Читать книгу Вот так и живем. Рассказы - Андрей Викторович Белов - Страница 4

– Вы умрете во сне, – сказала кардиолог.

– Постойте, постойте, почему?.. Как – «во сне»?.. – заикаясь, выговорил Тимофей Николаевич, снимая с себя электроды.

Впрочем, обо всем по порядку.

Тимофей Николаевич лежал на правой от окна койке, отвернувшись к стене. Он лег в кардиологическое отделение этой больницы по настоянию друзей, с которыми общался только по переписке, поскольку жил постоянно в удаленном от города поселке. Выезжать из поселка он не любил: давно пронеслись бурные годы безумств молодости, хотелось покоя, уединения, да и писалось здесь легко. В городе он не мог сосредоточиться: мешала городская суета, не хватало тишины и воздуха. Да! Воздуха! В городе он страдал одышкой, а из-за шума не мог уснуть, приходилось принимать снотворное. Да и нечего ему было делать в городе: писалось плохо – можно сказать, совсем не писалось, дети разлетелись по стране, с женой он был в разводе, по врачам он ходить не любил, а на то, чтобы встретиться с теми, с кем ему необходимо было встретиться, уходил день-другой, не больше.

Он всегда с грустью покидал свой поселок, который с годами стал для него родным. Этот поселок строился, когда ему было еще только лет пять.

Все здесь было для Тимофея Николаевича родным и дорогим сердцу: дом, книги на книжных полках, шкафы, привезенные от дальних родственников, копии известных картин, написанные друзьями отца…

«А вот это крыльцо… Родители долго решали, каким ему быть, и все рисовали в тетрадке в клеточку разные варианты, – вспоминал Тимофей Николаевич. – Все делалось как-то весело, дружно: люди ценили то малое, что имели, и радовались жизни».

За много лет рука ни разу не поднялась что-либо изменить на участке. Только летний дом отремонтировал, когда уж никого из семьи не осталось – стоит как новенький, хотя лет ему почти как самому Тимофею Николаевичу. Да на дорожки положил плитку – по-современному, но ни одного поворота и изгиба не изменил: оставил все, как и было раньше.

С годами поднапрягся и поставил себе на старость маленький и теплый домик в углу участка. С тех пор и зимой и летом живет в поселке и, конечно, продолжает писать. Писал, как говорят, «для себя», но и публиковался тоже. Когда пишешь – пишешь для себя, но закончишь рассказ, и становится вроде обидно класть его в стол. Пусть читают, ему есть что рассказать: много поездил и повидал на своем веку. А век его был не таким уж и малым: помнил, как маленький играл он с дедом, да и любил он деда, который еще в Первую мировую войну воевал. На всю жизнь запомнил его рассказ, который про себя озаглавил: «А ведь вас могло и не быть».

Вот так дед его рассказывал:

«Сидим, значит, мы всей ротой как-то в своем окопе да вдруг слышим свист снаряда. Слышим, приближается – по нам бьют. А куда упадет – одному Господу известно, раз уж допустил он такое. Сжались все, в землю пытаются вдавиться, и душа у каждого куда-то глубоко-глубоко в себя ушла: люди-то разные – у кого в пятки, а у кого и еще куда. Снаряд взорвался не далеко, но и не так уж близко, приглушило только немного всех».

Дед, как ротный, сразу же побежал по окопу да ответвлениям его, чтобы потери, если есть, подсчитать, а заодно озорным и крепким словцом приободрить солдат. Бежит по окопу, а ему вслед, да и навстречу смех поднимается. Гогочут все как сумасшедшие, аж до слез. Не может дед понять, в чем дело. Тут один молодой еще солдатик, что до баб уж больно был охоч, тычет деду промеж ног и говорит: «Ну и везучий же ты, Василий Осипович!» Опустил дед глаза, да так и охнул, а затем полдня слова вымолвить не мог: мотни-то, мотни, что промеж ног у солдатских штанов, нету! Как бритвой, осколком снаряда срезало, и на этом самом месте, промеж ног, болтается все его мужское достоинство.

Да!.. «А ведь вас всех могло и вовсе не быть», – любил повторять дед, особенно когда рюмочку-другую за столом пропустит.

Столько прожито всякого: и хорошего, и плохого, – что частенько, после окончания очередного рассказа, долго ходит Тимофей Николаевич по поселку с одной только мыслью: какой следующий рассказ писать? Понимал: не успеть обо всем написать, жизни не хватит. Вслух не говорил, а про себя добавлял: «Оставшейся».

Он попал в кардиологию во второй раз и был в этом плане уже не новичок: пять лет назад, как ушла из жизни мама, последняя из его семьи, так и не смог он прийти после этого в себя, успокоиться, свыкнуться, смириться. Через шесть месяцев такой жизни, изведя себя тоской, вызвал «скорую» – острый инфаркт оказался. А после инфаркта как-то сразу легче на сердце стало, вроде как он, этот инфаркт, примирил его с горем: мол, отдана некая дань судьбе, некая часть его жизни. Вот и сейчас дернулась рука к мобильному телефону, что в кармане пижамных брюк, – дернулась и тихо легла на кровать рядом: звонить-то некому. А так хотелось спросить своих: «Мам, как дома, как отец? – и успокоить. – У меня все хорошо, за меня не волнуйтесь».

Два дня он пробыл в реанимации. Сделали исследование коронарных сосудов, нашли узкое место в одном из них и поставили стент, но все равно грудь слева давило и тянуло. Так, сходу, электрокардиограмма не показала никаких отклонений, надо было делать более тщательное обследование. Выписали в общую палату и поставили Холтер, чтобы он, прибор этот, снимал кардиограмму круглые сутки. Ворочаться на кровати приходилось очень осторожно, чтобы не отсоединились электроды, прикрепленные к телу присосками.

Вполоборота, через плечо, опершись на локоть, Тимофей Николаевич глянул в окно: хотелось увидеть травку, деревья, а еще больше хотелось увидеть небо. Но был виден только маленький кусочек серого неба, по которому даже нельзя было определить, какая погода на улице. Вплотную к корпусу располагался еще один корпус этой же больницы – он-то и загораживал весь обзор из окна.

Апрель в этом году скорее напоминал лето, и находиться в больнице, при такой-то погоде ой как не хотелось – хотелось в родной поселок к прорастающей травке, деревцам, кустикам, костру, и, конечно же, Тимофею Николаевичу не хватало того неба, которое он постоянно видит, находясь в поселке. Небо там – это часть его самого, как лучший друг; с ним он общается, на него сердится, когда погода не оправдывает его ожиданий, но в душе всегда любит и относится к нему с нежностью. Иногда, когда все небо закрывают мрачные дождливые облака и налетают сильные порывы ветра, неся с собой целые потоки дождевой воды, он чувствует себя лишь малой травинкой на ветру в этом огромном мире. Обернется, глянет вверх и вокруг и скажет себе: «Какое же счастье, что именно мне, волею судеб, случилось появиться и увидеть этот мир. Цепь случайностей, приведших к моему появлению, невозможно охватить разумом: своим истоком она уходит в начало самой Вселенной, если только это начало существует. А если нет? Все в жизни человека случайно, и лишь смерть закономерна. Так устроена жизнь».

Ночью в поселке перед сном он обязательно выходил на улицу посмотреть еще раз вверх, в ту загадочную бескрайность, подумать о смысле существования и, перед тем как сказать звездам «до свидания», в который раз задумывался: «А что именно я могу сказать этому миру на прощание, когда придет момент расставания?» И каждый раз говорил себе: «Не знаю, у меня еще есть время подумать». И звезды молча соглашались с ним. Успокоенный, возвращался он в дом. Жизнь человека возможна только благодаря ощущению ее бесконечности. Тимофей Николаевич уже прошел тот период своей жизни, когда считаешь, что все еще впереди, но понимал, что именно смерть делает жизнь такой бесконечно дорогой и прекрасной. Да ведь и проживаешь жизнь с чувством бесконечности, а смерть – это всего лишь мгновение.

Он по-прежнему лежал, отвернувшись к стене. Он чувствовал себя неуютно, и все его раздражало: небольшая тумбочка, на которой трудно разместить не то что ноутбук, но даже тетрадь, чтобы продолжать работать – что-нибудь писать, хотя бы заметки; окно, неизвестно для кого сделанное: в него все равно ничего не было видно; сердце, которое опять барахлило; отсутствие сигарет, которые в последний момент оставил в прихожей; два молодых соседа по палате, которые нескончаемо удивлялись, что у них, в их молодом возрасте, – инфаркт. Их тоже перевели из реанимации в общую палату, но они по-прежнему нетерпеливо ждали результата каждого анализа: а вдруг да не подтвердится первоначальный диагноз…

В конце концов, лежать надоело, и он пошел прогуляться по коридору, посмотреть на людей, размять ноги. Да и курить сильно хотелось. В соседней палате нашлись курящие. Вооружившись сигаретой и зажигалкой, он вышел из корпуса на улицу. Охранник долго провожал его взглядом: до самого выхода из корпуса и, наверное, думал: «Безумие – с больным-то сердцем!»

Выкурив сигарету, Тимофей Николаевич сразу же стрельнул вторую и тут же снова закурил – на душе полегчало. «А может, и действительно – безумие?» – подумал он. Стоявший рядом мужчина щуплого телосложения, в спортивном костюме и тоже с сигаретой в руке задал ему обычный в таком месте и при таких обстоятельствах вопрос:

– А бросать пробовали?

И Тимофей Николаевич, как и полагается в этой ситуации, ответил:

– А как же! Много раз!

– И как? – не отставал щуплый.

– Как видите!

Вся курящая компания, что собралась у входа в корпус – а, надо сказать, что было их всего человек восемь – заулыбалась, захихикала, но как-то вымучено: каждый и сам все понимал и переживал, как и все присутствующие, оттого что хотел бы да не мог бросить курить. Кстати, друзья, зная его страсть к сигаретам, обещали принести их этим вечером в часы посещений.

Удивительно, сколько разных советов слышал он за пять лет после первого инфаркта от врачей, и не просто врачей – кардиологов: от «Бросайте срочно» до «Вы же курите, сколько себя помните, – категорически не бросайте: будет только хуже» и вариации: советы меньше курить, перейти на более легкие… «Странно, что у самих врачей нет единого мнения по этому вопросу. Видно, сложен, а, главное, индивидуален человек. Ведь бывает же так, что от одного и того же лекарства у одного перестает болеть голова, в то время как у другого начинается понос».

На обратном пути к своей палате, проходя мимо кабинета с надписью «Заварцев Олег Олегович, заведующий кардиологическим отделением» и посмотрев на часы, Тимофей Николаевич обратил внимание, что сейчас как раз время приема пациентов. Постучав в дверь и немного подождав, он вошел в кабинет. Дым! – как говорится, «топор вешай». Заведующий что-то писал, глубоко сосредоточившись, и если дожидаться ответа на свой стук в дверь, то, наверное, можно простоять в коридоре все приемные часы.

Спустя некоторое время, заметив посетителя, заведующий поправил очки, отодвинул бумаги и спросил, как и все не молодые уже доктора старой закалки:

– Слушаю вас, молодой человек?

– Здравствуйте, Олег Олегович. Подскажите, что чаще всего приводит к инфаркту миокарда? Холестерин?

Тот задумчиво смотрел на посетителя, некоторое время как бы оценивая, насколько глубоко погружаться в эту тему, но, видя, что перед ним человек уже немолодой и банальные прописные истины его вряд ли удовлетворят, начал объяснять:

– К сожалению, нет, уважаемый, нет! Так было лет тридцать тому назад: холестерин, курение, алкоголь, гиподинамия и т.д. – все как в хрестоматии, по которой я еще учился. Но за те годы, что я назвал, все резко изменилось. Давайте посмотрим… ну, вот хотя бы на вашу палату. Номер вашей палаты?

– 624-я.

– Кстати, вас зовут Тимофей Николаевич? – спросил он.

– Да, все правильно, а что?

Олег Олегович привстал из-за стола и, протянув руку, сказал:

– Слышал, слышал, что у нас такой пациент, но, извините, дела, хотел подойти к вам в палату позже к вечеру. Читал ваши рассказы, и многие мне нравятся, хотя некоторые… вот, например… ну об этом еще успеем поговорить, – доброжелательно произнес он.

– Итак, ваша палата, Тимофей Николаевич, – 624-я. И кто же на соседних с вами койках?

– Пока не интересовался.

– Поинтересуйтесь, – посоветовал заведующий и продолжил:

– Два кандидата в мастера спорта, а это не менее двадцати километров пробежки каждый день, плюс полный отказ от курения и алкоголя, сбалансированное питание и тому подобное, и у обоих, заметьте, инфаркт, повторяю – самый что ни на есть инфаркт, да еще и острый. Третий в вашей палате молодой, еще и тридцати пяти лет нет, издерганный, спит только после принятия успокоительного, начальник цеха какого-то завода и вы – писатель, – Олег Олегович сделал паузу, как бы переходя теперь уже к самому главному, и продолжил:

– Вот вы-то, пожалуй, самый объяснимый здесь пациент. Творческая деятельность: постоянное психологическое напряжение – постоянный стресс. Если я правильно понимаю, то, чтобы читатель «поверил» вашему герою, вам надо «вжиться в роль»: прожить события его жизни, пережить его драму, а может быть, и его смерть в своей душе. Вы живете жизнью героя и неделю, и месяц, а иногда и годы, пока пишете свое произведение. Или я не прав?

– Правы.

– Стресс! Вот вам и основная причина современных сердечно-сосудистых заболеваний: спазм сосудов сердца и, как следствие, недостаток крови и кислорода мышце миокарда, – продолжил Олег Олегович. – Повторюсь, за последние тридцать лет состав наших пациентов очень омолодился. Пациенты моложе тридцати лет – давно не редкость. И это объяснимо: пропала целая страна, рухнули судьбы, карьеры, пропали отдельные профессии; все это приносило в семьи неустроенность, неуверенность в завтрашнем дне, а порой и элементарное отсутствие денег на покупку еды и одежды и т.д. и т.п… Люди, которым сейчас 25-30, в детстве и в юности пропустили все это через свою нервную систему и… оказались нашими пациентами.

Олег Олегович до того сам увлекся разговором, что не заметил, как закурил уже третью сигарету:

– А посмотрите на современных детей, ведь многие из них уже наши потенциальные пациенты: мозги набекрень с этими многочасовыми общениями в социальных сетях, добавьте ко всему этому компьютерные игры – родителям некогда общаться со своими чадами: купил новый диск с игрой, дал ребенку и занимайся своими делами.

Олег Олегович в очередной раз выпустил клуб табачного дыма, взглянул на стопку бумаг у него на столе и сказал:

– И вся штука-то в том, что мы не умеем справляться со стрессами: они обусловлены в нашем организме генетикой, и мы не можем выбирать, нервничать нам или нет: это свойство нервной системы достается нам по наследству. Кто-то спокойно и равнодушно проходит мимо того, кому сейчас плохо, кто-то – нет. И уж совсем плохо, когда равнодушным оказывается врач! Да-да, не удивляйтесь – такие тоже есть, и немало.

Он снова взглянул на отложенную работу и с извинением сказал:

– А теперь, уважаемый знаток человеческих душ, простите, но мне все-таки надо закончить статью в «Медицинский вестник» – обещал. В следующий раз, когда надумаете зайти ко мне, я проведу вас по женскому отделению: там ситуация еще хуже, чем у мужчин. Женщины гораздо труднее переносят стрессы, плюнуть на все и напиться они не могут: ответственность за семью, детей и прочее. Все, все, все – прощаюсь, – и он с неглубоким поклоном встал из-за стола.

Поблагодарив Олега Олеговича, извинившись за отнятое время и пообещав снова как-нибудь зайти в приемные часы, Тимофей Николаевич вышел из кабинета. Само собой, гуляя по коридору, он стал приглядываться к окружающим. На самом деле, многие пациенты кардиологии были значительно моложе его самого, хотя себя он считал еще не стариком. «Значит, стресс – это предначертание судьбы, и бороться с ним бесполезно, и, значит, раньше или позже все закончится на очередном инфаркте?» От таких мыслей сильно разболелась голова.

Проходя мимо стойки дежурной медсестры, он попросил что-нибудь от головной боли.

– Отстаньте, мне еще к вечеру нужно все лекарства пациентам приготовить, – огрызнулась она.

– Так я и есть пациент, – резонно возразил он. Она даже не ответила.

«Ладно, хамства я в жизни много повидал, стерпим и это, но раз уж пришел сюда лечиться, то именно лечение для меня – самое главное».

Вернувшись в палату, он обнаружил, что там опять шло бурное обсуждение между двумя кандидатами в мастера спорта, о которых говорил Олег Олегович. Собственно, все обсуждение сводилось в основном к удивлению тому, как у человека, занимающегося спортом, пробегающего в день по много километров и которому нет и тридцати лет, может быть какой-то там инфаркт.

Ненавязчиво присоединившись к их разговору, Тимофей Николаевич начал переводить его на личную жизнь. Оказалось, что один из них из последних сил старался удержаться в сборной какой-то области, а второму жена сообщила, что уходит к другому, – она даже в больнице его не навещала – из-за того, что с этими тренировками практически не видит его в семье, а ведь была уже маленькая дочурка; он сильно переживал разрыв их отношений. «Вот тебе и стрессы, – подумал Тимофей Николаевич. – Да что говорить, сам-то я трижды пытался создать семью, и тот же камень преткновения – работа».

Тимофей Николаевич лег на кровать, отвернулся к стене и задремал.

Снилось ему, что стоят они с Олегом Олеговичем, оба в белых халатах, около огромного-огромного сердца; невозможно было даже охватить взглядом его границ; они просто понимали, что это сердце. Причем это было не сердце кого-то конкретно, а Сердце всего Мира.

– Вы видите, – спросил Олег Олегович, – сколько на нем шрамов?

– Жизнь Мира тоже когда-нибудь закончится – и закончится по нашей вине. Это шрамы всех людей, живших и живущих на Земле, – добавил он.

Тимофей Николаевич посмотрел на фигуру заведующего и ужаснулся: тот выглядел растерянным и беспомощным лилипутом на фоне этого огромного Сердца.

– И вы думаете, что удастся победить болезни сердца? – спросил Тимофей Николаевич.

– Нет, – ответил врач, – мы не можем бороться с Добром, а шрамы – это и есть Добро: Зло шрамов не имеет!

Вдруг кто-то совсем рядом застонал – они стали оглядываться по сторонам.

Тимофей Николаевич открыл глаза и обнаружил, что стонет тот самый молодой начальник цеха, матом ругая кого-то во сне. Спустя некоторое время тот затих, но Тимофею Николаевичу больше не спалось, сколько бы он не ворочался с боку на бок. К тому же мешал Холтер – тот самый прибор, который снимает кардиограмму целые сутки. Начальник цеха снова начал стонать. Тимофей Николаевич встал, поправил ему подушку, и тот снова затих. Только под утро Тимофею Николаевичу снова удалось задремать.

И снилось ему море. Он лежал на золотом песке у самой кромки воды, которая, как маленький ребенок, щекотала его тело и, убегая обратно в морскую пучину, все оглядывалась, не бежит ли он за ней следом. Эта игра моря с Тимофеем Николаевичем продолжалась долго, успокаивала его, доставляла ему истинное наслаждение. Он радовался жизни. «Так хорошо жить, – думал он, – просто жить, лежать на песке и смотреть, как ласковое море целуется с нежным небом, там, где-то, на горизонте…»

Сон прервал голос медсестры:

– Вставайте, вставайте, вам же к восьми часам идти Холтер снимать, – сказала сестра, тряся его за плечо, и назвала номер кабинета, куда ему надо было идти.

Спросонья, не умывшись, в тапочках, надетых на ноги наоборот – левый – на правую ногу, правый – на левую – он поплелся по-тихому еще коридору больничного отделения к указанному кабинету. Он вошел в кабинет и поздоровался – ответа не последовало. Врач оказалась милой и добродушной с виду женщиной. Поскольку она никак не представилась, Тимофей Николаевич тоже решил промолчать. Лет ей было пятьдесят или около того. Глаза ее он так и не смог разглядеть: она даже не посмотрела на него – и сразу бросалось в глаза безразличие к пациенту. Она выполняла работу машинально, что-то постоянно тихо говоря, самой себе – рассуждала тихо вслух, нисколько не смущаясь, слышит ли ее кто-нибудь или нет.

Врач сняла с Тимофея Николаевича прибор и указала ему на кушетку. Он лег, и она прикрепила электроды.

– Сделаем контрольную кардиограмму, а я предварительно посмотрю расшифровку прибора, – и она углубилась в разглядывание какого-то экрана, на котором, может быть, был его приговор.

Как и все больные в таком случае, он лежал и с надеждой внимательно смотрел на ее лицо: а вдруг все не так уж и плохо, и она сейчас улыбнется и скажет, что ничего страшного. Но ее лицо оставалось абсолютно непроницаемым – она даже пару раз зевнула – и, не глядя на Тимофея Николаевича, проговорила:

– Так, тут еще и брадикардия: пульс по ночам падает ниже 30 ударов в минуту, – затем минуту помолчала и совершенно спокойным голосом проговорила тихо:

– Все ясно! – и громко добавила:

– Вы умрете во сне. Ну ладно, давайте будем делать кардиограмму.

– Постойте, постойте… Как – кардиограмму? Как – «во сне»? Когда? – медленно, с трудом, почти заикаясь, как в бреду говорил Тимофей Николаевич, снимая с себя электроды, вставая с кушетки и направляясь к двери.

– Больной! – закричала врач. Бросилась за ним и уже в дверях кабинета схватила его за локоть.

– Ложитесь немедленно на кушетку, иначе сегодня же я вас выпишу из больницы за нарушения режима! – визгливо и противно выпалила она… и замолчала, увидев взгляд Тимофея Николаевича, который остановился в дверях кабинета и, смотря сквозь нее, проговорил тихо и уверенно:

– Выписывай… только сегодня же, я пошел собирать свои вещи, – и пошел по коридору к своей, точнее, уже бывшей своей палате.

Врач, очнувшись, выбежала в коридор, что-то кричала, махала руками, но ничего этого он уже не слышал.

Собрав вещи, – их оказалось совсем немного – он сразу же позвонил друзьям, извинился за панику, сказал, что ничего у него не нашли и он сегодня выписывается из больницы, и поэтому навещать его и привозить ничего не надо; сигареты пусть отошлют наложенным платежом на его адрес в поселке.

– Предлагали же тебе, Тимофей, ложиться в хорошую больницу, а ты – «ничего не надо, вызову скорую», – сказал один из его близких друзей. Но он стоял на своем, что ничего у него не нашли – так, обычный приступ стенокардии, и зря валяться здесь, чтобы пройти все формальные стандартные обследования, он категорически не собирается.

Своей грузной фигурой в палату вошел Олег Олегович, сел на кровать Тимофея Николаевича.

– Что случилось, почему покидаете нас? – спросил заведующий отделением.

Пришлось рассказать все, как было.

– И всего-то?

– Нет! Не «всего-то», – проговорил Тимофей Николаевич. – А если не понятно – объясню. Человек, так Всевышним заведено, уходит из жизни один и только один раз. А перед этим исповедуется, причащается. Ну да ладно, я попам не верю, и для меня Бог – это одно, а попы – это совсем другое: к Богу они никакого отношения не имеют. Я не говорю об отдельном священнике как о человеке, а в целом – о церкви. Но вот попрощаться с кем-то, сказать то, что за всю жизнь так и не собрался человеку сказать, попросить у кого-то прощения и прочее… я обязан перед своим уходом. Так если я уйду во сне, то что прикажете с этим делать – каждый вечер, что ли, все повторять вновь и вновь, ведь вечер-то каждый последним оказаться может? Так каждый вечер мне с миром прощаться прикажете? Как жить-то мне дальше – не представляю!

– Ох уж как у вас, писателей, мозги-то повернуты! – с удивлением сказал Олег Олегович. – Ладно, не держу, но имейте в виду: впереди два выходных дня – вам подумать. Место это за вами будет оставаться до понедельника, до 12-00 – надумаете – возвращайтесь!

Заведующий встал с кровати и направился к двери в коридор и вдруг добавил:

– А насчет этой, так называемого врача-кардиолога, что сказать: ну д-у-р-а, сам знаю, а что с этим поделаешь?

Когда Тимофей Николаевич ехал из больницы в автобусе на станцию, чтобы уехать первой же электричкой в свой поселок, мелькнула мысль: «Вот и шрам моего сердца на том самом общем Сердце прибавился. Наверное, Олег Олегович прав: мы ранимы и беззащитны перед убийственной жестокостью равнодушия – перед Злом».

Тимофей Николаевич порядком измучился за эти несколько дней, а точнее, бессонных ночей, что находился у себя дома в поселке. Он купил пульсометр, чтобы самому убедиться в падении частоты пульса, и каждую ночь, почти до утра, читая какую-нибудь книгу, поглядывал на устройство. Прибор выглядел как наручные часы. И каждый раз эти часы ничего угрожающего не показывали: 55-58 ударов в минуту. Свои наблюдения он проводил скорее от бессонницы, которой мучился с тех пор, как выписался из больницы. Сам-то он понимал, что пульс упадет, именно когда он заснет, – в чем и убеждался каждый последующий день, подключая прибор к компьютеру и видя, как предательски каждую ночь, стоило ему только заснуть, замедляется работа сердца и пульс снижается до 30 ударов в минуту и даже ниже. Рекорд, как он сам грустно шутил, составлял частоту пульса 24.

Да невозможно было знать день, точнее, ночь и час, когда что-то произойдет: сказано же было ему: «…во сне» – и только-то. Поэтому после некоторых размышлений решил, что надо хоть завещание написать: пусть все будет по-человечески, как в миру принято. А заодно и письмо прощальное составить, где бы попросить прощения у того, кого, на его взгляд, обидел по жизни.

Одно останавливало его. Думал он, что, вот как напишет завещание, так и помрет сразу же: то ли слышал он где-то поверье такое, а может, это его самого навязчивая выдумка была.

«А ведь еще и не старый: по мужскому-то делу, – думал он. – То-то и обидно помирать. Но второй острый инфаркт за последние пять лет – шутка ли?»

И рассказы не писались: вжиться в чью-то судьбу при таких обстоятельствах никак не удавалось. Перелистал тетрадь для заметок – нет, не исписался, тем и сюжетов еще много задумано.

И все-таки решился оформить завещание. Позвонил в нотариальную контору, записался на завтра. В последний раз – так он решил для себя – подключил на ночь пульсометр, и тот показал все то же самое.

Назавтра Тимофей Николаевич вышел из дома рано, задолго до назначенного ему часа. Сама нотариальная контора находилась всего-то через дорогу, и если идти даже медленным шагом, то потребовалось бы минут двадцать. По улице он шел не торопясь, иногда останавливался покурить. Шел, читая вывески магазинов и прикидывая, в какой бы и для чего зайти на обратном пути. Зашел в магазин «Инструменты», приглядел мангал для шашлыка. В «Шоколаднице» выпил чашечку капучино. В «Мебельном» ему очень понравилось рабочее кресло для письменного стола, но такого стола у него в поселке не было, и все свелось к общению с продавцом. Впрочем, беседовать с продавцами в магазинах он никогда не отказывал себе – его хорошо знали в округе и тоже никогда не отказывали ему в общении, относились к нему с доброжелательностью: знали, что всегда поинтересуется семьей, детьми, здоровьем. В магазине канцтоваров купил себе новую авторучку, запас карандашей и новую записную книжку. В аптеке узнал о новом, относительно недорогом, препарате для мужчин.

Постепенно уличная суета захватила его, и он, выйдя из аптеки, сев на ступеньки, стал разглядывать прохожих. В основном его внимание привлекали женщины. По-летнему легко одетые, что подчеркивало их красивые фигуры или сексуальные формы, – как уж кому удавалось – они откровенно играли на нервах противоположного пола; покритиковал про себя тех, кто обтягивающей одеждой выставлял на всеобщее обозрение свои трясущиеся телеса: «Ну, кто так одевается! А ведь женщина должна бы понимать это, ведь в зеркало частенько на себя смотрит, да и мобильники с планшетами сейчас у всех, попросила бы подруг заснять ее сзади, когда она идет…»

Тимофей Николаевич вспомнил о средстве для мужчин, о котором ему только что рассказали в аптеке, достал и пересчитал деньги, что взял с собой, – оставалось или на нотариуса, или на средство, да еще какая-то мелочь. И он направился к нотариусу. Дойдя до нотариальной конторы, решил еще раз покурить – у него было еще минуты три. «Перед смертью…» – пошутил он про себя.

Вдруг он, бросив сигарету, резко повернулся и быстрым шагом пошел в обратную сторону.

Домой он пришел, неся на себе рабочее кресло для письменного стола, имея в кармане новую авторучку, запас простых карандашей, новую записную книжку и…

– новое патентованное средство для мужчин.

«Пусть жизнь – продолжается!» – подумал он.