Читать книгу Комбат. Беспокойный - Андрей Воронин - Страница 2

Утро было омрачено сразу двумя инцидентами, которые последовали друг за другом с почти той же роковой, раз и навсегда установленной неизбежностью, с какой за восходом солнца следует его закат.

Если не мудрствовать лукаво, дело получалось довольно простое, житейское. Неделю назад Борис Иванович Рублев был зван на день рождения к одной полузнакомой незамужней даме бальзаковского возраста, которая, судя по некоторым признакам, имела на него какие-то виды. Во всех остальных отношениях дама была вполне приятная – ни убавить ни прибавить, – благовидного предлога для отказа Рублеву придумать не удалось, обижать человека за здорово живешь не хотелось, так что приглашение пришлось принять. Конечно, Борис Иванович предполагал, что, не сумев отказаться от одного приглашения, может очутиться в сложной ситуации, когда придется искать повод отклонить другое, уже не столь простое и невинное. Но дело было сделано, и он решил, как в бою, действовать по обстановке. Недаром ведь поэты частенько сравнивают любовь с войной! Борис Рублев на собственном опыте не раз убеждался, что между этими двумя понятиями и впрямь много общего. Правда, с его точки зрения, различий было все-таки намного больше, и поэт, первым пустивший гулять по свету это сравнение, на войне, скорее всего, никогда не был…

Вечеринка была назначена на сегодня. Действуя по укоренившейся привычке готовить сани летом и запасаться боеприпасами до того, как прозвучит сигнал к атаке, Борис Иванович еще накануне купил подарки – роскошный набор шоколадных конфет, перевязанный шелковой лентой, бутылку хорошего сухого вина и пышный букет чайных роз. Последнее было ошибкой; строго говоря, ошибкой было все, поскольку заготовленный им набор подношений как нельзя лучше подходил именно для романтического свидания с глазу на глаз, которого он побаивался и хотел избежать. Но если вино и конфеты были ошибкой мелкой, вполне простительной для такого неискушенного в тонкостях этикета человека, как бывший командир десантно-штурмового батальона Рублев, то покупать букет заранее, за целые сутки до торжественного момента его вручения, явно не стоило. Он убедился в этом, когда, выйдя утром на кухню, обнаружил торчащий из заменявшей вазу трехлитровой банки пучок голых шипастых стеблей в пышной подарочной упаковке. Стол был густо усеян опавшими кремовыми лепестками, кухню наполнял густой, немного приторный цветочный аромат. Букет, за который была выложена довольно солидная сумма, пропал безнадежно; не помогла ни обрезка стеблей – наискосок, как советовал говорящий с ярко выраженным кавказским акцентом владелец цветочного павильона, – ни добавленный в воду по его же рекомендации аспирин.

Упомянутый павильон располагался возле станции метро. Назывался он «Миллион алых роз» и выглядел так, словно был готов завалиться от сильного хлопка дверью. При взгляде на то, что осталось от букета, у Бориса Ивановича немедленно возникло острое желание отправиться туда и хлопать дверью до тех пор, пока павильон не развалится на куски. А потом извлечь хозяина из-под обломков и скормить ему этот голый веник вместе с шипами, ленточками и целлофановыми оборками. И уже только потом, когда будет съедено все до последнего лепестка и моральный ущерб, таким образом, окажется полностью возмещенным, потребовать возмещения ущерба материального…

Таков был первый из инцидентов, омрачивших это погожее, солнечное летнее утро. Привычно поборов неразумное желание применить к обидчику излишне крутые меры воздействия, Рублев пересмотрел план своих дальнейших действий в сторону существенного смягчения упомянутых мер, то есть решил просто наведаться в павильон и обменять остатки вчерашнего букета на новый, причем такой, чтобы гарантированно простоял у именинницы на столе (или куда там она его поставит) хотя бы три-четыре дня. Прибирая со стола и заваривая утренний чай, Борис Иванович то и дело тяжело вздыхал, с неудовольствием думая о предстоящем разбирательстве. Склок и выяснений отношений он не любил, поскольку никогда не был особенно бойким на язык. Когда люди, блюдя собственные копеечные интересы, красноречиво и нагло отрицали очевидное и утверждали, что черное – это белое, ему всякий раз стоило неимоверных усилий сдержаться и не пустить в ход кулаки. И всякий раз, сдержавшись, независимо от исхода спора он сомневался: а стоило ли сдерживаться? В конце концов, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. А разочек прочувствовать на собственной шкуре, чем чреват обман, наверняка еще лучше… То есть не лучше, конечно, а просто полезнее.

Допив чай и посмотрев на часы, он понял, что надо пошевеливаться. Так называемая вечеринка должна была начаться в час пополудни, а место ее проведения находилось в полутора сотнях километров от Москвы, на даче. В программу мероприятия входило купание в озере, баня, шашлыки и все прочие прелести дачной жизни, включая танцы, без которых Борис Иванович, честно говоря, предпочел бы обойтись. Но в данный момент дело было не в танцах, а в необходимости обменять букет, сделав для этого приличный крюк. Имея в виду пробки и иные столь же, а то и более неприятные особенности столичного уличного движения, сделать это следовало заранее, не откладывая в долгий ящик, то есть прямо сейчас, чтобы перед выездом еще успеть привести себя в подобающий случаю вид. Последнее тоже представлялось не самым легким делом, поелику Рублев очень смутно представлял себе, какой именно вид подобает этому случаю. С одной стороны, день рождения, да еще у дамы, с которой ты едва знаком, а с другой – озеро, баня, шашлыки… Сменный комплект обмундирования с собой взять, что ли?

Прибрав со стола и сполоснув посуду, он сунул пучок колючих розовых стеблей вместе с праздничной упаковкой в полиэтиленовый пакет и спустился во двор, где на стоянке перед подъездом ночевала его машина. Тут-то и обнаружилось обстоятельство, послужившее причиной второго утреннего инцидента.

Упомянутое обстоятельство представляло собой полноприводной автомобиль «тойота-RAV4», припаркованный рядом с «фордом» отставного майора Рублева. Машина была незнакомая, со смоленскими номерами – то есть вряд ли принадлежала кому-то из жильцов дома. Само по себе это ничего не значило – по крайней мере, для Бориса Ивановича, никогда не понимавшего упоенной ярости, с которой многие люди борются за свое единоличное, самовольно присвоенное право обладания клочком асфальта на дворовой парковке. Возможно, это непонимание было продиктовано тем, что на парковочное место военного пенсионера Рублева никто из соседей не посягал, но факт оставался фактом: ему было глубоко плевать, чьи именно машины и в каком порядке припаркованы у подъезда.

Другое дело, что водитель «тойоты» ухитрился поставить свой внедорожник так, что между его правым бортом и левым бортом машины майора Рублева остался просвет шириной не более десяти сантиметров. Протиснуться в эту щель Борис Иванович не смог бы даже при самом горячем желании, а уж о том, чтобы открыть дверцу и сесть за руль, не могло быть и речи. Правая дверь была блокирована осветительной опорой – то есть, говоря простым языком, фонарным столбом, – на которой преступная рука какого-то малолетнего вандала при помощи аэрозольного баллончика начертала короткое непечатное слово. Данное слово как нельзя лучше описывало шансы Бориса Ивановича проникнуть в салон автомобиля обычным путем.

Рублев отпер центральный замок. В коротком пиликанье, которым машина ответила на нажатие кнопки на брелоке, Борису Ивановичу почудились виноватые нотки: извини, хозяин, рада бы помочь, да нечем… Он открыл багажник, бросил туда веник в полиэтиленовом пакете и, стараясь не раздражаться, прошелся взад-вперед. При этом обнаружилось, что между «тойотой» и следующей в ряду машиной имеется просвет шириной в добрый метр, так что ничем, кроме как небрежностью водителя джипа, затруднительное положение Рублева не объяснялось. Впрочем, пардон, еще одно объяснение существовало: возможно, этот умник просто хотел оставить побольше свободного места для того, чтобы самому с комфортом, не опасаясь поцарапать соседа и не извиваясь ужом, выбраться из-за руля.

Борис Иванович похлопал «тойоту» по заднему крылу, и та, как и следовало ожидать, разразилась паническими воплями сработавшей сигнализации. Было всего восемь часов субботнего утра, и сигнализация выла, крякала и улюлюкала никак не меньше трех минут, прежде чем хозяин джипа проснулся, понял, что происходит, и отключил ее.

В наступившей тишине Рублев обвел взглядом фасад дома, но так и не заметил ни в одном из окон и лоджий заспанной, встревоженной физиономии собственника злополучного авто. Тогда он закурил и стал терпеливо ждать, здраво рассудив, что упомянутый собственник, должно быть, с первого взгляда оценил ситуацию и в данный момент торопливо натягивает штаны, чтобы спуститься во двор и исправить свое упущение – вольное или невольное, с извинениями или, наоборот, недовольным ворчанием, но исправить.

Сигарета догорела до самого фильтра, который в свой черед отправился в мусорную урну, а хозяин «тойоты» что-то не торопился. Возможно, в данном случае речь шла не о хозяине, а о хозяйке. Тогда задержка была вполне объяснима и даже простительна: женщина, раскатывающая на новеньком джипе, не может позволить себе показаться на люди без макияжа, даже если ей предстоит всего лишь переставить машину или вынести мусор.

Борис Иванович заглянул в салон «тойоты». Судя по тому, как далеко было отодвинуто сиденье водителя, женщина, управляющая этой машиной, должна была иметь воистину гренадерский, чересчур большой даже для профессиональной модели рост. На приборной панели лежала забытая пачка крепких сигарет, в углублении между передними сиденьями виднелась коробка компакт-диска, на которой было крупно написано: «Золотые хиты русского шансона». Конечно, женщины бывают разные (а в наше время очень разными стали и мужчины), но с гром-бабой, которая курит крепкие мужские сигареты и слушает в дороге шансон, и спорные вопросы, надо полагать, можно решать по-мужски – не врукопашную, конечно, но и без лишних реверансов, по-деловому.

Рублев снова толкнул «тойоту». Сигнализация разразилась оглушительными воплями, тревожно замигали подфарники. На этот раз режущая слух какофония прекратилась почти сразу, и откуда-то сверху послышался сердитый мужской голос:

– Слышь, мужик, от машины отвали! Заняться больше нечем, что ли?

Задрав голову, отставной майор почти сразу обнаружил в одной из лоджий на четвертом этаже обтянутую выцветшей майкой гору волосатого, основательно заплывшего жиром мяса, увенчанную круглой, как баскетбольный мяч, и такой же крупной и лишенной растительности головой. Блеск золотой цепи, украшавшей шею описываемого субъекта, был виден даже на таком расстоянии; тон у гражданина в майке был хамоватый, свидетельствующий о том, что недостаток воспитания не помешал, а, напротив, помог ему добиться в жизни некоторого успеха.

– Я бы рад отвалить, – подавив раздражение, которое неизменно испытывал при общении с подобными типами, сообщил Рублев, – да не могу. Ты бы отъехал, земляк, а то мне в машину не залезть.

– Через багажник залезь, – посоветовал хозяин «тойоты», и лоджия опустела.

Рублев, который и сам уже подумывал о том, чтобы попасть в салон через заднюю дверь, а оттуда как-нибудь перебраться на водительское место, мгновенно передумал заниматься акробатикой. Это дело, при его габаритах и без того представлявшее собой нелегкую задачу, в свете состоявшегося диалога приобрело еще и крайне унизительный характер. Дальнейший переговорный процесс, вероятно, помог бы добиться желаемого результата, да вот беда: желание вести переговоры у майора Рублева пропало начисто.

Примерившись, он взялся обеими руками за прочный стальной крюк фаркопа, покрепче уперся в землю широко расставленными ногами, поднатужившись, оторвал задние колеса «тойоты» от земли и оттащил ее в сторону.

Сигнализация при этом, естественно, не молчала. Под ее истошные вопли Рублев отряхнул ладони, без помех сел за руль своего «форда», запустил двигатель и задним ходом вывел машину со стоянки. Сигнализация продолжала орать благим матом и панически моргать габаритными огнями, когда он, выйдя из машины, вернулся к «тойоте» и тем же порядком вернул ее в исходное положение. Как будто удовлетворившись этим, сигнализация коротко пискнула в последний раз и умолкла. За спиной ахнула дверь подъезда, послышался резкий хлопок, и что-то коротко щелкнуло об асфальт в нескольких сантиметрах от правой ноги Бориса Ивановича.

– Вот чудило, – пробормотал Рублев и неторопливо обернулся.

Предчувствие его не обмануло: хозяин джипа был тут как тут. Он бежал от подъезда, тяжело переваливаясь на кривоватых волосатых ногах, торчащих из широких штанин пятнистых камуфляжных шортов. Его брюхо подпрыгивало и тряслось на бегу, пляжные шлепанцы все время норовили потеряться, широкий рот открывался и закрывался, изрыгая грязную брань. В левой руке этот неприятный тип держал брелок с ключом от машины, а правая сжимала рукоятку пистолета, очень похожего на настоящий. Рублев покосился на то место, куда угодил первый выстрел, и не заметил оставленного пулей следа. Из чего следовало, что пистолет травматический и что его владелец совершенно напрасно им размахивает, пытаясь напугать этой пукалкой ветерана множества региональных военных конфликтов.

– Ты чего творишь, козлина?! – с одышкой обратился к Рублеву толстяк, вертя и потрясая у него перед носом своим пистолетом так старательно, словно и впрямь думал, что оппонент до сих пор не оценил его огневую мощь. – Тебе что, зубы жмут? Да я тебя сейчас прямо тут, на месте, в асфальт закопаю!

– Тут какое-то недоразумение, – вежливо ответил Борис Иванович. – В чем, собственно, дело?

– Я тебе, урод, сейчас объясню, в чем дело! – пылая праведным гневом, пообещал толстяк.

– Будьте так любезны, – проникновенно попросил Рублев. – Только, если можно, побыстрее, я спешу. Так чем вы недовольны?

Толстяк слегка замялся: описать вслух то, что он пару минут назад наблюдал из лоджии, не поворачивался язык. Кроме того, увиденное прямо свидетельствовало о том, что подчеркнутая вежливость черноусого оппонента является признаком чего угодно, но только не слабости. Однако толстяк явно не привык отступать, да и пистолет в руке придавал ему уверенности в своих силах. Борис Иванович давно заметил, что оружие обладает опасным свойством вводить людей в заблуждение, заставляя сильно переоценивать свои возможности. Вооружившись, человек, особенно неопытный, начинает чувствовать себя этаким громовержцем, которому море по колено и от которого в страхе разбегается все живое. Именно это, судя по всему, происходило сейчас с его собеседником, который никак не мог взять в толк, почему безоружный оппонент до сих пор не пал перед ним на колени, моля о пощаде.

– По-моему, все в порядке, – предвосхищая очередную бессмысленную угрозу, заметил Рублев. – Все хорошо, что хорошо кончается, верно? Счастливо оставаться. И поосторожнее с этой игрушкой, – он кивнул на пистолет, – не пораньтесь.

Обойдя собеседника, как неживой предмет, он направился к своей машине. За спиной раздался гневный матерный вопль, за которым последовал хлопок нового выстрела. На этот раз свистнуло у самого уха; этот выстрел, окажись он поточнее, мог оказаться смертельным.

– Ну, все, парень, – оборачиваясь, негромко сказал Рублев, – ты меня достал.

Он сделал серию быстрых, почти неуловимых движений. Толстяк сел на землю, баюкая поврежденную кисть и хватая воздух широко разинутым ртом. Борис Иванович подбросил на ладони пистолет, с виду неотличимый от боевого «Макарова», огляделся и, примерившись, по высокой траектории запустил его в сторону помойки, до которой от стоянки было метров тридцать. Пистолет, кувыркаясь, описал в синем безоблачном небе длинную пологую дугу, с отчетливым лязгом ударился о мятый край жестяного мусорного бака, подпрыгнул, напоследок кувыркнувшись еще пару раз, и беззвучно скрылся внутри. Из бака пулей выскочил напуганный неожиданным гостинцем бродячий кот и, струясь над асфальтом, серой молнией метнулся в заросли заполонивших клумбу под окнами многолетников.

– Урою, – сидя на асфальте, просипел толстяк. – Сгною, падла! Ты на кого руку поднял?!

– Иди проспись, – посоветовал Борис Иванович. – Только шпалер свой сперва найди, не надо, чтоб им детишки баловались.

– Пожалеешь, сука, – напутствовал его поверженный стрелок, осторожно щупая наливающийся под левым глазом синяк.

Не удостоив его ответом, Рублев сел за руль, аккуратно, без лязга, закрыл дверцу и наконец-то тронулся в путь. Настроение было испорчено. Мысль, которую он старательно гнал от себя на протяжении всей прошедшей недели: «И на кой бес мне сдался этот день рождения?» – снова вернулась и никак не желала уходить. В самом деле, сообрази он вовремя отказаться от приглашения, сославшись на какой-нибудь вздор, утро выходного дня не было бы испорчено в самом начале.

Кроме того, у него появилось и стало с каждой минутой крепнуть очень неприятное предчувствие, что это еще не конец. Он хорошо знал и себя, и свое везение: если уж неприятности начались, то кончатся они не скоро. И что с того, что облетевший букет и ссора на парковке – пустяки, не стоящие выеденного яйца? Маленький камешек, сорвавшись с вершины горы, способен вызвать обвал, а что может быть пустячнее маленького серого камешка?

Всю дорогу до цветочного киоска с названием, украденным из популярной песни, он уговаривал себя не горячиться, не срывать раздражение на посторонних людях и не затевать межнациональный конфликт из-за такой ерунды, как пучок голых колючих веток. Прибыв на место, он держался со сдержанной вежливостью, но, видимо, выражение его лица было красноречивее любых слов, так что букет ему заменили без единого слова протеста, с отменной обходительностью и прямо-таки волшебной быстротой. Прощаясь с ним, хозяин павильона приглашал заходить почаще; обещать ему это, не кривя душой, Борис Иванович не мог, а потому лишь молча кивнул на прощанье и вышел.

Поскольку очередного инцидента, вопреки его опасениям, не произошло, он немного воспрянул духом. Возможно, обычная последовательность событий, не однажды наводившая его на горькие размышления о некой заложенной в подсознание программе саморазрушения, на этот раз дала сбой, и мелкие неприятности так и останутся мелкими, не получив дальнейшего развития. На всякий случай осторожно встряхнув букет и убедившись, что лепестки роз держатся прочно, он бережно поместил свое приобретение на заднее сиденье и сел за руль.

От этих мыслей настроение у него начало мало-помалу подниматься, и даже выходные, которые предстояло провести в компании полузнакомых и вовсе не знакомых людей, уже не казались такой пустой и утомительной тратой времени, как полчаса назад. В конце концов, именно после таких вечеринок с банькой, водочкой и дамочками незнакомые люди становятся знакомыми. О том, чтобы в своем возрасте, да еще и в Москве, обзавестись новыми друзьями, Борис Рублев, конечно же, не помышлял. Но с тех пор, как он оставил армейскую службу, утекло уже немало воды, а вода, как известно, имеет свойство сглаживать острые углы и придавать обтекаемую форму даже предметам, изготовленным из самого твердого, несокрушимого материала. Несгибаемый Комбат не стал более гибким и податливым за проведенные на гражданке годы, но даже он со временем понял, что полезные знакомства потому так и называются, что периодически и впрямь оказываются весьма и весьма полезными. Да и потом, должен же человек хотя бы время от времени выходить в люди и общаться с себе подобными! Бориса Рублева и так не назовешь светским львом, а если начать искусственно сводить свои контакты с окружающими к минимуму, недолго совсем одичать и начать вести себя точь-в-точь как пресловутый поручик Ржевский – не из «Гусарской баллады», сами понимаете, а из скабрезных анекдотов, сочиненных о данном персонаже…

Букет на заднем сиденье при резких маневрах негромко шуршал целлофаном и распространял такой мощный цветочный аромат, что он забивал даже проникавший в салон через фильтры вентиляционной системы запах выхлопных газов. Солнце поднялось уже довольно высоко и начало ощутимо припекать, мало-помалу превращая салон в раскаленную духовку. Привычно коря себя за то, что сэкономил на кондиционере, Борис Иванович включил вентилятор, а потом, прислушавшись к своим ощущениям, увеличил его мощность до максимума. Воздух громко зашелестел в вентиляционных отдушинах, лица и рук коснулся плотный, не приносящий ощутимого облегчения сквозняк. Рублев свернул с оживленной магистрали на второстепенную улицу, уже начиная мечтать о том, чтобы поскорее вырваться за город – туда, в поля и леса, к хваленому озеру, баньке, свежему воздуху и зелени, – и тут с обочины наперерез ему, требовательно вскинув полосатый жезл, шагнул чертовски неприветливый с виду инспектор ДПС.

* * *

– Вот скажи мне, Леха, только честно: ты мне друг? – слегка заплетающимся языком с пьяным надрывом в голосе поинтересовался Сергей Казаков.

– А ты сомневаешься, что ли? – слегка агрессивно, что также не свидетельствовало о кристальной трезвости, задал встречный вопрос человек, которого отставной капитан назвал Лехой.

На вид ему было от тридцати пяти до сорока лет; он был одет в незапятнанные и идеально отутюженные кремовые брюки и белоснежную рубашку с коротким рукавом, которая выгодно контрастировала с загаром, полученным явно не в Подмосковье на картофельных грядках. На ногах у него красовались светлые кожаные туфли с плетеным верхом, на левом запястье поблескивал золотом швейцарский хронометр; свой плоский атташе-кейс он задвинул за стул, чтобы не мозолил глаза. Волосы у него были светло-русые, редкие, зачесанные ото лба назад, а лицо – круглое, немного одутловатое, со слегка поросячьими чертами. Язык у него тоже заметно заплетался, но светлые, неопределенного серо-зеленого оттенка глаза смотрели трезво, холодно и цепко.

– Сомневаешься, не сомневаешься… – передразнил Казаков, разливая портвейн. – Я тебя прошу как человека: скажи сам, честно: друг или не друг?

– Друг, – послушно, с готовностью подтвердил Леха. – Конечно, друг. А ты думал, кто?

– Да мало ли… – Казаков стукнул донышком своего стакана о стакан собутыльника и выпил залпом, так поспешно, что портвейн потек из уголков рта по нуждающемуся в бритье подбородку. – Что значит «мало ли»? – обиделся Леха. – Мне, по-твоему, выпить не с кем, что я на первого встречного ради пол-литра кидаюсь? Ты это, вообще, к чему?

– К тому, что мне надо знать, – выковыривая из криво надорванной, разрисованной камуфляжными пятнами пачки «Комбата» сигарету без фильтра, заявил Сергей. – Если друг, объясни мне одну вещь: чего они, суки, ко мне вяжутся? Ведь, кажется, никого не трогаю, живу тихо, сам по себе, ничего не прошу, не буяню даже… Нет, лезут! Лезут и лезут, лезут и лезут, и нет этому ни конца, ни края!

– Ты это о чем? – слегка перефразировал заданный минуту назад вопрос Леха.

Он знал, о чем говорит собеседник и кого имеет в виду, потому что по роду своей профессиональной деятельности уже не первый день внимательно к нему присматривался. Несмотря на то, что в непосредственный контакт они вступили впервые, «Леха» знал о своем собеседнике все, что один человек может знать о другом, не обращаясь с запросами в учреждения, которые не выдают справок каждому желающему.

– Да вот, к примеру, соседка, – с охотой пустился в пьяные откровения Сергей, – Раиса Петровна, тетя Рая, старая калоша… Вышел я нынче с утра в магазин – кофе у меня, понимаешь, кончился, дай, думаю, в кои-то веки кофейком побалуюсь. Ну, стою в магазине, смотрю на витрину, кофе себе выбираю… А я виноват, что они, суки, кофе рядом с вином поставили?! И тут она, тетя Рая, значит. Что же ты, говорит, Сережа, как же тебе не стыдно? Такой мужик был, говорит, а ныне глядеть срамно: полдевятого утра, а ты уже около полки с чернилами ошиваешься и глядишь так, что, кабы взглядом бутылку можно было высосать, так там, на полке, уже одна пустая стеклотара осталась бы…

– Я бы за такое убил, – кровожадно заявил Леха.

– Ну, убил… – Казаков пьяно усмехнулся, сунул в зубы сигарету и зашарил по столу в поисках зажигалки. – Убил – это ты загнул. За что ж ее убивать-то? За то, что старая дура? Так это получится, знаешь, как у Макара в той песне – помнишь, «Битва с дураками»? «Когда последний враг упал, труба победу проиграла. Лишь в этот миг я осознал, насколько нас осталось мало…» Да куда ж я ее, заразу?..

Зажигалка лежала на столе, скрытая от него бутылкой с остатками портвейна, но Леха не стал его об этом информировать. Когда Сергей отвернулся от стола, чтобы продолжить поиски на замусоренном подоконнике, он быстро и бесшумно вылил содержимое своего стакана в заполненную смердящей грязной посудой мойку.

– Что ищешь-то, Серый? – спросил он, так же быстро и беззвучно поставив пустой стакан на стол.

– Да зажигалку же! – раздраженно откликнулся Казаков. – Ума не приложу, куда я ее мог засунуть!

– Эту, что ли? – невинно поинтересовался Леха, протягивая ему искомое.

– О! – обрадовался Сергей. – Вот она, моя фирменная, заветная, китайская…

Из трех данных им зажигалке определений истине соответствовало разве что последнее: зажигалка действительно была китайская. Дешевая, одноразовая, тошнотворного розового цвета, она была заполнена газом под завязку, из чего следовало, что ее купили не ранее чем сегодня утром, так что быть «заветной» она никак не могла.

Несколько раз, чиркнув колесиком, Казаков прикурил и с энергией, свидетельствовавшей о состоянии алкогольной эйфории, в котором он сейчас находился, выдул в пожелтевший от многолетних наслоений никотина, смол и кухонного чада потолок толстую струю едкого табачного дыма. На кухне и раньше нечем было дышать, так что эта очередная химическая атака мало что изменила в общем положении вещей; кроме того, Алексею Ивановичу Бородину в интересах дела частенько приходилось терпеть и не такое.

– Давай выпьем за дружбу, – предложил Алексей Иванович. – И за то, чтобы никакая сволочь не лезла человеку в душу, когда ее об этом никто не просит.

– Чеканная формулировка! – восхитился Казаков и стал, щуря глаз от дыма зажатой в углу рта сигареты, нетвердой рукой разливать портвейн. – А то ведь что получается? Пришел человек за кофе, а его так под руку и толкают: мол, да ты этим своим кофе хоть до смерти упейся, все равно скажут – алкаш, от водки сгорел… Вот я, понимаешь, с горя, от обиды, а еще назло этой старой суке вместо кофе вина-то и взял. Чего там, думаю, если за меня уже все решили! Век бы их всех не видел, глаза б мои на них не глядели!

– Ах, как худо жить Марусе в городе Тарусе, – вполголоса процитировал строчку из старой песенки Алексей Иванович. Его поросячья физиономия при этом сохраняла сочувственное, немного грустное выражение.

– Чего? – не расслышал Сергей. – Я говорю, это проклятие большого города, – сказал Бородин. – Всюду глаза и уши, от которых даже в своей квартире не скроешься. Да какие глаза, какие уши! Ведь кто нынче живет в российских городах? Сплошная лимита, вчерашняя деревня без малейшего понятия об элементарных приличиях и такте! Всюду суют свой нос, обо всем судачат в меру своего куцего разумения… Вот оно, стирание различий между городом и деревней, не на словах, а на деле! Не можешь обеспечить деревне такие же условия, как в городе, пересели ее в города, чтобы если не зарплаты и дороги, так хотя бы люди и там и тут были одинаковые.

– Точно, – пьяно кивнул Казаков, – так оно и есть. Кругом одни уроды, как будто их не из деревни, а из зоопарка на волю выпустили!

– И ты хочешь укрыться от них в своей квартире? – с грустной насмешкой спросил Бородин.

– Была у меня такая мысль, – признался Сергей.

– Даже и не мечтай! – с торжеством человека, поймавшего научного оппонента на явном, кричащем противоречии, воскликнул Алексей Иванович. – Забудь и не вспоминай!

– Это еще почему? – прихлебывая портвейн, как чай, и закусывая это пойло едким табачным дымом, возмутился Казаков. – Я им не мешаю…

– Мешаешь, дорогой! Еще как мешаешь! Буквально до смерти. Ведь что получается? Сам ты на скамейке у подъезда не сплетничаешь; жена на тебя соседкам не жалуется – нет жены; милиция к тебе не приезжает, повода вызвать ее нет – словом, не человек, а сплошная тайна за семью печатями! Кто же такое стерпит? В такой ситуации люди, чего не знают, то сами додумают. Оглянуться не успеешь, а они уже сделали из тебя какого-нибудь маньяка или, скажем, людоеда и сами в свою же басню свято уверовали… Сейчас, как я понял, они тебя в алкоголики записали, но это только пока, для начала. Подожди, в этих делах, как в телевизионном сериале: чем дальше в лес, тем больше дров. Скоро они участковому жалобы начнут строчить, что из-за тебя у них молоко в холодильниках киснет, и дети в школе плохие оценки получают. А там и еще что-нибудь придумают…

– Что-то ты не то говоришь, – неожиданно проясняясь, насупился Сергей.

– Не то? – Леха горько усмехнулся. – Почему же не то? Самое то! Другое дело, что слова мои тебе не нравятся. Ну, так ты ведь сам пять минут назад допытывался, друг я тебе или не друг. Если, по-твоему, друг – это тот, кто тебя все время по шерстке гладит, у нас с тобой, Сережа, разные понятия о дружбе. По-моему, друг – это тот, кто всегда говорит человеку правду, какой бы неприятной она ни была. Если, скажем, ты собрался на деловую встречу и спрашиваешь: как, мол, Леха, я выгляжу? – а я вижу, что у тебя, к примеру, сопля под носом висит, и при этом говорю, что выглядишь ты на все сто, кто я тебе после этого – друг?

Алексей Иванович Бородин был недурным психологом – профессия обязывала. Он умел подобрать к человеку ключик и, как правило, буквально с первого слова начинал говорить с очередным клиентом на его языке, оперировать близкими ему понятиями, даже если для него самого эти понятия были пустым звуком. Он был начитан и имел огромный опыт общения с людьми из самых разных социальных слоев, что позволяло ему с одинаковой легкостью входить в доверие хоть к вдове академика, хоть к вчерашнему заключенному колонии строгого режима. Он был специалист экстра-класса, универсал – правда, с основательно подмоченной репутацией, но порой именно пятна на репутации помогают зарабатывать серьезные деньги, которые даже и не снились всяким чистоплюям.

Тщательно проведенная предварительная разведка рассказала о Казакове многое, но не все. Служба в ДШБ, война, контузия, демобилизация по состоянию здоровья, трагическая гибель жены и сына, отсутствие родственников, замкнутый образ жизни, алкоголизм – это ведь только фасад, за которым может скрываться все что угодно – от разочарованного романтика до тупого скота. Одно неверное, не вовремя сказанное слово в такой ситуации может разом поставить на деле крест, и нужно быть настоящим мастером, чтобы, подойдя на улице к незнакомому человеку, выбрать из сотен тысяч фраз именно ту, которую тот хотел бы услышать. А если человек – ярко выраженный, принципиальный бирюк, старательно избегающий контактов с внешним миром, эта задача, и без того дьявольски сложная, становится почти невыполнимой. В данном случае дело осложнялось еще и тем, что Казаков пил на свои и не нуждался в подношениях, которые обычно служат ключиком к сердцу любого алкаша. Да, это был крепкий орешек, но Алексей Бородин его, кажется, раскусил.

Он подстерег клиента по дороге из магазина и, вертя в пальцах незажженную сигарету, вежливо попросил огоньку. Обычно Алексей Иванович не курил, но, когда приходилось работать с курящими клиентами, делал исключение: курение, как всякий общий порок, сближает людей – совсем немного, но сближает. Следующим шагом навстречу клиенту стала марка сигарет: пятнисто-зеленая пачка «Комбата» выглядывала из нагрудного кармашка белой рубашки Бородина и выглядела на общем респектабельном фоне его внешности не более уместно, чем коровья лепешка. Отправляясь на встречу, Алексей Иванович на пробу выкурил одну сигарету из этой пачки и был буквально потрясен: неужели кто-то может курить это регулярно?! Да не просто курить, а еще и оставаться при этом в живых…

Он нарочно долго чиркал зажигалкой, а потом, когда огонек все-таки загорелся, у него вдруг начали ужасно трястись руки, и он так же долго не мог попасть кончиком сигареты в пламя. Возвращая зажигалку владельцу, он счел необходимым извиниться, сославшись на старую контузию, последствия которой будто бы время от времени проявляются до сих пор: такая зараза, что хоть волком вой, живешь и не знаешь, когда она тебя снова накроет…

Момент был щекотливый, ход рискованный, но Алексей Иванович не прогадал: Казаков, контузия которого чаще всего давала о себе знать в состоянии опьянения и с похмелья, почуял в нем родственную душу. «Участвовал?» – как бы между делом спросил он, пряча в карман зажигалку. Рука у него при этом тоже тряслась – не сильно, но заметно.

«Немножко, – сказал Бородин. – Понюхал чуток Афгана. Полгода послужил, а потом – бах, и досрочный дембель. Отвоевался солдатик…»

Казаков мог не клюнуть – просто кивнуть и уйти. Тогда пришлось бы либо искать к нему другой подход, либо подсылать другого человека, либо вообще о нем забыть. Последний вариант Алексея Ивановича решительно не устраивал, но он не исключался, и Бородин был к нему готов: это была охота, а не поход в супермаркет, откуда при наличии денег гарантированно не вернешься с пустыми руками.

Но Казаков клюнул, дичь угодила в расставленный опытным охотником силок. На его вопрос о том, в каких войсках служил, Алексей Иванович заранее заготовил ответ. Чтобы не переигрывать и не рисковать, говоря о вещах, в которых ничего не смыслит, с человеком, который прекрасно в них разбирается, он не стал прикидываться бывшим десантником, а назвался водителем из автороты. Расчет и здесь оказался верным: Казаков был настоящим офицером, не понаслышке знал, что такое война, и отлично понимал, каково приходилось водителям грузовиков на горных серпантинах Афганистана. «Слуга царю, отец солдатам» – так описал настоящего российского офицера Лермонтов, и капитан Казаков, пока не превратился в дрожащий кусок воняющего перегаром дерьма, видимо, целиком и полностью соответствовал этому определению. «Выпить хочешь, солдат?» – спросил он, и Бородин не стал отказываться, поскольку именно за этим к нему и подошел. Хотя, разумеется, интересовала его вовсе не дармовая выпивка.

Так он очутился в этой захламленной, загаженной, провонявшей застоявшимся табачным дымом, винным перегаром и многолетней грязью квартире и приобрел статус фронтового товарища и личного друга ветерана афганской бойни Казакова. По дороге сюда они разговаривали. Вернее, говорил Казаков, Алексею Ивановичу оставалось лишь слушать и мотать на ус. Встретив, как ему казалось, родственную душу, бывший десантник тараторил без умолку, лихорадочно и поспешно, словно торопясь разом выговориться за все годы, которые провел наедине с бутылкой. Это было очень кстати, поскольку позволило Бородину составить его точный психологический портрет и выбрать правильную манеру разговора и линию поведения. И теперь он говорил о настоящей мужской дружбе так уверенно и серьезно, словно и впрямь знал, что это такое.

Его актерскому мастерству позавидовал бы самый именитый из артистов, а фантазии и умению проникнуть во внутренний мир собеседника – самый маститый, увенчанный всеми мыслимыми лаврами литератор. В этом не было ничего из ряда вон выходящего: творческими способностями от природы наделены многие, но своей профессией их делают лишь те, кто ни на что иное не способен. Опытному мошеннику на доверии ничего не стоит сыграть хоть Гамлета, хоть Хлестакова, но далеко не каждый народный артист способен выманить пенсию у какой-нибудь вздорной, насмотревшейся по телевизору криминальных сюжетов бабуси. Народный артист оправдывает себя тем, что он – человек порядочный и не нарушает закон из принципа; что ж, тогда предложите ему провернуть вполне законную сделку по перепродаже вагона алюминиевых болванок или доверьте управление небольшим продуктовым магазинчиком и посмотрите, что из этого получится. Профессиональный киллер (если это действительно профессионал, а не отморозок из подворотни) при наличии времени и желания может написать роман, но пусть-ка автор детективных романов попробует претворить в жизнь хотя бы один из своих лихо закрученных сюжетов!

Алексей Иванович Бородин был сценарист, режиссер-постановщик и актер в одном лице. До сих пор его постановки неизменно увенчивались успехом, о чем неопровержимо свидетельствовал уже тот факт, что он до сих пор был жив и оставался на свободе.

Первый акт пьесы – знакомство – был успешно сыгран, и теперь Алексей Иванович осторожно, но уверенно, как опытный хирург, делающий сложную операцию, перешел ко второму акту, который у него и его коллег издревле называется окучиванием клиента.

– Ладно, не обижайся, – подтверждая правильность избранного Алексеем Ивановичем стиля, смущенно проворчал Казаков. – Ты кругом прав, но мне-то от этого не легче! Ну и какую такую правду ты мне намерен резануть в глаза на правах друга? Давай, не стесняйся!

Он залпом допил вино и потянулся за бутылкой. Бородин к своему стакану так и не притронулся, но Сергей этого не заметил: слив остатки портвейна в свой стакан, он выжидательно уставился на собеседника.

– Ты тоже не обижайся, – сказал тот миролюбиво, извиняющимся тоном. – Мне самому неловко, что я, сержант запаса, водила, тебя, капитана, вроде как жизни лезу учить…

– Ну, вспомнил – сержант, капитан… Когда это было! Водила… Нынче-то ты на водилу не больно похож! Забыл уже, небось, как вас, автобатовских, в армии дразнили?

– Не забыл, – усмехнулся Бородин.

Это была правда, поскольку забыть то, чего никогда не знал, невозможно. В армии Алексей Иванович не служил вообще и, когда кто-нибудь из знакомых в его присутствии начинал травить армейские байки, старался тихо слинять куда подальше. А когда слинять было невозможно, просто отключал восприятие, как радиоприемник – щелк, и тишина…

– «Крылья с яйцами»! – развеселившись, пришел ему на выручку Казаков. – Из-за этой вашей эмблемы, крылышек на колесах… Так, говоришь, жизни меня учить собрался? Значит, есть что сказать… Давай говори! Только, если честно, лучше бы ты меня не жизни, а смерти научил. Что-то опостылела мне вся эта бодяга, прямо с души воротит. Утром, бывает, проснешься, глаза продерешь, за бока себя пощупаешь – мать честная, опять живой! И когда же, думаешь, это кончится? Но, если имеешь желание, излагай, что у тебя на уме. Все равно говорить о чем-то надо, мы ж не клопы – молчком красненькое сосать!

– Только без обид, ладно? – сказал Бородин.

– Ну, мы ж договорились!

– Вот и славно. В общем, я что хочу сказать? Не думай, Серега, что ты один такой на всем белом свете. Видал я таких, и сам одно время таким был, так что меня ты не обманешь. В гроб себя загнать пытаешься, верно? Это твое личное дело, – быстро добавил он, увидев, как Казаков воинственно вскинул голову, – и я в него лезть не собираюсь. И расписывать, как прекрасен этот мир, тоже не буду. Для кого-то он прекрасен, но таких на самом деле немного. Для большинства людей он очень даже так себе, серединка на половинку, но приходится мириться с тем, что есть, – выбирать-то не из чего! А кое-кому, вот как тебе сейчас, на него глядеть тошно. Знаю, каково тебе, сам через это прошел, но, как видишь, выкарабкался. Но моя жизнь – это моя жизнь, а твоя – это твоя. Говоришь, смерти тебя научить? Изволь. Это ведь тоже уметь надо, а ты, я вижу, подходишь к данному вопросу как последний дилетант. Я по этому поводу вот что думаю: что у человека на роду написано, то и будет, и спорить с этим – последнее дело. Вены себе вскрывать, травиться, вешаться, стреляться, с крыши сигать – глупость распоследняя. Не будет тебе от этого никакого облегчения, себе же хуже сделаешь, причем навечно, потому что самоубийство – смертный грех…

– Погоди, ты что – проповедь мне читать намылился? – изумился Казаков. – Ты у нас богомолец, что ли?

– Да в общем, нет. Сам не знаю, верю я в Бога или не верю. Однако все же опасаюсь: ну, а вдруг? Кто сказал, что его нет, помнишь? Правильно, коммунисты. Так они, брат, много чего говорили. А теперь сами в церковь бегают – свечки ставят, поклоны бьют, грехи замаливают. Да и раньше многие бегали, только тайком. Это как с оголенным проводом: по виду сроду не скажешь, под напряжением он или нет. Вариантов всего два, и надо быть последним идиотом, чтобы, не имея при себе элементарного тестера, хвататься за него голыми руками в расчете на авось – вдруг да пронесет! Шансы-то пятьдесят на пятьдесят, так что я для себя лично давно решил: будь что будет, но никаких самоубийств. Да ты и сам в глубине души так же считаешь, иначе давно бы придумал что-нибудь более действенное, чем цирроз печени, который тебе, кстати, вовсе не гарантирован. Некоторые бухают запоем и при этом доживают до ста лет, а другие ведут абсолютно здоровый образ жизни и не дотягивают до сорока. Организм у тебя крепкий, это за километр видно. Поэтому не исключено, что, если станешь продолжать в том же духе, первым откажет не сердце, не печень и не прочая требуха, а мозг. Причем не сразу, а постепенно. Это ты сейчас держишься, не буянишь, с балкона соседям на головы не мочишься и похабных песен в подъезде не орешь. Но вот уже соседку старой сукой обзывать начал – пока что за глаза и не слишком громко, но это, повторяю, пока. Деградация – вот как это называется, Серега. И когда она зайдет достаточно далеко, это станет заметно всем. Поэтому, действуя тем же порядком, что и сейчас, ты можешь загреметь не на тот свет, как рассчитываешь, а на принудительное лечение. А если еще и деньги кончатся – ты хотя бы представляешь, какая жизнь тебя тогда ждет?

Сергей, который буквально несколько часов назад думал о том же и даже почти теми же словами, вытряхнул из пачки новую сигарету и прикурил ее от предыдущей.

– И еще, – продолжал Бородин, вдохновленный его мрачным видом, свидетельствовавшим, что зерна упали в благодатную почву. – Пьянство – это неизбежная потеря самоконтроля и способности четко воспринимать и трезво оценивать действительность. Ты не подумай, что я тебя осуждаю, это твой выбор, и причины сделать его у тебя, конечно, были. Только, по-моему, ты не до конца продумал возможные последствия этого выбора. Заперся на семь замков и думаешь: все, мой дом – моя крепость? Дудки, Серега! Вот он я, сижу в твоей крепости и хлещу твой портвейн. А если бы это был не я, а, скажем, черный риелтор? Выпил бы ты с ним и проснулся наутро бомжем…

– Тогда он бы уже больше никогда не проснулся, – мрачно процедил Казаков. – То есть, как ты говоришь, пятьдесят на пятьдесят: может, конечно, и проснулся бы, но уже не здесь…

– Ты бы сел, – подхватил Бородин, – а на зоне, между прочим, выпивку достать непросто. Да и стоит она дороговато, особенно для человека, которому никто не носит передачи. И вот сидишь ты за колючей проволокой – живой, здоровый, трезвый и сильно страдающий от абстинентного синдрома, – а в твой крепости тем временем обживается новый хозяин… Как тебе такой вариант? Ты этого хочешь? Этого добиваешься? – Может, уже хватит? – мрачно поинтересовался Сергей, ожесточенно дымя сигаретой.

– Ну вот, все-таки обиделся…

– Да не обиделся я! Просто не люблю пустой треп. Все, что ты мне тут так красочно расписываешь, я лучше тебя знаю: и про здоровье, и про деградацию, и про то, что пьяный для вора – что для голубя хлебный мякиш, подходи и клюй. А толку-то? Какие будут конкретные предложения – начать новую жизнь?

– Не обязательно, – пожал плечами Алексей Иванович. – Твоя жизнь – твое личное дело. Нравится жить, как живешь, – на здоровье, никто тебе не запретит. Только я бы на твоем месте уехал подальше от чужих глаз. Есть у меня один знакомый, он может подобрать подходящий вариант – такой, чтоб тебя и новое место устроило и денег потом на всю оставшуюся жизнь хватило. Ведь, что ни говори, квартирка-то у тебя золотая! Три комнаты почти что в центре – это, Серега, капитал! А ты сидишь на нем как собака на сене и ждешь, когда тебя облапошат.

– О, – с мрачным удовлетворением произнес Казаков. – Ай, Леха, ай, молодца! Сперва черными риелторами пугал, а теперь и сам туда же!

– Да пошел ты в ж…, – обиженно заявил Бородин и сделал вид, что собирается встать и уйти. – Риелтор риелтору рознь, а если думаешь, что на свете все, кроме тебя, мошенники и ворье, говорить нам с тобой больше не о чем. Сколько с меня за портвейн?

Он демонстративно полез в карман, четко осознавая при этом, что рискует здоровьем, а то и жизнью, презрительным тоном предлагая хозяину деньги за угощение.

– А в рыло не хочешь? – подтверждая его опасения, свирепо прорычал Казаков и тоже встал, с грохотом опрокинув табурет.

Впрочем, как и подозревал Алексей Иванович, его боевого пыла хватило ненадолго. Он сразу увял, потускнел, потупился и сел – вернее, попытался сесть на то место, где мгновение назад стоял табурет, и неловко шлепнулся на пол, смешно и нелепо задрав ноги. Сигарета выпала у него из руки и откатилась в сторону, потеряв уголек, который мгновенно прожег в линолеуме черную круглую дырку. Никто из присутствующих не обратил внимания на этот мелкий ущерб, нанесенный золотой, но уже изрядно обветшалой недвижимости почти в центре Москвы. Казаков тяжело и неуклюже, как старик, возился на полу, пытаясь встать. Алексей Иванович обогнул стол, взял его под локоть, помог подняться, а затем поднял табурет и заботливо, как родной, усадил хозяина. Вблизи от Казакова разило сложной и неприятной смесью запахов пота, табачища, винного перегара и, кажется, даже мочи.

– Прости, Леха, – сказал он, понурив заросшую спутанными, влажными от пота волосами голову. – Несу сам не знаю что. Деградация, будь она неладна! Прости. Мне надо подумать.

– Конечно, Серега, – сочувственно сказал Бородин. – Думай, сколько надо. Я завтра зайду – не за ответом, а так, проведать. Все равно у меня намечаются в этом районе дела по работе, так я заодно и тебя повидаю. Ты не против?

Казаков в ответ лишь тяжело помотал головой. Через минуту он уже спал, положив голову на грязный стол и оглашая кухню прерывистым, нездоровым храпом. Алексей Иванович Бородин взял свой атташе-кейс и вышел, напоследок окинув помещение оценивающим, хозяйским взглядом.