Читать книгу Белая монголка - Анжелика Веретнова - Страница 6

Родион Батурин спал крепко, укрывшись лишь тоненькой шинелью без пуговиц. Мартовский весенний ветер, утрами студёный, иногда порывисто влетал через решётку в разбитые окна военной иркутской тюрьмы и, пролетая над телами мужчин, свернувшимися в одну громадную, бесформенную массу на холодном, покрытом соломой полу, заставлял их крепче прижиматься друг к дружке. Вроде как удостовериться хотел, живы ли.

Сколько дней прошло, один похожий на другой, запамятовал он. И как в тюрьму попал, тоже. Помнил лишь кабак, громкую, шальную музыку и какую-то девку, рассевшуюся у него на коленях, горланящую бандитскую песню фальшивыми нотами и больно царапающую всякий раз его щеку своей острой серьгой, когда тянулась к столу, заставленному бутылками с дешёвой самогонкой.

А потом туман, в руках сломанный стул, на кирзовом его сапоге чья-то голова в крови и огромные чёрные глаза взлохмаченной бабы. Протрезвел коротко, когда приговор ему вынесли: «За убийство!» – и тут же провалился в вялую безучастность.

Апатия навалилась на Родиона внезапно. Сразу после прибытия на конных повозках в оторванную бездорожьем от России Сибирь, с такими же молодыми, как и он сам, парнями; не вкусившими ещё жизнь сполна и потому отважными; и сейчас столпившимися вместе с ним у входа перед ставкой в ожидании дальнейших указаний. Ядрёный сибирский морозец, врезаясь острыми иголками в кожу, врастал в кости и не отпускал. Здание, построенное на возвышенности, открывало красивый вид на укутанный искристым снежным одеялом Иркутск, не тронувший лишь гордо сверкающие золотом кресты церквей.

Родион, переминаясь с ноги на ногу и пряча глубже замёрзший нос в казённую шаль, рассматривал сквозь заледеневшие ресницы город, рождённый на месте слияния солидного, степенного водного потока Иркута и быстрой, шаловливой реки Ангары. При виде на разрастающийся город казались миражом не только весь пройденный доселе путь через гиблые болота и глухие таёжные леса, но и жизнь его прошлая: дом помещика, где он батрачил и откуда бежал, прихватив на дорогу лишь буханку хлеба, да высасывающий все внутренности голод, приведший его в рекруты.

«Встать! Хари ленивые!» – писклявый голос надсмотрщика назойливо высверливал из сознания желание заснуть и больше не просыпаться, но ударившие больно по спине кандалы лежавшего рядом мужика заставили Родиона открыть глаза. И каждый раз в него врывалась неприкрашенная реальность, заставляя отключить мысли, чувства: убогие серые стены; на скорую руку насыпанная солома; да мыши, ночами рыскающие по арестантам в поисках крошек печёного хлеба на одежде; в углу, у двери – параша, где мужики без стеснения оголяли задницы, заливая маленькое помещение ароматами съеденной ранее заварихи – ячной каши, заваренной кипятком, да с тараканами.

– Вста-а-ать, говрю-ю-ю! – глотая буквы, тюремщик зашёл в помещение и пинками стал расталкивать не желающих подниматься заключённых.

– И чего ты сегодня так разошёлся, милый человече? – с недоброй ухмылкой на лице спросил мужик, ударивший своими кандалами Родиона, пытающегося встать на ноги, и подвинулся, освобождая ему место.

– Ра-а-азговорчики-и-и! – угрожающе проверещал в ответ надсмотрщик, и, погрозив пальцем, вдруг внезапно разразился таким же противным, как и его голос, смехом. – Женить вас поведут, голубки!

Заключённых вывели во двор и сняли с них кандалы, построив в шеренгу около полукруглых лестниц церкви, построенной рядом с тюремным зданием. Напротив штрафников стояла, вытянутая в прямую линию, группа женщин. Сквозь пелену, защищающую его от внешнего мира, до Родиона доносились невнятные слова: «Приказом генерал-губернатора Восточной Сибири… Николаем… Муравьёвым… порочные нижние чины обращены в казаки… велено немедленно венчать… отправить в эшелонах… распределить по станицам Амура… Дать подъёмные… в дорогу по коню и 50 рублей наличными…».

Громкий гул голосов вырвал Родиона из ставшей привычной отрешённости. Только сейчас он заметил глаза стоящей напротив женщины: любопытные, пытливо разглядывающие его лицо, обрамлённые в красивую рамку из густых ресниц. Услышав приказ, он повиновался – подошёл к ней, взял за руку и завёл в церковь. Подчинился он и указу двинуться к казармам, не осознав, что его только что венчали на уличной продажной девке.

Родион со своей избранницей прибыли последними. Наспех разукрашенные помещения были заставлены столами с закуской да выпивкой и встретили новобрачных весёлым гоготом, оживлённостью и распоряжением после застолья лечь спать тут же на нары.

Родион Батурин был не против своей женитьбы таким образом. Уж лучше, чем в тюрьме или на каторге заживо сгнивать. Попалась невеста ему видная, в прошлом Клавка, теперь же одним махом ставшая Батуриной Клавдией Евдокимовной. С глазами зазывными, цвета поверхности великого Байкала поздней весной, с кожей медового цвета и телом податливым. Костью крепкой, что для хозяйства будущего немаловажно. Характером страстным, душой изголодавшейся по мужской, искренней ласке.

Не стесняясь взглядов и ушей чужих, лежала голая, на казённой постели, укрыв разметавшимися, длинными каштановыми волосами себя и опьяневшего от нахлынувших неведомых ему до этого чувств Родиона, ощущающего, как тёплое женское тело, впитывая в себя его мужскую влагу, пульсируя, воскрешает. А Клавдия шептала ему жарко, что любить его будет и не прогадает он с ней. Родион же впервые за долгое время чувствовал себя живым.

Утром, ещё хмельные, бывшие гулящие девицы и озадаченные неожиданным оборотом провидения служилые люди, стыдливо прижимаясь друг к другу, сидели на повозках, везущих их в неизвестное будущее.

Батурины не доехали до Дальнего Востока – места назначения. То ли сердечное влечение их обоюдное было таким обжигающим, то ли инфекция скарлатины, разгулявшаяся вольной птицей по просторам Сибири, их остановила, да остались они жить в селе Хамнигадай, что по правому берегу речки Усачихи и в 30 километрах от 1-го отдела Кударинской станицы. Речку раньше называли, как и село – Хамнигадай. Коренными жителями тех мест были кочевники скотоводы – хамниганы. Теперь же в основном жили в селе казаки с семьями, охраняющие границу императорской России.

Молодой, ставшей внезапно казачьей, семье Батуриных было выделено по сто брёвен строевого леса и стекло для окон, а из казённого склада полагались незаменимые в быту грабли, вилы, топор, лопата. До мелочей было продумано переселение людских ресурсов в Сибирь. Родион с радостью взялся за постройку избы. Место выбрал на горном солнечном склоне, поросшем лесом. Дом получился добротный, светлый. Перед домом посадил черёмуху, дикую яблоньку; помог Клавдии разбить огород.

Семена для посадки дала ей соседка Фрося Бузаева – крещёная бурятка. В селе поговаривали, что калым за неё заплатил не сам Лукьян – муж её, казак, а настоятель Селенгинского Троицкого монастыря. Церковь так же всеми силами поддерживала заселение Сибири. Крестили даже взятых в плен инородок, чтобы потом выдать замуж.

Быстро обжились Батурины в новом доме. Родион стал нести службу на Кударинской станице вместе с Лукьяном, тоже недавно осевшим в Хамнигадае. Стал получать хлебное и денежное довольствие, но и сам не плошал: обрабатывал пашню, завёл овец. В амбаре хранились мешки с пшеницей и ячменем. В просторном хлеве блеял и мычал скот. Колодец срубили с Лукьяном на две семьи. Лукьян лицом не вышел – зато руками золотыми, душой простой. Молчаливый, стругал из дерева хамниганским ребятишкам свистульки и тихо улыбался их счастью, сидя на бревне у забора дома своего и наблюдая за непоседами.

Клавдию охотно приглашали сельские женщины на посиделки. Вышивать она была мастерица и весело, с прибаутками обучала своему мастерству одетых по-русски в ситцевые юбки с кофтой и с шалью на плечах азиаток и полукровок. Они же делились с ней рецептами степной жизни. Варили вместе янтарное, душистое варенье из ранеток. Быстро привыкла Клавдия и к вкусу кирпичного, зелёного чая крупного помола, с забелой из молока, масла и соли, лившегося в здешних местах литрами, и творог сушить научилась да боорсог11 жарить. Рябиновые мотивы на занавесках и диванных подушках радовали глаз. Новый, прочный сундук был уже наполовину наполнен льняным бельём, приятно пахнущим смолой.

Гостеприимной хозяйкой была Сибирь к тем, кого суровость её не спугнула, кто сердце её большое разглядел, дух её понял. Воздухом свежим до изнеможения пришельцев новых она встречала. Подарками дорогими гостей задаривала: и пушнины, и ягод, и грибов в лесу было столько, что не унести. Завлекала красотой сопок, густо покрытых тёмно-зелёными соснами и плодоносным кедром; манила кристально чистыми речками, что рассекали широкие долины, заросшие нежной травой.

Дерево, срубленное для постройки сибирской избы, продолжает жить, даря особенную, сердечную атмосферу её жителям. По утрам натёртые до блеска половицы просыпаются под ногами знакомым шуршанием; в большой печи, как солдаты-новобранцы, пощёлкивают бодро дрова; накрахмаленные занавески колышутся, приветствуют радостно; на столе пыхтит чванно самовар: «Я тут самый важный, а вы, остальные, лишь прихлебатели при мне».

Клавдия, в ночной рубашке до пола, стояла посередине избы и ласковым взглядом разглядывала свой дом.

– Клавдюха! Любушка моя! Смотри, что принёс, глянь в окошко! – Родион вошёл в избу, сгрёб Клавдию, ставшую после замужества ещё красивее, в объятия, крепко поцеловал в губы и подвёл к окну.

Во дворе лежала туша быстроногой косули, грациозная даже в её смерти.

– Тише ты, шалавый, детей разбудишь! – засмеялась Клавдия, делая вид, что отбивается.

Родион, впервые получивший ответственность за кого-либо да возможность построить своими руками своё будущее, возмужал, отпустил бороду. Ни следа не осталось от его безволия. Счастье, светившееся в глазах обоих, не знало границ.

Клавдия помягчела формами, но это даже шло ей. О прошлом говорила она мало. Лишь один раз ночью, проснувшись вся в поту, призналась Родиону, что сирота она, как и Родион; и что в Сибирь её привёз богачей, ставший ей и отцом, и любовником; и что приехавшая вслед за ними жена его, выдернув клок волос, выгнала молодую девчонку в чём было на улицу:

«Проклинаю тебя навеки и род твой женский тоже!». Не любила Клавдия вспоминать. Бубнила:

«Чего ворошить? Ушло и забыто».

Родион в свободное от службы время ловил рыбу. Реки были полны и тайменем, и хариусом, не считая щук и окуней. Но больше всего полюбил он охоту. Да и шкурку соболя можно было хорошо продать – деньги для растущего хозяйства всегда были нужны. У Батуриных по избе уже бегала старшая, с золотистыми кудрями, как у отца – Ульяна и ползал по деревянному полу, улыбаясь миру беззубым ртом – Кирилл. Рожала Клавдия легко. Родион возил жену после родов, по совету Фроси, на бойню – пить бычью кровь, для восстановления сил.

За чаем ездили в Троицкосавск, построенный в песчаной долине на берегу речки Грязнухи на южном склоне хребта Бургутуй. Городок находился в двух верстах от купеческой слободы Кяхты и китайского торгового городка Маймачен, занимал выгодное положение на пути в Монголию и Китай и считался по праву чайной столицей. Меняли пшено на чай. Отсюда китайские купцы вывозили пушнину, сукно, мороженую рыбу, краски, мыло. Из Китая в Россию ввозили шёлк, сахар-леденец, фарфор. Но после прорытия Суэцкого канала город потерял своё центральное значение торговли с Китаем и превратился в центр товарообмена с Монголией.

Теперь Родион ездил летом – раз в год – на ярмарку в Верхнеудинск, с удобной пристанью на реке Селенге с береговыми, озеленёнными террасами, где хорошо отдыхалось вечерами под свист куликов. Ярмарка проходила успешно и для купцов, и для промышленников, съезжающихся со всего Забайкалья; и для мелких воришек, и банд.

Любили ярмарки и рабочие с приисков. Оскотинившись от тяжёлых условий, выезжая из тайги, они предавались безудержному разгулу, выплёскивая на встречных долго сдерживаемое напряжение. В алых рубахах и широченных плисовых шароварах наяривали на гармони, раззадоривая пьяных баб. Могли за несколько часов пропить или проиграть огромные суммы денег, заработанные неимоверным трудом в нечеловеческих условиях.

Одним вечером, после удачной продажи меха, Родион не спешил назад на купеческий двор, решил перед отъездом домой прогуляться по берегу реки, оставив Лукьяна Бузаева, регулярно выходившего вместе с ним на охоту и приехавшего продать шкуру пойманной рыси да пару беличьих шкурок, в кабаке; но за ним увязался один из подвыпивших приисковиков, клянчивший у Родиона денег. Слово за словом и беседа переросла в драку.

Пришлось Лукьяну возвращаться домой не только с вырученными от продажи меха деньгами, но везти и Родиона к жене и детям. Нашёл он его брошенным на берегу Селенги, безучастно скользившей в только ей ведомую даль. Через три дня, так и не приходя в сознание, отошёл Родион в другой мир. Клавдия в секунду постарела. Как будто и её душа вслед за душой мужа любимого улетела, оставив лишь тело, в котором нуждались их дети. Светлый, залитый солнцем и любовью дом осунулся вслед за хозяйкой. Пашня заросла сорняком и была живо прибрана к другим рукам.

Фросе Бузаевой, ставшей близкой подругой Клавдии, приходилось всё чаще поглядывать за малыми Ульяной и Кирюшей. Первый год после смерти Родиона держала Клавдия себя в руках, а потом стала исчезать из дома. Сначала на ночь, а потом уже и на пару дней. Фрося, жалевшая Клавдию, первое время молчала, но когда Клавдия пропала на пару недель, не выдержала и с упрёками накинулась на неё, увидев, когда та одним утром, хромая, возвращалась домой шатающейся походкой – левая нога у неё была слегка короче правой, но хромоту свою Клаша умело скрывала вилянием тугих бёдер при ходьбе. Только после смерти Родиона она перестала следить за собой.

Клавдия беззлобно оттолкнула скачущую вокруг неё Фросю и, войдя в избу, упала на кровать. Порванная блузка оголила её ещё крепкую грудь и шею, в пятнах от безумных поцелуев. И казалось, что она не слышала ни плача проснувшейся Ульяны, прибежавшей босиком вслед за Фросей, ни угрозы своей соседки: «Бесстыдница, ты что же делаешь?! Ты о детях своих думаешь? Сиротами при живой матери оставить хочешь?».

То ли безразличное, хмельное лицо Клавдии, то ли её нагло торчащая из-под лохмотьев дерзкая грудь сильно разозлили Фросю, и бросилась она на Клавдию с кулаками. Унимать её прибежал Лукьян, но и ему попало от рассвирепевшей не на шутку жены. Клавдия же даже не отстранялась от ударов маленькой бурятки. Фрося от бессилия села на пол и заплакала, маленькая Уля подбежала к ней, залезла на коленки и стала гладить по щекам, утирая слёзы свои и Фросины.

«Ты, Клаша, как хочешь, но детей своих ты больше не увидишь. Вот опомнишься, приведёшь себя в порядок, тогда и приходи за ними», – Фрося встала, взяла зарёванную Ульяну на руки и ушла к себе.

К вечеру Фрося успокоилась, налила хурэнгэ12 в глиняный кувшин и пошла проведать свою безалаберную соседку. Но Клавдии не было дома. Не появилась она и в последующие дни и месяцы. Один сельчанин рассказывал, что видел её мельком в Чите. Проехала она мимо него в богатом экипаже. Была кричаще одета и громко смеялась, глядя на сидящего рядом китайского купца.

Услышав эту новость, поехал Лукьян к атаману с просьбой оставить Ульяну с Кириллом у себя. Атаман знал горе семьи Бузаевых – родить Фрося не могла из-за болезни женской, не помогли ни песни шаманов, ни наговоры бабок-староверок, ни молитвы буддийского ламы, и порешил им дать имя своё детям. Так стали Ульяна и Кирилл Бузаевыми. В сравнении с крестьянами землевладельцами европейской части России жила семья Бузаевых хорошо, сытно.

Фрося любила рассказывать детям перед сном старинные бурятские легенды: что мир сотворён был великой матерью-богиней – Эхе-бурхан, что на стороне заката солнца она создала женское начало, а на стороне восхода – мужское, и от их встречи родились люди; о добрых силах, охраняющих Кирюшу и Улю: Хухе Мунхе-тенгри – вечном синем небе и Солбон – утренней заре. Ульяна быстро засыпала, а Кирилл любил расспрашивать свою новую маму о духах и злых силах. Лукьян, когда не был на службе, шутливо бранил Фросю, но, прикрыв глаза, прислушивался к мягкому голосу жены и вздыхал, когда Кирилл чему-то удивлялся.

И снился русскому Кириллу бог, сошедший на землю и превратившийся в быка, ставший прародителем всех бурят; и дочь Тайджи-хана, родившая ему сына; и морская красавица, живущая на дне Байкала, манила его, держа в руках драгоценную золотую чашу; и боролся Кирилл со страшным Архан шутхыром, глотающим солнце; и мудрый ёж Заряа Азарга, к советам которого даже прислушивались сами боги, подмигивал ему во сне.

Прошли годы. Кириллу исполнилось семнадцать лет. Вырос парень трудолюбивый, помогал отцу Лукьяну во всём по хозяйству. Один раз на ярмарке в Большой Кударе увидел он смешливую девчушку с лицом, усыпанным задорными веснушками. Она щёлкала семечки и наблюдала, как Кирилл поил лошадь, ожидая отца. После этой встречи не выходила девчонка из головы молодого парня, разузнал он вскоре о ней всё: что из семьи она потомственных казаков, что семья большая, дружная, и живёт она в селе Мурочи, и зовут её Тасей Осташковой. Не долго держала свою неприступность Тася. Кирилл был в мать свою – горячий, в отца – статный, с чубом кудрявым и глаза достались ему от Клавдии – озорные. Стал Кирилл на вечорку в Мурочи ездить, не боясь местных кандидатов в женихи.

Один раз они его одного поймали и так избили, что две недели Кирилл не вставал с кровати, но он не сдался – дальше продолжал ездить к Тасе. Тогда позвали его Тасины ухажёры на разговор и сказали, что если он зыбучие пески Аман-хан найдёт и назад вернётся, то не тронут они его больше. Легенды, что рассказывали об том месте, знали все, и были они жуткими: говорили об огромных воронках, что целый караван верблюдов в тех местах пропал.

Вспомнил Кирилл и рассказ мамы своей Фроси об алчном чреве Земли, которое поглощает всё, что попадает на её поверхность. Знал он, что хамниганы строго-настрого запрещали посещать это место зловещей, жадной пасти, глотающей даже тонкие ветки. Знал он, что нелегко ему будет найти гору, с которой начнётся спуск в пустыню, но чувства к Тасе были сильнее. Да и опытным охотником он был в свои молодые годы. Лукьян часто брал его с собой на охоту. Изредка промышлял Кирилл и в одиночестве. Понимал тайгу и любил её.

Не вернулся Кирилл. Искали его долго, атаман сам поручил искать шального, но тайга редко выдаёт свои тайны. Убивалась Фрося горькими слезами, пока одним зимним утром не постучалась в окошко к ней гостья молодая, с меховым кульком в руках, из которого был слышен плач младенца. Прибавилось жильцов в избе у Лукьяна и Фроси. На целых два рта. Осталась жить с ними Тася Осташкова с сыном Аркашкой, ни разу не увидевшим отца своего – Кирилла Бузаева. Не познавшим ни рук его сильных, не скакавшим вместе с отцом по дикой бескрайней степи, заросшей дурманящей полынью.

Пролетели ещё месяцы и годы, с какой-то магической силой превращая рутину и заботы в меланхолическую ностальгию по прошлому. Фросина с Лукьяном изба покорёжилась, немым укором напоминая о мимолётности людских страстей. Крыша избы Батуриных провалилась, вслед за крепким когда-то навесом. От опустевшего амбара осталась лишь пара трухлявых брёвен. Заброшенный огород порос дикой лебедой. Заборы обоих домов оскалились кривыми зубами. Лишь утоптанная тропа к колодцу, разместившемуся между домами Бузаевых и Батуриных, стала безмолвным свидетелем тяги к жизни.

Когда Лукьян с Фросей ещё были живы, они ухаживали и за избой Клавдии с Родионом, в надежде, что Клавдия, может, когда-нибудь вернётся. Но когда Аркашке исполнилось восемь лет, слёг Лукьян с отёком. Фрося сразу побежала к шаману, он зажигал пихтовую кору, окуривая больного; она поила отваром из овса посевного по его указанию; втирала топлёное масло трёхлетней давности. Увидев, что это не помогает, позвала ламу из Цолгинского дацана, тот обмотал Лукьяна компрессом из волчьей шерсти, но, видать, было уже поздно. Ночью, тихо, во сне, никого не беспокоя, Лукьян умер. Через месяц после него отошла Фрося. Шаман хамниган сказал, что её сердце не захотело больше биться.

Осташковы, хоть и обижены были на Тасю за непочитание отца с матерью – греха большого среди казаков, – но их беспощадный к врагам характер казака отличался благодушием и добротой к родным. Неделю спустя, как Тася убежала из дома, приехали вслед за ней и звали назад, в станицу, но не смогли уговорить. И после смерти Лукьяна с Фросей звали, не поехала она. Говорила: «Куда вы меня зовёте? Тут Кирюши душа. В каждом углу, куда не посмотрю, что не трону. И на кого я Улю одну оставлю? Не пойду я с вами, не зовите боле».

Осташковы уехали, но помогать, как могли – помогали. То мясо привозили, то сено. А потом подросшего Аркашку женили. Женился он на дочке лавочника Перевалова из Троицкосавска, личности тёмной, оказавшейся в Сибири неведомыми путями да деньгами непонятно откуда взявшимися. Но дочь его Серафима хороша была. С чёрными как смоль волосами да зелёными ведьмиными глазами, тонкой талией и маленькой, вредной ножкой. Мать Серафимы – цыганка, на диво покорная и молчаливая. Зато пьяный Перевалов на дочерней свадьбе бил себя во впалую грудь, мотал головой с намечавшейся залысиной и перебил всю посуду на столе, по-сибирски расточительно заставленном едой да бражкой. Кричал: «Мы, Аркадий, заживё-ё-ём! Ты Перевалова не знаешь есчё-ё-ё!» – и, брызжа слюной, надрывал глотку:

«Горька-а-а!» – в изнеможении падая на шаткий стул, удерживаемый его сыном Игнатом.

Торопились со свадьбой, Серафима уже была на сносях. Как и когда-то Тася, не устояла она перед Батуринской горячей кровью Клавдии. А потом заново собирались за столом Переваловых, провожая Аркашку да Игната на войну Русско-японскую; и со слезами радостными по завершению её встречали. Часто семью его новую в Троицкосавске навещали.

Осташковы все полегли от чумной инфекции, что бродила незваной гостьей по Забайкалью. И остались Ульяна с Тасей одни в доме Бузаевых, дом Батуриных пошёл на дрова. Замуж не пошли, хотя их звали. Трудно было двум женщинам одним с хозяйством справляться, продали они скот и половину пашни. Хлеб пекли, иногда ночами плакали, но утром вставали, покрывали платками головы, засучивали рукава и шли дальше коротать свой бабий век.

Однажды летним утром, когда только светает и степь начинает прихорашиваться перед всходящим, горячим солнцем, кокетливо поблёскивая утренней росой, двум казакам из караула при обходе границы удалось поймать одного из торговцев людьми. При нём был мальчишка лет шести-семи, азиатского происхождения, в очень жалком состоянии.

Аркашке был поручен уход за дитём. Он отнёс его, лёгкого как пушинку, на кухню, где к тому времени подрабатывала у казаков Ульяна, выправившаяся в осанистую женщину с телом, не познавшим любовную страсть. Нравом славилась она среди них непростым, буйным и своенравным. И рука у неё по-мужски – тяжёлая, но терпели казаки Ульяну за таланты её на кухне. Была она поварихой отменной. Увидев измождённого мальчика на руках своего племянника, Ульяна охнула и засуетилась, освобождая место на некрашеной лавке у огромной печи, заставленной глиняными горшками и всякой домашней утварью: «Это что же будет? А? Аркашка, ты слышишь? Кто это? Положи сюда, я за водой быстро». Аркадий сел на скамью, не отпуская еле дышащего ребёнка. Русый, голубоглазый, коренастый – пошёл он внешностью в род Осташковых.

– Да ты иди, иди. Я присмотрю за ним. – Ульяна подошла с намоченным полотенцем в руках и захлопотала над мальчиком.

Женщина не отходила от найденного ребёнка. Отпросившись, решила отвезти его к себе домой, сказав племяннику, что она возьмёт заботы о мальчишке на себя.

– Уля! Случилось что? – с испугом встретила её Тася, не изменившаяся с годами: всё такая же юркая, быстрая да хохотливая.

– Ничего не случилось, Тася. Помоги мне, распряги кобылу, а я тут мальца в избу быстро занесу. Печь топлена?

– Топлена, топлена. Я как чувствовала, что приедет кто сегодня.

Ульяна, перекрестившись, взяла на руки малыша, завёрнутого в шерстяное одеяло, и внесла в избу:

– Вот мы и дома. Господи, а имя-то мы тебе ещё не дали?!

Тася, запыхавшись, поправляя косынку на пышных волосах, зашла вслед за Ульяной:

– А это чей будет?

– А мой! – с вызовом и удивившись себе самой, ответила Ульяна.

Мальчик бредил всю ночь, звал: «Эжы». «Из бурятских будет», – поняли женщины. К утру он уснул и проспал сутки. А когда проснулся, захотел есть. Когда ребёнку стало лучше, поехала Ульяна в Большую Кудару и записала себя матерью Богдана Родионовича Бузаева. «Даня, сынок… Богом данный!..» – думала она по дороге назад и чувствовала, как её сердце теплом заливает. Дома встретила её Тася с саламат13, мясными пирогами и молочной водкой – тарасун, сделанной из кислого хурэнгэ.

Данька, когда окреп, долго порывался бежать куда-то, но Тася с Ульяной снова и снова ловили его, вытирали размазанные сопли на скуластых щеках, ревели сами и прижимали крепко к своей тёплой, мягкой груди. Постепенно стал мальчик оттаивать. Одним поздним утром, глядя как Ульяна, вытаскивая горячий хлеб из печи, ненароком обожглась – подошёл к ней и подул ей на руку, сказав корявым русским: «Мама Уля, до свадьбы заживёт!».

Ульяна в ответ охнула только и сжала Даньку в объятьях, залившись слезами. Тася, зашедшая в избу в этот момент, увидев улыбающегося мальчишку и ревущую Ульяну, подошла к ним и тоже стала плакать.

Не тронутые цивилизацией сердца сибирячек умели любить, души их были живыми. Приручили они и азиатского ребёнка лаской своей, жалея горемычного. И родным да близким строго-настрого наказали не обижать мальчишку. И жить бы им да поживать, но передышка в их судьбе короткой была. Не знали они тогда, что через два года придётся им снова собирать Аркашку на войну под марши духовых оркестров на станичной площади:

И не знали они, что погибнет он при бессмысленной атаке на немецких пехотинцев. Уйдёт из жизни с непоколебимой верой казака, что жизнь его короткая была отдана не зря. Погоревав, стали Тася и Ульяна с удвоенной силой ставить на ноги Даньку-найдёныша. Сильна женская натура в своем самопожертвовании – жить во имя других. Удивительна.

C войны, обернувшейся для России миллионами погибших, стали возвращаться домой глубоко травмированные казаки-фронтовики, неся с собой невесёлые новости о большевистском перевороте, свержении царя, безнадёжность, злость и вшей.

Между красным и белым фронтами оказались простые семьи Забайкалья, затянутые в чудовищную мясорубку борьбы за власть. Безжалостный грабёж и полный развал дисциплины принёс большой раскол в ряды забайкальских казаков, отличавшихся любовью к своему краю. Сумасбродство новых назначенных чиновников озлобило терпеливых забайкальцев. Наступило страшное время, когда богатые теряли своё имущество, а бедные своих родных и веру в Бога.

Сельчане собирались в избе у старосты, оживлённо до утра обсуждая новости. Громче всех кричал Тихон Вязов, одноглазый крепкий старик, им пугали хамниганские матери своих детей. Тихон жил обособленно, без жены. Слухи о нём ходили, что шептун он – болячки всякие наслать может. Обходили хамнигане стороной его избу, стоявшую неподалёку от села на берегу Усачихи. Вязов стучал по столу и, сотрясаясь всем телом, совал сидящим в нос огромную фигу, рыча, что не отдаст он землю свою: «Нате вам, выкусите, господа хорошие!».

Один раз Демид Мекитин, батрачивший у Тихона, отец многочисленного, вечно голодного семейства и обидевшийся за грязный кукиш, не выдержал, метнулся к нему и вдарил смачно кулаком по челюсти. Это стало сигналом к буйной драке. Лишь к утру, порешив и согласившись с тем, что нужно подождать, взбудораженные разошлись по домам.

Одним морозным вечером Ульяна и Тася сидели за столом, покрытым цветастой скатертью. Наклонившись близко друг к другу, тихо шептали что-то между собой, боясь разбудить Даньку, сладко похрапывающего на перине, возвышавшейся белым облаком на железной кровати с никелированными шарами.

Не узнать было того измождённого, близкого к смерти мальчика, которого принесла домой Ульяна. Данька окреп, был подстрижен по-казачьи и, если бы не раскосые глаза, не отличить было бы его от других сибирских казачат, что рождались в таком же множестве, как и болезни и лишения, что их забирали.

– Не пущу тебя, Уля. Вот перед Богом клянусь – не пущу! – Тася перекрестилась быстро, повернувшись к висевшей в переднем углу иконе.

– Нет весточки от Аркашкиной семьи уже более месяца. Тяжко мне на сердце, Тася. Может, случилось что. Я быстро проведаю да назад.

Лица женщин принимали устрашающие, заострённые формы от мигающего тревожным пламенем огня, потрескивающего горящими поленьями в большой печи.

– Куда же ты одна поедешь? Не слышала? Жмакины надумали бежать, дык их поймали… так и лежат до сих пор на дороге, в пыли… Агафоновых семью расстреляли и малых не пожалели. Царствие им небесное. Хоронить, ироды, не дают! А Марью в лесу… Господи, за что же ты нас так наказываешь?! Какой грех наш перед тобой?!

Тася снова повернулась к иконе, мерцающей в безразличном, тусклом свете одинокой лампады. Громкий стук в дверь прервал их разговор. Тася испуганно прижалась к Ульяне и сглотнула набежавшую слюну: «Уля, забыла я! Забегалась сегодня!».

В тайге увеличилось число беглых рабочих с солеваренного и мыловаренного заводов. Бежали и солдаты от осточертевшей им войны в надежде пересидеть в лесу смутные времена, оставив свои семьи на произвол бандитам. Сибиряки – смекалистый народ, и чтобы хоть как-то защититься от мародёрства, выставляли вечером перед домами еду и питьё для разбойников. Некоторые прибивали ёлку на ворота в знак того, что в доме болезнь заразная поселилась, что не всегда спасало сельчан от хищнического аппетита озверевших мужиков.

Побледневшая Ульяна поднялась с прямой спиной, отодвинув стул. Висевшее на спинке стула кружевное одеяло, сотканное руками исчезнувшей Клавдии, упало на пол. Погладила трясущуюся как в лихорадке Тасю по плечу, одёрнула юбку и всё так же неестественно прямо прошла к двери.

– Кто там? – дрогнувшим голосом спросила она.

– Открой! Свои! – раздался грубый мужской голос, заглушённый громким, раскатистым хохотом группы мужиков.

Тася вдруг выпрямила спину вслед за Ульяной и схватилась, ища опору, за спинку стула, на котором та только что сидела, наступив ногой на одеяло. В избу вошли мужчины, одетые кто в полушубки, кто в летние казачьи униформы без погон, кто в крестьянскую одежду. Ульяна узнала в одном из них рослую фигуру Игната Перевалова, брата жены покойного Аркадия – Серафимы, и с прерывистым всхлипом прильнула к его груди:

– Игнат! А мы только что о вас и говорили!

– Будет тебе. Будет. – Слегка похлопал он Ульяну по спине и, расцепив её руки, спросил: – Даньке твоему сколько теперича?

– Да мы ж откуда знать будем. Кажись, тринадцатый должен пойти. Может, больше. – С удивлением посмотрела Ульяна. – А тебе зачем? – И вдруг, ойкнув и схватившись за сердце, выдохнула слова, недавно сказанные ей Тасей: – Не пущу! Перед Богом клянусь, не пущу!

– Мама Уля, вы не переживайте. Отпустите меня. Дядя Аркадий умер, царя нашего батюшку защищая. Отчизну нашу.

Ульяна и не заметила, что Данька проснулся и стоял рядом с ней.

– Да ты что такое говоришь?! Куда ты идти хочешь?! Всё рушится! Ничего более нет. Нечего более защищать! – в один голос подняли вой Тася и Ульяна, упав перед ним на колени.

– Игнаха! Угомонь его! Мал он для убийства всякого! Не разумен ещё! – Тася, не вставая с колен, подползла к Игнату.

– Не говори, Тася, так. Я Даньку сам учил стрелять из карабина, шашкой владеть. А в седле он сидит… Хорунжию нашему за ним не угнаться.

Игнат поднял Тасю с колен и, обняв, сказал ей на ухо:

– У нас, Тася, теперь каждая сабля на счету. Прогнать нам надо красную паскуду, что край наш разоряет. Прости меня. А за Данькой я сам послежу. Слово казака тебе даю.

– И куда вы, окаянные, сына моего забираете? – Ульяна снова села на стул, по-детски, кулаком вытирая мокрые глаза.

Через толпу протолкался сотник Смирнов из Кударинской станицы:

– Читинский Гришка Семёнов14 собирает казачье войско. Мы к нему!

Ответом ему были громкие женские рыдания. Ульяна, охая и хлюпая носом, пошла ставить самовар и заворачивать в косынку свежие шанежки15. Тася пыталась накормить Даньку и мужиков остатками толчёной картошки с ужина, бесцельно носясь по избе, внося суету в поисках мешка с кедровыми шишками. Казаки столпились у низкой двери. Некоторые, понурившись, покинули избу, не выдержав прощальной сцены, напоминающей им о своих матерях и жёнах. Один споткнулся о пороговую доску и, тяжко выругавшись, исчез в темноте.

Игнат Перевалов служил урядником в дивизионе сотника Смирнова, состоявшем в основном из кударинских казаков. Данька стал правой рукой Игната и был с ним неразлучен. Тот сдружился с одноглазым Тихоном Вязовым, таким же бездетным, как и он сам.

Тихон, услышав клич Григория Семёнова, сжёг своё поместье и ушёл служить к Смирнову. Охотно и всем приговаривал на привалах у вечернего костра: «Лучше умереть, чем видеть большевика, как землю мою топчет». Крупный, с большими кулаками, свирепо впивался в каждого единственным стального цвета глазом, оставшимся целым после одной из обычных драк, что часто вспыхивали то в одном забайкальском селе, то в другом. Никто ему и не перечил.

Дивизион Смирнова, прибыв в Читу к Григорию Семёнову, получил распределение в Даурию, которая была последней станицей в руках белых перед русской границей, где находился штрафной лагерь военнопленных, и был приставлен в Даурский полк барона Унгерна16.

Построенный рядом военный городок, состоявший из нескольких трёхэтажных кирпичных казарм, пары зданий, церкви и хозяйственных помещений, находился в распоряжении дивизии, быстро пополнявшейся добровольцами всех национальностей, что бродили тогда бесцельно по Сибири и Дальнему Востоку. Дни проходили неспешно. Казаки и служащие были обеспечены всем необходимым. Жалование давали в золотых рублях и в срок. Мужскому населению станции в день полагалось по пачке папирос и коробку спичек.

Роман Фёдорович создал при городке училище для подготовки монгольских и бурятских офицерских кадров. За знание монгольского и китайского языков платилось дополнительное жалование. Данька с Игнатом были поставлены охранять железную дорогу на участке между станциями Оловянная и Маньчжурия, что позволяло казакам контролировать железнодорожное движение между Россией и Китаем. Иногда участвовали в рейдах против красных партизан.

У войск дивизии все обязанности были чётко расписаны. Барон жёстко следил за порядком и жестоко наказывал провинившихся. Даурский полк обслуживал себя, своих офицеров, ветеринарный лазарет и кузницу. Данька всё своё свободное время торчал в конюшне и подкармливал истощённых или раненых лошадей. В один день, чистя хлев, он отвлёкся шумом спора. Киргиз и китаец ругались из-за очереди перед лазаретом, что-то знакомое в фигуре китайца притянуло внимание подростка, и он подошёл к спорящим.

И тут его пронзила боль, разорвавшая его нутро в клочья.

Солнце. Успокаивающий запах дыма. Жужжание мух. Плач младенца. Крик, свинцом осевший на сердце. Вкус молочной пенки. Тэрлиг отца, щекочущий нос. Кровь. Изувеченное клеймом злое лицо. Ласковые руки эжы. Эжы!..

С исказившимся лицом и диким воплем: «А-а-а-а-а!» Данька схватил лежащий у стены топор и разрубил голову китайца пополам. Несколько казаков, отбросив в сторону остолбеневшего киргиза, набросились на мальчишку: «Сдурел, чёрт?!». Не переставая кричать, Данька отбивался изо всех сил, не выпуская топора из рук. Мальчик затих лишь после того, как один казак хлыстом сбил его с ног. Сникшего Даньку бросили в комнату, в которую отправляли отсыпаться пьяных казаков, чтобы они не попались на глаза барону, строго следившему за дисциплиной.

Вечером двое казаков привели пацана в штаб к барону Унгерну, который только что вернулся из поездки в Китай. Поставив его посередине комнаты, перед пронзительным взглядом серыx глаз Романа Фёдоровича, отошли в сторону.

– Ты хунхуза зарубил? – спросил спокойно барон. Данька стоял, ровно вытянувшись по стойке смирно и не отводя взгляда, ответил по-штатски, но твёрдо:

– Я.

Унгерн, внимательно всматриваясь в глаза мальчишки, будто видя в них самое сокровенное, сказал после непродолжительной паузы:

– Свободен.

Казаки переглянулись между собой, но, привыкнув к абсолютному послушанию и доверию к барону, вывели Даньку во двор:

– Иди уж. Повезло тебе.

Во дворе на него налетел взволнованный Игнат и, услышав рассказ казаков, одарил забористой оплеухой. Игнатовы дети помирали, не дожив и до года, и он уже душой прирос к мальчишке с задумчивым и любознательным характером.

Движущиеся с запада большевики вынудили Азиатскую дивизию покинуть Даурию и начать наступление на Ургу. По приказу Семёнова Унгерн должен был провести партизанский рейд через Монголию с целью перерезать железную дорогу, а затем поднять восстание против красноармейцев в районе Иркутска, Нижнеудинска и Красноярска и присоединиться к войску атамана.

Перед походом, собрав казаков у казарм, барон Унгерн сказал:

– Мы начинаем наше наступление! Вначале освободим Ургу, а потом Сибирь. До последней капли крови нашей, до последнего вздоха мы будем защищать нашу Родину от красных угнетателей! И мы победим или вместе погибнем. Но мы не сдадимся! За веру! За Отчизну! За царя Михаила Александровича! Да здравствует Азиатская конная дивизия!

Раскатистое:

– Урааа! – прогремело по станции.

И, затянув любимую песню барона, дивизия, состоявшая из 800 конников и 200 солдат, покинула Даурию:

Уже седьмой день войско в походе. Тихон простыл, провалившись в тухлую воду, минуя полосу болотных островов в низинах тайги. Маленький лазарет, выступивший вслед за войском, был переполнен заболевшими в пути солдатами. Как будто сама сибирская мать-природа хотела остановить разбуянившихся мужиков, окрасивших себя в красный и белый цвета, стремящихся убивать братьев своих, послав им помрачающий сознание тиф.

Перед Акшей было приказано сделать причал у озера Халанда, плоской тарелкой покоившегося в лощине между склонами сопок. Несмотря на общность войска и веротерпение, китайцы, татары, буряты, киргизы, японцы и русские ставили свои палатки обособленно друг от друга. Данька зло поглядывал в сторону китайцев, но подзатыльник Игната и сверлящий взгляд барона крепко отпечатались у него в памяти. Да и военная дисциплина постепенно формировала вольную личность подростка в стойкий характер казака.

Ранним утром, ещё до восхода солнца, дивизию разбудили выстрелы. Данька, не одевшись, вскочил на лошадь и поскакал в сторону выстрелов. Увидев, что его обгоняют японцы, подзадоривавшие себя криками: «Банзай!», пришпорил коня, лихо свистнув. Восходящее солнце осветило несколько всадников, борющихся между собой. Когда Данька с японцами подскакал к месту борьбы, она уже закончилась. На земле в пыли лежали изрубленные тела хунхузов. Оказалось, что они ограбили чёрный автомобиль, где хранились деньги для дивизии, и пытались с добычей скрыться.

Вернувшись в палатку, Данька снова получил оплеуху от Игната и обещал ему больше без получения приказа не отлучаться от него ни на шаг: «Ты что из меня няньку делаешь?!». Хотел ещё дать, чтобы запомнил, да позвал его ставший тихим голос Тихона, лежавшего лицом к костру на носилках: «Игнаха, помру я. Нет нужды более тащить меня. Зарой в землю меня, похристиански, да крест поставь», – сильный кашель прервал его прерывистую речь: «А после идите, бейте суку, что нас заставила дома наши покинуть». Тихон закрыл свой единственный глаз, дышал с хрипом, выплёвывая сгустки крови: «Подь сюды… Не могу… тяжесть давит…», – схватился рукой за рубаху Игната и потянул к себе. «У дома моего дуб… Не сгорел… Под ним… тайник, Игнат… Золото там спрятал… Найди его».

Мучительный приступ удушья заставил его замолчать. Данька побежал за чаем в соседнюю палатку. Когда вернулся, Тихон уже скончался.

Больше происшествий по пути не было. Наступил сентябрь, затянувший небо беспросветными тучами: тёмными, низкими, создающими ощущение сумерек даже в дневные часы; извергающимися на землю прямыми, затяжными потоками воды, нагнетая на казаков мрачные мысли. Мерно раскачиваясь на лошадях, чавкая грязью по мокрой степи; разгоняя вечерами дымящим, выедающим глаза огнём костров – обнаглевших росомах; а днём разноречивыми песнями – хандру; приближалось войско все ближе к Урге – сердцу Халхи.

Преодолев реку Онон, с обширными степными лугами, дивизия наткнулась на горящий лес. У леса лежали сгоревшие трупы лошадей и три обгоревшие юрты. Кочевники-скотоводы уходили все дальше в Монголию, спасая семью, запасы и скот от большевиков. Блестящий предмет в траве заинтересовал Даньку и он увидел ихахюган, похожий на тот, что висел на стене юрты, которую он помнил очень смутно – память о ней отдавалась в душе лишь запахом вязкого дыма от костра. Данька подумал о маме Уле и Тасе: «Как они там?».

Подойдя к столице Монголии Урге, барон Унгерн выслал в разведку отряд хорунжия Немчинова, который вернулся с печальными новостями. Он рассказал, что Урга находится в цепких руках коммунистов и еврейских купцов. Также доложил о бесчинствах китайцев, особенно по отношению к русским; что разбой этот поддерживают симпатизирующие красным священник Парняков и его заместитель Шейнеман; что офицеры, охраняющие русский городок и консульство, схвачены вместе с семьями и тюрьма не отапливается.

Одна женщина и трое детей застыли насмерть от холода. Китайцы выкинули их тела на улицу, где на них накинулись собаки-людоеды, расплодившиеся в то время несметно в Урге. Выслушав рапорт, барон побледнел, встал и вышел из палатки, ничего не сказав. Недалеко от палатки венгр-солдат пытался флиртовать с одной из санитарок из лазарета. Барон в секунду оказался рядом с ним и гаркнул: «Пятьдесят палок! Сукин сын!».

Следующим стылым монгольским утром барон Унгерн, созвав всех главнокомандующих своего войска, дал знать о своём решении: сначала освободить Богдо-гэгэна – духовного и светского владыку Монголии, находившегося на положении заложника в руках гаминов: так называли монголы китайских солдат. Задание было поручено тибетским стрелкам, пившим чай из черепа поверженных врагов и внушающим этим трепетное уважение другим казакам и находившимся под командованием бурятского офицера Тубанова.

Не потеряв при штурме ни одного человека и успешно выполнив задачу, отряд обеспечил успех предстоящей борьбе за Ургу, которая находилась под охраной десятитысячной китайской армии, настроенной достаточно революционно. После победы над гаминами и провозглашения барона местными ламами воплощением Махакалы – божества войны и разрушения, барон Унгерн, со свойственной ему энергичностью, стал наводить порядок в городе. Привели в порядок электрическую осветительную станцию, оборудование кожевенного завода, конфискованное у еврейского промышленника. Барон тут же дал заказ на пошив униформы для своего войска: две тысячи кожаных курток и галифе. Починили мукомольную мельницу.

Были повешены десятки монгол, грабивших богатый ургинский базар и издевавшихся над мирным китайским населением; все члены большевизированного самоуправления вместе с православным отцом Парняковым и городским врачом. Полковник Сипайло, крайне ужасающая своими садистскими наклонностями натура, был назначен комендантом. Он организовал бюро политического розыска, при котором был создан особый летучий отряд сыщиков из татар в возрасте тринадцати-шестнадцати лет.

Урга, переименованная первыми казаками из монгольского Орго, была больше похожа на связку разбросанных поселений по долине реки Толы, каждое из которых отображало характер живущих в нём обитателей. Город, выросший в низкой котловине, был надёжно укрыт от внешнего мира невысокими сопками.

В монашеском городке Гандан-сумэ, созданном восьмым Джэбцзундамба-хутухтой и расположенном на нагорном берегу степного оврага вдоль Троицкосавского тракта, жило до восьми тысяч лам. Над Ганданом царил храм Арьябало, сияя над пыльной Ургой белизной выбеленных стен.

В полуверсте от Гандана – согласно буддистским законам, торговые поселения не должны находиться от монастырей ближе слышимости человеческого голоса – был расположен торговый город Хурэ, заселённый в западной части китайцами. Город был обнесён с трёх сторон высокой глинобитной стеной, и каждая усадьба в нём была отделена от улицы сплошной стеной и причудливо расписанными воротами.

На восточном берегу речки Сэлбэ, обманчивой в своей неказистости – весной могла разбуяниться и залить весь город талой водой, – расположились русские колонисты с типичными для уездного городка тесовыми воротами, крылечками и оконцами, украшенными резьбой. В части города, примыкающей к главным храмам, расселились монголы, широко расставив свои юрты. Дальше на восток, в квартале, называемом Ямынь, стояла резиденция русского консула и некоторых коммерсантов. К дому генерального консула была пристроена православная церковь.

Данька, не нашедший себе занятие, был приставлен в летучий отряд Сипайло, где ему был поручен розыск спрятавшихся от «бароновцев» евреев-промышленников. Пошатавшись праздно по городу с группой молодых агентов, несерьёзно относящихся к своей задаче и развлекавшихся тем, что кидали камни в трупы гаминов, развешенных по центральной улице, он быстро отделился от них и стал выходить на разведку один. Предполагая, что евреи, скорее всего, спрятались у симпатизировавших им китайцев, полюбил Данька лазить по крышам опустевшего и разграбленного Хурэ. Скорее всего, подросток устал от бесконечных смертей и находил там своё спокойствие.

Один раз Данька поспорил с татарами из отряда, что сможет пробраться в монашеский городок. В овраге перед Ганданом рыскали распоясавшиеся собаки-людоеды и последнее время участились случаи нападения на проходивших мимо людей. Монголы не закапывали мёртвых, да и после боя город утонул в трупах. Их просто-напросто скидывали в овраг, не заботясь сильно о санитарии. Вооружившись ташуром17, Данька без труда пробрался в город.

Забравшись на первую, самую низкую крышу буддийского домика, он лёг на спину, пытаясь отдышаться и стараясь выкинуть из сознания картину огромных псов, рвущих на части тела людей, сваленных в одну кучу в овраге, уже не вмещающем в себе всей жути войны. Вдыхая стелющийся над городом запах конского навоза, приторно-сладкий запах разлагающихся человеческих тел, ружейного масла; глядя на восхитительно синее небо Монголии, испытал Данька щемящую тоску по уюту и сердечности деревянной забайкальской избы Бузаевых, весёлому смеху Таси и нежной заботливости мамы Ули. Кручину по не истраченной на похоть мужика женской любви.

Нахлынувшие слёзы заставили Даньку перевернуться на живот; вытерев их, он увидел во дворе ламу, одетого в оранжевый халат и машущего ему рукой. Подростку пришлось спуститься с крыши. Лама завёл его в скудно обставленную комнату с тусклым освещением и тут же вышел, прикрыв за собой дверь. Когда Данька уже начал волноваться и подумывал о том, как бы ему сбежать, дверь открылась, и вошёл тот же лама с пиалой в руках, наполненной до краёв молочным чаем. Указав подростку, чтобы тот начал пить, монах сел на единственную кровать у стены и начал молиться, перебирая рукой деревянные чётки.

Мальчик присел на стоящую напротив низкую скамью и, обжигаясь, стал глотать вместе с горячим напитком солёные слёзы, льющиеся из глубины ещё не очерствевшего детского сердца. Выпив чай до конца, Данька поставил чашу на вычурно расписанный табурет, не решаясь пошевельнуться. Лама сидел напротив с открытыми глазами, но как будто смотрящими внутрь, а не на подростка. Лицо буддиста было в тени. Пахло древесным ароматом сандала.

Луч солнца, пробивающийся сквозь ставни, освещал шёлковую ткань дэли, напоминая Даньке мерцающую поверхность речки Толы с проплывающими по ней трупами поверженных китайцев. Один труп зацепился волосами, заплетёнными в длинную косичку, за торчащую из воды костлявую корягу, и вздрагивал от накатывающихся на него волн. Рядом с ним к берегу прибился маленький плетёный чемодан, который Данька открыл с каким-то благоговейным и одновременно пугающим любопытством, вынул зачем-то из вороха грязного белья кожаный бумажник и засунул в карман штанов, даже не открывая его.

Данька закрыл глаза, силясь представить что-то хорошее, что помогло бы ему забыть всех мёртвых, что в изобилии сопровождали его короткую жизнь, но усилия были напрасны. В ушах стоял звон сабель, крики и стоны раненых, сочный русский мат вперемешку с азиатскими наречиями…

Монах, прочтя до конца свою молитву, провёл Даньку до ворот городка и, благословив, выпустил его на улицу. Придя в юрту, в которую поселили его с Игнатом и ещё тремя казаками, Данька пытался уснуть, но пьяные казаки, приведшие с собой монголок, горланили песни так громко, что он снова вышел на улицу.

Вспомнив, что ему нужно доложить о результатах проведённой разведки, подросток пошёл к полковнику Сипайло. Услышав, что тот находится в штабе барона, несмотря на усталость, решил прогуляться по городу, зная, что после пьянки в юрте будет разгул. Да и Игнат после победы над гаминами не следил за Данькой.

Урга превратилась в сплошной кабак; монголы гостеприимно встретили победителей, зазывая их в свои юрты. Разгулявшиеся казаки пили день и ночь напролёт, увлекая своим задором независимых монголок. Барон, всегда опасавшийся распространения венерических болезней среди своих солдат, был странно мягок.

Подойдя к штабу, разместившемуся в деревянном, выкрашенном в красный цвет одноэтажном доме, отнятом у китайского купца, Данька прислушался к голосам, доносившимся из разбитого окна, обклеенного бумагой. Из разговора он понял, что атаман Семёнов со своим войском бежал с помощью японцев в Китай, и что красноармейцы заняли всю Сибирь, но местное население ещё не подавлено, действуют партизанские отряды из крестьян, поддерживающих белое движение. Барон Унгерн, освободив Монголию от китайской власти, оказался отрезанным от России.

Услышав голос барона: «Мы – последние. Надежда только на нас. Остались совсем одни, но раз население нас поддерживает и верит в нас, то мы будем придерживаться плана и освободим Сибирь от большевизма. Поднимем казачьи станицы. Надо дойти до Читы. Будем договариваться с японцами!» – Данька побежал назад в юрту, чтобы рассказать Игнату новости о новом наступлении, но, увидев его, пытающегося раздеть раскрасневшуюся ургинку, лёг на свой матрас и закрыл уши руками.

Снова Азиатская конная дивизия в пути, теперь уже назад – в Россию, бившуюся в предсмертных конвульсиях. Степь, сбросив снежный бархатный покров, покрылась шелковистой зеленью, обещая обильный корм для скота. Весенний ветер, монгольский, настырный, неугомонный, не давал покоя, требуя двигаться дальше. Вперед высылались отряды для разведки ситуации в ближайших к Монголии казачьих станицах. Беженцы, встречавшиеся на пути, подвергались тщательному допросу.

Недалеко от границы встретили две повозки с убегающей от красных в Монголию семьёй староверов-поляков, бросивших свой зажиточный хутор у реки Чикой. Так узнали, что Хамнигадайский край был разгромлен красными. Три села полностью обезлюдели. В двух осталось менее двухсот человек из трёх тысяч в каждом. Услышав эту новость, бурят Тубанов – из тех краёв, ставший героем после освобождения светлейшего Владыки Халхи, гаркнув:

«Убью!» – ускакал без разрешения со своим отрядом.

Барон Унгерн, желавший получить поддержку тех кударинских казаков, кто остался со своими семьями, выступил вслед за Тубановым с 1-ым полком и дивизионом Смирнова, пообещавшего Роману Фёдоровичу создание целого полка из местных добровольцев. Игнат, оберегая подростка, ничего не сказал Даньке о большевистских погромах в Хамнигадае и скакал рядом с мрачным выражением лица, ссылаясь на зубную боль.

Данька, радостный в ожидании встречи с мамой Улей и Тасей, не обращал на него внимания. Увидев вдали у речки между сопок знакомые очертания ставшего родным села, Данька не выдержал и пустился в галоп. Игнат, чертыхнувшись, последовал за ним и настиг подростка у избы Бузаевых. Данька, замявшись, стоял у забора. Игнат спрыгнул с коня, обнял мальчика.

Оба только что проскакали без остановки через непаханые луга и пустую центральную улицу, заваленную трупами жителей села, застывшими в безобразном зрелище насильственной смерти. Не слышно было жизни и не пахло ею. Ни криков домашней птицы, ни лая собак, ни мычания коров; ни многоголосия хамниганцев, любивших детей и охотно их рожавших; не тянулся дымок из печных труб к облакам; лишь створка ворот у церквушки, болтавшаяся на одной петле, жалобно поскрипывала от порывов июньского ветра. Дома, протянувшиеся вдоль по улице, зияли мрачной пустотой вырванных дверей, настежь распахнутыми воротами и опрокинутыми перед ними на землю телами женщин.

Игнат, не снимая руки с Данькиного плеча, толкнул дверь проездных ворот со старинным, поржавевшим кольцом; она подалась, слегка взвизгнув, как жеманная девица, истекающая желанием; и зашёл во двор. На крыльце стояла Ульяна с винтовкой:

– Стой! Застрелю!

– Мама Уля, это я! Не стреляй!

Данька бросился к Ульяне и крепко, до хруста в костях сжал исхудавшее тело женщины, вдыхая потрёпанной душой до боли знакомый запах домашнего тепла. Игнат прошёл в избу вслед за обмякшей Ульяной и поддерживающим её Данькой. На кровати, где обычно спал подросток, лежала Тася. Некогда русые, густые волосы покрылись серым пеплом седины.

Ульяна, вздохнув, села на стул и, не отпуская руки Даньки, будто боясь, что он снова исчезнет, заговорила:

– Не люди, а изверги, Игнаха… Всех порешили… И старых, и детишек порезали… Как скот… Мекитин Демидка лютовал больше всех… Он у них командиром вроде теперь… Некоторые в дацане спряталась у лам, так их вместе с ними и… Сожгли их заживо… – Ульяна вздохнула тяжело и продолжила. – Мы с Тасей в лесу спрятались. Только плоха она стала после этого… Лежит всё…

Женщина, сгорбившись, поднялась со стула, отпустила руку Даньки; подошла к Тасе и поправила на ней одеяло. Подросток и Игнат стояли посредине избы с поникшими головами. Лишь желваки на лице у обоих ходили ходуном.

– Ульяна, а пошто у тебя воды совсем на дне? Пойду наберу в колодце.

Казак подошёл к бочке, где хранилась вода для питья, прервав наконец тяжёлым ярмом зависшую в воздухе паузу.

– Не ходи, Игнат! – устало воспротивилась Ульяна. – Там люди! Побросали их в колодцы. Изрубили, да побросали.

Последние силы оставили Ульяну, и она бесшумно сползла на пол. Данька кинулся к ней:

– Мама Уля!

Игнат с Данькой подняли её и положили рядом с Тасей на кровать, да сели на стулья, праздно стоящие у пустого стола.

Данька, скрыв лицо в ладонях, застыл на стуле. Игнат, положив ему свою руку на спину, разглядывал избу. Всё пришло в упадок: полы давно не метены, занавески не стираны, затхлый воздух гнал на улицу: подальше от покрытой клейкой паутиной тёмных углов, давно не топившейся печи. Лишь икона святой мученицы Иулиании Птолемаидской, купленная Клавдией в Верхнеудинске для Ульяны, когда та ещё ребёнком одной зимой сильно заболела, была свободна от пыли и, глядя на Игната, как бы спрашивала: «Чего расселся, казак? Действуй!».

Игнат слегка толкнул Даньку в бок – тот глянул на него раскосыми, дикими глазами – и дал пацану знак выйти за ним. Во дворе сказал:

– Даня, нам до села Киранского надо. Дедушка18 сказал всем там собраться, а оттуда пойдём большевистского гада лупить. Ульяну с Тасей с собой придётся взять. Красные могут вернуться, второй раз им не повезёт. Нельзя им здесь оставаться. Я вам помогу добраться до наших, а потом в Троицкосавск. К жене. К семье. Им тут тоже больше делать нечего. В Китай, к Гришке Семёнову женщин отправить надо, там их никто не тронет.

Данька только кивнул в ответ и зашёл снова в избу. Маленьким ростом да своей тонкой фигурой производил мнимое впечатление хрупкости. Под гладкой азиатской кожей скрывались стальные мышцы. Игнат на привалах часто боролся с Данькой, тренируя его выносливость.

– Мама Уля, вставайте! – Данька потряс за плечо Ульяну.

– Даня, посмотри что из еды. Я тут сам. – Игнат подошёл к кровати с кружкой воды в руке, приподнял, придерживая, Ульяну и брызнул в женщину водой.

– Игнат! – она открыла глаза и заплакала навзрыд.

Казак сел на краешек кровати, обнял и дал ей выплакаться.

– Уля, нам уходить надо. Тут нельзя вам оставаться. С нами пойдёте. Лошадь хоть есть у вас? Осталась? Хотя какая лошадь?.. Что спрашиваю…

– Весной лошадь забили.

Игнат помог Ульяне встать на ноги:

– Уля, помоги Даньке собраться и уходим. Немедля!

Женщина молча накинула на плечи вязаную шаль и пошла копошиться по избе. Игнат подвинулся к Тасе и так же, как Ульяну до этого, посадил на кровати. Тася свесила голову.

Через ночную сорочку просвечивали твёрдые соски, голые плечи переливались белым мрамором, на шее трепетала уходящей жизнью голубая вена. Игнат откинул ей волосы с лица и слегка похлопал ладошкой по лицу.

– Игнаха-а-а… – протянула Тася и улыбнулась.

Одинокая слеза скатилась по её щеке и затерялась где-то в ложбинке между двумя бугорками небольших грудей. Подскочившая Ульяна помогла Игнату одеть Тасю. Чуть позже Данька посадил Ульяну на лошадь, перекинул узелок с едой да мешок с одеждой, и запрыгнул сам.

– Погодите! Икону забыли! – вспомнила Ульяна и крикнула Игнату вдогонку: – Перекрестись! Нельзя возвращаться!

Игнат вернулся в избу, сунул икону в узелок, проворчал, оседлав коня:

– Да перекрестился я… – привязал к себе Тасю, и вскоре они уже скакали в сторону леса.

На солнечной поляне, заросшей по краям низким кустарником, Игнат дал знак остановиться следующему за ним Даньке с Ульяной. Мальчик освободил Тасю и помог положить её на землю, под тенью могучего кедра. Игнат отвёл пацана в сторону:

– Ждите меня тут! Помнишь, Даня, что Тихон говорил?.. Если до ночи не возвернусь, добирайтесь без меня до Киранского. Там встретимся. – Вскочил на коня и ускакал назад в Хамнигадай.

Данька кивнул, соглашаясь, подошёл к лошади, привязал её к росшей рядом молодой берёзке и присел рядом с мамой Улей на землю.

– Даня… сына… родной… Вырос-то как… Мужик совсем стал… – Ульяна погладила по зардевшемуся первыми волосками лицу подростка.

– Мама!..

Данька зарылся в подол её длинной юбки коричневого цвета с мелким узором из синих незабудок, не в силах подавить дрожь в теле. Ульяна нежно гладила пальцами, искривлёнными тяжёлой работой, ершистые волосы мальчишки, мечтающего о покое и мире.

А потом вдруг тихо запела колыбельную. Тася приоткрыла глаза. Подтянулась к Ульяне. Прислонилась к ней и стала неслышно подпевать.

Солнце шло на закат, лаская макушки леса прощальными тёплыми лучами. Прозрачные облака торопились уступить место мерцающим звёздам. Тайга в предвечерней суете готовилась ко сну. У корней старого кедра, спокойно дыша, спали две русские женщины: одна – завернувшись в шаль, уже в возрасте и с печалью прожитой жизни, разлившейся в морщинах её лица; вторая чуть моложе, в тёмно-фиолетовой шерстяной юбке и сиреневой ситцевой блузке, оттенявшей её седые волосы, выбившиеся из под косынки, положив, как ребёнок, ладошку под щеку с поблёкшими веснушками.

Между ними, головой на плече у старшей женщины и одну ногу закинув на женщину помоложе, расположился комфортно азиатский мальчишка, с намечавшейся угрюмой складкой губ, делавшей детское лицо взрослее. К дереву была приставлена винтовка, рядом лежал туго набитый мешок. Тревожное ржание лошади прервало их сон. Данька вскочил на ноги и тут же присел:

– Медведь! Тише! – закрыл ладонью губы Ульяны.

Лошадь будто взорвалась: фыркала, уши ходили ходуном, по спине пробегались волной напряжённые мышцы; брыкнув последний раз копытами, сорвалась с привязи и пропала из виду. Удалявшийся от поляны звук треска сучьев увёл медведя по прогалине.

– Где же Игнат? Всё нет его… – произнесла Тася и поднялась с земли, отряхивая юбку.

– Подождём ещё. Не ночь. Мама Уля, кушать хочется. Второй день крошки во рту не было. – Данька потянулся и широко зевнул.

– Как теперь без лошади? – буркнула Ульяна, развязывая узелок с едой.

– Как есть! – Данька чмокнул Ульяну в щеку и ушёл в кустарник опорожниться, но хруст веток, раздавшийся оттуда, заставил вернуться его назад к дереву.

На поляну выехал на взмыленном коне Игнат:

– Скорей! Уходим! Красные вернулись!

Ульяна вспрыгнула на ноги:

– Лошадь убежала, Игнаха. Медведь вспугнул.

Казак спешился:

– Вы трое – на коня. Я поведу. Дедушка ждать долго не будет. Поспешить надо. Да и ночь скоро, носа своего не будут видно, – пошатнулся слегка и кинул мальчику тяжёлый, испачканный грязью свёрток:

– Данька, быстрей, в мешок закинь!

– Игнат, да ты ранен?! Откуда кровь? – Тася подошла к Игнату и попыталась снять с него пыльный дэли, подаренный ему монголом в Урге, с кем он часто курил трубку по вечерам.

На плече халата расплылось красное пятно.

– Да ничего страшного. Царапнуло. Вы поживей! Я хоть следы попутал, но они бляди хитрые. Скоро будут.

Тася не послушалась Игната и стала его раздевать, сняла косынку с головы и обмотала туго рану. Помогла ему заново одеться.

– Дядя Игнат, вы на коне поедете. А я поведу, – сказал Данька непреклонным голосом.

Через некоторое время процессия двинулась в тайгу.

«Вторая ночь уже, Игнат. Никак заблудились? Будь проклят этот туман! Откуда взялся? Вроде не время…» – Ульяна рылась в узелке в поиске еды, на быструю руку собранной при побеге из Хамнигадая.

Не хотели делать привал, но Игнат не держался в седле. Тася уже чувствовала себя лучше. Движение разогнало в ней стылую кровь. Oдиночество бабье трусливое по природе своей – не любит присутствие мужиков.

Данька за всю дорогу не сказал ни слова. Весь путь прошёл рядом с конём, расчищая дорогу шашкой через густые заросли да плотную паутину, прочной верёвкой обмотавшей все деревья в лесу. Тропы охотничьи стороной обходил. Огонь на привалах не разводили, охотиться ружьём тоже пока не решались – боялись быть увиденными или услышанными.

– Игнаха… Уснул, поди? Слышь! Заблудились, кажись. Что делать будем? – повторила Ульяна вопрос.

– Да ты погоди! Не шуми! Игнат! А, Игна-а-ат! Ты слышишь? Нет?! – Тася наклонилась над Игнатом, лежащим под рябиной, скромно теснившейся между мощными стволами сосен на Данькиной кожаной куртке, сшитой из сыромятной кожи – качественной, влаги не пропускающей.

Уля, помня наставления Фросины, что дух рябиновый все болезни изгоняет, раны залечивает, увидев рябину, помогла Тасе и Даньке положить у корней Игната, теряющего кровь.

«Помер, кажись… Господи Иисусе, помилуй мя!» – Тася отпрянула от тела Игната и упала, наткнувшись за торчавший из-под земли корявый корень высоченной сосны. Где-то недалеко ухнул филин, как бы подтверждая страшное подозрение. Данька приподнялся, подошёл к Игнату и проверил пульс на шее. Ульяна застыла, приложив руки к груди.

Ранним утром, впопыхах забросав труп ветками, Тася и Ульяна на коне, Данька с шашкой в руках двинулись дальше в путь – через мрачный лес, утонувший в густом тумане. Вечером, выйдя к преграждающему путь болоту, решили сделать привал.

«Еды надолго нам не хватит», – без эмоций в голосе проговорила Ульяна, раскладывая на снятом с головы платке вяленую конину да дикий лук, сорванный по дороге. Данька стоял перед болотом, отмахиваясь от мошек сорванной веткой, и что-то раздумывал. Конь мирно пасся: щипал сочную траву, обдирал листья с кустов. Тася искала место – заночевать. Оба то ли не услышали Ульяну, то ли не хотели ответить.

Вдруг таёжные, привычные звуки прервал Тасин звонкий крик. Данька с Ульяной быстро подбежали к ней. Она бегала по расчищенному под стройной, ветвистой берёзой ночлегу и отряхивала с себя что-то невидимое.

«Тася! Ты чего? Успокойся!» – Ульяна метнулась к ней и пыталась её поймать. Тася не останавливаясь и, лишь смешно взмахивая руками, словно пытаясь взлететь, скрылась в тёмном лесу. Данька, увидев распавшиеся по земле маленькие кости детского скелета и заговорив наконец, ринулся за ней: «Тунгусское дитё. Тётя Тася! Они на деревьях хоронят. Чего так испугались?!».

Ульяна устремилась за исчезающими за деревьями родными силуэтами. Услышав вдалеке Тасин голос, звавший: «Кирилл! Кирюша!». Пробормотав: «Рехнулась баба совсем!» – потрусила быстрее через кочки, задрав подол. Насилу настигла обоих, выбежав на маленькую лужайку, укрытую от любопытного глаза густым буреломом и застланную ковром из сиреневых ромашек.

Посередине полянки стоял эвенкийский шалаш с воздвигнутым перед ним большим, деревянным истуканом. Перед шалашом стояла маленькая фигура эвенка в меховом плаще, подпоясанного ремнём с подвесками и длинным посохом в руках. За его плечи держался высокий мужчина, на вид русский, и пользовался эвенком как мечом для защиты. Тася пыталась прыгнуть и схватить его руками. Данька прыгал за ней, пытаясь её оттянуть. Ульяна застыла на месте, узнав в русском черты давно пропавшего брата Кирилла. Над поляной пролетел белый филин, издав один долгий звук, похожий на смех.

– Да что же ты? Не узнаешь меня? Постарела што ль я так? Аль шаман твой заколдовал тебя?

– Тася перестала скакать и замерла, в слезах, на плече у Даньки.

– Кирюха? Ты ли?! Господи! Кирилл?! Не узнал нас?! – Ульяна как во сне, на ощупь, двигалась к воскресшему, считавшемуся давно утерянным, брату.

Эвенк – седой старик, внимательно за всеми наблюдавший, вздохнул и скрылся в шалаше.

Русский, одетый тоже весь в звериную шкуру, мыча, бросился за ним. Данька, оставив Тасю и Ульяну стоять на поляне, пошёл за ними. Ульяна медленно подошла к Тасе, взяла её за руку и повела к входу в шалаш.

Шалаш был построен из костей крупных животных и длинных прочных веток. Звериные шкуры вместо потолка надёжно защищали от холода и ветра. Эвенк стоял за спиной Даньки, сидящего у костра, горевшего посередине шалаша. Над дымовым отверстием зависло серое небо.

Данька сидел с закрытыми глазами, не обращая внимания на эвенка, хлопающего в ладони за его спиной.

Кирилл, а это был действительно он, лежал на маленьком возвышении – подобии кровати и казалось, что спал. Тася, с красными от слёз глазами, не отходила от него. Сидела рядом с ним на полу и гладила его руку. Ульяна присела к низкому столу, на котором стояли многочисленные горшки. На стенах висели разные пучки трав, птичьих лапок, сушёные ветки вереска, яйцевидной формы бубен. Эвенк перестал хлопать в ладоши, подошёл к Ульяне и сел рядом с ней. Женщина отодвинулась:

– Даня, пора, чего тут рассиживаться. Да кто ж нам дорогу теперь укажет? Пойми где мы… Кирюха-а! Ты чего разлёгся? Вставай! Слышишь?! Вставай! Говори, как выбраться отсюда?!

Ульяна встала, подошла к Кириллу и стала его тормошить.

– Не трогай его! – возмутилась Тася и оттолкнула Ульяну в сторону. Та чуть не упала на огонь, если бы вскочивший на ноги Данька женщину не придержал.

– Мама Уля, до села Киранского нам уже незачем идти. Вряд ли дедушка нас там ждать так долго будет. Нам самим придётся до Китая добираться! – Данька снова сел у костра.

– Да ты что? Какой Китай? Зачем он нам? – взвинтилась снова Ульяна.

– А куда? – Данька посмотрел на Ульяну.

– Домой! Вот куда! И не кудыкай мне! Накудыкаешь горе!

– Дома красные. Убьют нас, – закрыл глаза Данька в ответ.

– Ой, что же делается?! За что ты, Господи, губишь нас так?! – заголосила Ульяна.

– Можем тут остаться, – спокойно сказал Данька, не открывая глаз.

– С этим-то?! – кивнула в сторону эвенка Ульяна. Тот, как сидел у стола, так и сидел и улыбался чему-то.

– Не гомони ты так! Что воешь?! Брата нашла! Радовалась бы! – подала голос Тася.

– Брата?! Брата, говоришь? Да только чего-то он мне шибко не радуется! Да и тебе тоже! – никак не могла успокоиться Ульяна.

– Так раз ты такая умная, так скажи сама, что делать будем? – вскинулась Тася.

– Да если б я, Тася, знала… – Ульяна опустилась с ней рядом на пол.

– Мама Уля, дядя Игнат правду говорил. Уходить нам надо, хотим мы или нет. Сначала до Халхи дойдём. А потом видно будет. Я по дороге домой слышал, у Селенги староверы селятся, да каппелевцы с семьями вроде к ним примкнулись. Их нам надо найти. Всё не одни… – Данька встал и подбросил дрова в огонь.

Эвенк в углу зашевелился. Ульяна, Тася и Данька повернулись к нему. Он указал на Даньку, выставляя большой палец руки и улыбаясь во весь рот. Кирилл вдруг поднялся и сел на лежаке.

– Кирюша! Теперь узнал меня? Сын у нас был – Аркаша! Не уберегла я его… – Тася прильнула к нему.

Кирилл молча покинул шалаш. В свете огня на макушке стал виден страшный шрам, на котором не росли волосы. Тася побежала за Кириллом.

– Дураком стал Кирюха. Не узнает нас. Да и вряд ли когда узнает. Тася, бедная, убивается как, – вздохнула Ульяна и подсела к Даньке.

– Мама Уля, помните Тихона? Одноглазого? – спросил Данька Ульяну.

– Да кто ж его, лешего, забудет. Учудил-то! Хозяйство своё сжёг!

– Он перед смертью дядю Матвею сказал про золото, что спрятал. Дядя Матвей за ним и вернулся тогда, когда нас в лесу оставил. Он нашёл его. На золото мы и корову вам купим, и лошадь. Уходим, мама Уля. Нет дома у нас теперь. Сами построим. С золотом не пропадём. – Ой, Даня, страшно мне! Помирать-то совсем не хочется! – Ульяна уткнулась лицом Даньке в плечо.

– Не помрём, мама Уля! С золотом не помрём!

– Сына, а где эвенк-то этот? Он, похоже, как шаман. Вроде тут сидел… – Ульяна растерянно посмотрела вокруг.

– Поди, во дворе. Пойду – гляну. – Данька вышел из шалаша.

На лужайке Тася держала коня за узды, а Кирилл прикреплял к седлу тугой мешок из полотняной ткани.

– И далеко ли вы собрались? – спросила Ульяна, вышедшая из шалаша вслед за Данькой.

– Не мы, а вы, – ответила ей Тася.

– Ты чего лопочешь-то там? – удивилась Ульяна.

– Уля, идите одни дальше с Даней. Он дело говорит. А я с Кирюшей тут останусь. – Тася дала поводья в руки Кириллу и подошла к Ульяне, пытаясь обнять.

– Никуда я без вас не пойду! – возмутилась Ульяна и отпрянула от Таси.

– Мы с Кирюшей вам помеха в пути будем. А тут не погибнем. Зверюшек полно. Ягода скоро поспеет, а как красные уйдут, так все домой и вернёмся. Ты Даньку спасай. Идите до каппелевцев в Халху. Война когда-нибудь да кончится. Большевики нас не тронут, чего им с нас с Кирюшей взять? За нас не бойтесь. Себя берегите! Дай Бог, свидимся! Молиться за вас буду!

– Тася! Да как же всё так? Жизнь ж ты постылая! – Ульяна бросилась ей на шею, потом, шмыгая носом, пошла обратно в шалаш и вернулась оттуда со своим узелком, вытащила иконку мученицы Иулиании, протянула Тасе: – Мать моя мне купила, чтоб меня защищала. Пусть вас оберегает теперь.

– Не переживай, Уля, за нас. Я с Кирюшей сейчас самая что ни на есть радостная! Ну, с Богом! – перекрестила Тася оседлавших коня Даньку и Ульяну.

– Шаман-то запропастился где-то… – буркнула Ульяна Даньке. – Чудной какой…

Дойдя до места, где Тася испугалась детской могилы, спешились. Кирилл провёл обоих через болото, по узкой, еле заметной, извилистой тропе, скрытой от любопытного взгляда высоким тростником, на прогалину перед густым лесом. Ульяна несколько раз пыталась заговорить с Кириллом, но не получала от него ответа. Вскоре прекратила попытки разговорить его и лишь тихо вскрикивала от испуга, боясь провалиться в чёрную трясину.

У кромки леса Кирилл остановился, дал узды Даньке в руки, закинул Ульяну на коня и вернулся назад на тропу, указав рукой направление, в котором они должны были двигаться дальше. «Кирюха!» – крикнула Ульяна вдогонку, но он не повернулся. Перед лесом Ульяна обернулась назад и увидела перед болотом эвенка, машущего ей рукой. «Господи, не оставляй нас!» – вздохнула Ульяна и откинула ветку, больно ударившую её по лицу.

Лес встретил Ульяну с Данькой влажным воздухом и запахом хвои. Тяжёлый туман, окутывающий тайгу, рассеялся. Солнце поднялось выше и очертания леса уже не казались такими неприветливыми. Тайга, радуясь лучам солнца, встрепенулась и наполнила лес разноголосым пением.

За лесом в забайкальских деревушках и городках разбушевалась смерть. Крестьяне, схватив имущество и скот, бежали в лес и от красных, и от белых, и от многочисленных банд. Богатые буряты селились в монгольских степях. Бедные нанимались пастухами и рабочими к монголам. Мужики в беспамятстве насиловали, сжигали заживо, уродовали всех, кто пришёлся не по нраву, на кого была затаена давняя обида. Вдовы, потеряв детей, в безумстве своём не уступали мужикам.

За надёжной, непроницаемой преградой таёжного леса не было слышно ни грохота войны, ни предсмертных стонов людей, ни воплей выживших в аду и отчаянно завидующих мёртвым. Конь, обрадовавшись твёрдой почве, шагал уверенно, бодро. Данька расслабился, начал бубнить под нос песню, которую часто пела эжы. Ульяна задремала.

– Стоять! – из-за дерева вышел бурят, одетый во всё кожаное, держа наготове карабин.

Данька встал как вскопанный. Ульяна проснулась и почему-то всхлипнула.

– Данька! Ты, что ли? – бурят опустил карабин и подошёл к Даньке.

Подросток не успел отреагировать, как оказался в объятиях бурята.

– Наши! Отбой! – крикнул в лес бурят.

Из-за деревьев стали выходить одичалые от войны буряты. Многие были в таких же кожаных куртках и галифе, как у Даньки. Барон в Урге первую партию униформы тут же распределил между бойцами. Другие одеты были как попало: кто в монгольских дэлях, кто в белогвардейских шинелях, кто в бурятских халатах кочевников. Все подошли к Даньке и стали его расспрашивать о дедушке и об Игнате.

Мальчишка узнал в мужчине с карабином Аюшу Болоева. Болоев служил в отряде хорунжия Тубанова. На привалах иногда подсаживался к одноглазому Тихону и Игнату, любившим петь старинные забайкальские песни; просил их спеть что-то душевное. Растрогавшись до слёз от русских песен, ходил после по лагерю и выпрашивал у всех водки.

Болоев привёл Даньку и Ульяну к лагерю, расположившемуся у подножия скалистой сопки на берегу быстрого ручья и состоящему из пяти землянок. Вершина скалы величественно выступала над верхушками деревьев. Ульяна, усталая от езды на коне, пошла в одну из них прилечь.

Данька занял место на бревне, предложенное ему Болоевым. Из разговора он узнал, что красные побеждают, что бурятские улусы опустели, и казаки семьи свои потеряли, что барон Унгерн с остатками войска пытается пробиться к Верхнеудинску, что отряд Тубанова разбит большевиками и лишь вместе с Болоевым пятнадцать человек спаслись, засели в землянках, не зная, что делать дальше. Думали возвращаться в Ургу, где остался отряд хорунжия Немчинова, да одна большевичка, которую гнали аж до Красного Чикоя, в пытках призналась, что Маймачен сгорел – китайцы сожгли, когда отходили; и красногвардейцы вместе с монголами готовят наступление на Ургу.

Данька предложил всем вместе добираться до русских поселений на Селенге. Искать там защиту от большевиков вместе с каппелевцами: «Селение лежит западнее от центральных дорог, красных там нет. А на месте видно будет, может, кто ещё добрался, может объединиться да Немчинову на подмогу скакать». Обсудив новости, которые принёс с собой Данька, переговорив, было решено с утра идти в Монголию до реки Селенга.

Истошный вопль разорвал утренние сумерки и выхватил Даньку из тревожного сна. Спал он чутко, предчувствие чего-то неотвратимого заставляло его ворочаться на хвойных ветках, служивших ему постелью. Ульяна, лежавшая рядом с ним, во сне держала его за руку, пока подросток не проваливался в беспокойный сон.

Данька, почувствовав, что Ульяны нет рядом, выполз из землянки. Очертания леса ещё нежились в сонной, утренней дымке. Перед землянками призрачные фигуры людей беззвучно убивали друг друга. Деревья шуршали листвой. Разбуженные криком птицы летали низко над лесом и галдели пугливо.

– Мама Уля! – громко позвал Данька.

– Сына-а-а! – услышал Данька недалеко от него вой Ульяны.

Помчавшись на крик, упал на землю и расцарапал о сучья руки. Добежав до ручья, Данька увидел распятую на земле Ульяну, заросшего волосами мужика с диким оскалом, крепко держащего ей руки за головой и блестящий зад второго, который, пыхтя, насиловал её.

– Даня! Сына! Беги! Беги! Не смотри! Сына-а-а… Беги-и-и, Бога ради! – взмолилась Ульяна и потеряла сознание от удара кулаком по голове.

Мальчишка с яростью бросился на мужика, насилующего Ульяну, и был остановлен мощным ударом в живот. Державший Ульяну мужчина выпрямился и пошёл на Даньку. Мальчик скрючился от боли на земле, но, сжимая зубы, пытался встать на ноги, чтобы защитить Ульяну.

Обросший, ухмыляясь, занёс руку, хотел ударить подростка ещё раз и вдруг рухнул на землю. Данька поднял голову и увидел окровавленного Болоева, выстрелившего в мужчину.

Осоловевший от оргазма, с каплями спермы и крови на штанах, насиловавший Ульяну мужик вскочил на ноги и пытался их натянуть. Данька бросился на него, остервенело вцепился в жилистое горло руками, уронив на землю, и не отпускал, пока тело под ним перестало извиваться. Вытерев травой руки, Данька подбежал к лежавшей на земле Ульяне.

– Я сейчас. Я быстро. – Данька оторвал от своей рубахи кусок ткани, побежал к ручью, намочил её и вернулся к невменяемой Ульяне. Мальчишка стал вытирать ей лицо, расцепил руки, судорожно вцепившиеся в мох. Заметил кровь между её ногами, начал скрести. Женщина застонала. Данька промокнул ей лицо тряпкой и вымазал кровью. Дрожащими руками стал выпрямлять раскинутые, голые ноги и поправлять на ней юбку.

Ульяна пришла в себя:

– Даня! Я попить хотела! Сухо во рту было. Пить ходила… Извини меня… – Ульяна потянулась к Даньке, со слезами на глазах.

– Тихо-тихо! Я тут… Я с вами… – Данька тихо успокаивал её и качал, как она его укачивала в детстве, когда он пытался бежать от неё к своей умершей эжы.

– Всё! Всех прикончили! – Болоев плюхнулся рядом с Данькой.

– Сына, помоги мне. Умыться хочу, – Ульяна ухватилась за подростка, неуверенно поднялась и направилась, покачиваясь, к ручью.

Данька, ростом почти с Ульяну, поддерживая женщину, с хмурым выражением лица шёл за ней. Ульяна, присев на берегу, опустила руки в воду, провела легонько, не касаясь, ладонью по струящейся поверхности и вдруг сильно ударила кулаками своё исказившееся в воде отображение. Закричала горько: «Нелюди! Нелюди-и-и! О-о-ой, нел-ю-юди-и-и!».

Данька не знал, как помочь Ульяне пережить случившееся, попробовал оттащить её от воды, но Ульяна не поддавалась, дальше кричала и колотила по ручью. Аюша Болоев, кряхтя от боли в ране, заковылял к Даньке. Вдвоём им удалось унять Ульяну. Положили обессилевшую у входа ближайшей землянки и пошли рассматривать трупы в надежде найти живых казаков.

«Не большевики. Бродяги. На беглых похожи. Тихо как подкрались, никто не заметил. Давно в лесу, видать», – протянул Болоев, пнув тело одного из мужчин, разбросанных на поляне.

«Лошади на месте», – удовлетворено добавил.

Данька хотел ему ответить, как тупой шлепок в висок заставил его обернуться. За ним стоял насиловавший Ульяну мужик, держащий в руках полено. Мальчик почувствовал, как что-то тёплое, тягучее как мёд, стекает по его щеке, и лишился чувств.

Пришёл в себя от ощущения, что его кто-то тащит по мокрой земле и обдаёт горячим дыханием. Шёл проливной дождь. Холодные капли дождя стекали за оттопырившийся воротник, за который его тянули, больно пережимавший горло верхней пуговицей. Силясь раскрыть слипшиеся ресницы, увидел размытую тень большой белой волчицы, вцепившейся зубами в куртку и уносящей его вверх на гору. Мальчик попробовал руками зацепиться за землю, но трава только скользила между пальцами, не оставляя следа на земле. Тогда Данька закричал что есть силы и открыл глаза.

– Даня, сына, очнулся?

Данька увидел склонившееся над ним лицо Ульяны.

– Волк! Где он?!