Читать книгу Мятежная Анжелика - Анн Голон - Страница 3

В ночи раздался дрожащий зов, какое-то время звучал, а потом затих, словно лишился сил.

«Лесная сова, – подумала Анжелика. – Она охотится…» Вновь прозвучал птичий крик, бархатистый, слабый и далекий, приглушенный радужным туманом лунного света.

Анжелика приподнялась на локте. Возле ее тюфяка, лежащего прямо на полу, блестели черно-белые мраморные плиты пола, в которых отражалась мебель.

Через открытое окно в комнату вливался мягкий молочный свет. Он разливался по комнате, теснил мрак, принося волшебство весенней ночи. Молодая женщина, привлеченная лунным светом, встала и, с трудом сохраняя равновесие, неуверенными шагами призрака подошла к серебристому лучу. Оказавшись в его потоке, озаренная взошедшей полной луной, она покачнулась и оперлась о подоконник.

Перед ней под ночным небом расстилались сумрачные просторы, рассеченные неподвижными кудрявыми купами деревьев, похожими на купола. Ветви, подобные высоким канделябрам, покрывала роскошная весенняя листва. Среди толстых стволов, которые, словно колонны, поддерживали своды этого темного храма, открывалась лужайка, залитая луной.

– Это ТЫ! – выдохнула Анжелика.

С соседнего дуба вновь донесся крик совы, неожиданно резкий и хорошо различимый. Казалось, он принес ей привет Ньельского леса.

– Это ты, – повторила она. – Ты! Мой лес! Ты, мой Бокаж!

Пробежал очень слабый, едва уловимый ласковый ветерок. Его нежное дыхание ощущалось только в волнах аромата цветущего боярышника.

Анжелика глубоко вздохнула. Ее иссушенные легкие с наслаждением наполнились нахлынувшими потоками спасительной свежести. Они несли дыхание источников и запахи пробуждающихся соков новой жизни.

Слабость отступила, Анжелика отошла от окна и огляделась. Над альковом, на картине в золоченой раме резвился в обществе богинь юный бог-олимпиец. Она в Плесси. Это та же комната, откуда – уже так давно! – шестнадцатилетняя Анжелика, маленькая любопытная дикарка, подсматривала за любовными утехами принца Конде и герцогини де Бофор.

И на этих самых черно-белых мраморных плитах пола, в которых отражалась прекрасная мебель, лежала она, как и сегодня, страдающая, обессиленная и побежденная, когда красавец Филипп, ее второй супруг, так жестоко отпраздновав их брачную ночь, удалялся, пошатываясь, по коридорам замка.

И в этой же комнате переживала она тяготы второго вдовства, прежде чем, словно завороженная, уступила соблазнам Версаля.

Анжелика вновь опустилась на свое ложе. Его жесткость неожиданно даровала ей долгожданный отдых. Одним ловким движением, которому научилась в пустыне, она, как зверек, свернулась клубком, завернувшись в одеяло, как в бурнус. Тревога, преследовавшая ее в полубреду болезни, сменилась глубоким покоем.

«Дома, – подумала она, – я вернулась домой… Здесь все может случиться».

* * *

Когда она проснулась, уже сияло солнце и разносились обычные жалобы служанки Барбы:

– Взгляните-ка на бедную мою госпожу… Каждый день одно и то же! Ну не горе ли это!.. На земле, как собака! Как я ни заправляю ей каждый вечер одеяло, она вечно умудрится, стоит мне только отвернуться, стащить тюфяк на пол и улечься на нем, как больной зверь. «Если б ты только знала, Барба, как чудесно спать на земле, – говорит она, – если б ты только знала, как это чудесно!» Вот ведь несчастье-то! А она ведь так любила удобства, всегда-то ей и перин не хватало, чтобы согреться. Ах! Поверить нельзя, что эти варвары сделали с ней меньше чем за год. Так и передайте это королю, господа хорошие!.. Моя хозяйка такая красавица, такая неженка! Вы ведь, судари мои, видели ее раньше в Версале, а сегодня можно ли без слез смотреть на нее? Я бы и не поверила, что это она, если бы она не делала все по-своему, что бы ей ни говорили! Нет, те дикари и жить-то не должны… Королю следует их покарать, господа хорошие!..

Возле убогого ложа Анжелики выстроились три пары башмаков и пара сапог. Она узнала башмаки с красными каблуками и позолоченными пряжками, принадлежавшие господину де Бретею, но другие были ей незнакомы.

Анжелика подняла глаза. Над сапогами возвышался пузатый тип, рыжеволосый, с красной усатой физиономией, в синем офицерском плаще с широкими рукавами, перетянутом ремнем.

Касторовые башмаки с серебряными пряжками, строгие и как раз такие, какие подходят тощим икрам в черных чулках, указывали бы на личность придворного праведника, если бы Анжелика тотчас не признала в их владельце маркиза де Солиньяка.

У четвертого персонажа, также в башмаках с красными каблуками, но с бриллиантовыми пряжками, над большим, немного потрепанным кружевным воротником возвышалось лицо военачальника, тонкое и суровое, строгость которого подчеркивалась седой бородкой.

– Мадам, позвольте представиться, – поклонившись молодой женщине, распростертой перед ними на полу, заговорил он. – Я маркиз де Марийяк, губернатор Пуату, уполномочен его величеством передать вам приказы и решения, принятые его величеством на ваш счет.

– Не могли бы вы, сударь, говорить погромче, – произнесла Анжелика, подчеркивая свою слабость. – Ваши слова до меня не доходят.

Господин де Марийяк, дабы быть услышанным, принужден был опуститься на одно колено. Его спутникам пришлось последовать его примеру. Смежив ресницы, Анжелика наслаждалась зрелищем четырех гротескных коленопреклоненных фигур. Она еще больше развеселилась при виде распухшего лица де Бретея с красными следами царапин от ее ногтей.

Между тем губернатор, сломав восковые печати, развернул свиток и откашлялся.

«Госпоже дю Плесси-Бельер, нашей подданной, повинной в серьезном неподчинении, что вызвало наш гнев. Мы, король Франции, вынуждены писать эти строки, дабы сообщить о наших чувствах, каковые, по ее утверждению, ей неведомы, и указать способ, коим ей надлежит выразить свою покорность.

Мадам,

велико было наше огорчение, когда несколько месяцев тому назад вы отплатили неблагодарностью и неповиновением на те благодеяния, каковыми нам угодно было осыпать как вас, так и ваших родных. Вы пренебрегли полученным приказом не покидать Париж. Однако разве этот приказ не был продиктован желанием уберечь вас – зная вашу природную импульсивность – от вас же самой и от тех необдуманных поступков, каковые вы могли бы совершить? И вы их совершили! Вы устремились навстречу опасности и тем разочарованиям, от коих мы желали вас оградить, за что оказались сурово наказаны. Отчаянный призыв, обращенный к нам через посредство настоятеля братства Пресвятой Троицы, преподобного отца де Валомбреза, вернувшегося из Марокко, сообщил нам о том печальном положении, до которого довели вас ваши необдуманные поступки. Находясь в плену у берберов, вы начали осознавать степень ваших заблуждений и с присущим особам вашего пола легкомыслием обратились за помощью к суверену, над которым ранее насмеялись.

Из уважения к тому великому имени, носительницей коего вы являетесь, а также из чувства дружбы, некогда связывавшей нас с маршалом дю Плесси, и, наконец, из жалости к вам самой, все так же остающейся одной из наших возлюбленных подданных, нам не было угодно принуждать вас нести все тяготы заслуженного наказания, оставив на произвол жестоких варваров. Мы откликнулись на ваш призыв.

И ныне вы живы и невредимы и находитесь на французской земле. Мы выражаем тому свое удовлетворение.

Однако будет справедливо, если и вы выразите нам публичное покаяние.

Мы могли бы предписать вам провести некоторое время в монастыре для осознания своих поступков. Но при мысли о перенесенных вами страданиях мы отказались от этого намерения. Мы предпочли отправить вас в ваши владения, понимая, что родные края могут стать лучшими советчиками. Но не считайте это ссылкой. Вы должны там оставаться только до того дня, когда по собственной воле вы отправитесь в Версаль, где выразите свою покорность. В ожидании этого дня – каковой мы желали бы видеть недалеким – офицер, назначенный господином де Марийяком, губернатором провинции, будет выполнять над вами надзор…»

Господин де Марийяк прервался, поднял глаза и произнес, указывая на толстого военного:

– Позвольте вам представить, мадам, капитана Монтадура, которому я счел своим долгом доверить честь быть вашим стражем.

В этот самый момент капитан пытался переменить одно колено на другое, испытывая страдания от положения, непривычного для его пузатого тела. Он едва не упал, с трудом удержался и заверил зычным голосом, что он к услугам маркизы дю Плесси.

Но он напрасно старался. Анжелика, все так же свернувшись комочком под одеялом, не открывала глаз и, казалось, дремала.

Господин де Марийяк стоически продолжал чтение:

«Теперь мы изложим в нескольких словах тот способ, коим мадам дю Плесси надлежит выразить свою покорность. Беспокойное поведение членов ее семьи, один из коих недавно дошел до оскорбления его величества, слишком хорошо известно, чтобы эта покорность не несла в себе оттенка, каковой заставит умы размышлять о прискорбных примерах, способных увлечь на скользкий путь неповиновения.

Мадам дю Плесси нанесла нам публичное оскорбление, а посему и удовлетворение за оскорбление должно быть публичным.

Ей следует прибыть в Версаль в карете, украшенной черным. Карета остановится за пределами ограды, без права въезда в парадный двор.

Мадам дю Плесси надлежит одеться в скромный туалет темных тонов.

В присутствии всего двора она подойдет к королю, преклонит колена, поцелует руку и вновь принесет клятву вассала и преданной подданной.

Кроме того, от нее потребуется принести в дар короне одно из ее владений в Турени. Во время этой церемонии дипломы и контракты этой уступки прав на владение должны быть вручены нашему обер-камергеру в знак клятвенного обещания верности и публичного покаяния.

Отныне мадам дю Плесси-Бельер надлежит проявлять служение своему государю с той верностью, каковую мы желаем видеть безупречной. Она останется в Версале и удовлетворится теми титулами и привилегиями, каковые мы сочтем нужным ей предоставить. Нам известно, что при ее гордыне это явится для нее самым тяжким наказанием, но она вынуждена будет безропотно его снести. В завершение следует сказать, что она обязана стараться с преданностью служить своему королю, будь то в пределах королевства, при дворе…»

– Или в его постели, – закончила Анжелика.

Господин де Марийяк вздрогнул. Несколько минут тому назад он был убежден в бесполезности всяких речей, обращенных к этой несчастной, безнадежно больной, простертой в полузабытьи.

Замечание Анжелики и насмешливый взгляд из-под полуприкрытых век доказывали, что она внимательно слушала и вовсе не так больна, как хотела показать. Пергаментные щеки губернатора порозовели, и он сухо заметил:

– В послании его величества об этом не упоминается.

– Да, но подразумевается, – мягко откликнулась Анжелика.

Господин де Марийяк прочистил горло и что-то пробормотал, прежде чем продолжить чтение.

«…при дворе или в любом другом месте, где его величество пожелает указать ей служить».

– Сударь, не соизволите ли закончить, я устала.

– Мы тоже, – заявил оскорбленный дворянин. – Разве вы не видите, мадам, в каком положении мы вынуждены читать вам…

– Сударь, ведь я умирающая.

Злобное и слащавое выражение появилось на лице знатного вельможи.

– Я бы вам не советовал, мадам, слишком долго оставаться в таком состоянии, ибо снисходительность его величества не вечна. И именно этим предупреждением его величество заканчивает свое послание. Помните, мадам, что король по доброте своей предоставляет вам несколько месяцев на размышления, после чего он навсегда сочтет вас неисправимой мятежницей. После указанного срока он будет непреклонен. Сейчас май, мадам. Король знает, что вы больны и измучены. Он решил набраться терпения, но, если в первых числах октября вы не выполните всего, что вам предписано для получения прощения, он сочтет ваше упорство проявлением непокорности.

– И что случится тогда?

Господин де Марийяк вновь развернул письмо государя.

«Мадам дю Плесси будет арестована, препровождена в крепость или в монастырь по нашему выбору. Ее жилища будут опечатаны, замки, особняки и земли – проданы. Во владении в качестве наследственного имущества останется лишь замок дю Плесси и непосредственно окружающие его земли, каковые отойдут к Шарлю-Анри дю Плесси, сыну маршала и нашему крестнику, и этот последний поступит под нашу опеку».

– А мой сын Флоримон? – побледнев, спросила Анжелика.

– О нем здесь не упоминается.

Повисла тишина. Анжелика ощущала на себе тяжесть взглядов злорадствующих мужчин, которых она почти не знала, которым не сделала ничего плохого, но которые тем не менее откровенно радовались ее поражению, потому что человеку ничтожному присуще наслаждаться зрелищем сломленной красоты и унижением тех, кто не желает пресмыкаться.

Теперь мадам дю Плесси уже не осмелится поднять свою гордую головку и взглядом изумрудных глаз воздвигнуть преграду между королем и тем влиянием, которое другие умы тщетно пытались на него оказывать. Она поедет в Версаль, чтобы вынести мучительное унижение, и оно навсегда сломит ее гордыню. Она лишится своей неукротимой силы, станет подобной всем прочим, превратится в послушный инструмент в руках того, кто управляет людскими душами и судьбами. Как ловко они действовали, рекомендуя королю непреклонность!

Тихий елейный голос господина де Солиньяка прервал молчание. Он-то не страдал от этого долгого стояния на коленях, потому что привык к бесконечным молитвам в одиночестве в своей домашней часовне, где он выпрашивал у Бога силы для продолжения изнурительного и тайного дела, требуя от развращенного мира исполнения Божественного закона. Он полагает, что для мадам дю Плесси-Бельер настал момент поразмыслить над своими прошлыми ошибками и с пользой провести время, которое оставляла ей снисходительность короля, чтобы собрать доказательства полного раскаяния. Разве она не заслужит прощения короля, если принесет в залог своей преданности обращение провинции Пуату в истинную веру?

– Вам должно быть известно, мадам, что религия, называемая реформатской, доживает последние дни. Ее адепты повсеместно возвращаются в лоно католической апостольской матери-церкви. Упорствуют только отдельные упрямцы, в частности в этом уединенном и диком краю, откуда вы сами родом и где расположены ваши владения. Капитан Монтадур, один из самых ревностных служителей церкви, специально сюда направленный, тратит немало сил, чтобы убедить гугенотов вашей области отказаться от их гнусных верований. И мы подумали, что вы сможете помочь, мадам, в этом святом начинании. Вы знаете крестьян округи, вы говорите на их языке. Вы их госпожа. У вас есть способы принудить гугенотов отказаться от зловредной ереси. Поймите, мадам, какая благородная задача стоит перед вами, и подумайте, как будет благодарен вам король, которого вы оскорбили, за помощь в сплочении его королевства, предпринятом ради вящей славы всемогущего Господа…

Речи господина де Солиньяка имели больший успех, чем чтение послания короля господином де Марийяком. Анжелика отбросила свое притворное безразличие. Она неожиданно села и уставилась на мужчин огромными пылающими глазами на исхудавшем лице:

– Включено ли его величеством обращение моей провинции в обязательные условия?

Саркастическая ухмылка обнажила желтоватые зубы господина де Марийяка.

– Нет, мадам, – откликнулся он. – Но это подразумевается.

В едином порыве де Марийяк, де Солиньяк и де Бретей склонились над Анжеликой, и только толстый живот помешал Монтадуру последовать их примеру. Однако он тоже склонился в меру своих возможностей. Им двигала вовсе не забота подвигнуть Анжелику на святые дела. Просто он увидел, что она чертовски красива, эта умирающая, привезенная несколько дней тому назад в замок, можно сказать, уже завернутой в саван!

Эти склонившиеся над ней лица напомнили Анжелике мучительные кошмары, которые посещали ее иногда на Средиземном море. Сны возвращали ее к недавним воспоминаниям о французском дворе и к удушающей обстановке Версаля, полной заговоров и угроз. Там странным образом смешивались страх перед отравителями, которые служат в тайных комнатах свои черные мессы, и интриги фанатиков веры, отдающие ладаном и святой водой. Все, что она навсегда отторгла и от чего бежала, воплотилось в реальность, набрало силу, и Анжелика вновь ощутила их неизбывное раболепие и нескрываемую злобу.

– Мадам, – бормотал Марийяк, – докажите нам свое усердие, и мы избавим вас от самого неприятного. Мы сумеем пробудить в короле великодушие по отношению к вам. Мы можем, например, намекнуть ему на смягчение строгости епитимии, которую ему угодно на вас наложить. Возможно, мы сумеем вернуть вам право въезда кареты во двор… Отмены черного платья… Клятв верности…

Он знал свое дело. Он прекрасно понимал, что для такой женщины, как Анжелика, самое тяжелое действительно заключалось в унизительных деталях, а не в необходимости передать одно из своих поместий короне. Они ожидали ее обещаний и заверений и уже готовили свои условия.

Но она надменно отпрянула:

– Вы все сказали, господа?

Губернатор поджал губы:

– Нет, мадам, мы еще не закончили. Я должен вручить вам личное послание его величества. Вот оно.

Анжелика сломала красную печать. Она узнала почерк короля.

«Драгоценная, мое несносное дитя, моя незабвенная…»

Буквы плясали перед ее глазами. Анжелика опустила письмо, не желая читать дальше.

Наконец королевские посланцы встали и направились к двери. Господин де Марийяк бросил взгляд на распростертую фигуру и пожал плечами. Он даст понять королю, что эта женщина повредилась умом. Так валяться на полу после того, как она царила в Версале! Крайне прискорбно. Напрасно он послушался Солиньяка и взялся за это дело. Оно не обещает ничего хорошего ни королю, ни ему самому, ни Обществу Святых Даров. Совершенно ясно, что она умирает.

– Господа! – окликнула их Анжелика.

Они застыли возле двери. Она поднялась, и спутанные волосы превратились в бледный ореол вокруг головы, подчеркивая непримиримый блеск глаз.

– Господа, соблаговолите передать королю, что он не вправе быть добрым ко мне.

– Что это значит, мадам? – удивился Марийяк. – Вы считаете себя недостойной доброты его величества?

– Нет. Я хочу сказать, что между нами нет места доброте. Его любовь меня оскорбляет, ибо мы враги. Не так ли? Между нами может быть только война!..

Губернатор сделался землистого цвета. При мысли, что ему придется повторить королю такие слова, у него потемнело в глазах.

Все вышли, крайне озабоченные.

* * *

– Безумная, просто безумная женщина, вот вы кто! – закричала Барба, устремляясь к изголовью своей хозяйки. – Что за блажь на вас нашла, крушить все вокруг! Несчастная! Говорить такое прямо в лицо этим знатным господам, которых король послал специально, чтобы уладить дело. Вот, значит, как вы добиваетесь прощения!

– Так ты подслушивала, Барба?

– Мало того что вы в немилости и измучены… – продолжала Барба, охваченная праведным гневом. – Вы чудом спаслись, а теперь еще продолжаете бездумно играть своей жизнью!

– Барба, в мое отсутствие ты научилась командовать, мне это не нравится.

– Так должны же мы были защищаться с маленьким Шарлем-Анри! Вы, мадам, бросили нас на произвол полиции, которая то и дело к нам заявлялась. Эти чертовы полицейские нас допрашивали, рылись в бумагах, взламывали шкафы. Это уже потом они оставили нас в покое. И нам приходилось только ждать. Вы думаете, это очень весело, вот так все ждать да читать молитвы, перебирая четки? И вот в один прекрасный день вы объявляетесь, тощая и ободранная, как бродячая бездомная кошка. А теперь парк полон солдат, под вашей крышей распоряжается какой-то толстый капитан, он жрет ваши припасы, пристает к служанкам. Так должна же я была научиться кричать и защищаться, как вы считаете?..

Пыл верной Барбы смутил Анжелику.

– А что же, по-твоему, должна я делать? – пробормотала она неуверенно.

– Поехали бы к королю, – зашептала Барба, вновь обретая надежду. – И все стало бы как прежде. Вы бы опять превратились в самую могущественную особу в королевстве, а ваш дом и ваши сыновья повсюду пользовались бы уважением. Поезжайте к королю, мадам. Вернитесь в Версаль.

Она наклонилась, стремясь прочесть на лице Анжелики признаки согласия. Но под усталыми веками сверкнул непримиримый блеск зеленых глаз.

– Ты, Барба, сама не знаешь, о чем говоришь. Поехать к королю! Для тебя, простая душа, нет ничего лучше, как жить при дворе. Но я-то осведомлена лучше. Разве я там не жила? Ты говоришь, жить при дворе? Какая насмешка! Погибнуть при дворе, вот это да. От скуки, от отвращения, в конце концов, от яда соперницы. Жить при дворе! Это все равно что танцевать трикоте на зыбучих песках. Я никогда не вернусь к ним.

– Но король ведь вас любит! Он весь в вашей власти!

– Нет, он не любит меня. Он меня хочет. Я никогда не буду ему принадлежать. Это невозможно. Послушай, Барба, ты кое-чего не знаешь: король Франции всемогущ, но я-то сумела сбежать из гарема Мулая Исмаила… Ты даже не представляешь, что это такое. Ни одной женщине это не удавалось. Это считалось невозможным, немыслимым!.. Так почему же я не смогу победить и короля Франции?

– Так вы этого хотите?

– Да… Я думаю… Я думаю, что мне не остается ничего другого.

– Ах! Рехнувшаяся, рехнувшаяся женщина! Да сохранит нас Господь, – зарыдала Барба и, закрыв лицо руками, выбежала из комнаты.