Читать книгу Красная ягода. Черная земля. Сборник стихов - Анна Долгарева - Страница 34

Яську дед бил-бил – не разбил,

Баба била-била – не разбила,

Папка бил-бил – не разбил,

Словно Яська золотое яичко в себе хранила.

А мамка не била, мамочка гладила по голове,

Мама говорила, что будет всё хорошо.

Яська была золотое яичко, спрятанное в траве:

Кто-то увидел и бьёт, а кто-то мимо прошёл.

А когда хоронили маму, земля о крышку гроба стучала,

Яська нисколько не плакала, а только молчала,

А потом убежала всё начинать сначала.

Катится по миру Яська, золотое яичко,

Хиппушка да гитаристка, птиченька-невеличка,

Феньками звенит да поёт,

И никто её больше не бьёт.

А как замуж пошла, так плясали три дня,

Кто же Яську-птичку не хочет обнять?

А говорила мама, что будет ей кто-нибудь рад!

А говорила, что такое сокровище разглядят,

И возьмут на ручки, и отстранят от дел.

И он разглядел.

Бил он Яську, бил, – не разбил.

Бил он Яську, бил, – не разбил.

Яська, золотое яичко, лежит на пороге.

«Нет у меня сил, мама, для новой дороги,

Нет у меня сил, и нечего дать ему,

Любимому моему, суженому,

Чтобы было радостно, как вначале,

Чтобы не били и не кричали,

Почему меня нужно бить, я же добрая, мама, я ласковая,

Почему я вообще такая идиотская сказка?».

А он приходит и бьёт Яську, бьёт, да не разобьёт.

Бьёт ее, бьёт, да не разобьёт.

Он её убивает, а она живая.

Приходил участковый Пал Михалыч, вздыхал.

Яська чаем его поила.

Приходила соседка баб Люба, ругалась, чего, мол,

живёшь с постылым.

Яська так говорила:

«Баба Люба, да какой же он мне постылый, он же мне

начало, и конец, и мерило,

Вот я с ним поругалась, а вот помирилась,

Вот такую мне Боженька дал и ношу, и милость,

Чтобы я, Яська, золотое яичко, раскрылась,

И стала сокровище самое лучшее в мире».

И уходила баб Люба в свою квартиру,

И вздыхала, и качала она головою.

А Яська дверь за ней закроет, да воет, воет.

А из золотых яичек сокровища не получаются.

А выходит только обычная яичница,

И лежит Яська, словно яичко всмятку,

Только разметались волосы золотые

По красному полу, кровавому беспорядку,

Словно скорлупка осталась, а Яськи тут нет впервые.

И когда его уводили, он всё озирался,

Глазом дёргал, ломал испачканные пальцы,

Где же Яська-птичка, Яська-сокровище,

Ведь не может быть, чтобы это всё кровь вообще,

Ведь не может быть, чтобы Яськи не было.

И тогда он увидел небо.

А там солнышко, жёлтый круг – это Яська смеётся.

«Я, – говорит, – была золотое яичко,

а стала целое солнце,

И теперь сколько ни тянись, не дотянешься до меня,

Не сумеешь поцеловать, не сумеешь обнять,

Не сумеешь руку поднять.

Пусть тебе поперёк горла встанут мои непрожитые года,

А я теперь Яська-солнце, свободная навсегда!».

…а потом она говорила:

– так и жила.

мой-то пил, вот и я пила,

поколачивал, бывало, крепко, такая выпала доля,

ну и что, обычные же дела,

как у всех в нашей скорбной земной юдоли.

а теперь вот выдали два крыла.

и не в крыльях, конечно, дело,

а что стало так удивительно, невероятно, светло,

когда я шагнула из потрёпанного тела

и вышла через невымытое стекло

в наш весенний, размытый дворик,

и подумала вдруг,

что я никогда не видела море.

понимаешь, никогда не видела море,

вообще никогда не видела море!

(господи, какие же мы смертные, хрупкие чуваки,

как наши души неприколочены и легки).

и вот она говорит:

– и тогда я вернулась в тело,

с печенью больной, с лиловыми синяками,

с селезёнкой разбитой, и встала с кровати,

на стульчик села,

и пошла своими ногами.

и так я шла, и мужика-то своего позабыла,

дни и ночи шла я, потрёпанная кобыла,

то ли живая, то ли уже неживая,

шла по трассам, по указателям, шла на юг,

ни о чём на свете больше не переживая,

шла и несла на ручках мечту свою.

и дошла я до самого синего моря,

и села у этого синего моря,

и заплакала я у синего моря.

а потом уже встала, оставила тело

и прямо на небушко улетела.

и вот она так говорит, говорит,

и белым светом горит,

и нет у ней больше ни синяков, ни обид,

только синее море за ней, только синее море,

и такое оно большое, доброе и немое,

и у него ни конца, ни края,

и никто как будто никогда на свете не умирает.

когда они умирают,

они все становятся маленькими.

все эти битые-перебитые бабы в валенках,

все эти тётки со сломанными ребрами,

до конца остававшиеся слабыми, добрыми,

любившими своих алкоголиков.

когда они умирают – с синими следами на горле,

с переломанными костями, отбитыми почками,

они становятся маленькими любимыми дочками.

маленькими девочками, золотыми цветочками.

ходят они в варежках на резинке,

в цветастых косынках,

самые маленькие и любимые,

ходят по тёплому саду,

и Господь ведёт их за ручку,

и никогда он теперь их не бросит и будет рядом,

и погладит по голове, и даст конфету-шипучку.