Читать книгу Молёное дитятко (сборник) - Анна Бердичевская - Страница 5

Суд был закрытым. Но в коридоре места не было, и всех свидетелей пустили сразу в зал. «Народу было – как в театре», – много лет спустя вспоминала о суде над Агнией ее подруга детства Ксения, она тоже была свидетель обвинения и зритель в зале.

Маме еще в тюрьме дали прочесть дело, так что она знала, что свидетелями стали все. Стало быть, все, даже мой отец, придут. Агния, как могла, подготовилась. Моя бабушка с передачей прислала свою старинную белую шелковую блузку с отложным воротником, а еще специально связанную для беременной дочери большую запахивающуюся кружевную накидку из синего мулине, она уютно и не без изящества прикрывала плечи и большой живот. Шел восьмой месяц беременности, август наступил.

Когда-то мама мечтала стать актрисой. Не стала в силу многих горьких, а также смешных обстоятельств… Но это было во взрослые молодые годы. В детстве же она любила рисовать и в шестнадцать лет легко поступила в родном городе в художественный техникум. Студенчество оказалось самым счастливым временем, она жила в общежитии в центре города, все студенты как-то да подрабатывали, так что с голоду не пухли, выпускали стенгазеты, ездили на этюды, бегали в театр на галерку, а как-то раз в город приехал Владимир Маяковский, читал стихи и устроил диспут: «Суд над современной поэзией». Он, футурист, был и обвиняемый, и защитник, и судья. Прокурором выбрали местного акмеиста Толстолобова, которого Маяковский стал звать то Лобов, то просто – Толстой. Прокурор-акмеист злился, и почему-то это было страшно смешно моей семнадцатилетней маме. Маяковский легко и блистательно вел процесс, играючи… и подумать никто не мог, что через три года, в тридцать семь он умрет…

Никто, никто ничего не знает.

И вот тридцатисемилетнюю Якубову привезли в суд, прямо из тюрьмы – на ее собственный процесс.

Августовский день, теплый, но не жаркий, небеса высокие, с облачками… Она всю эту свободную синеву и зелень видела минут пять. В «воронке» окон не было, но когда Якубову вели с улицы Дзержинского через двор к служебному входу двухэтажного судебного здания, она не озиралась по сторонам, только в небо глядела, на вершины деревьев. А на вахте моя мама впервые за много месяцев увидела себя в случайном щербатом зеркале на щербатой же стене, и удивительным, неожиданным образом – очень себе понравилась. Беременность шла ей. И отросшие почти до плеч свободно-волнистые волосы были хороши. Но особенно, особенно празднично смотрелись белый отложной воротник из старого чуть кремового шелка и темно-синяя кружевная накидка. «…Не забудь потемнее накидку, кружева на головку надень!..» – запел баритон в душе моей мамы. И актриса, которой она когда-то хотела стать, но не стала, очнулась в ней. Агния просветлела лицом, выпрямилась, да еще и легкий румянец на скулах проступил. Так что даже полусонный дежурный, глянув на Якубову, чтоб сверить с фотографией в деле, совершенно проснулся и долго не мог отвести взгляд. Агния это заметила, чувствуя абсолютное спокойствие и уверенность в себе. Удивительное состояние – беременность. Полная самодостаточность…

До выхода в зал ее провели в небольшую комнату. Там ее ждала симпатичная женщина с ямочками на щеках.

– Я адвокат, – сказала она, роясь в сумочке. – Но для вас – государственный защитник… А прокурор – государственный обвинитель. – Она достала папиросы и зажигалку, закурила и свободной рукой ловко пролистала папки «дела Якубовой». Их было три. В первой допросы, в двух других, толстых – фотографии, письма, блокноты и рисунки, изъятые при обыске. Толстые папки защитница отложила в сторону, а первую начала просматривать с конца, пока не остановилась на первом развороте. На нем чернели отпечатки пальцев и ладоней обеих рук подсудимой. Почему-то защитница их долго разглядывала.

– Вы никогда хиромантией не интересовались? У вас очень редкая линия жизни… и вообще… – она затянулась папироской и начала быстро перелистывать допросы обратно, продолжая в том же темпе разговаривать с подзащитной. – Государственный обвинитель – наш главный соперник, он шишка, почище судьи, и ведь от него нельзя отказаться… а от меня можно! – она хохотнула и снова затянулась, продолжая листать дело. – Но что-то я не помню, чтоб от нас, защитников, хоть раз кто-нибудь отказался!.. Разве что клиент не беден и может нанять себе адвоката. Думаю, вы – не можете…

Женщина наконец посмотрела на свою подзащитную. Вид которой решительно ей не понравился.

– Что это вы так… нарядились? Вы, знаете ли, не в том положении. Судья должна проникнуться к вам жалостью. – Подсудимая молчала, разглядывая за спиной защитницы окно и тополь в нем с чуть поржавевшей листвой – осень скоро… – Вы меня слышите?.. У вас же несчастная судьба, тяжелое материальное положение, вы мать-одиночка, у вас сын-безотцовщина… и сейчас вы беременны неизвестно от кого… Кстати, от кого?

В дверь заглянула секретарь суда и сказала:

– Ирочка Борисовна, пора начинать, – и обернулась к милиционеру: – Федя, веди подсудимую в зал.

Защитница достала из сумочки помаду и, без зеркальца, но точно, как по трафарету, подмазала губы… Странное дело, маме моей страшно захотелось попросить у нее обмылок помады. Так в пересыльной тюрьме она однажды, чтоб отбить голод, попросила у охранника покурить, и он отдал ей свою недокуренную цигарку… Не задумываясь, отдал, как мужик мужику, сидящему с ним в одном окопе. Но женщине у женщины попросить помаду? Нет, не в этот раз…

И вдруг защитница взглянула на подзащитную и сказала:

– Раз уж вы такая нарядная, может и… – она, не договорив, протянула моей маме помаду. Мама, сказав: – Спасибо! – взяла ее и, так же не глядя, подкрасила рот.

Скамья подсудимых была на небольшом помосте, Якубова вошла в зал заседаний суда, легко поднялась на помост, села по центру пустой скамьи, положила по тюремной привычке ногу на ногу. В тюрьме днем ложиться нельзя. Шконку – откидную металлическую кровать – с утра поднимают к стене, и надо ждать до десяти вечера, чтоб опустить койку и лечь спать. А в семь подъем. Когда живот стал большим, мама приспособилась сидеть днем на табурете нога на ногу, еще и обняв колено, чтоб живот был снизу и с боков защищен и поддержан. И на скамью подсудимых мама села так же, обняв колено. В то же время она выпрямила спину и, наконец, посмотрела в зал, в котором все с первого мгновения смотрели на нее. Она почти всех узнала, почти каждому посмотрела в глаза, и на душе защемило. Но не слишком. Возможно, потому, что я была с нею, в большом, хорошо защищенном животе…

Моей бабушки в зале не оказалось. Оно и понятно, она не свидетельствовала против дочери, ее показаний вообще не было в деле. Бабушку не вызвали в суд.

Все с удивлением, чтоб не сказать – с изумлением, смотрели на маму. Никто до сих пор понятия не имел, что она беременна… и вот открылось. Но главное – Якубова была сейчас так спокойна, так неожиданно хороша… Только мой папа на подсудимую не смотрел. И мама на него не посмотрела, так, пробежала взглядом, и дальше… Но она успела его разглядеть и даже понять, как он и что.

Лев Маратов, Левушка – так его звали. Все годы учебы во ВМАТУ он был первый парень на деревне. Отличник боевой и политической подготовки, чемпион по шахматам, чемпион по штанге, правофланговый в строю… Родом из станицы верхнего Дона, Левушка был по паспорту русский, немного хохол, отчасти черкес, в целом – казак… Ему было двадцать три, но был он могуч и выглядел на все тридцать. И очень, очень в зале суда было ему не по себе… Умная, молодая его физиономия с точеным, чуть вздернутым носом, будто окаменела. В канун Нового года и маминого ареста, на последней их встрече Левушка был не по уставу кудряв, залезать пальцами, всей пятерней в его шелковую гриву Агнии было страшно приятно… Она знала: курсант Маратов стригся два раза в году под машинку и постепенно обрастал… В августе в зале суда мама заметила, что он недавно постригся, видимо, к началу жары в конце июня, и теперь его крупная голова заросла короткой густой шерсткой, он как бы бархатную черную шапочку надел. Был сейчас Левушка бледен, только уши розовели…

Они познакомились два с лишним года назад в библиотеке клуба ВМАТУ. Ее только что взяли сюда на работу, в место довольно сытное (штатских сотрудников кормили с курсантами), но с мизерной зарплатой. При знакомстве в библиотеке курсант Маратов взял Альфреда Брэма «Жизнь животных» – почитать в зале, а она, заполняя формуляр, положила на стол Багрицкого – взяла на дом. Левушка заглянул в книжечку, спросил, хорошие ли стихи, они встретились глазами, и мама кивнула. Брэм в могучих руках моего папы был очень, очень толстым и тяжелым, страниц за тысячу, с прекрасно выполненными рисунками всевозможных животных. Мама у Левушки еще спросила: «Кого из них собираетесь изучать, неужели всех?». Он ответил: «Начну со львов». Курсант-библиотекарь обрадовался: «Правильно, Лева! Начинать надо с себя»… С тех пор, случайно встречаясь в коридорах, они стали здороваться. Нет, она в него не влюбилась. Слишком красивый, слишком молодой. И, конечно, нравится женщинам – всем подряд. Герой не ее романа. Да и никаких романов у Агнии не было вовсе – после смерти Витькиного отца. Было, правда, замужество с Якубовым. Но никак не роман… А что Левушка? Он знал, что нравится женщинам, и ничего не имел против. Но эта (все уже знали, что она в клубе новая художница, да такая, что даже портреты умеет писать) на него ни разу не подняла глаз. Женщина взрослая, но легкая и стройная… а ведь целая жизнь у нее позади. Странная… Он в нее, пожалуй, не то чтоб влюбился, он вообще не знал, умеет ли любить. Но он «запал на нее» – вот как это можно было назвать. Разговаривал Левушка с художницей в первое время редко, она была с ним иронична, говорила как с мальчиком, участливо и только по делу, и это его раздражало. Он мальчиком вовсе не был… Она не смотрела на него. А курсант Маратов очень даже на нее смотрел – внимательными и горячими карими глазами. Каждую «случайную» встречу он готовил и ждал. Она порой это чувствовала… И все.

Но как-то раз в клубе шла «Серенада солнечной долины», в зале было битком, и, случайно или нет, они оказались на соседних местах. Тогда и возникла… любовь?.. Пожалуй – тяга. Совершенно сумасшедшая тяга… Возникла у него. Но и в нее проникла, впервые за десять последних лет. Никакого будущего у этого странного, неизбежного, не называемого чувства – не было. Так они оба думали.

На самом-то деле будущее было. Я – вот как оно называлось… Может, я все это и устроила, хотела родиться…

Вскоре курсант Маратов училище окончил и немедленно написал рапорт об увольнении, давно он об этом мечтал. Но его не демобилизовали, не отпустили. Потому, наверное, что был Лева чемпион училища по большинству видов спорта. Начальство даже сочинило для него новую должность – главный редактор многотиражки ВМАТУ. Левушка засел за брошюры по полиграфии и журналистике, придумал своей газете название «Взлет», выбил две ставки для сотрудников и взял на работу двух хорошеньких, с голодухи прозрачных, выпускниц университета, филологинь. И с этими девочками, влюбившимися в главного редактора с полуоборота, начал выпускать еженедельную газету. За эскизами заголовков, выбором шрифтов, вообще за советом он с полным основанием стал все чаще приходить к Якубовой в мастерскую. И как-то в воскресенье зашел домой. Начался неизбежный роман. О котором в училище, как ни странно, никто так и не догадался. В коммуналке соседки, то одна, то другая, встречали в полутемном коридоре высокого моряка, ну так что ж? Мало ли. Дело молодое, послевоенное… И старший мой брат Витька возвращаясь от бабушки по выходным, заставал дядю Леву дома, моряк подарил ему шахматы и научил мальчика в них играть… Как выяснилось впоследствии, научил хорошо, на всю жизнь…

В зале суда сидело еще двое мужчин в военно-морской форме, один кавторанг с кортиком, преподаватель основ марксизма-ленинизма, а второй – курсант Беня Фишер, свидетель защиты. Были в зале и друзья счастливой юности, с которыми Агния училась в художественном техникуме, были и просто друзья-приятели. Были сослуживцы по прежним работам – представитель профкома цеха военного завода, где она красила пушки, заместитель отдела кадров универмага, где Якубова работала до ВМАТУ. Небольшой группой сидели соседки по коммуналке… И еще порядочно безымянных людей со знакомыми лицами – с почты, из ЖЭКа, из библиотеки…

Мама обратила внимание на пятерых – совсем незнакомых. И неожиданно, как от озарения, улыбнулась. Какая-то драматургия ей приоткрылась… Этих пятерых, вовсе не знакомых, она принялась разглядывать внимательно, а они, напротив, сразу перестали пялиться на подсудимую.

– Суд идет! Встать! – выкрикнула секретарь суда.

Все до единого поднялись, и в зал вошла седая женщина-судья, похожая на Надежду Константиновну Крупскую, за нею – два неприметных заседателя, прокурор, адвокат. Судья шла тяжело, видно, с сердцем у нее было неважнецки, да и варикоз… Прокурор (государственный обвинитель) был молодцом – при галстуке, высокий и худой, с выправкой, уселся за тумбочкой у дальней стенки. Адвокат – государственная защитница – разместилась перед скамьей подсудимых. Процесс начался со слов и процедур, не имевших значения. Моя мама их как-то совсем пропустила. Еще и потому, что после крика «Встать!» она почувствовала страшную тревогу, провальную… Именно как актриса, уже вышедшая на сцену и вдруг забывшая текст. Да, она читала дело, то есть знала пьесу в общих чертах – показания-роли всех действующих лиц были ей известны. Но ей-то что делать и говорить прямо сейчас, на этом помосте! Ни суфлера, ни режиссера… Она хваталась за соломинку, ведь были, только что были какие-то подсказки, от этой вот адвокатши, там, в комнатке за сценой, в гримерке с губной помадой… И еще – пятеро незнакомцев… Кто они и зачем?! А ведь точно – зачем-то!.. Подсказки были. Но все сплыли.

Судья что-то сказала, и со своего места встал прокурор.

Речь его была не длинной, в основном про обострение классовой борьбы в непростой международной политической обстановке. Обращался он к судье, говорил быстро, как газету читал. Только в конце прокурор обернулся к свидетелям, то есть ко всему залу:

– Товарищи, наш общий гражданский долг не допустить расползания в обществе западной пропаганды, упадничества и прямого вредительства в трудные годы послевоенного строительства, когда весь советский народ в едином порыве… – и еще что-то… «Нет, этот ничего не подскажет», – подумала подсудимая про обвинителя. А он снова повернулся к судье и наконец высказался по существу. – Из материалов дела гражданки Якубовой А.И. следует, что ее действия, подтвержденные во время следствия многочисленными свидетельскими показаниями и заключениями экспертов, подпадают… – тут он назвал статью 58-ю и несколько ее пунктов. И закончил, грозно глядя в сторону моей мамы:

– Обвинение требует для подсудимой Якубовой в качестве меры наказания десять лет без переписки в лагерях строгого режима.

Зал глухо охнул. Многие с сочувствием и даже ужасом глянули на подсудимую, но тут же уставились на судью.

«Они испугались», – подумала мама о зрителях. А она нет, уже не испугалась. Еще в тюрьме все – от следователя до тюремного врача, от сокамерниц до охранника, приносившего в обед баланду, – твердили ей, что меньше десятки по 58-й статье сейчас не дают, новая волна пошла, сажают пока меньше, чем в 37-м, зато судят пристальней и строже. Кроме «вышки», четвертинки и десятки, есть еще срок восемь лет, как говорится, по блату… Но никто и припомнить не мог, чтоб такое счастье кому привалило…

Судья, глядя в бумаги на столе, заговорила монотонно, что на основании правил судопроизводства в СССР суд выслушает показания всех свидетелей, как и прения сторон обвинения и защиты… После чего она откашлялась и предложила государственной защитнице дать предварительную оценку действиям подсудимой. Адвокат встала, оглядела зал и грудным голосом, полным как укоризны, так и женского сострадания, стала описывать жизнь матери-одиночки, женщины, далекой от социалистической морали – с огромной задолженностью по квартплате, политически неграмотной мещаночки, готовой поддаться на любую провокацию врага, чтоб выплеснуть горечь собственного неблагополучия… Затем защитница попросила суд учесть то обстоятельство, что Якубова ждет ребенка. В связи со всем вышеизложенным защита просит смягчить наказание, обоснованное прокурором, заменив десять лет заключения на восемь, и в лагере общего режима…

Вдруг защитница оглянулась на Якубову и – вот неожиданность! – подмигнула ей… В следующий миг она снова обратилась к судье и заседателям. Только голос ее изменился на, что ли, требовательный, прокурорский почти.

– Уважаемый суд! Чувствую себя обязанной высказать свои сомнения в части некоторой недоработки следствия. Сегодня в зале суда по каким-то причинам отсутствует главный свидетель обвинения, директор клуба ВМАТУ капитан Горохов А.П. Он являлся непосредственным руководителем художницы клуба, а именно – моей подзащитной Якубовой. Из материалов дела следует, что Якубова и ее начальник нередко задерживались после работы в кабинете директора клуба вдвоем, наедине. Следствие никак не прореагировало на этот странный факт… – защитница сделала паузу. – А между тем, не является ли ребенок, которого носит подсудимая, запретным плодом связи начальника и подчиненной?.. – снова пауза. – И насколько это могло повлиять на объективность показаний свидетеля Горохова?.. Не было ли у него мотива избавиться от беременной любовницы любым способом?! Ведь он член партии и – женат!

Это была бомба. Зрители-свидетели закрутили головами, заколыхались, заскрипели стульями, запричитали шепотом на все лады. Словно море соленым ветерком вспучило – так откликнулся зал. Защитница не спешила садиться, она чувствовала себя, по меньшей мере, великим адвокатом Плевако, защитником несчастных, униженных и оскорбленных женщин… Судья схватила колокольчик и отчаянно затрясла им. Гвалт улегся, защитница, победно глянув на мою маму, уселась на свое место. Стало тихо.

Судья помолчала, ее белесый взгляд над съехавшими к кончику носа очками был устремлен на подсудимую.

– Действительно… – сказала судья и задумалась. Зал перестал дышать. – Так или иначе, сейчас время подсудимой обрисовать свое отношение к предъявленным ей серьезным обвинениям. Так вот, для начала пусть она даст ответ на прямой вопрос, поставленный защитой. Подсудимая, ответьте суду. Вы были любовницей Горохова? Его ли ребенка вы носите?

Моя мама встала и неожиданно для себя – рассмеялась. Не громко, но искренне. Зал снова загудел, судья снова злобно звякнула колокольчиком. Все успокоились. А мама была уже не просто спокойна, она чувствовала полное освобождение от всех своих страхов. «Господи, что они все несут… Да ведь это же – фарс! Балаган! Комедия масок! Смех на палочке…» Она почувствовала – ее роль рождается прямо здесь и сейчас. И чем случайней, тем вернее! Ну раз так… держитесь.

Она преспокойно ответила судье:

– Боюсь, государственный защитник невольно ввел суд в заблуждение. Я действительно регулярно по четвергам задерживалась в кабинете директора клуба и секретаря парткома ВМАТУ Анатолия Петровича Горохова. Дело в том, что примерно год назад я подала заявление на прием в партию и, согласно уставу, Анатолий Петрович готовил меня к общепартийному собранию, на котором собирался выдвинуть меня в кандидаты на членство в нашей партии. Мое заявление наверняка хранится в сейфе парткома, это легко проверить.

Зал снова загудел – вот это да, в партию готовилась!.. Защитница, отвернувшись от зала, смотрела на подзащитную во все глаза. Моя мама передохнула и продолжила:

– Уважаемый суд, я ознакомлена с моим делом, как того требуют правила, читала показания капитана Горохова и с ними согласна. О чем в деле и расписалась. Те слова, которые свидетель в своих показаниях приводит, я действительно говорила. Правда, на самом деле они в основном звучали в виде моих вопросов, а не утверждений… В любом случае, от своих слов не отказываюсь, просто не считаю их преступными ни в коей мере. – Адвокат оглянулась на Якубову и посмотрела на нее как на круглую дуру, а подсудимая продолжила: – Все мы живем трудно… Я хотела бы найти способы, как сделать нашу жизнь лучше, веселее, справедливее. Человечнее. Ведь мы победили в войне против несправедливости и бесчеловечности… Я знаю, решать все это суду. Но знаю также, что хотела приносить пользу. Затем и в партию вступала…

Зал, судья, заседатели, прокурор, развернувшийся на своем стуле к подсудимой, – все молчали, будто ждали продолжения. И подсудимая продолжила.

– Уважаемый суд! Хочу заявить о своем несогласии с линией защиты и прошу удовлетворить мою просьбу об отказе от государственного защитника.

Зал зашумел снова, колокольчик судьи задребезжал, словно из сил выбился, все стихло, и моя мама закончила громко и четко:

– Что же касается отца моего ребенка, то это совершенно точно не Анатолий Петрович Горохов. Отец моего ребенка молод… умен… высок ростом… очень красив. И, насколько я знаю, беспартиен и холост.

Зал судебных заседаний сошел с ума… Точнее и по-тогдашнему сказать – взорвался бурными аплодисментами, переходящими в овации. Особенно женщины просто безумно рукоплескали. Судья на этот раз отреагировала не сразу. Но, придя в себя, даже встала, хотя ее варикозу это далось не просто, и принялась трясти колокольчик двумя руками. И уже в тишине объявила, что немедленно прекратит заседание, если подобное повторится.

Овации подсудимому – на закрытом политическом процессе… Это и вправду было неслыханно. Зал присмирел, но был наэлектризован до крайности.

Судья, пошептавшись с заседателями, объявила, что суд удовлетворяет просьбу подсудимой об отстранении защитницы и передает полномочия адвоката – подсудимой… Защитница не обиделась и из зала не ушла. Ей было – интересно!

Затем государственный обвинитель начал опросы свидетелей обвинения. Все полетело быстро, как по маслу. Никто не выходил ни на какую трибуну, как это показывали в американских фильмах про американский суд, и никто ни в чем не клялся. Только в начале процесса секретарь предупредила всех об ответственности за дачу ложных показаний. Поскольку в зале было не протиснуться, каждый свидетель вставал среди ожидающих своей очереди других друзей и знакомых подсудимой. «Говорили ли вы на следствии то-то и то-то?» – спрашивал прокурор, и свидетель подтверждал: «Да». Прокурор обращался к подсудимой: «Вы подтверждаете показания свидетеля такого-то?». Якубова подтверждала… Потому что не помнила, рассказывала ли такого-то числа в очереди за хлебом анекдот об отмене продуктовых карточек. Вряд ли рассказывала, Агния Ивановна плохо запоминала анекдоты. И по поводу хлеба, который подорожал и в продажу поступал редко, наверняка что-то и говорила… как и по поводу ближней бани, которую закрыли… и по поводу газет, в которых уже и между строк стало читать нечего… Если она не говорила об этом именно такого-то числа, то думала об этом, пусть и по другим числам… то есть думала, как все… Она с легким сердцем все подтверждала. Потому что знала – все равно получит свою десятку лет, дай бог, общего режима… И показания капитана Горохова, когда их зачитал прокурор, – снова подтвердила. Вот, например, про лозунг, который сама же писала: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство». Она говорила о нем Горохову именно сама, именно в какой-то из четвергов, именно наедине, в кабинете парторга. Говорила, что нельзя этот лозунг вешать над трущобами, в которых живут беспризорники, а надо вешать, скажем, на школу, в которую Витька ходит, где иногда даже пончики с сахарной пудрой детям дают… А для беспризорных детей нужно и можно раз в неделю горячие щи и кашу организовать, просто скинуться всем на крупу и капусту… Горохов вздыхал, и соглашался, что да, надо бы, и записывал что-то, чтоб не забыть, в свой карманный блокнотик…

Левушку Маратова долго не вызывали, мама на него так и не смотрела, она его вспоминала, как из другой жизни.

Вспомнила и самую последнюю встречу, уже в «казенном доме». Ранней весной следователь решил устроить Левушке неожиданную очную ставку с Якубовой. Не потому, что о чем-то догадался, вовсе нет. У следователя были свои основания. Он узнал, что выпускник ВМАТУ Маратов хотел на волю, хотел дембеля, чтоб уехать домой в родные воронежские края или хоть куда угодно – чтоб просто жить, чтоб поступить в нормальный вуз… Стало быть, следователю с ним было о чем поторговаться, чтоб добыть показания, давать которые Маратов не хотел ни в какую. «Мы почти не знакомы, несколько слов в библиотеке – и все…» Но следователь и его продавил… Когда маму подвели к кабинету, она вдруг услышала из-за двери знакомый и взволнованный голос:

– Да я просто не поверил, когда сказали!..

У мамы неожиданно подкосились колени. Хотя чего уж было удивляться, чесали всех знакомых, вот и Левушка попал под общую гребенку. Она вошла. Очная ставка оказалась очень короткой.

– Маратов, что вы можете сказать по поводу гражданки Якубовой по пункту обвинения «Преклонение перед иностранщиной»?

Маратов, голову не поднимая, сказал:

– Однажды я пришел в библиотеку ВМАТУ, там в это время находилась художница Агния Ивановна. Я спросил у нее, не может ли она посоветовать, что почитать из Достоевского, чтоб не скучать в воскресенье?.. А она посоветовала взять в библиотеке какой-то французский романчик. Я удивился и все-таки взял «Бедные люди» Достоевского.

– Якубова, вы подтверждаете показания Маратова?

– Да, гражданин следователь. Такой разговор был.

Конечно, такой разговор был! Почти такой. Он был в фильме «Весна»[1], в нем играли Любовь Орлова, Черкасов, Плятт, Раневская… Расчет у свидетеля был тонкий, но мама его вполне поняла, как и я сейчас понимаю: Левушка своей Агнии привет таким образом умудрился на очной ставке передать – напомнить, как они меньше года назад смотрели это кино, сидя рядом на последнем ряду в зале клуба ВМАТУ… и ведь он рисковал, почти дословно цитируя Раневскую…

На его счастье, следователь на кинокомедии не ходил.

При прокурорском опросе в зале суда мой высокий папа в красивой морской форме стоял (в точности, как и остальные мамины друзья-знакомые) и подтверждал свои показания. Цитату из фильма на этот раз он на всякий случай опустил, был предельно сдержан и по-военному краток…

Агния его тем временем вспоминала. Как-то Левушка при одной из тихих воскресных встреч разговаривал с нею о своем любимом Бреме и помянул о том, что львы отличаются не только силой и царственной повадкой, еще и ленью. Но главное – крайней осторожностью. «Царь зверей трусоват – так написано у Брема…» – Левушка произнес это с едва заметной улыбкой, откинувшись на спинку Витькиного дивана. Он курил трубку, к которой пристрастился недавно, и смотрел в потолок…

В зале суда моя мама слушала моего папу, смотрела на него… Само собой, она подтвердила его показание. Оно было бессмысленным не меньше и не больше, чем все остальные.

Свидетели обвинения, известные Агнии в лицо, были уже опрошены.

Осталось пятеро неизвестных. Их и на следствии Якубовой не показали. В деле они так «пятеркой» и проходили – под фамилиями, ничего подсудимой не говорящими. Именно их письменные показания она следователю наотрез отказалась подтверждать, назвав их чушью. Что и было запротоколировано.

Прокурор вызвал свидетелей. Встали четверо мужчин и женщина, которая тут же мужчинам скомандовала:

– Вы пока посидите, я сама буду сперва отвечать, а вас подниму, когда надо будет.

Мужчины безропотно сели. Прокурор прочел показания женщины:

– «Такого-то числа такого-то месяца в 11.35 гражданка Якубова в присутствии меня и еще четырех свидетелей рисовала масляной краской в помещении клуба ВМАТУ портреты членов ЦК партии, злостно искажая их лица, а также в отношении каждого члена нецензурно и матерно выражаясь, как, например: «Наели ряшки на нашей народной кровушке» или «Давно вас всех, падлы, свергать пора» и т. д.» – Выражения привожу не все, но смысл был вражеский…» – Прокурор оторвал взгляд от листа: – Вы подтверждаете свои показания?

Женщина ответила с готовностью:

– Полностью и во всем, товарищ прокурор!

– Где остальные свидетели, почему сидят? – спросил прокурор, и женщина, пихнув крайнего, зашипела:

– Вставайте, чего сидим!..

Они встали, все четверо. И прокурор, вдруг став непомерно суровым, произнес, пронзая их стальным взглядом:

– Напоминаю вам – за ложные показания свидетели несут ответственность, вплоть до уголовной. Вы подтверждаете, что с ваших слов все запротоколировано точно? Вас никто не принуждал? Пусть каждый повторит, что он слышал из уст подсудимой.

Свидетели онемели…

И зачем, спрашивается, прокурор их так напугал? Что с ним творилось?.. Тайна. «Переигрывает! – подумала Якубова. – Не следует так увлекаться ролью…»

Дядьки стали мычать и упираться, а женщина, их пастух, щипать крайнего и что-то ему шептать. Наконец она сама обратилась к прокурору:

– Дак ведь они стесняются! Срамные ж, матерные слова…

В зале кто-то прыснул со смеху. Чей-то отважный женский голос сказал негромко, но слышно:

– Да они же интеллигенция, мата не знают, еще перепутают чего…

В зале хихикнули в разных местах. Но сразу стихли. Прокурор рассердился.

– Последний раз спрашиваю, вы подтверждаете свои показания?!!

– Подтверждаем, подтверждаем… – пробубнили все свидетели и собрались снова сесть.

Но тут их остановила судья:

– Постойте-ка еще. Поскольку из протокола следствия следует, что подследственная не признала ваши показания и назвала их чушью, защита имеет право задать свидетелям вопросы. – Седая голова и глаза навыкате повернулись к Якубовой: – Подсудимая! Вы отказались от предоставленного вам государственного защитника. Суд разрешил вам защищаться самостоятельно. У вас есть право задавать вопросы свидетелям. Вот и приступайте.

Мама встала. Мужчины разом повернулись к ней, они глядели на нее с одною на всех тоской, а их начальница-женщина обернулась через плечо с саркастической улыбкой. Она и руку на бедро положила, знай наших! И снова подсудимая Якубова вспомнила про театр. «Хорошо, смело играет! – подумала она про женщину. – Острохарактерная актриса с большим опытом… И грим выразителен…» Однако реплика была за ней:

– Уважаемый суд, я никогда прежде не видела этих людей. И фамилий не запомнила. Как мне обращаться к свидетельнице?

– Никанорова моя фамилия! – ответила женщина. – И я тебя отлично знаю, как и ты меня.

Судья звякнула и сказала:

– Напоминаю, в суде все обращаются друг к другу на вы. Гражданка Никанорова, в настоящее время подсудимая представляет защиту. Отвечайте на ее вопросы только по существу!

Показалось маме или в самом деле голос судьи звучал уже не так тускло, как с того света? Что-то живое в нем появилось.

Якубова задала свой вопрос, входя в роль адвоката:

– Свидетельница Никанорова, вы работаете в штате ВМАТУ? Или вам выдали разовый пропуск на вход в училище?

– Разовый пропуск дали. А что?

– А то, что ни вас, ни четырех остальных свидетелей не было в указанное время в училище и тем более в клубе.

– Как это не было, как это не было! – женщина растерялась. Она была простая кукушка, наемный свидетель из самых надежных и наглых, с тридцать шестого года работала. Судьи, прокуроры и даже адвокаты всегда были на ее стороне, что бы она ни втюхивала, таковы были незыблемые правила игры… Что сегодня творится? В ее показаниях нельзя сомневаться! Сочиняла их она, но начальство – визировало. Подстава?.. Или – заговор?! Да не может быть! Никанорова в азарте крикнула этой брюхатой, этой без пяти минут зэчке: «Как это не было! А ты докажи, что не было!»

Вот это было зря.

– Доказать очень просто, – сказала зэчка, на мгновение глянув в глаза Никаноровой, – доказать можно прямо сейчас. Если секретарь суда позвонит дежурному по режиму ВМАТУ и спросит, были ли в училище эти пятеро в тот день, во сколько пришли и когда ушли, – все сразу выяснится.

Свидетельница Никанорова застыла с открытым ртом. Она не могла поверить, что кто-то из судейских станет куда-то звонить по указанию этой сучки… Но – вдруг сегодня с утра мир рухнул?.. Вдруг! Судья, тем временем, деловито пошепталась с заседателями и негромко обратилась к секретарю, давая ей какие-то указания. И вот тут произошло небывалое. Опытная свидетельница обвинения Никанорова, побелев и одновременно покрывшись красными пятнами, ринулась по проходу из зала к выходу, наступая на ноги и толкаясь напропалую. За нею зашаркали четыре ее подельника. Это бегство перепуганных преступников с места преступления было встречено свистом и хохотом всего зрительного зала, смехом – нескрываемым, свободным, до слез, облегчающим душу. Все друзья-товарищи, все свидетели обвинения, авторы жалких, почти правдивых показаний – ликовали. Разве что Левушка, он ликовал вряд ли.

И судья не смеялась. Просто – думала. Занятие это было для нее, может, и непривычным, но значительным. Надо же было после такого спектакля как-то и самим под следствие не угодить…

Да кто же такая эта Якубова? Как это все у нее вдруг вышло – одним разрешать нести чушь по маленькой, а другим – не разрешать? Одних прощать, других – нет?

«Кто тут прокурор, черт возьми?» – этим вопросом озадачился грозный государственный обвинитель. Глядя в зал заседаний, он сидел совсем не по-судейски, а по-мужицки, широко расставив ноги, опершись локтями о колени, держа кулак правой руки в левой ладони, будто готовя этот свой жилистый кулак к удару… Он смотрел в одну точку, на Якубову. Смех стал гаснуть. Судья позвонила в колокольчик и сказала:

– Тишина в зале. Заседание продолжается.

Обвинитель встал и обратился к Якубовой:

– Скажите, подсудимая, как же так? Вы, не задумываясь, приняли и подтвердили множество обвинений в ваш адрес, обвинений, предоставленных следствию вашими знакомыми и даже близкими друзьями… И, однако, с такой яростью назвали чушью, с такой ловкостью опровергли показания пятерых незнакомых свидетелей? Пятерых!.. Вам не кажется это странным?.. А вот мне, государственному обвинителю, это кажется не просто странным, но и подозрительным. Только хитрый и хладнокровный враг мог так ловко вывернуться! – вот такой вывод напрашивается. Может, права была ваш адвокат, утверждая, что следствие не доработало чего-то?.. – Прокурор словно размышлял вслух. – Может, отправить ваше дело на доследование, а вас, подсудимая, не в лагерь, а – снова в тюремную камеру?..

Зал затих, ни один стул не скрипнул. Это ведь и для свидетелей значило – снова таскаться к следователю по первому свистку… А у подсудимой похолодели ноги и живот.

Фарс, балаган, театр – все это кончилось. Аплодисменты прогремели, но мир сегодня так и не рухнул. Вот сейчас жизнь покатит по привычной, ржавой стальной колее… Тюремный врач предрекал Якубовой трудные роды, тридцать семь лет – не шутка. Срок по его подсчетам – начало октября. Еще добрый доктор предупредил, что, если рожать в тюрьме, ребенка заберут сразу, и мама услышала, как прозвучало знакомое чудовищное слово – «детприемник»… Нет! Рожать нужно было только в лагере… Там воздух, там небо, там детей оставляют с матерью до двух с половиной лет… Какое еще доследование?!!

Прокурор тем временем уже отвернулся от Якубовой, он негромко и настойчиво разговаривал с судьей. Слышно не было, но понятно было, о чем… И вот тут судьба качнулась, и все услыхали, как устало и твердо судья, прервав прокурора, довольно громко ответила:

– Нет, Николай Васильевич. Нет. Не надо обострять. Ни к чему это. Пора заканчивать…

Зал выдохнул, и ноги у мамы потеплели.

Прокурор задал подсудимой Якубовой последний вопрос – признает ли она себя виновной в том-то, в том-то и в том-то. Свою вину подсудимая признала немедленно и полностью. Когда ей было предоставлено последнее слово, она сказала просто:

– Спасибо.

И села, положив ногу на ногу и обхватив руками колено. Суд удалился на совещание. Не прошло и десяти минут, как секретарь крикнула:

– Встать, суд идет!

Все поднялись, и судья быстро прочла приговор – ПЯТЬ ЛЕТ в лагере общего режима.

Зал не обрадовался, зал смотрел на Якубову с жалостью, с застенчивым стыдом… и с облегчением. А мама, выслушав приговор, – ушам не поверила. Не бывает таких сроков! Но радостью это изумление назвать было нельзя.

К ней со слезами восторга на глазах подбежала государственная защитница, стала жать руки, говорить, что такое видела в первый и, наверное, в последний раз в жизни, что Якубова – гений, и что никто ей, адвокату, не поверит, да лучше и не рассказывать… Говоря, она вывернула свою сумочку, выбрала из нее тюбик все той же помады, сигареты, носовой платок, зажигалку и даже зеркальце… Больше ничего полезного не нашла, а найденное связала в свой снятый с шеи шарфик и сунула узелок в руки заключенной Якубовой – на память. А мама держала подарки и смотрела, как из зала, ежась могучими плечами чемпиона, навсегда выходит мой папа…

Государственная защитница продолжала восторженно щебетать и вдруг спросила:

– А почему вы в последнем слове сказали «спасибо»? Так странно…

К маме уже пробирались милиционеры, чтоб отвести в «воронок». И она ответила:

– Спасибо, это же – спаси бог. Хорошо бы как-то все мы спаслись…

Много разных новостей, страшных и смешных, ждало мою маму, да и меня с нею, в лагере. Одна новость была, скорее, хорошей. Там, в женском лагере общего режима, был драмкружок, в котором осуществилась мамина мечта: она стала играть в настоящих спектаклях, с настоящими актерами настоящих театров, сидельцами, как и она. Ей доставались даже главные роли, мужские и женские. В театре «Глобус» при Шекспире происходило примерно то же самое… но в «Глобусе» все женские роли играли юноши. А в женском лагере мужские роли – женщины.