Читать книгу Ольховый король - Анна Берсенева - Страница 13

Жить в гостинице оказалось непривычно и странно. Впрочем, не очень странно, быть может: после отъезда из родительского дома Вероника не имела ведь собственного житейского уклада. И комната, которую отец снимал для нее в Пинске на двоих с ее гимназической колежанкой, и палата, отведенная сестрам милосердия для ночлега в военном госпитале, и даже маленькая уютная комната у Цейтлиных – все это принадлежало ей не больше, чем гостиничный номер.

Правда, с приходом большевиков и никому уже ничего не принадлежало. Лазарь Соломонович философски замечал, что его с семьей в любой момент могут не только уплотнить, но и вовсе выселить из дому. Вероника поеживалась от такой его философичности, но понимала, что он прав.

Так что гостиница «Гарни» в этом смысле ничем не отличалась от любого другого пристанища. Но отличалась совсем в другом смысле…

Вероника не кривила душой, говоря, что готова жить с Сергеем где угодно. Но она и предположить не могла, что жизнь с ним окажется так легка, так как-то ладно для нее приспособлена. Дело было не только в безупречности его воспитания, не позволяющей ни единым жестом доставить ей какое бы то ни было неудобство; хотя и в этом, наверное, тоже. Но главное, она поняла, всей собою ощутила, что взаимная любовь создает такую прочную основу для повседневной совместности, какую едва ли создала бы общность работы, или прошлого, или даже будущего.

Физическая связь сразу стала полноценной частью их любви. Если были у Вероники даже малейшие сомнения в том, что это возможно, то они сразу и развеялись. В их первую ночь Сергей сказал, что не хотел бы, чтобы ей приходилось лишь терпеть эту сторону отношений с ним, и такого не будет. Тогда она не придала его словам значения, так переполняло ее все, что произошло между ними. И только теперь Вероника поняла, что значили те слова… Смущаясь от выспренности сравнения, она чувствовала себя теперь так, как, наверное, могла бы чувствовать себя скрипка, звучащая в руках музыканта вся, каждой декой и струной. При этом она видела, что не только сама получает удовольствие от физической любви, но и для Сергея оно такое же сильное.

Уходил он нечасто, на ее вопрос ответив однажды, что для устройства их переезда в Москву этих редких его отлучек довольно. В основном же они не разлучались, и дни их проходили так захватывающе интересно, что время летело стрелою. Сергей рассказывал о Москве своего детства, о Поливановской гимназии, об Англии, где прошла его юность, об Оксфорде, где учился в университете, о Лондоне, о Париже и Берлине, где жил потом… Он видел и знал так много, что этого хватило бы не только для удовлетворения любопытства одной лишь Вероники, но и для того, чтобы удерживать внимание большой аудитории. Однажды она даже сказала ему, что он мог бы читать лекции, но Сергей лишь пожал плечами и ответил, что не настолько альтруистичен, чтобы тратить время и силы на посторонних людей.

Август выдался дождливый, выходить куда-либо удавалось редко, но им не тесно и не скучно было в замкнутом пространстве комнаты. Когда все же выдавались ясные дни, они шли в Городской сад, гуляли по аллеям, ели мороженое и пили сельтерскую воду, а потом спускались к Свислочи, смотрели на серебристые блики, бегущие по воде, и Сергей расспрашивал Веронику о ее детстве и юности. Она рассказала ему, кажется, уже все, вплоть до полесских легенд про русалок и волколаков, но он готов был слушать ее сколько угодно, лежа на траве, головой у нее на коленях, и глядя на кружева липовых листьев над головой. Липа давно отцвела, пчелы разлетелись, и только эти листья да Вероникино имя, вырезанное на коре, было теперь над ними.

– Ты согласилась бы со мной обвенчаться? – спросил Сергей в один из таких дней под липой.

– Что-что сделать?

Вероника так удивилась, что подумала даже, что неточно расслышала его слова.

– Обвенчаться. – Он сел, вглядываясь в ее глаза. – В костеле.

– Я не думала, что ты набожный, – пожала плечами она.

– Не набожный. Но крещен был в католичестве, разумеется.

– Имя у тебя не католическое.

– Это какие-то родственные обстоятельства матери. Точнее не знаю. Отец после не требовал, чтобы я перешел в православие. А мне было все равно. Тем более потом: англиканская церковь – протестанты, и не возиться же было со всем этим заново.

– Но раз тебе все равно, почему ты предлагаешь мне венчаться?

– Показалось, что для тебя это может быть важно.

– Не знаю… – задумчиво проговорила Вероника. И добавила уже с уверенностью: – Нет, не важно. Я люблю тебя, Сережа. И не стану любить сильнее оттого, что скажу это перед Богом. Потому что я… и так перед Богом это знаю. А сильнее любить тебя все равно не смогла бы.

– Все же я был бы рад, если бы ты приняла мое предложение, – сказал он. И, бросив на нее быстрый взгляд, объяснил: – Я однажды был на венчании. И мне хочется сказать тебе то, что при этом говорится. Можно это?

– Можно. – Она коснулась его виска, провела ладонью по щеке со всей нежностью, какую чувствовала к нему. – Когда и где?

– В Красном костеле, вероятно. Или у бернандинцев. Я узнаю.

На следующий день Сергей ушел затемно. Вероника проснулась, когда его уже не было, хотя и ей пришлось вставать рано, потому что у нее начиналась работа. Перейдя жить к Сергею в «Гарни», она попросила Лазаря Соломоновича дать ей двухнедельный отпуск и, разумеется, получила его, так как не была в отпуске уже несколько лет: он ей попросту не был нужен, проводить его было негде и не с кем.

– Все-таки летишь ты на этот огонь, – вздохнул Лазарь Соломонович, узнав, почему Вероника просит об отпуске.

– В Сергее Васильевиче ничего огненного нет, – засмеялась она. – Облик его скорее ледяной, вы заметили?

– Лучше держаться от него подальше, вот что я заметил. Но какой смысл об этом говорить? У тебя сейчас одно каханне в голове. Хотя удивляться нечему: редкая девушка твоего склада не влюбилась бы в такого, как он.

Лежа в постели, Вероника вспоминала, что было ночью, и смеялась смущенно и радостно. А потом, одеваясь, думала о том, что, может быть, Сергей прямо сегодня узнает, где и когда они обвенчаются. Хоть она и не покривила душой, сказав, что для нее это неважно, однако ей было радостно думать, что он перед Богом хочет пообещать ее любить, почитать и защищать в радости и в горе, этим самым простым образом подтверждая, что готов связать с нею свою жизнь, пока смерть не разлучит их.

Из-за всех этих разнеживающих дум она опоздала на работу, хотя идти до дома Цейтлиных по Богадельной было не более десяти минут, а она и не шла, а бежала.

– Извините, Лазарь Соломонович!

С этими словами Вероника вошла в кабинет, где доктор принимал больных.

Но Лазаря Соломоновича в кабинете не было. И такое там творилось, что она ахнула и застыла на пороге.

Стол, за которым он выписывал рецепты, был перевернут вверх распахнутыми тумбами, шкафы тоже были распахнуты, стеклом от разбитых склянок устлан был пол, и остро пахло разлитыми лекарствами.

– Лазарь Соломонович… – с ужасом проговорила Вероника.

На лестнице, ведущей со второго этажа, раздались торопливые шаги. Она бросилась туда и столкнулась с Беллой Абрамовной.

– Что случилось?! – воскликнула Вероника. – Где Лазарь Соломонович?

– Его забрали. – Ужас плескался в темных, как у Яши, глазах Беллы Абрамовны. – Только что.

– Кто забрал? – выдохнула Вероника.

– Детка, милая, да кто же может человека забрать? Чекисты! Руки у Беллы Абрамовны тряслись, булавки выпадали из них. Булавками она пыталась приколоть к волосам маленькую черную шляпку. Вероника лишь теперь поняла, что Белла Абрамовна одета не в домашнее платье, которое всегда бывало на ней по утрам, а в костюм, который надевала в тех редких случаях, когда ее присутствие вместе с мужем требовалось в каких-нибудь государственных учреждениях вроде жилищной конторы.

– Но почему?.. – растерянно проговорила Вероника. – Лазаря Соломоновича – чекисты?! За что?..

– Не сказали. Они ничего не говорят. Вошли утром, я наверху была, со стола убирала после завтрака, услышала, как он говорит, что прием еще не начался, подумал, наверное, что это пациенты… И сразу после – голоса резкие, потом грохот… Я на лестницу, меня один из них загнал обратно, буквально загнал, пинками. Закрыл в комнате и не выпускал, пока его… Когда я вниз прибежала, они уже ушли. И его… увели… Он даже сказать мне ничего не успел, и я…

Она выронила булавки, шляпка упала на пол. Слезы полились из ее глаз.

– Белла Абрамовна, дорогая моя, успокойтесь! – Вероника обняла ее. – Это какая-то ошибка! За что Лазаря Соломоновича арестовывать? Это выяснится, сейчас же выяснится. Да этого просто быть не может!

– У них все может быть. – Белла Абрамовна перестала плакать. – Ты не помнишь, а я помню, что они в девятнадцатом году здесь творили. Когда польские войска входили в Минск. Они тогда всех, кто в подвалах у них был, прямо во дворе у себя расстреляли. Даже тела не убрали, так и лежали все вповалку, и женщины, и совсем дети…

Плечи у нее дрожали, губы побелели.

– Но теперь не девятнадцатый год, – стараясь, чтобы ее голос звучал спокойно, сказала Вероника. – Польские войска в Минск не входят. Да и при чем Лазарь Соломонович к польским войскам! Чекисты его расстреливать не станут.

– Кто это может знать, что они станут, чего не станут? Надо идти туда поскорее!..

– А где Яша? – спросила Вероника, поднимая шляпку, за которой наклонилась Белла Абрамовна.

– В Рогачев поехал, ты не знаешь разве? Там школу новую открывают в деревне, его командировали налаживать обучение. Хотя у него и опыта никакого нет.

Яша недавно устроился учителем в минскую начальную школу, преподавал белорусский язык и был очень своей работой вдохновлен. После поэтического вечера, с которого Вероника ушла с Сергеем, она видела Яшу лишь один раз, и то мельком. Извинилась, что не смогла его послушать, а он сказал, что это ничего, и подарил ей свою книжку. Прочитать ее она еще не успела.

– Я пойду с вами, – сказала Вероника.

– В ЧК? Детка моя, тебе туда нельзя!

– Будто вам можно!

– В моем возрасте все можно. Для них и жизнь моя уже не интересна, а женские прелести тем более.

– Но что же вы сможете сделать?

– Что смогу, не знаю, а попытаюсь его выкупить.

– Разве можно у чекистов выкупить? – удивилась Вероника.

– Конечно, – кивнула Белла Абрамовна. – Глаз у них жадный, только сырой землей насытится. Тогда, в девятнадцатом, все выкупали родственников. Если было чем заплатить. А кто золота не нашел, у того родных и расстреляли.

Веронике показалось, что Белла Абрамовна немного успокоилась. Приколов шляпку к волосам, та пошла к двери. Но прежде чем Вероника сделала хотя бы шаг, чтобы идти вместе с нею, медленно осела на пол.

Вероника бросилась к ней, приподняла ее голову. Белла Абрамовна была бледна, губы посинели. Приступы грудной жабы случались у нее и раньше, но этот, похоже, был особенно сильным. И лекарства все разбиты! Или не все?

Она хотела уже бежать в кабинет, чтобы это проверить, но тут вспомнила, что Белла Абрамовна всегда носит лекарство с собой, поскорее расстегнула ее ридикюль и действительно обнаружила в нем пузырек.

От капель белизна не сошла с лица Беллы Абрамовны, но по крайней мере губы из синих сделались тоже белыми.

– Я сейчас, сейчас… – чуть слышно проговорила она. – Полежу немного и пойду…

– Вам никуда нельзя идти, – твердо сказала Вероника. – Вы до вечера теперь даже с кровати встать не сможете. Будто не знаете! Тем более с чекистами разговаривать. А если умрете у них на пороге, толку не выйдет вообще никакого. Я сама схожу. Денег им предложить, надеюсь, не хуже вашего сумею.

Она подумала, что, может быть, Сергей уже вернулся и стоит обсудить это с ним, благо «Гарни» совсем рядом. Но тут же поняла, что как раз таки его посвящать в эту историю не следует. Вероника не знала, в каком качестве он находится в Минске теперь, но все, что она знала о его прежних занятиях, включая Оксфорд и контрабанду, никак не располагало к общению с чекистами. А что бы он сделал, узнав, что она идет выкупать у них Лазаря Соломоновича, и что стало бы с ним самим вследствие этого?

Белла Абрамовна хотела, кажется, возразить, но поняла, что в этом нет смысла. Ни она не придет в себя раньше, чем придет, ни Вероника не остановится.

– Возьми у меня в сумке… – чуть слышно произнесла она. – Там, за подкладкой… В углу дырочка.

Вероника открыла ридикюль, нащупала дырку в его подкладке и извлекла из нее кожаный кисет, затянутый шелковым шнуром. Кисет был ей знаком, и она совсем не удивилась, увидев его. Вряд ли у Цейтлиных нашлись бы какие-либо драгоценности, кроме этих. Все, что было, они еще в революцию обменяли на медикаменты и провизию, а оставшееся – обручальное колечко Беллы Абрамовны да золотая булавка, которой Лазарь Соломонович закалывал галстук, – не могло заинтересовать чекистов настолько, чтобы стать платой за жизнь. И золотые часики Вероники тоже, наверное, не подошли бы для этого. Другое дело бриллианты.

В мае, когда Вероника передала доктору записку от Сергея, тот прочитал ее сразу же, при ней. И, прочитав, сказал:

– Что ж… Гонорар ни с чем не соразмерен, но аргумент убедителен. А главное, не похоже, чтобы господин Артынов отказался от своего решения.

– От какого решения? – спросила Вероника.

Лазарь Соломонович протянул ей записку.

«Доктор, благодарю Вас за своевременно поданную помощь. Я достаточно ценю свою жизнь, чтобы не считать гонорар за ее спасение чрезмерным. С уважением и признательностью. С. В. Артынов», – прочитала она.

Этот-то гонорар и должен был перейти теперь к чекистам.

– Только будь очень осторожна, – сказала Белла Абрамовна. – И говори, что это я дала тебе мешочек, а ты понятия не имеешь, что в нем.

Вряд ли чекистам показалось бы убедительным такое заявление, но Вероника не стала обсуждать это с Беллой Абрамовной. Спрятав кисет в бюстгальтер, она помогла ей подняться наверх, в спальню, уложила в постель, принесла воды и вышла, расслышав на пороге слова, произнесенные ей вслед на языке непонятном, но ставшем уже знакомым.