадцати с лишним гион; одной четверти от доверенной суммы. В само́м же письме я написал, что благополучно прибыл на место, ещё раз извинился и сообщил о том, что с нетерпением буду ожидать вестей. Любых, но лучше бы добрых. Бородатый гильдиер принял от меня конверт и монеты, и вежливо попрощался.

Теперь – к воротам, на стражнеческую заставу, к старшине. Он велел поутру явится к нему и отчитаться о том, как я устроился, и – право же слово! – хотелось бы мне верить, что хотя бы сегодня вся эта волокита закончится побыстрей. Очередного дня в сторожке я просто не вынес бы! По итогу – не стоило и переживать, всё прошло достаточно скоро.

Теперяче, на эти несколько дней, я был всецело предоставлен сам себе. Думал, не лишнем будет устроиться подмастерьем в лавку какую, чтобы без дела не сидеть, ну или, может, в факторию отправиться и там искать заработка. Для посыльного или разносчика завсегда какая-нибудь работёнка найдётся, а если и нет, то за медяк-другой можно сапоги чистить. Лишние монеты – они ведь лишними-то никогда не будут.

Я остановился посреди улочки, упёр руки в бока, вдохнул полной грудью.

Затея не дурна, но, супротив ей, в моей голове звучала и другая: следовало бы как-нибудь разведать и разнюхать, что в округе твориться. Может, кто слышал чего или ходят какие расказни о произошедшем в Падымках? Как-никак, было мне беспокойно за своих родных и знакомцев, за соседей, сверстников и… за дорогую моему сердцу Лею. Права, с чего следует начать, я себе даже не представлял. Хорошо бы зайти в первую попавшуюся корчму или трактир, и там удачно так наткнуться на того самого гонца, который, перепив, сам как на духу всё бы разбалтывал. Но такого везения, думалось мне, ожидать не стоит.

Мысли о трактирах и корчмах пробудили дремавший доселе голод, и я, пообещав непременно придумать для себя какое-нибудь дело позднее, отправился в обратный путь.

М-да уж, позор конечно, но насчёт дел для себя как-то уж совсем не срослось.

За прошедшие три дня я разве что по городу прогуливался, и только-то. И каждое утро корил себя за праздность и лень, обещая если не вчера, то уж сегодня-то точно найти себе наконец достойное занятие. Но, всё в пустую. Зато нашёл время принести извинения несчастному светловласому служке, которого толкнул и испугал в ту ночь. Понаблюдав за ним, я выяснил, что он со всем рвением, на какое способен, старается освоить грамоту; и даётся это ему с немалым трудом. Оно и понятно. Выкроив время меж богатого изобилия соборных дел, которые, кажется, никогда не заканчивались, я нанёс ему визит и чуть ли не до полуночи читал все под ряд книги, по мере сил разъясняя начитанное. Сам же паренёк, имени которого я так и не запомнил, смеялся и хлопал в ладоши, повторял за мной и сам разок-другой пробовал читать. И выходило у него вполне себе сносно. Я своими трудами остался доволен, да и он, думаю, тоже. Не так уж и сложно сделать другому добро.

Утро четвёртого дня декады началось с дождя и стенающего ветра, однако, уже к полудню расщедрилось на чуточку солнца; хотя в большей мере на духоту. Восстающую с влажных улиц дымку прореживали колонны золотого света, аж слепящего с непривычки, и беспокойная листва в этих лучах целыми снопами парила и искрилась, будто кто-то её с крыш мешками ссыпа́л. Одну из площадей Гринлаго, что неподалёку от собора, почтила своим присутствием ярмарочная банда. Видимо, последняя в ушедшем сезоне. Шумные скоморохи, ушлые лавочники в цветастых лавках, дивные угощения, гадалки, неуёмные – будь их музыка трижды неладна! – трубадуры. Ярмарка! На полгорода её было слыхать.

Я как раз отчищал последнюю миску после утренней трапезы, когда обо всём этом прознал от молодых послушников. Сбросил фартук и пущенной из лука стрелой бросился собираться, пока не вывалили на меня целый ушат ещё каких новых дел, а то и не один.

Оделся поприличнее, – в тот же наряд, в котором в бургомистрову библиотеку той злополучной ночью лазил. В прошлый раз изорвал его слегонца, но ныне успел все дыры подшит. Хоть что-то хорошее: когда родные вернутся, то не спустят с меня все семь шкур за то, что испортил дорогую одёжу. По крайней мере – не сразу; пока не заприметят швы.

Набросив на плечи плащ – на случай, если погоде в голову что дурное взбредёт, – я выскочил из храма и шлёпая по лужам побежал по улочке. Сперва в гильдию посыльных, проверить, не пришёл ли долгожданный ответ преподобного, и только затем – на ярмарку.

Ответ пришёл. Я сгрёб письмо с прилавка; гильдиер потребовал с меня гиону, ну а я ему целых две подал и прочь поспешил. Натерпелось мне конечно вскрыть конверт, но лучше уж было повременить; узнать всё в спокойной обстановке и порадоваться, если там добрые вести, либо же сперва немного развеяться и набраться смелости, ежели плохие.

Ярмарка проходила вполне чинно, если не брать в расчёт проклятущих музыкантов, надрывавшихся, словно бы улицы посетил сам Наместник со свитой. Народу было не так уж и много, и гулянье шло вяло и размеренно, подстать погоде. У входа на площадь меня поприветствовал манерный, разодетый во всё кружевное дворф, и, как и всем остальным, предложил написать своё имя на листке, да в ящик бросить. Сказал, что к вечеру десяток счастливчиков из этого ящика поборются за целый кошель золота, либо же, по желанию, за одну единственную ночь с восточной искусительницей, способной одним своим танцем творить чудеса и исцелять всяческие хвори. Я, само собой, согласился, да вот только этот мерзавец взялся раздумывать, действительно ли стоит меня допускать или слишком юн я для такого? В итоге – согласился; а я уж прикидывал, откуда в него грязью зашвырнуть.

Сунув письмо за пазуху, я принялся прогуливаться по площади, разглядывая всё, что попадалось мне на глаза, но ничем из увиденного особо не увлекаясь. Прочий люд, спасаясь от духоты свежим элем и разбавленными винами, которые тут на каждом шагу продавались, перетекал из стороны в сторону аки вода в сточных канавах от большего к меньшему. Вот пожиратель огня привлёк к себе внимание, но то ли поперхнулся, то ли наскучил всем раньше, чем взялся за своё чудное дело. А вот лавка с шелками и платьями, одно цветастее другого… но нет; видать, слишком дорого, вот народ и отпрянул. Вон там точили ножи, тут силач, обливаясь потом, подковы на спор гнул, здесь поросей выбирали.

До того я погрузился в собственные раздумья, разглядывая всё это, что едва не налетел на тележку, полную сена, которую какой-то бедолага к загону с телятами толкал. Развернулся, и тут предстал передо мной как на духу шатёр из тканей глубокого синего с зелёным цвета; такого, что на миг мне почудилось: это на меня морская волна несётся. Но если бы и впрямь неслась, то и нестрашно – ибо осыпала б она меня таким многообразием всяких лучистых самоцветов, что и не сосчитаешь! Так я и таращился на это чудо, пока не возвратилось ко мне замершее в глотке дыхание, и не захотелось мне взглянуть поближе.

К шатру я подступил, словно к спящему туру. Коснулся тканей: те оказались даже мягче и нежнее материнской ласки; а вот каменья – никакие не самоцветы, а самые что ни на есть обычные стекляшки. Но такие красивые, что глаз не отвести! Я притронулся к одной такой. Попробовал поддеть ноготком, интереса ради. Мне стало любопытно, каким это образом эти липовые каменья крепились к столь невесомым и воздушным тканям; словно бы капли росы на лепестках. Ну и, может, выйдет один такой себе на память…

– Всё очень просто, мой дорогой, – раздался у меня за спиной чей-то голос. Столь же мелодичный, сколь мягки были полы шатра. – Все они приклеены на ведьмину смолу. При некоторой сноровке ты конечно сможешь отодрать парочку, но я бы не советовала.

Я оглянулся, не смея даже вообразить себе хозяйку подобного бархатного голоса. Незнакомка – спорить готов, именно она и была той самой «восточная искусительница», – стояла неподалёку в свободных одеждах, какие нечасто встретишь в наших краях, и какие уж точно не подходили под нынешнюю погоду. Две косы, каждая с запястье толщиной, ниспадали на её плечи; а с плеч – на груди. Лицо закрывала вуаль, а цепкий взгляд был изукрашен тенями гуще, нежели предрассветное небо.

– Я ничего такого и не думал, – сглотнул я. – Просто так, интересно стало.

– Это правда, – заметила незнакомка. – Интерес… Ты интересующаяся натура, не так ли, мой мальчик? Но что-то подсказывает мне, что есть у тебя куда как более важные вопросы; те, что заботят тебя много сильнее этих блестяшек. – Она прошествовала мимо, пальцами проведя по моему подбородку. – Знаешь, я могла бы на них ответить.

Меня аж дрожь на краткий миг пробрала, но я себя пересилил.

– Кто вы? – Пришлось мне вообразить себе хмурого отца, чтоб голос не дрожал.

– Моё имя тебе мало что скажет, но, если настаиваешь: Мефхреа диа-Канн. Я – потомственная прорицательница, мой дорогой. Толкую о том, что скрыто в грядущем.

– Обманываете вы, – усмехнулся я. – Говорят, грядущее неведомо никому.

Она пожала плечами:

– Значит, я лишь шарлатанка, которой остаётся только лить слёзы в своей обители.

Она отвернулась от меня и направилась к своему, как я понял, шатру.

– Постойте, – окликнул я её, – если вы и впрямь прорицательница, то докажите это. Ответьте здесь и сейчас, как моё имя?

Она обернулась, стрельнула в меня взглядом своих зелёных, как у лесной змеи, глаз. Подступила ближе, грубо ухватила меня за подбородок. Я не сопротивлялся, любопытство брало своё. Прорицательница целую минуту буравила меня взглядом, затем, повернула моё лицо левее, после – правее. Отпустила, взглянула на ладони. Своим тонким, изящным пальчиком провела по видимым только ей одной линиями. Мне вдруг захотелось схватить её руку, сжать в своей, но я не шелохнулся. Наконец, прорицательница отпустил мои ладони и отступила на шаг. Взглянула на меня сверху вниз, ибо была на полфута выше:

– Неро. Это́ твоё имя, молодой охотник. Неро.

Мне до боли пришлось сжать кулаки, дабы не выказать удивления:

– Как?.. Откуда вы это узнали?!

Но, едва лишь я спросил, как кто-то пихнул меня под ногу и премерзко ущипнул за бедро. И к тому же ещё и гневно гакнул. Некий гусь. Большой и важный, словно баннерет. Шёл себе, шёл, и, видимо, оскорбился, что ему не уступили дороги. Ну а едва я перевёл взгляд с него обратно на прорицательницу, она уже стояла на пороге своего шатра.

– Я читаю в лицах, юноша, читаю в руках и в губах. Иногда в глазах, если вижу, что в них плещется достаточно души. И я многое про тебя узнала, куда больше, чем ты в силах узнать сам. Но, коли решишься зайти, помни, эти ответы будут тебе чего-то стоить.

И бросила на меня такой взгляд, что я едва слюной не поперхнулся. Ну а после – скрылась за бесчисленными полотнищами своего шатра. Я сглотнул; так, что пуговица на вороте расстегнулась. Вдохнул мягкий аромат благовоний, что всё ещё витал в воздухе. Ну и гневно глянул на самодовольного гуся, ничего не желая сильнее, чем увидеть его на своём обеденном столе, зажаренного, и с большущим яблоком прямо в… Ну, или как там обычно гусей к столу подают?

Однако же, шут бы с ним, с этим гусем. Шатёр – этот дивный шатёр, – стоял прямо передо мной, маня к себе обещанными ответами. А ведь ответы были мне сейчас нужны как никогда прежде. Я приблизился на шаг, протянул руку, но задержал её в полупяди от полога. По улице прошёлся ветерок. Зашелестела ткань, меж многочисленных её складок пробились отблески тусклого света, донёсся запах ароматных масел. Мелькнули нагие плечи прорицательницы. Она сидела там, – да и где бы ей ещё быть? – спиною ко входу. Меня ожидала. Однако же, я отстранился. Неужто она и впрямь желала мне помочь? Нет конечно же, хотела денег. Денег и, быть может, чего-то ещё. Услугу, или пари? «Иначе б не завлекала к себе этими своими женскими штучками», – пришло мне в голову.

И тем не менее…

Я отступил ещё на шаг. Достал из-за пазухи кошель, ослабил обмётку и заглянул внутрь. С собой я прихватил около полусотни гион грязным серебром и чистой медью. И это – едва ли не последнее, что у меня оставалось. Потрачу сейчас, и придётся остаток времени лапу сосать, да перебиваться одной только соборной кашей с черствым хлебом.

И тем не менее!..

Нет. «Нет!», – сказал я себе тогда. Хочется, но что-то здесь не так. Что-то, что мне приходится не по нраву. Не верилось в правдивые ответы за обычную плату, да и что это за ответы такие, которые не раздобыть самому, честным трудом и прозорливостью? И хотя меня как будто кто-то в спину подталкивал к этому шатру, я развернулся и восвояси направился. И, пока шёл, не единожды мне чудилось, будто бы ветер нашёптывал: «Зря».

На вертеле, под коптящими угольями, жарился поросёнок, неподалёку ароматно побулькивала в котле похлёбка из баранины, а в сооружённой прямо на площади лагерной печи картопля пеклась. Какая же ярмарка, да без сытного угощения?! Жар тут стоял, ажно дыхание спирало, но никто не жаловался. Хотя оно и понятно: бочонки только и успевали, что меняться один за другим, а от желающих взять себе пенного не было отбоя. Народу здесь толпилось поболее, чем на всей остальной площади, и думалось мне, это всё из-за того, что за гомоном весёлых голосов было не слыхать этих проклятущих трубадуров.

И как это на них ещё собак не спустили? Уму непостижимо.

Тем не менее, не смотря на разносолы, себе я позволил немногое. Не голоден был, да и решил, что юнец, пожалевший денег на восточную прорицательницу, ну а после всё до последней монеты спустивший на рагу из баранины с горохом, смотрелся бы нелепо.

Взял я себе лепёшку с овощами и мясом, карамельное солнце на палочке, да пинту квасу. Уселся со всем этим за свободный столик и стал слушать, о чём люди толки ведут, лишь изредка поглядывая на искристый вымпел палатки, что по-прежнему манил к себе.

Может, ещё и передумаю. А может и нет.

Народ вокруг о чём только ни о чём разговаривал, но, если и звучало в этом гомоне хоть что-нибудь интересное, мне этого было просто не разобрать. Потому-то я и обратил свой слух на четвёрку дворфов, что сидели за соседним столиком. Те смеялись и шутили, сперва в карты резались, а когда ветер принялся их со стола раз за разом сметать, взялись за игру в кости. Трое из них то и дело к пенным кружкам прикладывались, а четвёртый потягивал что-то желтовато-белое, навроде козьего молока. А может, то и вовсе побелка была – от этих бородатых всякого ожидай; кто знает, что им иной раз в голову взбредёт?

– Ещё три пива, красавица! – выкрикнул один из дворфов и повернулся к столу. Накинул монет в ставку и хмуро пророкотал: – Клянусь, сегодня не мой день. Сперва эти меня по третьему кругу обшмонали со всеми податями, теперь вы тут без гроша в кармане пытаетесь оставить… не ровен час, уже завтра я к кому-нибудь из вас в стряпухи наймусь.

Закинул кости в стаканчик, встряхнул и сбросил на стол.

– Молчи, Яшик. Я с тобой ходил горными тропами, ежели помнишь. Стряпаешь ты премерзко, и лично я бы никому не пожелал брать такого отравителя под родные своды.

Все четверо рассмеялись. Покатились кости. Несчастный дворф приободрился.

– О, когда прибедняюсь, мне везет. А ты, недомерок, прикрыл бы варежку-то! Я дела проворачивал и породу крушил, когда у тебя ещё молоко на губах не обсохло. Ха!

Тут четвёртый грохнул о стол кружкой. Его усы были все в белом.

– Так, я чего-то недопонял!..

Вся четвёрка вновь взорвалась смехом, да принялась обмениваться дружескими похлопываниями по спинам и плечам. Аж стол ходуном ходил, кости так и подскакивали.

Принесли три пива. Бородачи пророкотали что-то на своём родном, чокнулись и опрокинули по пол кружки каждый. А затем вновь за игру взялись. Ненадолго, впрочем.

– Мать моя света дневного не видывала!.. Да это ж у меня Каравелла выходит. Каравелла, етить вас в бороды! Ха! Вот это я понимаю. Ну-ка, Бурдин, да-ка мне руку.

Названный Бурдином, всё так же очумело глядя на кости, протянул ладонь, и лишь затем осознал, что это оказалось ошибкой. Сорвавший куш дворф взгромоздился с ногами на стол и принялся, хохоча, вытанцовывать что-то невразумительно, что выглядело как беспричинно скачущий на месте камень. Пиво плескало во все стороны, звенели монеты. Как столешницы выдержали это безумствование, ума не предложу. Однако ж добрый люд дворфа поддержал и через миг-другой нашлись те, кто принялся ему в такт рукоплескать.

– Вот так! – подбадривал он себя. – Вот так-то! Жалую всем по дополнительному броску! Как ни крути, вам меня не перегнать, худобородые. Ваши денежки теперь мои!

– Сядь уже, Яшик, довольно кривляний! Всё равно тебе не удастся стать большим посмешищем, чем ты и так являешься. – С этими словами один из его соседей протянул свои пятерни, дабы усадить смутьяна, но тому всё как с гуся вода. Вертлявый оказался.

Однако, удача изменила отплясывающему на столе дворфу, и уже в следующий миг он сам, запутавшись в своих же ногах, потешно опрокинулся и грохнувшись оземь.

– У-ух! А-ах! – причитал бедняга, пока ему помогали подняться. – Клянусь чем-нибудь блестящим и очень-очень дорогим, кажется, я поломал себе… хандрильсон!

Тут уж захохотали все, кому только посчастливилось это услышать. Да чего уж говорить, я и сам засмеялся в голос, до того оказалось заразительно. Хандрильсон – самая популярная острота в репертуаре любого низкорослого бородача. Шут его знает, откуда она пошла, но от представителей дворфьего народца слово это услышать можно чаще, чем слова: «Деньги», «Борода», «Пиво», «Моё» и «Не трожь, пока я монет не увижу, усёк?!».

А вся суть проста: если дело в некой красавице, то «разбитый хандрильсон» будет означать стенающее от неразделённой любви сердце; в разговорах о сражениях и битвах «сломленный хандрильсон» следует понимать, как поверженного наголову противника; ну а коли назревает кабацкая драка, то обещание «отпинать по хандрильсону» будет значить, что одному из драчунов следует особо усердно прикрывать собственный пах. Иначе беда.

Шутка в целом-то довольно обыденная, однако сухая, сварливая манера дворфской речи, в купе с их напыщенной непосредственностью, подходила к ней как нельзя лучше.

Наконец смешки поутихли, ну а я, просто взглянув в этот самый момент в сторону, заприметил некую фигуру, кутающуюся в накидку и набросившую капюшон на всё лицо. Незнакомец обходил ярмарку держась домов, и я, глотнув квасу, отметил про себя, что если он намеревался привлекать к себе меньшее внимание, то получалось у него скверно. Человек этот был невысок, опирался на клюку и забавно подпрыгивал при каждом шаге. Что-то в нём показалось мне смутно знакомым, но так сразу и не скажешь, что именно.

– Да уж, надо признать, староват я для такого… однако ж того стоило, верно, э?!

Упавшего дворфа, всего помятого и в дорожной пыли, усадили на место, и он, всё ещё посмеиваясь над собственной выходкой, стал заглядывать в каждую стоящую на столе кружки. Не иначе как выискивает ту, в которой побольше. Нашёл, и тут же к себе пододвинул. Прямо за ним, меж десятков голов, мелькнула фигура незнакомца с клюкой.

– Ты дурила, Яшик, расплескал моё пиво и потому не уйдёшь отседа, пока нового мне не купишь! – названный Бурдином поднял свой табурет и уселся рядом. – Ну а пока несут, поведай-ка ещё разок, за что тебя близь переправы-то той приняли?

Веселый смутьян Яшик, отправив разносчицу за очередным пивом, посуровел:

– А, нечего рассказывать? Гвардейский досмотр! Сказали, дескать, какая-то банда ни то северян, ни то дезертиров кого-то там порубила, вот они и вынюхивают что к чему.

При этих словах я едва последним куском лепёшки не подавался. Проглотил его, – уже и вкуса совсем не ощущая, – облизал жирные пальцы, да и целиком обратился в слух, потягивая квас и поглядывая на неизвестного с клюкой. Всё ждал, когда тот оступится.

– В общем, – продолжал дворф, – то были ребятки серьезные. Давай, говорит, свои бумаги и всё, что везёшь, показывай. А у самих арбалеты наготове и ладони на рукоятях мечей. Полезли, значит, фургоны мои проверять, а я сам гляжу, мимо телега, полная тел, проезжает. Только сапоги с башмаками из-под простыней и видать. И кровища всюду. Я пригляделся, кто б это мог быть, но только одного рассмотрел, обнажённого по пояс, с огроменной дыренью в грудаке и всего по самую шею и лицо наколками забитого…

Дальше я бухтение дворфа уже не слушал. Мне и так хватило. Клановые наколки, покрывающие руки и грудь, но, в особенности, лицо и шею, мне были хорошо знакомы. Даже не требовалось знать, что они изображали, – я и без того уверовал, что Яшик видел не кого-нибудь, но хорошо знакомого мне норда из команды контрабандистов, коего все называли странным именем Хааной. Если, конечно, это и впрямь его имя. Остальные про него рассказывал мало и скупо, а сам он был нем, – хотя иной раз казалось: вот-вот слово проронит, – но то едва ли мешало ему оставаться чутким охотником и следопытом всё то время, что я его знал. Даром что не притрагивался ни к какому оружию, окромя секиры.

И вот теперь, если верить этому дворфу и моим домыслам, он был мёртв.

Даже не зная этого наверняка, тяжкая тень опустилась на моё сердце. Я помрачнел и, взболтнув остатки кваса на донышке, отпил немного. Вроде как… помянул. Отставил кружку в сторону и взялся за карамельное солнце, хотя его сладость мне сейчас претила. Взглядом поискал того незнакомца с клюкой; понадеялся, что застану ненароком момент, как тот поскользнётся в грязь, либо же угодит прямо в лапы своих преследователей, кем бы те ни были. Но не произошло ни того, ни другого. Случилось кое-что интереснее.

Заскрипели один за другим флюгарки, вывески лавок и таверн забили о стены и перекладины. Птицы вспорхнули со своих мест, разразившись гневными возгласами. Налетел ветер, – да не просто ветер, а целый шквал! – взметнул листья, сорвал шляпы, затрепал флажками и вымпелами на ярмарочных палатках. Мои собственные волосы, даром что очельем стянутые, хлестнули меня по глазам. Ну а когда я от них отмахнулся, то аккурат застал тот момент, как этот же шквал и с головы незнакомца сорвал капюшон, ударив в его накидку, словно в сиротливо повисший парус. Раскрыл лицо и фигуру.

И сперва – я его не признал. Не признал, ибо даже и помыслить не мог, что увижу здесь кого-то знакомого. С чего бы вообще старику Питу, старосте моей родной деревни, скрывать собственное лицо и сторониться случайных взглядов, подобно распоследнему вору? А ведь именно о́н это и был! Его испуганные, бегающие по округе глазки, пока он возвращал капюшон на прежнее место, я видел так же хорошо, как если бы те находились не дальше вытянутой руки. И страха в них, – с гневом пополам, – плескалось с излишком.

Изумление моё было столь сильным, что граничило со страхом как дым граничит с ярящимся пламенем. Немалых усилий стоило взять себя в руки. Пит тем временем, вновь сокрыв лицо, заторопился прочь; я же поспешно отвернулся, силясь хоть как-нибудь унять собственное взбеленившееся дыхание. Подобрался, накинул повыше ворот накидки, да и кружку обратно к себе притянул, словно стоящая поодаль она могла меня чем-то выдать.

И мне бы радоваться такой встрече, но нет. Что-то явно было не так, не в порядке.

Я снова глянул на Пита; убедился, что тот ещё не исчез в ближайшей подворотне. Его следовало бы окликнуть, а лучше нагнать и, повиснув на рукаве, засыпать вопросами о всём произошедшем, однако я себе в этой затее отказал. Потому что палёным, как у нас это говорится, несло за версту! В то мгновение, что я видел лик старосты, он привиделся мне человеком чужим и озлобленным. Таким, которому я бы и камень в руки не доверил: ведь наверняка бросит в спину, едва отвернёшься! Потому, что толку его расспрашивать, если немногое помешает старику отмахнуться от меня, или, скажем, наврать. А я был уже по горло сыт всякими тайнами и недомолвками, обступившими меня в одночасье.

Ну и, ко всему прочему, староста ведь не спроста пытался сокрыть свою личину – таился от кого-то. А это значило, что и мне следует сидеть тихо и не казать лица.

И вроде не такое уж плохое решение: оставить всё на самотёк. Но нет. Проблем бы не было, покуда б не тот азарт, что наполнял мои вены с каждым новым ударом сердца.

Я нетерпеливо побарабанил пальцами по столу, то и дело поглядывая на старосту. «Ну же, несчастный ты глупец, – нашёптывал я сам себе, – пропади уже пропадом с моих глаз, и мне не придётся совершать из-за тебя никаких… глупостей!». Потому как глупости эти уже вовсю назревали в моей голове. Мой старый наставник всегда повторял: «Смотри и наблюдай, Неро. Смотри и наблюдай», но вот отец учил: «Если можешь вмешаться, сын, то – вмешайся!». Вот по какой причине я для себя решил: чтобы не скрывал этот старик, будет лучше, если я сам всё́ увижу. Потому-то, допив остатки кваса и грохнув кружкой о стол, я встал, запахнулся плащом и, закусив карамельное солнце меж зубами, отправился вслед за ним. Намеревался во всём разобраться самолично, особенно после тех обидных слов коварной прорицательницы, что самому мне, дескать, в этом никак не преуспеть.

Я следовал за ним по пятам, на порядочном отдалении, не упуская из виду средь разношёрстной толпы гуляк, но и не приближаясь сверх необходимого. И, клянусь, мне это чертовски нравилось! Точь-в-точь как на охоте, когда ты идёшь по следу, считаясь с направлением ветра, прислушиваясь к мельчайшим отзвукам, высматривая меж стволов и кустарников, и беспрестанно поверяя, куда ступаешь при следующем шаге. Охота как она есть, просто за немного иной дичью и в чуточку другом «лесу». А это дело у меня всегда хорошо получалось. Это я любил и умел, и от этого не уставал.

Староста, от кого бы он ни таился, спешил, петлял и постоянно оглядывался. И ни разу – ни единого! – не обратил своего беспокойного внимания на меня. И неудивительно, ведь я не просто следовал за ним, словно шелудивый пёс за костью, – нет, я всё делал по уму. Припомнил все до последнего советы и наставления, каким выучился в академии, но и собственной головушкой думать тоже не забывал. Потому, каждый раз, как староста начинал что-то подозревать и оборачивался, там, куда он смотрел, меня уже не было.

Это была словно игра, прятки для взрослых! Главное – сверх меры не заиграться.

Сперва я, разумеется, был осторожен. Следил не столько за старостой, столько за теми, кого подозревал в его преследовании. Подозрительных конечно хватало, – в такой ситуации двое из троих покажутся тебе врагами, – но ни лысый священник с лицом палача, ни цирюльник с изящными усиками и взглядом холодным аки сталь, и даже ни куртизанка, чей лисий норов улавливался за версту, не преследовали Пита дальше одной улочки.

Всё походило на то, что, чтобы там не воображал себе староста, бежал он лишь от собственных страхов и домыслов. И потому, утвердившись в этом своём предположении, я, окончательно осмелев, принялся подбираться к этому взбалмошному старику всё ближе.

Так-то задним умом осознавал, что рискую, – и рискую в общем-то понапрасну, – но вот внутри у меня всё аж пылало от азарта этой странной погони! Волосы на загривке вставали дыбом, глотку перехватывало от нетерпения, а где-то у подвздошья не иначе как алхимики брались творить свои чудеса. И сколь же силён оказался мой восторг, когда я, даже подступив на расстояние вытянутой руки, по-прежнему оставался невидимкой для этого хромоватого старика. Это было словно танец; словно дуэль чести за корону! Шаг, ещё шаг, поворот, уход в сторону, – староста оглянулся, но меня там уже не оказалось.

Единожды я даже сумел мельком заглянуть Питу в лицо, оставшись неузнанным! Без сомнения, это был хоть и краткий, но миг моего триумфа. Я уже несмел отступиться.

Наконец, правила охоты чуть изменились. Староста привёл меня в район, в коем я не помнил, чтоб бывал хоть раз прежде. Незнакомый, однако не слишком отличающийся от всего прочего в городе. Всё те же люди на улочках, всё та же земля под ногами и всё такое же, как и часом ранее, душное марево в воздухе. И только старый Пит, замедлив свой шаг, принялся осматриваться пуще прежнего. Я отошёл в сторону, привалился к углу красильной мастерской и принялся отчищать собственные сапоги, поглядывая на него.

Пит запыхался, – мне было его искренне жаль, – но гнев, страх и нетерпение всё ещё угадывались у него в глазах. Оцарапав все окрестности своим колким взглядом, он вдруг на удивление ловко скакнул к узенькой и тёмной подворотенной, перегороженной забором и закрытой на ветхую дверцу, в этот самый забор вмурованную. Мимо прошёл посторонний, сокрыв на миг старосту от моего взгляда, и вот, – его уже и след простыл.

Я оставил в покое сапоги, поднялся, обломил палочку от остатков карамельного солнца, сладость которого всё ещё ласкала мои язык и нёбо, и шагнул вперёд. Случайно толкнул некоего учёного мужа, поспешив тотчас перед ним извиниться. Он улыбнулся в ответ, и я принял это за знак доброго знамения. Становилось всё интереснее и интереснее.

Но осторожность – превыше всего. Прошло несколько долгих и томительных для меня мгновений, прежде чем я решился подступить достаточно близко. До этого стоял поодаль и наблюдал. Пит не вышел наружу, из-за двери никто не показывался и вслед за старостой тоже никто не входил. Всё было спокойно и вполне обыденно, и потому, без единой задней мысли, я решил продолжить эту свою игру в «Наместничьего шпиона».

Выступил из-под навеса кожевенной лавки, где абсолютно бессовестно делая вид, что с интересом разглядываю ремешки, браслеты и всё прочее, я направился через дорогу.

– О-ох! – Внезапно, со стоном, прямо передо мной упал некто, похожий на бездомного так же, как голубка похожа на любую другую птицу. – Прошу прощения, юный господин, я вас должно быть напугал. Извиняйте, – спешно выпалил этот бедолага, после чего его скрутил кашель, и он утопил лицо в своих грязных, мозолистых руках.

– Ничего, – ответил я суше и жёстче, чем намеревался, притом на шаг отступив и инстинктивно охлопав собственные карманы и сумки. Видать, слишком уж проникся воображаемой ролью шпиона, однако все пожитки вроде-как остались на своих местах.

– Меж тем, – продолжил нищий, – может, найдётся медяк для ветерана войны?

– Войны? – удивился я. – Так ведь последняя война закончилась более полутора десятилетия тому назад. И ты всё ещё нищенствуешь, бедолага?

Тем не менее, не взирая на сказанное, я потянулся к кошельку за монетами.

– Ты ещё слишком молод, юный господин; ещё не ведаешь, как сложно и трудно бывает подняться после падения. Благодарю тебя сердечно, ступай себе со всеми богами.

Приняв пару гион, он бережно убрал их за пазуху. Притом, смотрел на монеты как человек, который не просадит их в ближайшем трактире за бутыль паршивой кислятины.

– И тебе не хворать, добрый человек, – ответил я, выпрямившись. – Но, вот ещё что, – ты, верно, часто тут бываешь и видишь многое. Ответь: вон за той дверью что находится?

Нищий поглядел вослед моему пальцу; туда, где недавно скрылся староста Пит.

– Там?.. Там серьёзные люди, братец. Лучше без надобности туда не соваться.

Я кивнул, отвернулся и направился прочь. Прямо к подворотенной. И хотя слова нищего подточили мою уверенность, но я для себя решил, что всё непременно обойдётся. Сколь бы не были серьёзными тамошние обитатели, едва ли они будут против, если на них глянут одним единственным глазком. Стыдно признаться, но в тот момент я и сам себя вообразил страшно серьёзным юношей, которому палец в рот не клади. Случается.

Дверца поддалась без малейших усилий, и я, напоследок осмотревшись, скрылся в полумраке. Заваленный всяким-разным, передо мной предстал узенький и извилистый аки ивовая ветвь проулок, уходящий вглубь меж домами. И чем усердней я всматривался в его оконечье, тем меньше выходило хоть что-нибудь разглядеть. Будто солнечный свет этого места сторонился, но на самом-то деле просто крыши друг к другу тесно примыкали. Я чуть помедлил, поддавшись сомнению, но, затем, разглядев свежие следы от клюки под ногами, поглубже вздохнул и твёрдым – каким только сумел – шагом направился вперёд.

Вынырнув через пару минут на смежную улочку, я трижды пожалел о своей затее. Ещё стоял день, но света здесь было немного. А ещё здесь отвратно смердело; смердело гарью, затхлостью, выпивкой, злобой и неприятностями, вот чем. По левую руку от меня угадывался притон, по правую – кабак, полный молодчиков, с какими я бы ни в жизнь не пожелал сталкиваться. За моей спиной кто-то в этот самый момент попал под горячую руку, а впереди и чуть левее в фасаде дома угадывался храм, хотя я готов был поклясться, что заведение это будет похуже всех прочих в округе, да ещё и вместе собранных.

Узнал, где именно располагаются поджилки, – до того сильно они затряслись.

И я, пожалуй, в тот же миг, как всё это увидел, опрометью бы бросился обратно, покуда б, отведя глаза от храма, не приметил бы всё того же старосту Пита, трижды будь он неладен за то, что завёл меня в такое гиблое место! И этот старик преспокойненько себе ковылял средь местных; никто не порывался ему навредить или преградить дорогу. Ну и – пропади оно всё пропадом! – я тогда решил, что раз у него получилось, то и у меня непременно получится. И никаких других здравых мыслей мне, увы, в голову не пришло.

Я посильнее запахнулся в плащ, расправил плечи, да грудь вперёд выкатил. Словно зверь, которому надобно казаться больше, и оттого он вздыбливает мех и грозно выгибает спину. А вот голову – напротив, я склонил ниже, дабы капюшон скрывал моё юношеское лицо. Всё остальное, понадеялся, довершит за меня дорогая одёжа; быть может, сойду за франта, который отчаянно ищет для себя новых развлечений, потому-то и прибыл сюда… М-да, меня послушать, так звучит смешно и нелепо, но именно так я и отправился вслед за стариком Питом, силясь шагать твёрже и уверенней. Словно хорошо знал, что делаю.

И тем не менее пальцы мои сотрясала мелкая дрожь, зубы стучали, а выпитый ранее квас вздумал проситься наружу. Чуточку смелости я для себя обрёл лишь в рукояти отцова ножа: взялся за него, не вынимая из-за пояса, да так и шёл с рукой, заведённой под плащом за спину. Хотя надеяться на него, если вдруг нагрянет беда, пожалуй, не стоило.

По крайней мере таиться мне было уже ни к чему. Улочка здесь одна, и народу на ней совсем немного; меж него не полавируешь, за спинами не попрячешься. К тому же и сам Пит, то ли успокоившись, то ли окончательно выбившись из сил, шёл ровно и больше на каждый шорох не оборачивался. Хотя уж лучше бы этот старик свою подозрительность оставил при себе, и тогда, быть может, я струхнул бы и отказался от своей затеи. Но, увы.

Пит шёл; я шёл за ним по пятам. С так полюбившейся мне охотой у этого действа осталось уже мало чего общего. На него, хромого, внимания не обращали вовсе; на меня поглядывал раз от разу, но и только-то. Лишь единожды здоровяк у магазинчика, фасад коего был запылён в самый мрак, рыкнул на меня вопросом: «Эй, ты, мож водочки?», – но прежде, чем я, струхнувший, успел поразмыслить над ответом, он уже безразлично пожал плечами, приняв за ответ само моё молчание. Повезло. Однако умом-то я понимал, что подобная удача изменчива, и лучше б мне поостеречься.

Вскоре мы покинули этот район, пристанище пропащих душ и негодяев, и мне уже оказалось не под силу понять, куда нас занесло. Не ведал я, что в Гринлаго ещё оставались подобные закутки: тёмные, забытые, пропитанные жизненными тяжбами и замогильным унынием. Места, в которых, казалось, не должно человеку обитать; да тут толком никого и не было! Пустующие, захламлённые улочки, смрад и морок, битые окна и заколоченные двери. Стоявшую в воздухе безнадёгу скорее получилось бы рассечь ножом. Можно смело предположить, что и солнце ежедневно торопилось к горизонту лишь за тем, чтобы не наблюдать этих трущоб дольше положенного. Вот по каким местам ныне мы ступали.

Я отстал от Пита; держался на самой крайней границе видимого, дабы невзначай не попасться ему на глаза. В здешней удушливой мге образ старосты различался с трудом, и, сказать по чести, я был уже не прочь окончательно потерять его из виду. Ведь случись оно так, – и с чистой совестью смог бы отправиться в обратный путь, от греха подальше. И вот, в миг, когда старику должно было растворится в этом мороке, – морок вдруг развеялся, и прямо передо мной, на перепутье, предстал ветхий особняк, к коему Пит и направлялся. По-хозяйски преодолев скрипучие ступени его веранду, старик захлопнул за собой дверь.

– Вот, значит, как, – задумчиво произнёс я. – «темнее всего перед рассветом».

После чего сбросил с себя удивление и поспешил к ближайшему зданьицу, где притаился за кучей всякого-разного хлама, спугнув с полдюжины крысиных хвостов.

И хотя дыхание моё сбилось, а ноги одолевала усталость и ломота, я, присев на корточки, осторожно выглянул из-за своего укрытия. Особняк этот стоял чуть поодаль от остальных домишек и, не смотря на внушительный в целом вид, являл собой картину той же разрухи и убогости, что и все прочие жилища. Но, в отличие от них, он ещё и выглядел до странности чуждым этому месту. Навевал воспоминания о всяких байках и легендах, рассказанных в ту далёкую пору, когда ты ещё боялся темноты и чудовищ.

Чем бы не поскрипывал гуляющий здесь ветер, – он это наконец доломал, и в тиши раздался звук бьющегося стекла, заставивший сердце сжаться. На втором этаже особняка зажглась свеча. В небольшом оконце, в лучах её, мелькнула сгорбленная фигура, и, вслед за этим, оконце тотчас же заволокло изодранной гардиной. И на этом всё. Тишина.

Конечно, можно было ещё попробовать подобраться чуточку ближе: подсмотреть в щель или у двери подслушать, но на что-то подобное твёрдости духа мне уже недостанет.

Вновь завыли ветра, чуть заклубил морок. Где-то звонко покатилась пустая бутыль.

Я отвернулся, привалился спиной к груде ящиков и поджал к себе ноги. Вздохнул поглубже, силясь унять как биение собственного сердца, так и нотки досады в душе. Всё-таки я ожидал чего-то большего: неких невиданных и страшных тайн, откровений или ещё чего. Пришлось себя одёрнуть. В любом случае, я и без того увидал немало, ну а когда всё вернётся на круги своя, лично у меня к старому Питу останется пара неудобных вопросов.

«Сейчас же следует и честь знать, – напомнил я себе. – Самое время возвращаться».

Но прежде оставалось ещё кое-что.

Проклятущий квас уже давно терзал меня, просясь наружу, и я трижды пожалел о той черновой монете, коей за него заплатил. Если не справлю нужду сейчас – живым не дойду. И вот, пока всё было спокойно, и даже ветерок взял себе передышку в своей игре, я встал у стенки и… вдруг ощутил, как волоски на моём загривке поднимаются дыбом, ибо позади, прямо у меня за спиной, кто-то шёл. Тихонько, как кошка, крадучись. Но я почуял.

Сперва, меня сковал испуг. Я так и замер, боясь не то, что пошевелиться, но даже и вздохнуть, и в любой миг ожидая тяжёлой руки на собственном плече. А-то и чего похуже.

Но вот минуло мгновение, – и шаги стали удаляться; хотя поверить в это оказалось нелегко, до того близко незнакомец прошёл. Ну а когда вновь воцарившаяся тишина стала и вовсе казаться неуместней само́й этой поступи, я наконец нашёл в себе силы оглянуться.

Ошибся ненамного – некто и впрямь шёл к особняку, однако то был вовсе не один человек, но двое. Оба высоких, со спинами, широченными словно домашние печи, один стрижен коротко, другой лыс и чуть ниже ростом, но каждый из двоих двигался так, как если бы приходился урождённой тенью для другого. Руки у обоих толще, чем у меня ноги, а шеи крупные, как у всамделишных быков. Подошли к двери особняка, ловко и без шума вскрыли её, и исчезли внутри. А через полминуты свеча на втором этаже погасла.

Я выдохнул паром, неприлично громко сглотнул и, вернув себе самообладание, взялся, наконец, за дело, ради которого и стоял у этой стенки, как распоследний дуралей.

Благословенна будь потёртая моя накидка, это ей я был обязан неприметностью. Кем бы ни приходились старосте эти двое, если б они меня заметили, как пить дать шею бы свернули, – в интересах дела, разумеется, а то и так, забавы ради. Словом, пронесло.

Потому, покончив с непотребством, я твёрдо вознамерился убраться отсюда прямо сейчас подобру-поздорову. Пока хуже не стало. Но вот стоило мне всего три шага прочь от этого особняка сделать, как стало ясно: Нет! Увы, но – нет. Треклятое любопытство никак меня не отпускало. Не для того я весь этот путь проделал, таясь и ежеминутно свой страх преодолевая, чтоб удовлетвориться затем столь малым. Здесь и сейчас происходило что-то важное. Что-то, что никак нельзя упускать! И быть мне глупцом, ежели я уйду.

И пусть минутой ранее я себе признался, что подобраться ближе мне недостанет храбрости, но на то вполне сгодиться и безрассудство, подстёгнутое живым интересом.

Зато теперь всё вставало на свои места: а где ещё встречаться старосте Питу с такими вот типами, как не здесь? Заброшенный особняк посреди «нигде» годился для такого как нельзя лучше. Подальше от посторонних глаз. Где никто не прознает…

От собственной затеи меня дрожь пробрала, но всё же я покинул своё укрытие и, крадучись, направился к особняку. Народ в этих трущобах и без того встречался редко, а сейчас же в округе и вовсе не было ни души. Значит, таиться мне следовало только тех, кто внутри, но там по-прежнему всё оставалось тихо. Я подступил ближе; дверь скорее всего так и не заперли, но об этом не стоило и думать: как-то раз я уже получил по уху, подслушивая за Леей у замочной скважины. Хватило. О том же, чтоб соваться внутрь, и речи не шло! Нет, к чему рисковать, если в голову мне пришла другая затея, получше?

Козырёк над верандой хоть и покосился, но выглядел вполне надёжно, а покрытие его казалось более чем крепким и жёстким. Моё почтение кровельщику. Стоит забраться на него, и окажешься аккурат у затянутого гардиной окошко, где недавно сияла свеча. Ну а если загасил её не сквозняк, значит – они там! Божеским проведением у нижней части козырька, рядом со здоровенным мотком ни то гнилых рыболовных сетей, ни то тканей, покоились бочонки, кучей сваленные в телегу без осей. Вскарабкаться по ним несложно.

Когда я оказался наверху, то к оконцу устремился почти ползком, дабы шуметь поменьше. Вжался в оконную раму, глубоко вздохнул и, задержав дыхание, заглянул в одну из дыр в грязном изодранном полотнище. Но там была только темнота. Темнота и тишина. И даже когда глаза мои чуть попривыкли к царящему внутри мраку, я…

Спина одного из этих мелькнула перед оконцем до того внезапно, что у меня аж сердце ёкнуло. Только и успел, что рот себе зажать. Это оказался тот, повыше который, с короткострижеными волосами. Меня не заметил; прошёлся по захламлённой комнатушке, подступил к креслу и за высокую спинку развернул его от себя. Махнул рукой, и тут мимо прошёл другой, лысый, таща за шиворот – к моему вящему изумлению, – извивающегося старосту Пита. Во дела, а я-то думал, что они друзья!.. Но с друзьями, ясное дело, так не поступают. Пит упал в кресло тяжко и безвольно, жалобно заскулив. Лицо его оказалось сплошь перемазано чернотой, что стекала из-под носа, а пальцы левой руки, за которую он держался, глядели врастопырку. И обратно никак сводиться не желали.

У меня, признаться, аж зубы свело: они его пытали! Забыв про осторожность, я с замиранием сердца стал следить, что же случится дальше. Быть может, ещё обойдётся?..

Пит попробовал подняться, но лысый усадил его наместо. Словом, и кулаком.

– …попробуем ещё раз, – заговорил тот, другой, подступив ближе к окну. Так, чтобы староста Пит мог хорошо его видеть; а я – ещё и слышать. – Тебе была доверена важная вещица. С уговором, чтобы ты всегда держал её при себе, и вернул по первому требованию. Теперь объясни-ка: почему ты здесь, а сигиллы с тобой нет?

– Не тебе меня спрашивать, пёс! – огрызнулся староста так, будто кровь вовсе не текла по его лицу, а пальцы левой руки никто не ломал. – Я отвечаю не перед тобой.

– Теперь передо мной, – произнёс короткостриженый, и показал из-за пазухи что-то, что мне было никак не разглядеть. Но вот староста тут же умолк и вжался в кресло.

– П-почему… Почему было с-сразу не сказать?.. Зачем…

– Прости, старик. Я забыл, – тоном этим можно было резать. – И так, мой вопрос?

– В деревне! – выпалил староста, и мне показалось, что я слышал, как ногти его здоровой руки царапают деревянный поручень. – Сигилла в деревне!.. В моём доме. Оставил её там п… п-про запас! Да, именно, – в потайном месте!.. Никто не найдёт!

– Где именно?

– На чердаке! В дальнем углу, в сундуке. Закрыт на ключ, и вход на чердак – тоже!

«В дальнем углу, на чердаке, – повторил я про себя. – В доме старосты! Но ведь он тоже сгорел! Огонь там не пощадил даже половицы. Ничего не осталось!».

Лысый меж тем повернулся к подельнику; так, что я сумел разглядеть его лицо и ужаснуться, сколь много злобы оно таило. Слова: «Не врёт!», – он выплюнул аки кости.

Короткостриженый на них лишь скупо кивнул, и я даже опомниться не успел, как лысый выхватил небольшой стилет, по самую рукоять всадил его старосте Питу в живот, и вверх дёрнул – прямо к глотке, оставив тонкую, но быстро растущую полоску чернил через всю его грудь. Хватило и пары ударов сердца, чтобы тело несчастного превратилось в одну сплошную кляксу. Староста крякнул, начал заваливаться вперёд, но лысый толкнул его обратно в кресло, где тот и замер. Стилет тихонько звякнул об оковку ножен.

Изумление, а вместе с ним и весь ужас увиденного, впились в мои глаза когтями оголодалого воронья. Большая удача, что я загодя зажал себе рот, иначе б… кто знает?..

И здесь можно меня понять. Смерть я видел и прежде, но такую – ещё никогда!

В тот же миг – словно этого гнусного злодеяния было недостаточно? – некий шум раздался прямо за моей спиной. Едва приметный, но и оглушительный в одно и то же время! Обернулся я до того стремительно, что едва шею себе не свернул, вот только это оказалась самая обычная крыса: мерзавка опрокинула дюжины подвязанных черенков и серым призраком метнулась прочь. А взгляд только за её хвостом и поспевал.

Тем не менее, эта её выходка помогла мне если и не успокоиться, то уж хотя бы собраться. Я медленно выдохнул, взяв себя в руки, развернулся обратно к оконцу и…

Лицом к лицу столкнулся там с короткостриженым.

Вскрикнул, отпрянул и, оступившись, кубарем покатился прочь с козырька! Едва не поломался весь, а упав, не сразу понял, что приземлился аккурат на моток тех гнилых сетей. И тут же, в ужасе, назад пополз, прямо по грязной земле, не смея отвести взора от глаз этого негодяя! А тот просто на меня смотрел. Беззлобно в общем-то. И это ужасало.

– Эй, мальчишка, – приоткрыв окно, сказал он спокойно. – Иди-ка сюда. Не бойся.

Эти его слова мне словно чеканом по голове вдарили: ни ответить, ни продохнуть. Только и оставалось, что прочь отползать; и от него, и от проклятущего этого особняка, и от убиенного старосты, что внутри лежал. Ну а когда из оконца показался тот, лысый, чей лик злоба до самых краёв переполняла, у меня и вовсе все краски перед взором выцвели. Я вскочил на ноги и, не помня себя, помчал оттуда быстрее самого быстрого из ветров.

Никогда прежде ещё так не бегал – едва касаясь сапогами земли! До ближайшей развилки, что в сотни ярдах была, долетел всего за пару-тройку ударов сердца – притом, то ещё и бешено колотилось! Лишь у са́мого поворота позволил себе чуть замедлиться и оглянуться, ну а увидев, что оба мерзавца за мной погнались, – припустил во весь опор.

Бежал, как у нас это говориться, не щадя ни ног, не земли. Когда я впервые сюда шёл, старался ещё худо-бедно запоминать дорогу; сейчас же нёсся словно офонаревший хряк, не разбирая пути. А редкие прохожие только и успевали, что прочь шарахаться. Сам же я не соображал, что делаю и куда бегу. Не было у меня ни плана, ни цели. Душегубы прямо за спиной, а единственное спасение – работать ногами! Какие уж тут раздумья?

Очередная развилка – очередной выбор наугад! Инстинктивно, уповая на удачу, не успев даже в уме просить богов о снисхождении. Мать некогда учила меня дышать ровно и правильно во время бега, – сейчас же я, как последний дуралей, всё это позабыл. Глотал воздух безрассудно и жадно. Так, что тот мне аж глотку царапал. Поворот; прямо на углу собака на привязи залилась на меня лаем… и ошалела, когда я перемахнул прямо через неё! Хотя даже и сам я не понял, как умудрился!.. Ну а недруги всё никак не отставали.

И вот прямо за очередным проулком мелькнул наконец-то просвет. Узенький, всего в три локотка шириной. Но там – спасенье! Там виднелись люди. Там падал на землю свет.

Я бежал, не видя уже ничего вокруг себя; деля мир только на тёмное и светлое. Двадцать ярдов. Десять. Всего пять!.. Что-то яростно рвануло с моих плеч накидку, сбило с ритма, собственная нога зашла у меня за ногу, и вот: прямо посреди оживлённой улочки я вылетел, подобно пойманной на удилище рыбёшки. Головой вперёд.

Упал в полузасохшую грязь, проехался по ней, как плуг пропахав за собой борозду, и щекой врезался прямо в коновязный столбик. Да так, что аж звёзды из глаз посыпались! Благо, он в этот момент пустовал. Народ вокруг заохал и заахал, кто-то взялся причитать, кто-то посмеиваться. И нет бы помочь… Ну а пока у меня под черепом счётные камешки катались, я, всё за тот же столбик держась, кое-как поднялся и взялся осматриваться. Мне бы бежать, но покуда голова ходила кругом – я и пары шажков ступить не мог.

Наконец, перед взором у меня всё сложилось, и я углядел-таки тёмный проулок, из которого вылетел. И они – стояли там. Оба. Лысый, сжимая мою накидку в одной руке, и стилет – в другой, а короткостриженый позади него, держа дружка за плечо. Оба смотрели на меня, но на оживлённую улочку выходить отчего-то не решались. И хорошо, что так.

У меня от одного их взгляда печёнку сводило. Неровной походкой, покачиваясь и за больную щёку держась, я поспешил убраться оттуда, пока хуже не сделалось. Даже не подумал позвать на помощь или стражи доложиться. Нет, мысли были только об одном. Всё, что мне хотелось, это убраться как можно дальше, чтобы не видеть лиц этих двоих.

А лучше – вообще позабыть про всё, чему я там стал свидетелем.

Воистину, это был самый яркий и красочный ночной кошмар из всех, какие меня посещали. И оттого – очень жаль. Если бы только всё это не произошло на самом деле…

Уже третью ночь я вскакивал с кровати, весь липкий от пота и ужаса; сдирая с себя приставучие покрывала с такой яростью, как если бы то были обрывки треклятого сна. Но даже так, с открытыми уже глазами, ощущая ступнями прохладный пол, они́ продолжали меня преследовать. Мрачный особняк, омытый туманами, стилет, чьё лезвие перемазано в чей-то жизни, рука во тьме – хватает меня!.. Иной раз за накидку, иной – за горло! И тогда я вздрагиваю, задыхаясь и жадно хватая ртом воздух, чувствуя пальцы на своей глотке…

Но сколько не ищи, их там неоказывается. И так по нескольку раз за ночь.

Как же хорошо, что в моей келье нет резного кресла с высокой спинкой, – ему тут просто не поместиться, – иначе б, уверен, убиенный староста снова и снова мне бы в нём мерещился. Чернильная темнота, облюбовавшая углы, по-прежнему напоминала о крови.

Я бросил на койку влажные и липкие от пота покрывала, подставил лицо лунному свету, что сочился из крохотного оконца, и потянулся к тумбе, разыскивая графин с водой.

Вот ещё несправедливость: в келье прохладно, что приходится по ночам кутаться, дабы не задубеть, а вода в графине отчего-то тёплая, хотя должно ей хранить холодность.

Многовато что-то в моей жизни стало подобных вот мелких несправедливостей.

Я сделал тяжёлый глоток, отставил графин в сторону, вдохнул ночную прохладу и, усевшись на койку, утопил лицо в руках, растирая глаза, щёки и лоб. Хоть и хотелось мне спать, но снова погружаться в сон желания я не имел. По крайней мере – уже не сегодня.

Свет в оконце мигнул, послышалось хлопанье крыльев, чьи-то коготки царапнули кровлю снаружи. Затем, снова ударили крылья. Затем тишина. Я же едва не задохнулся. В тот же миг оказался у окна, глядя сквозь запылённое стёклышко на крышу собора, но там ничего не было. И уж поболее всего остального, не оказалось там и душегубов, таящихся во мраке и крадущихся по мою душу. Подобная паранойя теперь часто меня посещала.

Эх, если бы только она одна… был бы счастливчиком.

Нет. Бессонница, неловкость и нервозность, недоверие к собственной тени – всё это как следствие, но хуже того, – я потерял Славинсоново письмо. Благо, оно потом нашлось. Какой-то милостивец отыскал его и вернул в гильдию посыльных, как пропажу. Позже его доставили в собор. И вручили мне. В этом-то и состояла проблема. Теперича я тревожился вдвое против обычного: что́ если письмо успело побывать в руках тех убийц – или, лучше того, сами они его и вернули! – и отныне им известно не только моё лицо, но и имя. И где меня искать – тоже! Всего-то и стоило, что проследить за посыльным!.. М-да, чудненько.

Я ещё раз окинул взглядом всё́ за оконцем – крышу, выложенную бурой черепицей, пушнину сиротливых облачков на фоне неба из тёмной лазури, и луну, что четно пыталась всё это окрасить своей бледностью, – после чего спустился с каменной подножки и ступил на прохладный пол. Половицы тихонько скрипнули. Самое красивое небо – ранней порою Увядания, но сейчас я этой красоты ничуть не ощущал. Только одиночество и бессилие.

По крайней мере, остатки кошмара уже успели выветриться из моей головы, и то хорошо. Я вновь уселся на койку, выпил ещё воды, – всю допил, там оставалось-то всего ничего, – а последними каплями протёр разодранную свою щёку. Приложился я тогда на славу; до сих пор как вспомню, улыбки не сдержать. Но болело. И чесалось жутко.

Когда я после всей той истории вернулся в собор, вымотанный и с окровавленным лицом, настоятели подумали, что я подрался. Осмотрели меня и дали мазь, но та пахла до того мерзотно, что я отставил её подальше и постарался о ней забыть. И вот уже третий день как я прикидывался нездоровым. Жаловался на головокружения и тошноту; слышал, что так бывает, если хорошенечко головой ушибиться. А всё оттого, что мне было боязно выйти на лужайку или, скажем, в общий холл, и там вдруг увидеть тех двоих молодчиков! Поджидающих или ищущих со мною встречи под любым благовидным предлогом.

Защипало, и я не удержался – сковырнул свежую болячку. Щелчком запустил её в темноту. Больновато конечно, но поделом. Признаться, врать в храме было куда больнее.

В темноте кровь черна, даже если её всего лишь капля, и раз уж присутствие луны побуждало меня к рассудительному ладу, я, растирая эту капельку со щеки меж пальцев, взялся в очередной – уже сотый, – раз думать, что же мне, несчастному, делать дальше?

Взглянул на письмо, что лежало на тумбе. На листке отпечатался мокрый круглый след от графина. Нестрашно. Я уже читал его. Отче передавал привет и справлялся, как у меня тут дела? Спрашивал, не передумал ли я, не собираюсь ли в обратный путь.

«О-о добрый мой священник! Если бы ты только знал, в какой переплёт я угодил».

Письмо как-то само собой оказалось у меня в руках. С радостью бы его перечитал, но даже в свете луны написанного было толком не разглядеть. Ну а Призрачной сегодня на небосводе и вовсе не появлялось. И хорошо, что так: с ней бы была та ещё холодрыга, хотя… Странное дело, мне её тусклого сияния как будто бы не хватало в эти дни.

До сего момента я не решался написать отцу Славинсону ответ. Понятия не имел, как рассказать ему обо всём произошедшем, да и стоил ли вообще? «Сигилла сокрыта в доме старосты, на чердаке, в дальнем углу», – это я запомнил лучше прочего. Понятие не имел, что такое «сигилла» и зачем она нужна, но раз уж ради неё кто-то не задумываясь предал огню целую деревню… и хладнокровно прикончил старика, который её хранил…

Я ведь не мог просто написать обо всём этом. В мыслях так и рождались до жути красочные картины, как к нему – ни в чём неповинному и ни о чём таком несведущему священнику, – заваливаются эти двое, находят моё письмо и, потому, решают, что он к этому тоже причастен. Нет, так подставить доброго отца Славинсона я просто не мог.

Как и не мог теперь вернуться. Не сейчас, когда моё лицо свежо в памяти тех двух негодяев. Это было бы сродни шагу в пылающий костёр. Ничего хорошего из такой затеи не выйдет, даже если очень повезёт. Будут только беды, одни сплошные беды. Проклятье!

Я потянулся, бросил конверт обратно, но тот предательски пролетел мимо тумбы и исчез впотьмах. Только по тихому шороху и оставалось гадать, куда он там запропастился.

Но это-то и натолкнуло меня на кое-какие мыслишки. Вполне себе неплохие. И на нужные слова, коими можно всё объяснить отцу Славинсону, тоже! Вечно ведь взаперти, поджав хвост, не просидишь, верно? Так что я сподобился, наконец, написать отче ответ. Притом, прямо сейчас. Пока не позабыл то важное, о чём обязательно следовало сказать, и те слова, какими будет лучше всего это разъяснять. Но прежде, следовало раздобыть или лучину, или, лучше, свечу, чтоб во тьме не сидеть. Ну и пишущие принадлежности, если только я не собирался выцарапывать послание ногтем на дощечке. А я – не собирался.

Дверца в мою келью всегда чуть скрипела, и хотя я точно знал, что за ней никого нет, открывал её так аккуратно и тихонько, как только мог. Давно заметил: стоит удумать какую-нибудь каверзу, и всё вокруг тебя тотчас же начинает скрипеть, шуршать, грохать и стукаться; сухие трескучие ветви сами подползают тебе под ноги, а крынки, миски и тому прочее, – злонамеренно подтягиваются к краям столов, чтобы ты ненароком их смахнул.

Ну и естественно у всех вокруг случается бессонница, голод или внезапная жажда свежего ночного воздуха, к тому же проявляются удивительные хвори: слух обостряется даже у самых тугоухих, а почтенные старики видят и подмечают, словно молодые соколы.

Искать посреди ночи бумагу и чернильницу, подсвечник и ворох перьев для письма, – та ещё задачка. Да и сам собор преображался в сущий лабиринт, едва солнце заходило за горизонт. Но раз уж я взялся… Прежде, я уже покидал келью по ночам: по нужде или из-за скуки, отправляясь в читальную, или возвращаясь из неё же несолона хлебавши. Знал, что полуночных обитателей хватало, а шлёпанье босых ног, что по камню, что по дереву, – разносится далеко. Потому-то сейчас я крался, по-шутовски намотав на ноги простыни.

Вполне себе удобно, тепло и тихо. И как это я раньше до того не додумался?

В конце коридора мигнул отсвет ни то лампы, ни то свечи, и я тотчас же отпрянул. По наитию вжался в стену, но по неопытности – сделал это аккурат напротив витража; так что лунный свет меня всего в узоры разукрасил. А когда понял это, сам себе усмехнулся и поспешил перебраться в тень. Путь мой шёл через внешнее крыло собора, прямо в архивы, но, как видно, не мне одному они в этот час понадобились. В конце коридора посветлело.

– Эй, кто это там бродит, скажите на милость? – раздался сухой и скрипучий голос.

Я подобрался и притих, вжался в са́мый угол, где темнее всего. Хозяином голоса оказался почтенный архивариус Митхрас, брюзгливый старец, претворяющийся старше и немощнее, чем он есть на самом деле, и мудрее, чем когда-либо сможет стать. Ну конечно же, кому, как не ему, преграждать мне сейчас дорогу? А если бы я шёл не за письменными принадлежностями, а, скажем, проголодался, – на его месте очутился бы кашевар.

А вот и сам старик показался в конце коридора. Конечно, я мог бы просто выйти и попросить его. Перо, бумага и чернила – никакая не ценность. Но я так поступать не стал. Мне вдруг сделалось интересно: а заметил ли? Или нет? Или всё-таки да?! Судя по тому, как старик поднял повыше лампу, как оглядел коридор и как отвернулся, недовольно что-то бурча, – не заметил, хотя самому мне думалось, что сложностей в том быть не должно.

Однако чувство оказалось приятным. Отдавало неким азартом детских пряток.

Архивариус Митхрас, не переставая ворчать себе под нос, развернулся и зашаркал прочь, однако ушёл недалеко. Скрипнула дверь, но не захлопнулась, и часть коридора всё так же осталась омыта светом лампы. Тем не менее, сам старик притих; доносилось лишь приглушённое шуршание, и, потому, прождав несколько мгновений, я решил посмотреть, что там да как. Но тихонечко. Медленно и аккуратно, шажок за шажком.

Оказалось, почтенный архивариус устроился в одном из кабинетов, где склонился над толстенной метрической книгой. Царапало перо, очин тихонько алкал из чернильницы. Время от времени старик заносил что-то в рукопись, иной раз что-то выписывал на листки. Сидел удачно, спиной ко входу, и даже ухом не повёл, когда я мельком заглянул в кабинет.

У меня вновь возникло желание просто постучаться и попросить всё необходимое, и я снова от него отмахнулся. Не хотелось мне рассыпаться в извинениях за беспокойство в столь поздний час, да и отвечать на бесконечные «зачем?» тоже. А ведь иного наверняка не будет. Да и не хватало ещё, чтобы перепуганный моим вторжением архивариус залил свои труды чернилами, а я бы сделался в том виноват. Вот уж дудки.

Я отступил на шаг, развернулся и уже готов был продолжить свой путь, как внутри кабинета архивариус вдруг отодвинул табурет, встал и, судя по шороху его одежд, куда-то направился. Я уж подумал – к выходу, но нет, его шарканье становилось тише. Удалялось. Интерес победил, и я вновь мельком глянул, что там делается. Оказалось, старик просто к дальним стеллажам направился. Что бы ни было у него там за дело, лампу он прихватил с собой, ну а на той кафедре, где работал с документами, осталась тройка свечей. И там же лежало несколько перьев. И чернильница. И стопка бумаги… При одной лишь мысли обо всё этом я подался вперёд, но тут же отпрянул. А если заметит?! «Тогда наверняка будут проблемы», – продумалось мне, так что лучше не валять дурака и просто попросить. Либо же найди в другом месте. Ну или… или не терять попусту время, пока старик отвернулся!

Я закрыл глаза. Припомнил, что за последние дни моё крайнее любопытство в купе с неумением вовремя остановиться неизменно выходило мне боком. Так что, пожалуй, это наилучший момент, чтобы начать делать выводы. М-да… Была не была! Я шагнул вперёд.

Сам до конца не понял, зачем это сделал, но раз уже сделано… от архивариуса меня отделяло всего-то дюжина шагов, но тот был занят, да и на меня не смотрел. Быстро и как можно тише я подступил к кафедре, стянул пучок перьев и чернильницу. С бумагой оказалось сложнее всего – она шелестела. Пришлось брать её аккуратно, терять время. Ну и свеча; я схватил самый маленький огарочек, задул его и, кое-как умещая всё это в руках, скользнул к выходу. Чутка оступился о порожек, порвал одну из простыней, но и только-то. Почтенный Митрхрас услышал мои копошения, отвлёкся от своих дел, вопросил что-то, но было уже поздно. К этому моменту меня там и след простыл.

Я вовсю торопился к себе, позабыв о всякой скрытности и осторожности, и едва не давясь со смеху оттого, что всё так легко получилось. Маленькая, но, как ни крути, победа.

Возвратившись в келью, я запер дверь на щеколду, огнивом запалил огарок свечи и с нетерпением взялся за написания письма. Двух писем. Первое – для отца Славинсона, в котором я начал с извинения. Извинения за то, что так странно вёл себя в последние дни; за то, что оставил его одного; за то, что тянул с ответом. Наконец, следовало извиниться ещё и за то, что я решил не возвращаться – не в ближайшее время, по крайней мере. Отцу Славинсону я написал, что собираюсь отправиться на запад, туда, откуда встаёт солнце, и где расположился славный город Валлерпорт. Там проживал и нёс стражническую службу брат моего отца. Мой единокровный дядя. И в тот миг, когда я решил оставить Гринлаго и перебраться к нему, у меня словно камень с души скатился. Это было хорошим решением. Верным. К тому же доводилось мне слышать, есть в Валерпорте одна интересная гильдия: гильдия Гончих. Если деньги водятся, любую работу для тебя сделают. Так что я решил, как заработаю, отправлюсь к ним – быть может, возьмутся за поиски моих домочадцев?

Я закончил с первым письмом, дал ему просохнуть и убрал в сторону. Ну и взялся за второе. Первые строки начинались так: «Дорогому дяде А́рдасу Веббекер из Галеха…».

Следующий день прошёл в заботах, и начался он с того, что я выпросил у стряпухи целую высокую кружку вина. Для храбрости. Ибо самому мне недоставало, чтобы выйти на улицу, а как иначе сподобиться, я и не знал. Отец часто потчевал историями о том, как на войне выдавали по чарке креплёного перед боем, так что я рассудил: почему бы и нет?

Помогло ли, шут его знает, но я отцовым словам доверял. Он пустого не скажет.

Однако день всё равно пугал меня, хоть и выдался ясным и солнечным. Оставалось только надеяться, что брат Маттимео, которого я упросил меня сопровождать, не придаст моей нервозности большого значения. Мне бы не хотелось обманывать его… ещё сильнее, объясняя, почему это я натянул капюшон по самый подбородок и постоянно оглядываюсь, ведь монаху поступать там негоже. Да, помимо прочего, я ещё и вырядился в монашескую рясу. Пожалуй, все средства хороши, когда ожидаешь душегубов, знающих тебя в лицо.

Но, благословен будь Гайо, всё было тихо, хотя расслабляться я себе не позволял.

Первым делом путь мой лежал в гильдию посыльных, где я отправил написанные письма и забрал свежее от отца Славинсона. Читать не стал. Прочту, когда вернусь к себе, и когда отойду от досады, что почти все деньги потратил на услуги этой дрянной гильдии. Впрочем, я принял решение продать-таки ту дорогую одёжу, что по-прежнему оставалась при мне. Уже дважды её оттирал и подшивал, да и ситуация располагала. Надеялся, отец с матерью строго не осудят. Оставил только сапоги, остальное выменял на поношенные но крепкие и тёплые штаны, да куртеечку из кожи, подбитую заячьим мехом; ну и тридцать гион сверху получил. Не бог весть что конечно, да и обсчитали меня, но зато по сезону.

Когда с этим было покончено, начиналась самая сложная часть: покинуть город. Не пешком же мне из него уходить, право же слово, ведь до Валерпорта – целые недели пути. Над этим вопросом я раздумывал весь остаток ночи, и продолжал размышлять до сих пор – по дороге, – однако, первой и окончательной моей мыслью на этот счет по-прежнему оставалось обратиться в торговую факторию. Меня там знали – наверняка помогут. Вот только фактория эта стояла на противоположном оконечье города. А это – проблема.

Сам Гринлаго не так уж велик, но увы, моего страха и опасливости это ничуть не умоляло. Как узнать, наблюдают ли за тобой сейчас или нет? Как понять, не преследуют ли тебя в это самое мгновение? Ответа я не знал. Пожалуй, впервые мне довелось ощутить себя не охотником, вооружённым луком и внезапностью, а жертвой, для которой эта самая внезапность таила лишь смертельную угрозу. И чувство это приходилось мне не по нраву.

Но делать-то нечего. Я сам навлёк на себя беду, мне и выпутываться.

Так я и шёл, беспрестанно осматриваясь, вглядываясь в каждый тёмный проулок, в каждую подворотенную, буравя взглядом каждый нетронутый светом закутом меж домов, и поминутно вздрагивая, если вдруг доводилось мне разглядеть кого-то статного в толпе. И продолжалось так до тех пор, пока чья-то рука не опустилась на моё плечо. То оказалась рука брата Маттимео, – а я уж про него позабыл, до того он неприметный спутник, – едва дух из меня не вышиб этим кротким прикосновением. Но, отвлекши меня, он указал на то, чего я сам бы не и заметил, полностью растворившись в своём страхе. Мы уже пришли.