Читать книгу Масхара. Частные грузинские хроники (сборник) - Анна Бердичевская - Страница 2

Мемуар правдив, насколько правдива память. Память, пожалуй, не врёт… Вот только не всё помнит. Вечно этот загадочный выбор памяти: помнить или забыть…

Мемуар – мой муар. Это с французского. В русском же толковом словаре читаем: муар – довольно прочная мерцающая ткань сложного плетения. И второе толкование – туман.

Мой туман в тумане светит, вот и всё. Однако, в мемуаре действительно может оказаться некоторое количество судьбы. Столько, сколько досталось памяти.

Конец 1983 года был и морозным, и вьюжным. К тому же на меня свалилось одно из самых мрачных времён жизни. Какое именно – не скажу. Хотя бы потому, что те обстоятельства, которые всему предшествовали, я как раз помню плохо – смутно, не резко и не подряд… Но совершенно отчетливо помню вечер, к бедам моим непосредственного отношения не имевший. Разве что – не сиделось мне в бедственные времена дома, и в гости не ходилось, я всё больше прогуливалась, то есть шлялась по улицам, не разбирая погоды.

Вот я иду мимо табачной фабрики, ветер гонит мне в лицо вместе со снегом сладкий, но горький, теплый и тошнотворный запах махорки. Иду в густеющих сумерках и вижу в свете редких, занавешенных вьюгой фонарей, как, словно в тоннеле, пробирается меж сугробов впереди меня престранная фигура в черном. Можно сказать – тень. Всё было в ней странным. Худая, путаясь в длинной юбке, она, тем не менее, вытягивалась под ветром в струнку и несла на голове островерхую высокую шапку. Шапка была как кулек для семечек, но не из газетки, а из какой-то жесткой шкуры… как у Робинзона Крузо, пожалуй… Что за женщина могла отважиться на такое? Только очень непреклонная. Шла она с решимостью наполеоновского солдата, бредущего лютой зимой из Московии в милую Францию… Но по странной ошибке перепутавшего запад с востоком и забредшего в Пермь… Я почти догнала ее, а перегнать не могла – слева и справа стены сугробов. Плечи ее были завернуты в шаль или даже в плед поверх пиджачка, из коротких обшлагов которого свисали длинные рукава свитера или кофты. Как сейчас вижу: вьюга налетает с особенной силой, тощая фигура теряет равновесие и распахивает руки, шаль развевается, рукава взлетают и мотаются по ветру… Вот она снова выравнивается, выпрямляется и идет дальше, проваливаясь в снежных наносах и выбираясь из них, высоко поднимая колени…

Не могу сказать, чтоб я ее пожалела. Как-то уж очень это было и дико, и загадочно, и почему-то красиво. На танец похоже. Черные журавли так танцуют, только не в Перми, разумеется.

Нездешняя птица.

Куда она? Куда это ей так надо, что она в колпаке своем меж сугробов танцуя, всё идет и идет? Ведь даже мне, хоть и тутошней, хоть и убитой горем (когда всё до лампочки), хоть и в овчинном полушубке, однако же мороз с ветром щеки щиплет, нос уже немеет, того гляди отморожу… И я принимаюсь растирать нос колючей варежкой, следуя в десяти метрах, но шаг в шаг за черным журавлем.

Слева потянулся утонувший в снегу сквер, птица моя остановилась, примеряясь, не рвануть ли по занесенной аллее напрямик. Но одумывается, продолжая свой путь по пробитому тоннелю вокруг сквера… И я за ней, за ней, как привязанная, двигаюсь…

Шли мы, и пришли. Местечко оказалось обыкновенное, что-то я про него слыхала, но не бывала прежде. Клуб Госторговли, так оно называлось – надпись по фасаду кирпичами выложена, выпуклый такой барельеф шрифтом Родченко. В тридцатые годы дом этот наскоро, из чего было, сконструировали местные конструктивисты.

Мы зашли. Люди толпятся симпатичные и с мороза радостные – пришли в тепло! Увидела я как моя путеводная птица стоит у горячей батареи, разложила на ней пропитанные снегом длинные рукава, сушит перья.

Кассу открыли, народ построился к окошечку за билетами, встала и я в очередь, подумав – кино так кино. И через какое-то время услыхала голос и глуховатый, и гулкий, с внутренним эхом:

– Вы крайняя?

Я обернулась, чтоб ответить, и встретилась со своим черным журавлем клюв к клюву. Её оказался прямой, греческий, с высокой переносицей. Мои щеки с мороза горели огнем, девушка была бледна той матовой бледностью, которая ничего общего с болезненностью не имеет. Лицо узкое, брови прямые и сросшиеся над переносицей… Восток, не восток?.. Глаза карие, круглые, строгие. И не блестят нисколько, никакого возбуждения. Над маленьким ртом родинка. Очень серьезно птица смотрит на меня. Чуть свысока, поскольку меня выше. Ну и шапка, колпак. Я разглядела и поняла, из чего он сооружен.

В годы моего детства в избах, в каждом бараке валялись на полах и лавках козьи шкурки, не выделанные, жесткие. Коз в деревнях берегли, они молоко давали, а юных козликов из каждого помета выбраковывали, резали на мясо. Шкурки козликов – белых, пятнистых, рыжих – служили половичками. Вот из такого черного с подпалинами козлика и была сооружена эта зимняя шапка. Шкурку свернули фунтиком, скрепили в нескольких местах то ли дратвой, то ли проволокой – и порядок.

Я смотрела на сросшиеся брови и на шапку. Что-то мне это вместе напоминало. Не Робинзона Крузо, разводившего на необитаемом острове коз, нет.

– Не знаете, какой фильм будет? – спросила я.

Девушка снова посмотрела крайне серьезно и ответила:

– Грузия-фильм. «Не горюй!»

И я в тот же миг догадалась, кого мне напомнили ее шапка и брови. Не хватало только одной детали, да и смотреть следовало на девушку строго в профиль. Этот профиль в этой шапке я видела на обложке роскошной книги с переложенными папиросной бумагой картинками. Книга называлась «Витязь в тигровой шкуре». Небольшой овальный барельеф, выдавленный на кожаной обложке, был портретом автора – средневекового грузинского поэта Шота Руставели. Я рассматривала эту книгу в детстве, в деревенской клубной библиотеке.

А в шапку-то над ухом поэта было воткнуто гусиное перо…

Этого перышка девушке не хватало.

Главное я для себя определила: она грузинка и поэт.

Купив билеты, мы вошли в зрительный зал вместе, сели рядом. Шапку она сняла. И начался фильм.

Навсегда я полюбила тех, кто этот фильм мастерил и кто в нем играл. И ту жизнь полюбила, ту местность, ту интонацию, печальную и насмешливую, легкую, бесконечно живую, простодушную, горячую, нежную… «Не горюй!» стало с тех пор моим паролем, моей опорой в жизни. Это был фильм, на котором я перестала быть несчастной. Я плакала и смеялась, и снова плакала… Но плакала не о себе, вот что важно. Обо всех, о каждом. О каждом человеке, который разглядел божий мир и как все, должен будет в конце концов из него уйти, весь этот мир – потерять. Расстаться.

После сеанса мы почти не разговаривали. Она спешила на квартиру, где снимала угол. Но мы условились, что встретимся через два дня, здесь же, в клубе Госторговли, на фильме «Жил певчий дрозд». А еще через пару дней будет «Древо желаний».

После «Певчего дрозда» мы впервые поговорили.

Ее звали Наталья Гончарова. Что не мешало ей действительно быть грузинкой и, конечно, поэтом. Откуда взялся в Кахетии, в городке Кварели Гончаров-папа, мне неизвестно. Классе в седьмом она стала писать стихи, как ей казалось, по-русски. Но это всё же были стихи, потому что она, конечно, была поэт.

После школы Натали отправилась в Россию, в Москву, поступать во ВГИК, но не поступила. Не похоже было, чтоб Натали по этому поводу страдала. Она вообще была как сталь, как гибкая упругая сабля, укутанная от посторонних глаз в шали, юбки, колючие свитера и кофты.

Иногда сабля, иногда птица, иногда «цветок печальный, безуханный», как писал Александр Сергеевич Пушкин… Как это могло быть с одним и тем человеком? Могло, раз было.

Трех наших встреч и трех грузинских фильмов оказалось достаточно для перемены судьбы. Нить сделала петлю, и узор ткани навсегда поменялся. Я не сразу это заметила. Но череда предстоящих событий уже построилась сама собой так, что свернуть было невозможно. Как в тот вечер, когда по узкой пробитой в сугробах дорожке я шла за черным журавлем.

Для начала произошло следующее: мне впервые в жизни предложили на работе горящую туристическую путевку. Конечно, в Грузию. На горнолыжную базу Бакуриани. Я эту путевку немедленно купила и через три дня вылетела в Тбилиси.

Очень памятное мне первое путешествие в горы я здесь почти что опускаю. В качестве короткой справки прилагаю своего рода документ, стихотворение, написанное прямо там же, у подножья вершины Кохта-1.

От сумятицы, страданий, от терзаний «быть – не быть» я лечу в Бакуриани сердце бедное лечить. Там, где горы, там, где воля, одиноко, высоко – попривыкну к старой боли, выпрямлюсь, вздохну легко. На гору, туда, где тучи тихи, влажны и белы, на подъемнике скрипучем подниму я пару лыж. На вершине холод – ох ты! – рук замёрзших не согреть. Съехать с этой самой Кохты – всё равно, что умереть. Оттолкнусь. И снежный ветер слёзы вышибет из глаз. Съеду, как живу на свете, в первый и в последний раз. Белый свет насквозь пронижет, навсегда меня пронзит… От инструктора по лыжам мне под вечер нагорит. Буду в ожиданье бури чаепитье затевать и инструктора Тваури дядей Колей называть. Он бранит меня несильно, мудрый, тощий как лоза. И смеются его синие, его старые глаза. «Что ты, – скажет, – здесь же горы! Не горюй в твои года. Здесь и старость-то не горе!.. Да и горе – не беда…»

На следующий после описанного события день в горах растаял снег, потому что пошел проливной дождь. И я вернулась в Тбилиси, там розы цвели и как будто праздник приближался…

Таксист, подхвативший меня на вокзале, гнал по проспекту Руставели, читая наизусть «Витязя в тигровой шкуре»… Я думала, мне достался какой-то особенный таксист. Как позже выяснится – нет, не особенный. Узнав, что я впервые в Тбилиси, таксист повез меня к правильному месту, к собору Метехи. Оттуда можно увидеть и понять Тбилиси весь и вдруг, внезапно и на всю жизнь влюбиться в него. Денег мой первый таксист с меня не взял. Потому что он был счастлив, что я буду счастлива. Я вышла на смотровую площадку к конной статуе царя Вахтанга Горгосали. Увидела сияющий в дымке город. В пропасти, у подножья той скалы, на которой как раз и стояли мы с Горгосали (копыто его коня было больше бедной моей, почти потерявшей сознание головы), безмолвно струилась мутно-зеленая Кура. За нею, на правом берегу, Тифлисские серные бани, Старый город, а вдали, высоко на горе, над вечными жилыми кварталами – персидская крепость Нарикала. Четвертый век.

Тогда у меня и сперли первую сумку с вещами и с деньгами…

Правда в кармане куртки, под пуговкой, остался билет на самолет.

Возвращаться доживать путевку под дождь, в Бакуриани?.. К Кохте, с которой я уже съехала «в первый и в последний раз»? Нет. В тот же день я отправилась на перекладных, т. е. почти бесплатно, через всю Грузию – в Пицунду. Там в доме писателей отдыхал Юрий Владимирович Давыдов, мы дружили давно, он гостил у нас в Перми, мы бывали у него в Москве.

Путешествие к морю и к Давыдову заняло не шесть-семь часов, а четыре дня – на автобусах, на дрезине, на попутках… Мне оно вспоминается грустным грузинским фильмом. Смешным. И с хорошим концом. Сюжет не нов – путешествие иностранки. И Грузия оказалась именно той, какую я уже знала – как у Иоселиани, как у Абуладзе, как у Габриадзе и Данелии.

Я приехала в Пицунду, искупалась в ненастном, но теплом море, и пошла в гости к Давыдову. Юрий Владимирович спустился за мной в вестибюль и сообщил, что выпивает с Андреем Битовым, живущим в соседнем номере. Пригласил принять участие. И, хотя Битов был (и остается) любимым моим писателем, знакомиться было вовсе невозможно для меня в то моё время. Давыдов понял. Он немедля накрыл стол с водочкой, огурцами и шпротами на балконе своего номера – для меня. Битов сидел ровно за таким же столом совсем рядом, через сплошную асбестовую перегородку, на своем балконе. Они с Давыдовым разговаривали, Юрий Владимирович успевал в короткие паузы убегать чокнуться ко мне. Иногда он отвечал своему собеседнику через перегородку, потом быстренько возвращался чокнуться к Андрею Георгиевичу…

Когда пирушка на двух балконах закончилась, я сходила еще раз искупаться в море, затем одолжила у Давыдова денег и в тот же вечер отправилась в Тбилиси.

Отправилась уже не автостопом, а в купе шумного и переполненного поезда. Двое суток прожила в Тбилиси, прошла его весь вдоль Куры, ночевала на автовокзале. В конце концов расстегнула пуговку на внутреннем кармане куртки, достала авиабилет и улетела в Пермь.

Едва ли ни в первый же день на родине я обнаружила на работе прошлогоднюю газету с объявлениями об обмене квартир. Тогда квартиры были государственные, их нельзя было продавать, в крайнем случае можно только обменять. На ощупь помню этот ветхий, как будто специально для меня всплывший со дна колодца времени, газетный лист, одно из объявлений обведено карандашиком: «СРОЧНО! Меняется двухкомнатная квартира в Тбилиси на равноценную в Перми».

Этого не могло быть. Никогда.

Единственное, что меня даже как-то успокаивало, это что газета именно старая. То есть срочный обмен давно состоялся. Однако я набрала напечатанный в объявлении телефон. Ответил мне голос, который просто задохнулся – от того, что позвонили по старому объявлению. У них, оказывается, произошло ЧП – уже почти состоялся назначенный с уймой согласований обмен, уже мебель была отправлена из Тбилиси в Пермь, как все неожиданно сорвалось…

У меня не сорвалось. В феврале 1984 года к неописуемому удивлению друзей, родственников и знакомых я улетела на постоянное местожительство в столицу Грузинской ССР г. Тбилиси.

В последние дни перед отъездом у нас дома с утра до ночи, и ночью тоже, толпился народ: кто помогал собираться, кто мешал, и все что-то с собой приносили, ели-пили, особенно пили, кто чай, кто водку, кто валерьянку… В этой круговерти она и пришла, Наталья Гончарова. Как нашла? Нашла. Сидит в кресле, ничего не пьет, не ест и не выпивает, смотрит на всё молча. Наконец, говорит: «Пусть будет».

Это «пусть будет» позже, в Тбилиси, я пойму и оценю. По-грузински «икос». Странное для русского уха разрешение чему-то быть звучало довольно часто. И означало оно, скорее, да будет так, аминь.

Еще Наталья Гончарова написала на бумажке номер телефона и сказала: «Позвоните этому человеку». Под телефоном написала имя – Гия Маргвелашвили.

Я летела в Грузию через Москву, а тем временем все мои вещи ехали по железной дороге «малой скоростью», контейнером, по новому адресу: Тбилиси, Московский проспект, дом 46 А квартира 51. Квартиру эту я не видела, поменялась не глядя, но думала, что Московский проспект наверняка где-то в центре.

В Москве я снова навестила Давыдова, в том числе, чтобы долг пицундский отдать. Он только что совершил свой прыжок в пустоту, развелся, и жил действительно в совершенно пустой квартире на Юго-Западе. Он не слишком удивился моему отъезду на Кавказ, подумал, и вручил мне несколько пачек трубочного табака «Золотой ярлык» для своего тбилисского друга Миши Лохвицкого. Добавил: «Миша тебе поможет».

Вот с двумя номерами телефонов и «табачком от Юры для Миши» я и улетела.

Перед отъездом раздала все мои теплые вещи. Но в феврале, в отличие от января, розы в Тбилиси не цвели. Дороги от аэропорта я не знала, Московский проспект оказался на такой окраине, что дальше была только Африка. Это не метафора, самая-самая окраина в Тбилиси и сейчас так называется. Ехала я на неизвестных автобусах и трамваях в неизвестную сторону, бдительно опасаясь, что у меня стащат чемодан, а потом сошла «не там», а после брела и брела в замшевом плащике, проваливаясь в снегу, который даже и не собирался никто разгребать, потому что сам растает. И вспоминала Наталью Гончарову, ее походы по пермским непомерным сугробам. Как ни странно, воспоминание придало мне силы и бодрости. К сумеркам я все же оказалась почти что в Африке, на Московском проспекте, и зашла в свой дом. На четвертом этаже позвонила в одну из трех дверей, открыла соседка тетя Тоня, и выдала мне ключ от моей квартиры…

Я думала, что вот сделаю какой-никакой ремонт, через месяц приедет мебель, еще через неделю привезут дочку, а на работу устроюсь дворником (в Перми дворников всегда не хватало, ими нередко работали диссиденты, поэты, и другие деклассированные граждане)… Ремонт я сделала, дочка приехала, но про работу я размечталась. Дворниками в Тбилиси полтора тысячелетия работают курды. В прошлом веке Пиросмани их писал: бородатых, в форменных фуражках, в белых фартуках, с лохматыми метлами, с печальными черными глазами в лохматых ресницах. Они не изменились. Так бы они меня и пустили в дворники… мафия. Но как-то всё сложилось. По-другому. По-новому. По-тбилисски.

Я встретилась там и подружилась навеки (сейчас уже можно так сказать, потому что двадцатый век кончился, двадцать первый катит) с людьми, без которых уже и жизни своей не мыслю. Но началось все, как пожелала Наталья Гончарова, с Гии Маргвелашвили: он первый в Тбилиси заглянул мне в глаза, напоил меня чаем с вареньем. И довольно скоро опубликовал в «Литгрузии» мои стихи. А Миша Лохвицкий привел меня в редакцию Тбилисской «Вечерки», в отдел науки и культуры, и меня взяли «на договор», без зарплаты, но с гонорарами. За год я узнала весь город, буквально от подвалов до чердаков. Познакомилась с десятками, нет – с сотнями людей, занимающимися не только культурой и наукой. Познакомилась в разное время и при разных «исторических эпохах» с тремя режиссерами грузинских фильмов, тех самых, увиденных в клубе Госторговли.

А однажды встретилась с Натальей Гончаровой. Она вернулась в Грузию. И уже я познакомила ее с автором «Не горюй!» Резо Габриадзе, с которым меня познакомил в свою очередь Андрей Битов, а с ним мы познакомились всё в той же Пицунде, в доме отдыха писателей, на этот раз не на балконе, а в лифте… Резо знает толк в птичках, он, создатель Чижика-Пыжика на Фонтанке и Бори Гадая в своем великом спектакле «Осень нашей весны», разглядел черного моего журавля. Помню, он подарил Натали драгоценный подарок – крупный, с утиное яйцо, осколок синего стекла. Цвета ночного неба…

Хочется вспоминать дальше. Но надо остановиться. Ведь этот мой мемуар – возник именно «вместо предисловия» к частным хроникам. Мне важным показалось, чтоб читатель хроник знал: автор в деревенском детстве смотрел кино по три сеанса в день. Еще мне важно, чтоб читатель был готов встретиться на страницах книги с жизненными обстоятельствами неотвратимой силы и, вслед за автором, понимал: невозможное возможно вполне.

Разумеется, в книге использован реальный жизненный опыт – как мой, так и моих друзей, вообще моего поколения. Так что мои тексты своего рода хроники.

Но главное, моё вступление, мой мемуар, вот к чему. Случается такое в жизни человека и в жизни страны – сама история или судьба иссякают, а новое – не начинается. Как у Данте: Земную жизнь пройдя наполовину ты очутился в сумрачном лесу… Но всегда есть надежда набрести на вестника и проводника. Как-то все же можно умудриться вглядеться в свою тьму: не появится ли путеводная звезда. И черный журавль может ею оказаться… Вот и доверься, двигайся за странной новостью. Как ни наивно это звучит, но нету другого выхода. Судьба посылает вестников. Горе горем, тьма тьмой, война войной, но отчаяние недаром грех во всех религиях, оно сродни невниманию, недоверию, лени, гордыни и самонадеянности.

Таков предварительный вывод, который, надеюсь, пригодится читателю книги.

Больше в ней мемуаров не будет. Мое присутствие в хрониках исключительно иллюзорно, все персонажи вымышлены, все женщины (а в каждом сюжете есть женщина) – не я.

Заканчиваются хроники, как это было принято в старину, поэтическими Посвящениями.

На этом поставим точку.