Читать книгу Кровь и вода. Допотопное фэнтези - Анна Федорова - Страница 2
Пролог на небе
ОглавлениеНеизвестно, почему, но первое, что он нам показал – море. Огромное пространство в непрерывном движении – тысячи возникающих и рассыпающихся форм, подчиняющихся какому-то общему мощному ритму, но не похожих одна на другую. Это завораживало. Над морем клубилось небо – плотные, как шерсть, темно-серые облака висели обманчиво низко, хотя мы понимали, что на самом деле от них до моря должно быть далеко.
В этом море была какая-то особая свобода. Все понимали, что оно подчиняется законам материи, но живущие не дольше секунды, бесконечно разнообразные волны как будто опровергали это.
Потом мы увидели скалы – и столкновение стихий. Море шипело, набрасывалось на скалы и отступало, не в силах ни опрокинуть, ни растворить прочный, гладкий камень, и тут же атаковало снова, не щадя своих солдат. В трещинах скал цеплялись за жизнь невысокие изогнутые растения. Их трепал ветер, едва не раздирая на части, и они поддавались его напору, но сохраняли спокойствие наблюдателей, стоящих над схваткой. Море и ветер шумели на разные голоса: высокие ноты тонули в густом тяжелом шуме и снова вырывались на поверхность звука, удерживая логику сложной мелодии.
Сразу же после этого мы увидели и залитые солнцем счастливые долины, и цветы, и виноградники, и – далеко-далеко на севере – медленный снег, наполняющий прозрачный воздух, и все остальное. Но самая первая картинка навсегда останется в нашей памяти: море, арена бесконечной борьбы.
Если немного подумать, можно предположить, почему эта картинка была первой. Драматичность момента лучше всего видна в движении; она ускользает от глаз там, где царит иллюзия покоя. Он вкладывал в этот мир свою мечту, свои сомнения и свою надежду – надежду на то, что в этот раз война будет выиграна. И мы никогда не увидим, как материя ссыхается и теряет форму, уступая пустоте, как рушатся башни и умирают деревья, как рассвет останавливается на полпути, нарушая все законы, и мир сходит с ума, сдаваясь нашим вечным врагам.
– Пока достаточно, – негромко сказал он. В его голосе смешивались усталость и гордость.
Никто из нас не решался прервать молчание первым. Вопрос был слишком очевиден, чтобы сразу давать ответ. Образы перед глазами медленно гасли, освобождая наше внимание. Еще немного времени – и мы видим перед собой хорошо знакомый зал. Его стены условны и пластичны, как и все на уровне изначального бытия. Здесь все меняется легким усилием мысли, и поэтому нам ничего не грозит. А там, где каждый камешек включен в логику мира и связан ей с рождения до смерти – в мирах второго порядка – там наконец-то возникает другая, отдельная от нас жизнь, и вот она-то уязвима для атаки Тьмы. Когда вы слышите это, вы представляете себе не море, снег или песок, верно? Вы представляете себе разумных созданий со свободной волей – тех, для кого создается любой мир, да?
Его ладони излучали спокойный, чистый свет.
– Как вы понимаете, мне остается последний шаг.
– Сцена готова, нужны актеры? – почти насмешливо уточнил Азраэль.
– Картине не хватает главных героев? – почти одновременно с ним спросил Оберон.
Четвертый участник разговора промолчал, пожав плечами. Но когда прозвучал простой вопрос: «Как вам понравился этот мир?», он будто проснулся.
– Этот мир необыкновенно хорош. Лучше, чем все, что я видел. Я…
– Да, поразительно. Возможно даже, слишком много красоты, – перебил его Азраэль.
– Красоты не бывает слишком много, – мечтательно возразил Оберон.
– Я хотел спросить: будут ли те, кому предназначено жить и умирать в этом мире, лучше твоих прошлых созданий? Будут ли они сильнее?
– Хороший вопрос, – создатель сделал несколько шагов взад-вперед по шершавому каменному полу. – Ты всегда задаешь хорошие вопросы. Да. Я думаю, что да.
– Ты уверен?
– В Цитадели мечтают увидеть, как мы попробуем еще раз. И еще раз. Чем больше энергии мы вкладываем в эти истории, тем больше они получают, разрушая их. И даже полное уничтожение испорченного ими мира идет им на пользу, питает их. Я знаю только один верный способ не усиливать Тьму, – продолжал создатель мира, который мы только что увидели. – Этот способ очень прост: ничего не делать. Разрушить можно только то, во что другой вложил усилия. Ошибки есть только в написанном тексте. Если ничего не создавать – не за что зацепиться. В пустоте они не смогут сделать абсолютно ничего. Но каждое наше творение делает их башни выше и прочнее. Так было всегда.
– Я знаю, – холодно сказал Шемхазай. – И что? Ты предлагаешь больше не пытаться? Напоминаю тебе, что мы сражаемся с Цитаделью долгие тысячи лет. Они не всесильны. Более того, далеко не все из них бессмертны – по крайней мере так, как мы. Они зависят от нас и живут в постоянном страхе. А как только мы сделаем совершенный мир – им конец.
Глядя на него, было нетрудно понять: он живет победами и поражениями. Душа, закаленная войной, требовала новых вызовов. Было совершенно понятно, какой выбор сделает он, если создатель этого мира спросит: мы попробуем еще раз?
Азраэль и Оберон переглянулись. Азраэль мягко начал:
– И тем не менее, у нас остается один нерешенный принципиальный вопрос. Что мы пытаемся преодолеть – судьбу или несовершенство наших замыслов? Магистр, обречены ли наши попытки в любом случае? Или все-таки возможен мир, который устоит перед атакой Тьмы?
– Именно это я и постарался сделать. Но мне потребуется ваша помощь.
Шемхазай покачал головой:
– У меня есть предположения, что можно сделать. Ты дашь нам достаточно свободы?
– В рамках логики мира – конечно. Все, что я могу придумать сам, я могу и сделать сам. Но то, что придумаете вы – вы и будете делать. И нести за это полную ответственность, конечно.
В его голосе не было и намека на угрозу, но Оберон едва заметно вздрогнул, услышав эти слова. В тот день он выглядел совсем юным мальчиком; когда он смотрел на ландшафты нового мира, его глаза блестели от слез. Слишком много красоты.
– Хорошо, Магистр, – опускаясь на колени, тихо сказал Оберон. – Я согласен.
Шемхазай и Азраэль остались стоять. Было похоже, что Азраэля мучает какой-то неотвеченный вопрос. После нескольких минут тишины он наконец задал его:
– Что ты скажешь им о добре и зле? Как ты проведешь границы?
– Я постараюсь защитить их, – последовал ответ, – не лишая свободы воли. Кроме того, в этот раз нам потребуются более четкие законы, как я полагаю.
– Магистр, – продолжил Азраэль после паузы, – я должен сказать, что мой путь больше говорит о свободе мысли, чем о законах.
– Мы уже обсуждали это, Азраэль. Я уважаю твой путь и посмотрю, к чему он приведет. В прошлый раз у тебя было слишком мало времени, я помню. Попробуй в этот раз с самого начала. А ты… – его взгляд остановился на Шемхазае, – ты все понимаешь сам. Сколько надежд я на тебя возлагаю, воин.
По-прежнему стоящий на коленях Оберон искоса взглянул на Шемхазая, но тот не заметил этого взгляда.
– Я сделаю все, что смогу, Магистр. Я извлек важные уроки из прошлого поражения. Я знаю, где и в чем именно мы оказались слабы.
– Хорошо. Надеюсь, вы не будете мешать друг другу.
– Это неизбежно, – впервые за весь разговор улыбнулся Шемхазай, – но мы друзья. Мы постараемся договориться. По крайней мере, я могу это обещать.
– Я тоже, – сказал Азраэль.
Двое прямо взглянули друг на друга; встреча этих взглядов была похожа на столкновение моря и скал. Шемхазай стоял прямо и гордо, Азраэль мягко улыбался, сложив руки в странную фигуру – запястья касаются друг друга, открытые ладони обращены вверх. Воздух вокруг него поблескивал и чуть дрожал. Шемхазай улыбнулся в ответ – волевое, жесткое лицо преобразилось.
– Я знаю твою мечту, – негромко сказал он, – и помогу тебе исполнить ее.
– Что до меня, – заговорил Оберон, – то вы знаете мое мнение. Все эти попытки обречены, если позволить им просто жить, не пробуждая в каждом из них жажду творения. Я не понимаю, зачем создавать мир, переполненный людьми, живущими без цели и смысла – помнишь, как было в прошлый раз? Не лучше ли сделать мир для немногих – но мы будем уверены в этих немногих?
– Нет, Оберон. Это плохой путь. Каждый не может быть художником. В любом случае, потребуются пастухи, пекари и цари. Не пытайся сделать всех подобными себе.
Оберон разочарованно вздохнул.
– Увидите, что я был прав, – предупредил он, – но я уже согласился. Этот мир необыкновенно красив, и я попробую его сохранить. С самого начала.
– С самого начала, – согласился Шемхазай. – Проще создавать, чем переделывать. Я уже знаю, что я хочу создать.
Азраэль таинственно улыбнулся.
Стены зала снова стали превращаться в туман. Туман расступался под взглядом, обнажая скелет мира: силовые линии, закрученные в повторяющиеся узоры. Поверх этих линий постепенно возникали цвета и формы, звуки и запахи. Как будто приближаешься к картине: сначала схватываешь общий сюжет, потом разглядываешь мелкие детали. Горная цепь обрастает подробностями: землей, снегом, лесом. И уже потом, в середине пейзажа, взгляд останавливается на нескольких маленьких фигурках: это охотники идут через перевал. И сразу же понимаешь, что ради этих охотников и написана картина.
«Красота – в глазах смотрящего», – любил говорить Азраэль, возражая Оберону – тот яростно отстаивал тезис об объективности красоты. Но логика мира – и этого, и прошлых – казалось, была против него. Пока не появлялись зрители и художники, мир оставался не до конца живым, незаконченным. Даже водопады тоскуют без восхищенного взгляда.
Впрочем, в этот раз в начале творения появился сад. В саду пели птицы. Мягкий свет пробивался сквозь крупные листья, земля беззвучно дышала под травой. И вот, в счастливой тишине, четверо наблюдателей услышали первые – осторожные, любопытные, бесстрашные – шаги. Кто-то шел через сад, и они пригляделись, чтобы увидеть его лицо.