Читать книгу Спецназовец. Взгляд снайпера - Андрей Воронин - Страница 3

Майор Молоканов курил, держа сигарету по-солдатски, огоньком в ладонь, и хмуро поглядывая на дом. Дом был одноэтажный, с мансардой и кокетливым пузатым балкончиком, огражденным узорчатой кованой решеткой. Стены были гладко оштукатуренные, кремовой расцветки, а углы и фундамент украшала плитка, имитирующая грубо отесанный камень – гранит или, может, базальт, несведущему в геологии майору это было безразлично.

За спиной у него калился на уже набравшем силу полуденном майском солнышке служебный автомобиль, а поодаль сдержанно шумела оттесненная оцеплением немногочисленная толпа зевак. Тело уже увезли, но того, что осталось на кремовой стене под открытым настежь окном первого этажа, было вполне достаточно, чтобы довести человека со слабыми нервами до настоящей истерики.

В общем-то, ничего особенного, шокирующего и сверхъестественного там, на стене, не наблюдалось. Наблюдалась там всего-навсего подсохшая кровь – правда, в таком количестве, как будто здесь снимали сцену из малобюджетного фильма ужасов, режиссер которого, ярко выраженный халтурщик, не имея желания искать новые художественные ходы, решил давить на психику зрителя обилием кровищи.

Густо заросшая голубыми и фиолетовыми ирисами клумба под окном была варварски истоптана участниками осмотра места происшествия. Следы майора Молоканова там тоже были, хотя он (как, впрочем, и все остальные) и не надеялся обнаружить искомый предмет среди цветочков. С первого взгляда становилось ясно, что здесь побывал Зулус, а этот подонок был не из тех, кто изменяет своим привычкам.

– Кинолог вернулся, – сообщил, подойдя откуда-то сзади, капитан Арсеньев.

Задумавшийся Молоканов слегка вздрогнул от неожиданности.

– Отпускай, – распорядился он, даже не поинтересовавшись, удалось ли служебной собаке отыскать хоть что-нибудь стоящее. – И больше так не подкрадывайся. А то я к тебе тоже подкрадусь.

Тон у него, как обычно при разговоре с людьми, не являющимися старшими по званию и должности, был кислый, равнодушно-неприязненный, словно он с огромным трудом снисходил до абсолютно ненужного и неинтересного ему общения. Уголки вялого рта были недовольно опущены, тусклые, утонувшие в припухлых веках поросячьи глазки, по обыкновению, смотрели куда угодно, только не на собеседника. При этом от их внимания мало что ускользало; бегающий взгляд майора ничего не означал, как и его тон и выражение лица. Молоканов всегда выглядел и вел себя так, словно минуту назад узнал об окружающих что-то потрясающе гадкое и еще не решил, продолжать ему после этого с ними общаться или сразу расплеваться со всеми и уйти в монастырь. Внешний облик и манера поведения майора были данностью, наподобие климата, и к нему, как к климату, надо было просто приспособиться – не выходить в проливной дождь без зонта, не торчать на солнцепеке в сорокаградусную жару и не разгуливать голышом по морозу. Человек, умеющий адаптироваться к условиям окружающей среды, может чувствовать себя достаточно комфортно даже в Антарктиде; курортом это место, конечно, не назовешь, зато там, как и под началом майора Молоканова, можно неплохо заработать. А ради хорошего заработка не грех и потерпеть, тем более что речь идет всего лишь о мелких неудобствах: в Антарктиде холодно, а Гена Молоканов – обыкновенный трамвайный хам.

Оперуполномоченный уголовного розыска Арсеньев все это прекрасно знал. Приспособляемость у него от рождения была неплохая, служба в органах весьма способствовала развитию этого полезного качества, а достаточно толстая шкура позволяла без ущерба для самолюбия переносить общение с майором, даже когда тот действительно бывал не в духе.

– Какие мы нервные, – насмешливо протянул он и отправился отпускать на все четыре стороны кинолога, только что несолоно хлебавши вернувшегося из прилегающего к дачному поселку лесного массива.

– Место, Гром, – скомандовал хмурый сержант своей овчарке, указывая на приспособленный для транспортировки задержанных багажный отсек патрульного «уазика». – И чего нас с тобой битых два часа по лесу гоняли, не пойму! Все равно ведь толку никакого.

– Собаке выгул нужен, – сказал ему Арсеньев. – Да и тебе тоже. Верно, Гром?

Пес промолчал, помигивая умными глазами и часто дыша открытой улыбчивой пастью, из которой длинной розовой тряпкой свисал язык. В отличие от хозяина, Гром ничего не имел против продолжительного выгула, но предпочитал держать свое мнение при себе: как и капитан Арсеньев, он обладал отличной приспособляемостью и никогда не мочился против ветра.

– Вот разве что, – проворчал кинолог, с лязгом закрыл багажный отсек и побрел к передней дверце машины, на ходу через голову сдирая с себя бронежилет.

Во многом этот хмурый унтер был прав. Если не принимать в расчет необходимость выгула, вызывать сюда служебную собаку действительно не имело смысла. Как обычно, когда речь шла о Зулусе, пес быстро взял след и так же быстро потерял его на обочине загородного шоссе – опять же, как обычно, в строгом соответствии с заведенным порядком. Из этого следовало, что преступник, пройдя лесом, уселся в поджидавший его автомобиль или, быть может, поймал попутную машину. Результат, таким образом, получался нулевой, поскольку к этому выводу можно было прийти и без помощи служебно-разыскной собаки. Ведь не пешком же он сюда из Москвы пришел, в самом-то деле! Если бы имело место единичное происшествие, можно было бы рассчитывать, что след приведет к одному из домов этого же или соседнего поселка, в котором и обнаружится преступник – вероятнее всего, до сих пор дрыхнущий тяжелым пьяным сном и даже под страхом смертной казни неспособный вспомнить, где он вчера вечером был, с кем пил и что учудил. Но уже из поступившего в дежурную часть телефонного звонка стало ясно, что речь идет об очередном эпизоде длинной серии, автором которой является Зулус, а надеяться поймать Зулуса, просто придя к нему следом за рвущейся с поводка ищейкой, было бы, по меньшей мере, наивно.

«Уазик» укатил, волоча за собой длинный хвост желтоватой пыли и сердито бибикая на зевак, недостаточно проворно уступавших ему дорогу. Арсеньев вернулся к Молоканову и тоже закурил, щурясь на солнышко, как разлегшийся на пригреве кот. Несмотря на время суток, из-за дома, со стороны заросшего орешником и лещиной приречного склона, доносились несмелые щелчки и трели сексуально озабоченного соловья.

– Соседей опросили? – не поворачивая головы, кисло поинтересовался Молоканов.

– Ребята опрашивают, – попыхивая сигаретой, откликнулся капитан.

– А ты?

– А смысл? Это же Зулус, какие могут быть соседи, какие свидетели!..

Молоканов повернул к нему бледное одутловатое лицо и немного пожевал губами, как верблюд, нацеливающийся харкнуть кому-нибудь в физиономию.

– Он тебе сам об этом сказал?

– Кто?

– Зулус. Он сам тебе сказал, что Журбин – его работа? Тогда другое дело. Но если окажется, что это какой-нибудь продвинутый сосед по дачному поселку свел с ним счеты и обставился под Зулуса, – тогда что?

– Ты сам-то в это веришь? – фыркнул Арсеньев.

– Может, я в инопланетное происхождение разумной жизни на Земле верю, – сказал Молоканов, – или в то, что жена моего соседа негритенка не на курорте нагуляла, а родила путем непорочного зачатия. Кому какое дело, во что я верю и во что не верю? Работать надо, Дима, работать!

– Это называется: соблюдать формальности, – упрямо возразил Арсеньев.

– Соблюдение формальностей – часть нашей работы, на то мы и юристы, – отрезал Молоканов. – В строгом соответствии с действующим законодательством и по возможности без упущений. А то потом нас же этими упущениями так по хребтине огреют, что света белого невзвидишь!

Арсеньев покосился на открытое окно. В комнате невнятно бубнили голоса, изредка сверкали беззвучные голубоватые молнии фотовспышки. Там все еще возилась следственная группа из прокуратуры – криминалист, судмедэксперт и следователь.

– Вот именно, – проследив за направлением его взгляда, сказал Молоканов. – У нас даже личность убитого не установлена, с ним возни – непочатый край. Отпечатки пальцев, медицинская карта, жену его надо на опознание вызвать, а она, чтоб ей пусто было, сейчас где-то в Средиземном море болтается… Вот же угораздило! Как ее теперь оттуда достать? Это ж надо с туристической фирмой созваниваться, узнавать, что за тур, на каком судне, как с ними связаться… Тьфу!

– Насчет курорта – это была твоя идея, – нейтральным тоном напомнил Арсеньев.

– Да кто же мог знать! – вполголоса, но с огромной досадой воскликнул Молоканов.

– Да, – вздохнул Арсеньев. – Знал бы, где упасть… Нет, правда! Если б меня на его место, – он кивнул на окно, – не приведи бог, конечно, но если вдруг, – так я бы предпочел отсидеть за неумышленное, чем вот так-то…

– Каждый сам виноват в своей смерти, – процитировал Молоканов. – Это он сам мне сказал, когда объяснял, что нечего, мол, той бабе было ночью на дорогу выходить, да еще беременной и с ребенком.

– Просто удивительно, какие иногда среди людей попадаются козлы, – восхитился Арсеньев. – Правда, доился этот козел неплохо. Сука все-таки этот Зулус! Такую жирную рыбину с крючка сдернул! Я-то на его бабки по привычке рассчитывал, кредит взял…

Молоканов едва заметно искривил и без того кривой рот, и капитан, давно изучивший все тонкости его мимики, воздержался от дальнейшего развития затронутой темы. Тем более что покойный Журбин (если, как верно подметил майор, это и вправду был он) являлся далеко не единственной и даже не самой упитанной дойной коровой в их стаде. Так что жаловаться капитану Арсеньеву было, по большому счету, не на что, да и беседовать о таких вещах, стоя в нескольких метрах от живого следователя прокуратуры, конечно, не стоило. В отличие от Журбина, Арсеньев не придумывал себе оправданий и не искал компромиссов между тем, что можно, тем, что должно, и тем, чего хочется. То, что он думал и чувствовал, никого не касалось и никому не было интересно; значение имели только поступки – выражаясь юридическим языком, деяния, – и то, как эти деяния трактуются в уголовном законодательстве.

– Надо будет проверить этого тракториста, – вторгся в плавное течение его мыслей привычно тусклый, будто стертый от долгого употребления, голос Молоканова.

– Какого тракториста? – машинально переспросил капитан, но тут же спохватился: – А, безутешного вдовца! Проверим, конечно. Хотя куда ему!.. Да и почерк, согласись, знакомый.

– Любой почерк можно подделать, – напомнил майор.

– Не так-то это просто, как кажется, – возразил Арсеньев. – Ты видал, какой срез? Как бритвой! Везде одно и то же: один, максимум два удара, и дело сделано. Это не нож и не топор, а… я даже не знаю что!

– Меч, – насмешливо подсказал Молоканов. – Помнишь, как в «Трех мушкетерах» миледи казнили?

– Миледи… – Арсеньев в сердцах сплюнул на землю. – Вот же сука!

Он вспомнил тело, лежащее грудью на подоконнике, свесив наружу руки со скрюченными, будто норовящими ухватить прохожих за волосы, пальцами, и его передернуло. Труп обнаружила жительница соседней деревни, ежедневно развозившая по дачам молоко после утренней дойки. Он был отлично виден с улицы, и несчастную тетку едва не обнял кондратий, когда она осознала, что, собственно, видит. Судя по результатам осмотра места преступления, убийство произошло в комнате, а в окошко труп выставили специально, чтобы его поскорее нашли.

Зулус был не просто маньяк, убивающий ради наслаждения самим процессом, а маньяк идейный – из тех, что мнят себя борцами за справедливость, чуть ли не спасителями человечества. Очень многие люди – и таких, пожалуй, подавляющее большинство, – вроде бы все про себя зная, всю жизнь ищут соринки в чужом глазу, не замечая в собственном суковатого бревна. Внешних проявлений этого природного свойства человеческой натуры хоть отбавляй, от ворчливых комментариев в адрес героев телевизионных программ до громких выяснений отношений, плавно переходящих в драки с более или менее тяжелыми последствиями, и от обыкновенных сплетен до написания кляузных посланий в компетентные органы. Но время от времени – к сожалению, не так уж и редко – социум производит на свет деятельных уродов, которые, сами будучи весьма далекими от совершенства, ничтоже сумняшеся берутся переделывать мир в соответствии со своими представлениями об его идеальном устройстве. А поскольку управлять климатом, двигать горы и влиять на мировую политику они не в состоянии, эта переделка неизменно сводится к более или менее жестокому и изощренному физическому устранению лиц, чей моральный облик и образ жизни не соответствуют упомянутым идеальным представлениям.

Как раз таким уродом, судя по всему, и был Зулус. Он не писал вызывающих писем в судебные и следственные органы, не дразнил их сотрудников по телефону, как это делают некоторые маньяки в кино и литературных произведениях, а просто оставлял свои жертвы там, где их было невозможно не обнаружить, – правда, не полностью, за вычетом некоторых деталей.

Жертвами его, независимо от возраста, пола и общественного положения, становились люди, в различное время тем или иным путем избежавшие ответственности за совершенные ими тяжкие преступления – грабежи, убийства, изнасилования, а также воровство и мошенничество в особо крупных размерах – либо понесшие наказание, показавшееся маньяку неоправданно мягким. Покойный ресторатор Журбин идеально подходил под это определение, и, разглядывая жуткое пятно на кремовой штукатурке, капитан Арсеньев подумал: «А хорошо все-таки, что маньяки – люди строгих правил! Не дай бог, Зулусу взбредет в голову идея чуточку расширить диапазон, и он начнет казнить не только оставшихся безнаказанными преступников, но и тех, кто помог им ускользнуть от законного возмездия!»

Он машинально потер ладонью шею. Казнить… Вот именно, казнить! Иначе то, что вытворяет эта сволочь, просто не назовешь. Везде одно и то же: полное отсутствие следов борьбы и плавающий в луже крови труп, с которым поступили в точности так, как палач из Лилля в упомянутом Молокановым романе поступил с небезызвестной миледи. Как будто человеку и впрямь зачитали приговор, а потом поставили на колени и снесли башку одним молодецким ударом. Как будто этот сукин сын, совершенно потеряв страх, и вправду таскает на дело ржавый двуручный меч или даже гильотину…

В принципе, капитан Арсеньев относился к Зулусу вполне нейтрально, как к части своей повседневной работы. Немного раздражало, что его никак не удается поймать; дело тянулось уже полтора года, счет жертв все это время рос, начальство бесновалось, требуя результатов, но Зулус оставался неуловимым. Все предпринимаемые оперативные мероприятия давали отрицательный результат: таинственный охотник за головами, получивший свое прозвище по названию известного африканского племени, практикующего в отношении своих недругов такие же методы, непринужденно обходил все засады и ловушки, расставляемые на него участниками следствия. Головы убитых этот псих забирал с собой прямо как настоящий зулус, и ни одну из них до сих пор не удалось обнаружить. Эта скверная привычка тоже бесила оперативников и следователей, поскольку периодически добавляла им работы, затрудняя опознание жертв.

Правда, как только что сообразил Арсеньев, к данному случаю последнее не относилось.

– Слушай, – поделился он своим открытием с Молокановым, – а на кой ляд нам его жена?

– Чья? – переспросил задумавшийся о чем-то своем майор.

– Да Журбина! Он же прямехонько из-под следствия! Вот же подфартило человеку: только что выслушал оправдательный приговор по делу о двойном непредумышленном, и тем же вечером – кирдык!

Он резко чиркнул ладонью по кадыку, иллюстрируя свои слова.

– На себе не показывай, – буркнул Молоканов. – И что?..

– Так у него ж наверняка пальчики откатали! Так что пусть себе его женушка пока побудет в блаженном неведении. Зачем человеку отдых портить? Оно и нам спокойнее – и хлопот меньше, и вообще…

– Вообще? – изображая непонимание, переспросил Молоканов.

– Ты этого хмыря знаешь, – понизив голос, сказал капитан. Он опять указал подбородком в сторону открытого окна, давая понять, что имеет в виду следователя прокуратуры Терентьева – третьего по счету следователя, который вел неумолимо разбухающее дело Зулуса. – Это не человек, а репей, вцепится – не отдерешь. Связи и контакты Журбина он отработает досконально – и нас заставит, и сам будет копать.

– И?..

– И выяснит, что ты с ним общался.

– Угу. – Молоканов выбросил в придорожную траву коротенький окурок и сразу же закурил снова. – Дважды. У себя в кабинете. Он прибегал с какой-то ерундой насчет рэкета, а я посоветовал обратиться в ЧОП. И все.

– А он возьмет и поинтересуется у его жены, все это или не все. А вдруг она знает?.. Муж и жена – одна сатана, слыхал?

– Судя по тому, что мне о ней известно, она-то как раз и есть настоящая сатана в юбке, – своеобычным кислым тоном заметил Молоканов. – Ладно, может, ты и прав, пусть пока плавает. Только круиз по Средиземному морю – это не межзвездный перелет и даже не кругосветное плаванье. Со дня на день она вернется в Москву и без нашего вызова. И вообще, ты нашел чем мозги засорять! Она скажет, что он нам платил, а мы скажем, что впервые об этом слышим, и что? Геморроя, конечно, прибавится, но нам не впервой, отобьемся. Не мочить же ее теперь, в самом-то деле!

– Ну что ты, – досасывая бычок и щурясь от лезущего в глаза дыма, сказал Арсеньев, – как можно! А знаешь, – продолжил он после короткой паузы, – мне этот Зулус даже чем-то нравится. Сволочь, конечно, маньяк и все такое, но тем не менее… Ведь не на баб в лесопарке, не на детишек охотится, которые сдачи дать не могут, а на совершенно определенный контингент, по которому черти в аду давно все слезы выплакали. Возьми хоть этого Журбина! Тридцать восемь лет, мужик в самом соку, спортивный, крепкий, здоровый, со связями и при деньгах и при этом мразь, каких мало. Укокошил беременную молодуху с шестилетним пацаном и руками разводит: я ни при чем, она сама виновата! Нечего со своими пащенками бродить там, где конкретные люди ездят… Туда ему и дорога, если хочешь знать. Да и всем остальным тоже.

– Ну, ты, положим, тоже не ангел, – заметил майор. – От тюрьмы его отмазывать помогал? Помогал. Бабки за это получил? Получил! Чего ж теперь в моралисты лезешь?

– Я – дело другое, – возразил Арсеньев.

– Ну конечно!

– Конечно. От тюрьмы он бы и без нас с тобой отмазался. Нанял бы хорошего адвоката, и тот за половину суммы, которую мы с него сняли, без проблем вырулил бы на условное. Какой же смысл от денег отказываться, если лох сам, по доброй воле тебе их прямо в руки сует? И получилось, что и мы не в убытке, и этот козел схлопотал по заслугам. Чем плохо? Вот я и говорю: Зулус, хоть и сука, все-таки молодец. Как ни крути, а нашу работу делает и при этом никаких безвинных жертв… Может, он тоже наш, из внутренних органов?

– Это вряд ли, – сухим и оттого еще более неприятным, чем обычно, тоном возразил Молоканов. – Вот не думал, что ты до сих пор носишься с этими бреднями: справедливость, возмездие… Ты подумай, что ты несешь! Какую такую нашу работу он за нас делает? Это, по-твоему, наша обязанность – без суда и следствия головы рубить?! Наше дело – делать свое дело, наша работа – выполнять порученную работу. А если каждый начнет трактовать закон по-своему и на свое усмотрение решать, кого ловить, а кого отпускать, через месяц у нас будут не органы, а скопище маньяков на твердом окладе. Потому что маньяк как раз с таких рассуждений и начинается: вот же он, сволочь, ведь явный же гад, почему же до сих пор на свободе-то? А этому почему восемь лет вместо пожизненного припаяли? И что это еще за новости – мораторий на смертную казнь? Да их, таких-разэдаких, принародно за ноги вешать надо! Надо, а не вешают, потому что одним все равно, а другие продались с потрохами. Ну, а раз так, займусь-ка я этим делом сам. Десяток-другой порешу – авось другим неповадно будет…

Арсеньев сделал озабоченное лицо.

– Ты с товарищем следователем Терентьевым, с Михаилом нашим Васильевичем, сегодня, часом, не целовался? – заботливо спросил он.

– Чего-о? – грозно набычился Молоканов.

– Ну, может, из одного стакана пил или просто стоял близко? Больше-то вроде тебе эту правильность подцепить не от кого было!

Молоканов хмыкнул, расслабляясь.

– Она у меня врожденная. Или, если угодно, хроническая. Без нее мы все знаешь где сейчас были бы? Ты пойми, что я тебе пытаюсь втолковать: разговоры эти твои ни к чему, ты эти мысли из головы выбрось, да поскорее. А уж разглагольствовать на эту тему при ком-то еще я тебе и вовсе не советую. Терентьев услышит – для начала удивится, а потом задумается: странная, скажет, у этого капитана философия, странное видение целей и задач нашего славного уголовного розыска! А страннее всего то, что при таком ярко выраженном сочувствии к небезызвестному Зулусу со стороны товарища капитана Арсеньева этот самый Зулус почему-то располагает всей полнотой оперативной информации. А может, Арсеньев Зулусу эту информацию сливает? А может, Арсеньев-то наш на самом деле и есть Зулус?

– Долго думал? – угрюмо поинтересовался капитан, сверкнув недобрым взглядом из-под нахмуренных бровей.

– Долго, – заверил его Молоканов. – Все мозги сломал, скоро собственный стул начну в сотрудничестве с противником подозревать. И нечего на меня зыркать! Следак наш – сволочь башковитая, и что-нибудь в этом роде в его котелке наверняка уже давненько варится. Поэтому не надо его провоцировать, не надо это варево подогревать! Начнет копать, вынюхивать… Никакого Зулуса он среди нас, конечно, не найдет, но что-нибудь другое нарыть может. Мало, что ли, за каждым из нас числится?

Дверь дома распахнулась, и на крыльцо вышли прокурорские в полном составе. Впереди, привычно сутулясь и держа руки в карманах пиджака, стоял хмурый и озабоченный Терентьев; правее и чуточку позади него, зажав между ног свой чемоданчик, прикуривал сигарету криминалист, а над левым плечом следователя маячила круглая, как луна, осененная мелкими кудряшками толстощекая физиономия медицинского эксперта Михельсона.

– Три богатыря, – громко объявил Арсеньев.

Терентьев без улыбки посмотрел на него и спросил:

– Свидетелей нашли?

– Ага. Опрашивают, – фыркнул капитан. – Ребята просто не справляются, тут этих свидетелей – вагон! И все наперебой рассказывают, как Журбин с Зулусом во дворе полночи на мечах рубились. Сверкнула сабля – раз и два, – и покатилась голова…

Терентьев молча переложил из правой руки в левую портфель, зачем-то поправил узел галстука и спустился с крыльца. Оставшиеся «богатыри» последовали за ним.

– Кого-нибудь подбросить? – спросил следователь перед тем, как влезть в микроавтобус, доставивший его с коллегами из Москвы. Микроавтобус был синий, как прокурорский китель, чем вызывал у капитана Арсеньева инстинктивную неприязнь.

– Спасибо, – за двоих отказался Молоканов. – Мы здесь еще побудем, осмотримся. Может, и впрямь хоть какого-нибудь завалящего свидетеля найдем. Это ж не бог и не дьявол, а обыкновенный маньяк! Не может же он вообще не ошибаться!

– Пока получается, что может, – вздохнул Терентьев, сел в машину и с ненужной силой захлопнул дверцу.

Когда прокурорские укатили, Молоканов отправил недовольно ворчащего Арсеньева помогать остальным оперативникам в поисках свидетелей, а сам, перебросившись парой слов с топчущимся у крыльца сержантом, вошел в опустевший дом. Он немного постоял посреди комнаты над лужей свернувшейся крови, обозначавшей место, где был убит Журбин, а потом принялся зачем-то внимательно осматривать стену напротив открытого окна.

Стена была как стена – ровная, гладкая, пустая, оклеенная светлыми однотонными обоями с тисненым узором. Единственным привлекающим внимание пятном на ней была копия Айвазовского в массивной позолоченной раме. Прищурившись, майор вгляделся в картину, а затем, подойдя вплотную, потрогал пальцем правый нижний угол полотна.

В этом месте в холсте имелся треугольный надрыв, как будто картину прорвали гвоздем или другим острым предметом. Молоканов запустил в дырку палец, пошевелил им, будто и впрямь рассчитывая что-то нащупать, а потом взялся за нижний край рамы, приподнял его и заглянул в образовавшийся просвет между картиной и стеной.

В гипсокартонной плите стены тоже обнаружилось отверстие – аккуратное, круглое, оно располагалось как раз напротив дыры в холсте и очень напоминало пулевую пробоину.

– Сыщики, – презрительно пробормотал майор Молоканов, имея в виду прокурорских, – криминалисты, вашу мать…

Сняв и аккуратно отставив в сторону картину, он вынул складной нож и начал старательно ковырять им гипсокартон, расширяя отверстие.

* * *

Ночной воздух был теплым, как парное молоко, и пах молодой зеленью. Над рекой, целиком затопив луговину, похожим издалека на слегка разбавленное молоко неподвижным озером разлился туман. Из рощи доносилось пение соловьев; со стороны заросшего кувшинками и ряской, понемногу превращающегося в стоячее болото старика соловьям вдохновенно и мощно вторил лягушачий хор. В небе, как осветительный прожектор над театральной сценой, зависла полная луна, в сиянии которой все вокруг казалось отлитым из старинного черненого серебра.

По дороге, что, спускаясь с лесистого косогора, ныряла в туманное озеро, шел какой-то человек. На нем был давно ставший привычным глазу любого россиянина камуфляжный костюм, дополненный широкополой, тоже камуфляжной расцветки, матерчатой шляпой с опущенным накомарником. На руках белели хлопчатобумажные рабочие перчатки, выдававшие в нем горожанина, люто ненавидящего комаров и считающего, что лучше быть смешным, чем покусанным. Голенища резиновых сапог при ходьбе негромко похлопывали его по икрам; в правой руке человек нес брезентовый чехол с рыболовными снастями, а левой придерживал лямки заброшенного за плечо полупустого рюкзака. Вся эта амуниция с первого взгляда выдавала в нем рыбака. Конечно, в два часа пополуночи на реке делать нечего, но рыбаки – народ чудной, и случайный свидетель предпринятой в этот неурочный час прогулки наверняка решил бы, что речь идет о попытке вероломно захватить чужое место лова или, напротив, вернуть свое, столь же вероломно захваченное кем-то другим.

Красоты ночного загородного пейзажа не трогали ночного путника: он их попросту не воспринимал. Для него река оставалась просто рекой, дорога – дорогой, а деревья – единственной деталью окружающего мира, от которой была хоть какая-то польза, поскольку они могли в случае необходимости скрыть его от посторонних глаз. Романтическая жилка в его характере не то чтобы отсутствовала напрочь, но располагалась она не там, где у большинства людей, и потому явления и вещи, которые принято называть романтическими, ее не задевали.

Слева от врезавшейся в глинистый косогор дороги из буйных зарослей крапивы поднимался покосившийся забор из проволочной сетки высотой в полтора человеческих роста, а справа над кронами деревьев виднелись посеребренные луной шиферные крыши дачного поселка. Над головой стремительной бледной тенью с распростертыми крыльями скользнула куда-то в сторону реки ночная птица, и спустя секунду из темноты донесся ее протяжный, тоскливый крик. Дорога, колеи которой смутно белели под луной, разделилась на две; одна, плавно изгибаясь, ныряла в гущу ивняка, которым заросла приречная луговина, а другая почти под прямым углом уходила направо, превращаясь в улицу. Это была самая крайняя и наименее населенная линия поселка, о чем свидетельствовали заросшие колеи и заметные даже при свете луны следы запустения.

Человек в рыбацкой амуниции, как ни странно, двинулся не прямо, к реке, а направо, к дачам. Чтобы попасть на обнесенную проволочной оградой территорию садового товарищества, ему пришлось отпереть ржавый висячий замок и открыть железную калитку. Калитке полагалось быть скрипучей, но она не издала ни звука, поскольку чья-то заботливая рука регулярно смазывала петли солидолом. Рыбак аккуратно, без стука, прикрыл ее за собой, а потом, как истинный российский дачник, просунув руки между прутьями, повесил на место и снова запер замок.

Теперь сторонний наблюдатель, случись таковой поблизости, решил бы, что объект наблюдения направляется не на реку, а с реки, не то передумав дожидаться утренней зорьки у костерка из ивовых сучьев, не то просто закончив установку браконьерских снастей – сетей, «телевизоров», донок и прочих изобретений, превращающих состязание человека и рыбы в хитрости и быстроте реакции в бессмысленный аттракцион невиданной жадности. Но никаких наблюдателей поблизости не было: даже те немногочисленные дачники, что оказались на своих участках посреди рабочей недели, сейчас спали без задних ног, намаявшись за день на полевых работах. Об их присутствии напоминал разве что запах навоза, который то и дело наплывал то справа, то слева, перебивая аромат цветущей сирени и наводя на печальные размышления о косности человеческой натуры. «Весенний день год кормит», – гласит старая поговорка. И настоящий, правильный российский дачник ведет себя в полном соответствии с этим перлом народной мудрости, вкалывая на своих шести сотках так, словно от этого и впрямь зависит продовольственная безопасность его семьи. И нередко доводит себя до инфаркта, падая носом в свежую борозду и превращая свой образцово-показательный огород в очередной памятник бессмысленному труду…

Человек, что шел сейчас, шурша по высокой траве резиновыми сапогами, меж вскопанных грядок и прикрытых целлофаном навозных куч, имел к огородничеству и садоводству такое же отношение, как и к рыбной ловле – то есть ровным счетом никакого. На всех этих ковырятелей земли, забрасывателей удочек, собирателей грибов и ягод, коллекционеров всех мастей, выжигателей по дереву, вышивателей крестиком, пачкателей холста и бумагомарак он взирал с равнодушным презрением: под ногами не путаются, и на том спасибо. Пусть тешат свою никчемность бессмысленными занятиями, призванными хоть как-то заполнить зияющую внутреннюю пустоту, если не смогли найти для себя настоящего, достойного дела! Пусть хвастают друг перед другом своими кабачками и вязаными ковриками, поют в народных ансамблях и фотографируются с убитыми из прихоти животными, тратя на это дни своей короткой жизни. Пока они бессмысленно губят только себя самих или бессловесных тварей, это их личное дело. Но те из них, кому вздумается причинить вред окружающим, должны помнить: хобби бывают разные, и охотиться можно не только на четвероногих, но и на двуногих скотов…

Человек в рыбацкой амуниции остановился перед невысоким, уже заметно покосившимся забором из набитых внахлест, почерневших от старости необрезных досок. Тот, кто строил забор, не потрудился их даже ошкурить, и теперь отставшая кора торчала во все стороны кривыми корявыми полосками, которые отнюдь не добавляли сооружению эстетической привлекательности. Забор почти на половину высоты утопал в мертвой прошлогодней траве, сквозь густые, спутанные космы которой с трудом пробивалась свежая зелень. Старая трава в свете луны казалась серебряной, а новая – черной, как китайская тушь. Она выглядела нехоженой, из чего следовало, что с начала дачного сезона здесь еще ни разу не ступала нога человека.

Побренчав связкой ключей, человек отпер калитку и вошел в заросший травой двор. Перед ним, поблескивая отраженным оконными стеклами лунным светом, стоял небольшой приземистый дом из силикатного кирпича и сосновых бревен, выглядевший, как это часто случается с редко посещаемыми дачами, недостроенным, обжитым и заброшенным одновременно. За домом на фоне подсвеченного луной неба темнели уже одевшиеся в молодую листву кроны старых плодовых деревьев. К дому был пристроен гараж, к которому вела дорожка из двух рядов старых, утонувших в дерне квадратных цементных плит. Стараясь ступать по плитам, чтобы лишний раз не мять траву, человек приблизился к гаражу и после непродолжительной возни одержал победу над заржавевшим механизмом висячего замка. Ржавые дверные петли взвизгнули, казалось, на весь поселок. Человек замер, прислушиваясь, но вокруг по-прежнему не было слышно ничего, кроме соловьиных трелей да оглушительного лягушачьего концерта. Отцепив от пояса солдатскую флягу в брезентовом чехле, человек просунул руку в щель приоткрытой двери и наугад обильно полил петли водой. Подождав несколько секунд, он снова потянул дверь на себя, и на этот раз она открылась без малейшего скрипа.

Закрыв ее за собой и заперев на засов (который тоже пришлось хорошенько смочить, прежде чем его удалось сдвинуть с места), человек снял шляпу с накомарником и надел на голову укрепленный на обруче из эластичной ленты налобный фонарь. Негромко щелкнула кнопка, и луч голубоватого света обежал длинное прямоугольное помещение с косым потолком, три стены которого были кирпичными, а одна, служившая по совместительству стеной дома, бревенчатой. В ней была прорезана дверь, к которой вела сколоченная из обрезков досок временная приставная лесенка, вид которой лишний раз напоминал о том, что на свете нет ничего более постоянного, чем временное.

Судя по интерьеру, этот гараж никогда не использовался по прямому назначению, выполняя функции сарая, куда без порядка и системы годами сваливалось все, чему не нашлось места в доме или на участке, – садово-огородный инвентарь, старая сломанная мебель, какие-то ведра, тазы, мятые баки, обрезки досок, одежда, которой побрезговал бы даже бомж, и прочий ни на что не годный хлам. Прямо у входа, прислоненные к стене, стояли две ржавые лопаты, грабли и сточенная коса на кривом самодельном косовище. Прихватив грабли и одну из лопат и оставив на их месте чехол с удочками, фальшивый рыбак осторожно, стараясь ничего не задеть, прошел в глубину гаража и остановился в метре от его задней стены.

Здесь на земляном полу стоял большой прочный ящик, который правильнее было бы назвать сундуком, если бы не его оливково-зеленая окраска и нанесенная по трафарету маркировка, наводившая на мысль о хищении казенного имущества, совершенном когда-то с территории воинской части. Крышка была откинута, позволяя видеть содержимое ящика, представлявшее собой крупные щепки, мелкие обрезки досок и клочья пакли, которой конопатились щели в бревенчатой стене. По замыслу того, кто все это сюда свалил, данные отходы строительства, видимо, предназначались для растопки печи. Но с тех пор прошли уже годы, если не десятилетия, и, оставаясь на протяжении всего этого времени нетронутым, этот запас горючих материалов автоматически приобрел статус ни на что не годного мусора, распространявшийся почти на все предметы, которые его окружали. Вообще, данная конкретная дача со всем ее содержимым поневоле вызывала из глубин памяти печальную шекспировскую строчку: «И начинанья, взнесшиеся мощно, сворачивая в сторону свой ход, теряют имя действия…»

«Рыбак» прислонил к стене лопату и грабли, аккуратно, без стука, опустил крышку ящика и, взявшись обеими руками за приколоченный к боковой стенке поперечный брусок, игравший роль ручки, с натугой отодвинул ящик от стены. На усеянном опилками и мелким мусором земляном полу остались глубокие борозды. Не обращая на это внимания, «рыбак» оттащил ящик подальше, чтобы не мешал, и взялся за лопату.

Земля под ящиком была достаточно рыхлой, и ржавая от долгого бездействия лопата входила в нее легко, почти без усилий. Рассыпающиеся на лету комья пологой кучкой ложились на пол у стены. Потом лопата наткнулась на что-то, отозвавшееся на прикосновение мягким глухим стуком. Человек отставил ее в сторону и, спустившись в неглубокую, по колено, яму, стал разгребать землю руками в рабочих перчатках, которые уже не были такими незапятнанно белыми, как вначале.

Вскоре на дне ямы стала видна очищенная от земли круглая пластиковая крышка примерно метрового диаметра. Поддев кончиками пальцев края, человек снял ее и положил на край ямы. Под крышкой обнаружился вместительный бак, тоже пластиковый, примерно на треть заполненный одинаковыми черными пакетами вроде тех, что предназначены для сбора мусора. Все они были плотно завязаны и лежали, насколько мог судить «рыбак», в том же порядке, в каком он их оставил в прошлый раз.

Он выбрался из ямы, отряхнул с перчаток приставшую землю и расстегнул лежащий на крышке деревянного ящика рюкзак. Послышался характерный шорох, и в свете налобного фонаря блеснул черным полиэтиленом еще один мусорный пакет, точно такой же, как те, что лежали в баке. Даже сквозь рабочие перчатки чувствовалось, какой он холодный: пролежав почти сутки в морозилке, его содержимое еще не успело до конца оттаять.

Отложив его в сторонку, человек вынул из рюкзака еще один пакет. Он был прозрачный, аккуратно запаянный, чтобы вовнутрь не проникло ни единой молекулы влаги. Сквозь отсвечивающий полиэтилен можно было разглядеть, что внутри лежит белая картонная папка с нанесенной типографским способом надписью «Дело №». Номера не было, а ниже на специальных линейках виднелось написанное от руки печатными буквами «Журбин Анатолий Георгиевич» и даты, последняя из которых была днем смерти фигуранта данного дела.

Человек аккуратно вложил запаянную в полиэтилен папку в черный пакет. При этом налобный фонарь ненадолго осветил лежащий внутри округлый предмет размером со средний кочан капусты. Не удержавшись, «рыбак» запустил руку в пакет и вынул его оттуда, чтобы сказать последнее «прости». Это оказалось нелегко: следуя распространившейся в последнее время моде, ресторатор Журбин стригся по-спортивному коротко, так что поднять его голову за волосы не было никакой возможности. Единственным удобным для захвата выступом на ней оказалось ухо, и, глядя в подернувшиеся мутной пленкой мертвые глаза, человек, прозванный Зулусом за свою страсть к коллекционированию человеческих голов, подумал, что эта сцена исполнена нелепого символизма. Как будто он, не удовлетворившись тем, что уже было сделано, решил наказать покойника еще раз, напоследок хорошенько оттаскав его за ухо: вот тебе, вот, будешь знать, как садиться пьяным за руль!

Это действительно было почти так же нелепо и дико, как и поступок тех неистовых болванов, что столетие назад вырыли из могилы и сожгли труп Распутина. Мертвым все равно, поэтому наказывать их – пустая трата времени. Как, впрочем, и разговаривать с их отсеченными головами, пролежавшими целые сутки в морозильной камере холодильника…

На мертвых щеках поблескивали, медленно стекая вниз, капельки воды, и казалось, что покойник плачет. Передумав произносить напутственную речь, Зулус небрежно засунул голову обратно в пакет, завязал горловину тугим узлом и небрежно бросил получившийся сверток в яму. Сверток с глухим стуком ударился о пластиковый край и с шуршащим шлепком упал на груду таких же свертков на дне бака. Снова спустившись в яму, Зулус плотно закрыл бак крышкой, засыпал обратно и утрамбовал вынутую землю, поставил на место ящик со щепой и разровнял граблями мусор. Затем, отставив грабли, поднял с пола какой-то прутик и уничтожил оставленные граблями параллельные бороздки. Спохватившись, откинул крышку ящика, очистил лопату от приставших комочков суглинка и вместе с граблями отнес на место у входа.

Он действовал спокойно и деловито, без спешки, потому что знал: бояться нечего и некого. Страшно было в самом начале, особенно в первый раз, когда надо было тайком приволочь на себе и зарыть в гараже здоровенный двухсотлитровый бак, а потом еще избавиться от вынутой земли. Теперь же захоронение превратилось в обыденную, рутинную процедуру, и он соблюдал предельную осторожность только потому, что заставлял себя все время помнить о такой необходимости. Расслабляться нельзя, твердил он себе; правосудие – это гигантская бездушная машина, которая затянет тебя в свои чугунные потроха и сотрет в порошок, если только ты по неосторожности позволишь ей вцепиться неторопливо вращающимися ржавыми шестеренками в краешек твоей одежды. Этот лязгающий древний агрегат может выплюнуть целым и невредимым убийцу, насильника, растлителя малолетних, но он беспощаден к тем, кто покушается на его прерогативы, хотя бы частично берет на себя его функции. Дряхлый механический монстр ненавидит, когда кто-то указывает на его ошибки и берется их исправить; его ни в чем не переубедишь, его не исправишь и не разрушишь, и единственный выход состоит в том, чтобы не попадать ему в зубы. А для этого надо быть очень-очень осторожным и осмотрительным…

Петли еще не просохли, и дверь закрылась беззвучно, как по маслу. Ржавый замок, поупрямившись с полминуты, тоже уступил. Зулус вышел со двора, закрыл и запер калитку и все тем же ровным, размеренным шагом, хлопая голенищами резиновых сапог, пустился в обратный путь.

Через полчаса он уже садился за руль оставленной на обочине лесной дороги машины. Не снимая шляпы, даже не подняв скрывающий лицо накомарник, он включил в салоне свет и вынул из внутреннего кармана камуфляжной куртки тощий потертый блокнот, в котором на глаз не хватало доброй трети страниц. Открыв его, Зулус первым делом вырвал еще три или четыре. Наверху одной из них было четко, разборчиво написано: «Журбин»; дальше шла неудобопонятная скоропись, состоявшая сплошь из сокращений вперемежку с какими-то цифрами и представлявшая собой поминутное жизнеописание покойного ресторатора, составленное на основе двухнедельных наблюдений за его передвижениями.

Колесико бензиновой зажигалки высекло сноп оранжевых искр, на кончике фитиля расцвел треугольный язычок пламени. Огонь лизнул краешек бумаги, окрасив его в коричневый цвет, и резво побежал вверх, на глазах разрастаясь, пускаясь в пляс и пожирая строчку за строчкой. Зулус выставил руку с горящей бумагой в окошко; невесомые хлопья пепла, догорая на лету, рассыпались в прах и ложились на землю, чтобы смешаться с ней после первого же дождя. Пальцы в хлопчатобумажной перчатке постепенно пятились, сантиметр за сантиметром уступая бумагу огню, пока в них не остался крошечный уголок, на котором уже не было ни одной буквы. Тогда Зулус выпустил горящий клочок и вернулся к своему блокноту.

Он разгладил блокнот ладонью на ступице рулевого колеса, оставив на бумаге немного насыпавшегося с перчатки песка, и прочел то, что было написано на первой из уцелевших страниц. Почерк у него был куриный, прямо как у терапевта с большим стажем работы, но, когда надо, он умел писать разборчиво. Вверху первой из оставшихся в блокноте страниц было старательно выведено: «Парамонов». Ниже снова шли шифрованные заметки о перемещениях намеченной жертвы. Пока черновые и немногочисленные, они должны были стать куда более полными и точными до того, как голова очередного вора и убийцы бесславно упокоится в закопанном в углу гаража на заброшенной даче пластиковом баке.