Читать книгу Вот так и живем. Рассказы - Андрей Викторович Белов - Страница 7

Дед Савелий был единственным коренным, а теперь уже и последним постоянным жителем деревеньки, затерявшейся в Вологодских лесах; он по праву считал себя здешним старожилом: родился здесь, да так и прожил в этой деревне всю жизнь. Давно опустела родная деревня, но благодаря Савелию – не умерла. Любил он эти места, где каждый кустик, каждый бугорок, каждая тропка были ему родными. Он любил и эту тишину, и это спокойствие в душе, воспринимал их как награду за честно, хотя ,может, и не так, как надо бы, прожитую жизнь: добра-то не нажил, так и остался бедняком. Чисто русская душа – чем богаты, тем и рады.

Жена умерла давно, а детей Бог не дал: четверо их должно было быть, да еще в детстве ни выжил не один. Родни у деда не было, как и у жены-покойницы: так и поженились. Сейчас это обычное дело, никого не удивишь: поженились, голь перекатная, так и живите в нищете, а тогда, вспоминал дед, время другое было, да и люди другие были. Поставили молодой семье избу всей деревней, нанесли кто курицу, кто гуся, кто поросенка – вот и хозяйство новое возникло, и все с радостью да прибаутками. «Хотя люди не были другими, такие же были, вот только окуклились как-то они сейчас: о себе только и думают и равнодушными стали к чужим бедам – свои проблемы по жизни до крайности прижали людей», – рассуждал Савелий и оттого обиды ни на кого не держал.

Сядет, бывало, на завалинку, смотрит вокруг и вспоминает дворы, полные детворы, смех, шум, беготню, колосившиеся поля, первый трактор, что толкали, не зная, как завести его, председателя в белой рубахе, девушек, идущих с лукошками из лесу, кто с ягодой, кто с грибами. Савелий мастак был лукошки из бересты делать и корзинки плести: всю деревню ими обеспечивал.

Хоть и один Савелий жил, а без дела не сидел: летом огородом занимался, баню и забор подправлял. Забор-то вроде уже давно и не нужен был: не от кого – оно-то так, да что за хозяин на Руси без забора? Так, перекати поле. Избу поконопатить надо, крышу подправить, за пасекой ухаживать: служивые из соседней воинской части за этот медок пару раз приедут с командиром и дров для печки на всю зиму заготовят, а бывало, и крышу залатают. Побаивался уже дед наверх сам-то лезть. «Вот как-нибудь скачусь с крыши так и не встану больше, а до погоста хоть сам ползи», – пытался шутить дед, да грустно выходило.

А бывало, Савелий положит в рюкзак все самое необходимое, что по силам унести было, и дня на три-четыре в лес уходит. Шалашик сложит, костерок разведет да котелок подвесит с крупой какой-нибудь. Всю жизнь мечтал в тайге оказаться и пожить там один, а вот не пришлось пожить в тех краях. Работать по хозяйству постоянно приходилось, и дальше областного центра не ездил. Разве что в армии на Дальнем Востоке служил: вот тогда издали и тайгу и море видел.

Осенью в меру сил ягоду и грибы заготавливал, да и много ли ему надо было?

Зимой снег разгребал с дорожек, печь топил и… читал – взахлеб читал ночами; книжки-то он накопил еще при бывшем режиме, при бабке, хоть и ворчала она. Автолавки тогда по деревням разъезжали. Религиозные книги в то время не возили, их он уж в последние годы в церковной лавке около станции покупал.

В двух километрах от деревни пролегало шоссе, а там на попутке еще 10 километров до станции.

Раз в месяц-два выходил Савелий с рассветом, а зимой и затемно, чтобы дойти пешком до трассы, поймать попутку и добраться до станции. Закупался самым необходимым: брал продукты про запас, сколько унести мог, и возвращался в деревню. Продукты брал долгого хранения, непортящиеся. Покупал в запас крупы, консервы, сухарей, пряники и, конечно, халву, обожал он ее. Так и представлял себе жизнь в Азии: все в чайхане зеленый чай пьют и халвой закусывают.

Было у него и ружье старенькое; раньше, пока силы были, на охоту ходил на уток на местные болота. А на крупного зверя, лося и кабана, никогда не охотился – считал грехом: куда ему одному столько мяса, не съест, пропадет. И хоть давно уже и не пользовался им, а ружье на стене висело на память.

Савелий помнил историю каждого дома, судьбу каждой семьи в их деревушке: кто и когда из молодых в область подался за заработками, а заодно и сбежал от тоски деревенской; кто из стариков когда помер и где захоронен. Бывало, на пасху пойдет на деревенское кладбище и подправит: там могилку, там немудреный крест деревянный, а там, глядишь, напряжется, да и ломиком памятник выровняет. И хотя попы сейчас говорят, что в пасху не надо на кладбище ходить, для этого, мол, отведенные дни есть, все равно, как и раньше, ходил именно в этот день. И всем, кто лежит в их родной земле – всем землякам, пусть и бывшим, хоть слово да скажет. «Хотя… а бывают ли они, земляки, бывшими? Кто уж здесь в землю лег, тот навсегда земляком и останется – так, наверное?» – рассуждал Савелий. Посидит в одиночку, вспомянет всех; ведь это и его жизнь прошла, да и пойдет Савелий обратно той же тропой, которую сам и протоптал. Когда-то давно дорожка к кладбищу от церквушки протоптана была, но уж давно нет и прихода того, что на несколько деревень был: обезлюдел край, и церковь закрылась. Теперь все дороги начинались и заканчивались у избы деда Савелия.

Последней в их деревне бабка Марфа померла, так Савелий три таких же деревушки обошел, чтобы еще трех мужиков собрать в помощь на похороны.

Вот и протоптал дед свои тропы, так, как ему короче было: до пасеки, до погоста, до сенокоса и за дровами дед своей тропинкой ходил, по которой зимой сани с дровами тащил. Идти до погоста было недалече: через поле да перелесок. Вот только на поле, бывало, задувало лихо и приходилось шапку натягивать на уши. «Оттого и шапкой-ушанкой зовется. А куда без нее в холодные русские зимы?» – приговаривал дед.

Как деревня с одним жителем устояла? Одному Богу известно: может потому, что невдалеке воинская часть была, а километрах в двадцати подальше воинской части лагерь для заключенных был, а кабель-то электрический через них всех пролегал. Газопровод далеко деревню обходил, но Савелия это, не расстраивало: печь у него была, и леса кругом хватало. Правду сказать не раз уж деду говорили, что снесут в округе брошенные деревни, под застройку коттеджных поселков земли отдадут. Но когда это еще будет? Может он, Савелий, и доживет свой век спокойно? Да и земли вокруг пустовало много. «Может в другом, каком месте коттеджи свои строить будут? Поживем – увидим. А люди, что остались, как же, пусть всего-то несколько человек, а все ж люди?», – бывало, задумывался дед и не верил слухам.

Летом, как темнело, окна в нескольких домах все же светились. То пришлые были, так их дед называл.

Земля и избы в этих заброшенных местах ничего не стоили. Лет семь назад напротив, через проезд, поселилась баба Таня. Тоже, как и Савелий, отшельницей была: слова из нее не вытянешь. Пришлые строители избу ей подправили, – они каждое лето всюду ходят и любую работу спрашивают – да и жила она только летом в ней. Говорили всякое про нее: и что отец, умирая, большие деньги оставил ей, и что ни детей, ни родни не было у нее. На пенсии уж была вот, только тем и занималась, что старалась приукрасить свой участок земли.

Соседкой с Савелием через забор поселилась на теплое время Нюра: молодая еще, крепкая и разбитная бабенка. На зиму она медсестрой устраивалась в районную больницу, а летом увольнялась и сюда – в деревню. Она и избу-то не подправляла, разве что дед ей крышу подремонтировал, чтобы от дождя спрятаться можно было. Грядками все занималась и цветами: простыми цветами, самыми дешевыми, что раз посадил и сами много лет растут. Любил дед сесть около забора и цветами ее любоваться. Любил смотреть, как она с грядками управляется: супружница его все вспоминалась, такая же ухватистая была. Нюрка-то подол сарафана высоко подоткнет и часами возится, не разгибаясь, то так, то этак к деду поворачиваясь; знала она, что ноги ее мужикам нравятся: крепкие, но не жилистые, а гладкие и манящие деда куда-то в даль прошлого. Только и слышно было от нее: «Огурчика хочешь, дед Савелий?» Такая могла бы и еще чего предложить, да только стар был дед для озорства: время его вышло, отгулял свое.

Через три участка от деда мужик в избе поселился, только скорее бомжевал он в этой избе, а не жил, говорил, что Валентином зовут. Ни разу дед не видел, чтобы мужик тот по хозяйству что-то делал, а только рано утром уходил куда-то и вечером возвращался, неся мешок на себе, и обязательно с водкой Валентин каждый вечер был. Видать, на областную свалку ходил. Тоже, надо сказать, работенка: туда пятнадцать да обратно пятнадцать километров, выходило на круг тридцать. А еще поговаривали что, мол, служивым и тем, кто на зоне срок отбывал, сигареты и водку продавал или на вещи выменивал. Валентин тот жил в деревне весь год. Вот частенько долгими зимними вечерами сталкивались они вдвоем с дедом о смысле жизни – о том, как правильно жить. «А зачем работать? Работая, ты ведь большую часть на хозяина вкалываешь, а тебе только малая доля достается. Я не работаю, а смотри, и сыт, и пьян каждый день. А что Господь наш в Евангелии говорит ученикам своим, вы, мол, кто со мной пойдет, чтобы ничего с собой не брали: «Вы взгляните на птиц небесных: они ни сеют, ни жнут… и Отец ваш Небесный питает их. Вы не гораздо ли лучше их?»

Умный был Валентин, начитанный: тоже по вечерам, хоть и с водкой, а все книжки читал. Никак его дед переспорить не мог, что, как и сам жизнь прожил, так и другим надо ее в поте лица ее прожить. Но друг без друга уже и не могли: как ненастье или долгие вечера зимой, так нет-нет, и придет Валентин к деду, а тот все на часы поглядывает, когда же Валентин объявится.

Так и жили в деревне: вчетвером летом – зимой вдвоем.

Как-то в зимний вечер дед с Валентином сидели в Савельевой избе, грелись и чай попивали, хотя Валентин все порывался почаще водочки в рюмки наливать, но дед за этим строго следил. Знал, что с третьей-четвертой рюмки развезет Валентина, как и любого алкоголика, так что придется его либо спать у себя класть, либо нести на себе в его избу. Предложил проветрить избу, а то накурили, а заодно и самим свежего воздуха вдохнуть. Вышли во двор – а тут красотища: кусты, деревья все в снегу стоят, редкий снег искрится отдельными снежинками, а на сугробах яркими звездочками переливается, луны и звезд не видать, а небо светлое.