Читать книгу Утешительная партия игры в петанк - Анна Гавальда - Страница 8

Он уснул, а когда проснулся, на него молча смотрела Снупи. Прежняя Снупи, с круглой, распухшей после сна мордахой, сидела и чесала ухо передней лапой.

Рассвет еще только стучался в окно, и он подумал, не снится ли ему все это. И стены такие розовые…

– Ты спал здесь? – спросила она грустно.

Черт, нет, это не сон. Это жизнь. Новый раунд.

– Который час? – спросил он зевая.

Она отвернулась и пошла к себе в комнату.

– Матильда… Остановилась.

– Это не то, что ты думаешь…

– Я ничего не думаю, – ответила она.

И исчезла.

Шесть часов двенадцать минут. Доплелся до кофеварки, сварил себе двойной кофе. День обещал быть долгим…

Совсем продрог, закрылся в ванной.

Присев боком на край ванны и подперев кулаком подбородок, задумался, блуждая взором в клубах теплого пара и кружении воды. То, что его сейчас занимало, поглощало целиком, заключалось в нескольких словах: Баланда, ты достал! Кончай, возьми себя в руки!

До сих пор ведь тебе как-то удавалось не сбиваться с пути, жил не заморачиваясь, так что же на тебя сегодня нашло? Поздно теперь, понимаешь? Ты слишком стар, в твоем возрасте подобные излишества – непозволительная роскошь. Она умерла. Все в прошлом. Задерни занавес и займись живыми. У тебя вон за стеной недотрога из саксонского фарфора – прикидывается, что ей все нипочем, а сама убивается, того гляди разобьется. В ее возрасте так рано не встают… Закрой этот чертов кран и пойди вынь наушники у нее из ушей.

Тихо постучал, вошел и сел на пол у ее ног, спиной к кровати.

– Это не то, что ты думаешь…

– …

– Где же ты, мой верный четвероногий друг? – неуверенно произнес он. – Спишь? Слушаешь грустные песни под одеялом и не можешь понять, чего этот старый дурак Шарль опять к тебе привязался?

– …

– Я спал сегодня на диване только потому, что долго не мог заснуть… и не хотел мешать твоей маме…

Она заворочалась, задела его плечо, кажется, коленкой?

– Вот я сейчас тебе все это говорю, а сам думаю: зачем я это делаю?.. Нечего мне перед тобой оправдываться… Это тебя не касается, точнее, не имеет к тебе отношения. Это дела взрослых, ну то есть… старших… и…

Ох, черт, подумал он, и зачем ты лезешь в это болото, куда тебя вечно несет? Поговори с ней о чем-нибудь другом.

Он поднял голову и в полутьме стал осматривать стены ее комнаты. Давненько он не заглядывал в ее гнездышко, а ведь он любил это делать: любоваться ее фотографиями, ее рисунками, ее бардаком, ее постерами, ее жизнью, ее воспоминаниями…

Стены в комнате подрастающего ребенка – лучшее наглядное пособие по занимательной этнологии. Квадратные метры, на которых жизнь кипит, бурлит и обновляется, безостановочно пожирая патафикс.[27] Чем она сейчас живет? С какими подружками на этот раз паясничала в фотоавтомате? Какие амулеты нынче в моде, и где прячется физиономия того «дерева, которое не жалуется, когда его обнимают»?

С удивлением на одном из снимков обнаружил себя вместе с Лоранс. Впервые видел это фото. Судя по всему, это она их сфотографировала, когда-то давно, когда была еще совсем ребенком. И в уголке каждого снимка, на фоне неба обязательно торчал ее указательный пальчик. Они выглядели счастливыми, улыбались на фоне горы Сент-Виктуар. А вот какая-то желатиновая капсула в прозрачном пакетике с надписью Be а Star instantly,[28] рядом, на листке в крупную клетку, записано стихотворение Превера, заканчивающееся словами:

В Париже

На земле

Той земле, что как звезда.

Фотографии светловолосых губастых актрис, адреса интернет-сайтов, записанные на картонках из-под пивных кружек, брелоки, дурацкие плюшевые игрушки, замысловатые флаеры, возвещавшие о концертах в какой-нибудь дыре, всякие «фенечки», реклама некоего Месье Ж, гарантирующего как возвращение любимого, так и сдачу любого экзамена с первого раза, улыбающаяся физиономия Корто Мальтезе,[29] использованный ски-пасс[30] и даже репродукция Каллимаховой Афродиты, которую он сам ей когда-то послал, чтобы поставить точку в одном щекотливом деле.

Это была их первая серьезная ссора… Наорал на нее, потому что взяла за манеру ходить с голым животом.

«Крась волосы, делай татуировки, пирсинг, все, что угодно! – кричал он. – Хоть перья в зад втыкай, если душе угодно! Но не оголяй живот, Матильда. Только не живот…» Заставлял ее по утрам поднимать руки вверх перед уходом в колледж и отправлял переодеваться, если майка задиралась выше пупка.

В результате, она неделями общалась с ним сквозь зубы, но он не уступал. Он сопротивлялся, впервые. Впервые выступал в роли старпера.

Только не живот. Ни в коем случае.

«Живот женщины, это самое таинственное, что есть в мире, самое волнующее, самое красивое, даже самое сексуальное, как бы написали в ваших дебильных журналах, – долдонил он под снисходительным взглядом Лоранс, – так что, нет, только не живот… Спрячь его. И береги… Я, Матильда, тебе не мораль читаю и не о приличиях говорю… Я о любви. Куча пацанов будут мысленно измерять твою задницу и угадывать форму груди, и это честная игра, но живот – прибереги его для того, кого полюбишь, ты… Ты меня поняла?»

«Да, думаю, мы хорошо тебя поняли, – сухо заключила ее мать, которой не терпелось сменить тему. Переоденься в монашескую робу, дочка». Он посмотрел на нее, покачав головой и наконец замолчал. А на следующий день пошел в книжный Лувра и послал ей по почте эту открытку, написав на обороте:

«Посмотри, ее живот так красив потому, что ты его не видишь».

Лицо и одежда Матильды удлинились, но она никогда не упоминала об этой открытке. Он был уверен, что она давно ее выбросила. Ан нет… Вот ведь она… Между репершей в стрингах и полуголой Кейт Мосс.

Он продолжил изучение стен…

– Тебе нравится Чет Бэйкер?[31] – удивился он.

– Ты о ком? – проворчала она.

– Да вон, о нем…

– Понятия не имею, кто это… просто он невероятно красив.

Черно-белое фото. Чет Бэйкер в молодости, когда он походил на Джеймса Дина.[32] Только более нервного. Более умного и изможденного. Привалился к стене, держась за спинку стула, чтобы не упасть.

Труба лежит на коленях, смотрит вдаль.

Она была права.

Просто он невероятно красив.

– Забавно…

– Что забавно?

Почувствовал ее дыхание на затылке.

– Когда я был в твоем возрасте… Нет, немного постарше… У меня был приятель, страстно обожавший Бейкера. Буквально помешанный, чокнутый, бредивший только им. Носил такую же белую майку, а уж на эту фотографию – разве что не молился… Кстати, именно из-за этого парня я и спал сегодня на диване и отморозил себе задницу…

– А почему?

– Почему я отморозил задницу?

– Нет… Почему он так его любил?

– Но это же Чет Бэйкер! Великий музыкант! Его труба пела на всех языках обо всех чувствах в мире! И голос у него тоже был что надо… Я дам тебе его диски, тогда ты поймешь, почему он кажется тебе таким красивым…

– А что это был за приятель?

Шарль вздохнул и усмехнулся. Из этого болота ему точно не выбраться… Во всяком случае, не так быстро, придется побарахтаться.

– Его звали Алексис. Он тоже играл на трубе… И не только… Играл на всем подряд… На пианино, на аккордеоне, на укулеле… Он был…

– Почему ты говоришь о нем в прошедшем времени? Он умер?

Вот уж действительно…

– Нет, он жив, но я не знаю, что с ним стало. И продолжает ли он заниматься музыкой…

– Вы поссорились?

– Да… И так крепко, что я уж думал, навсегда вычеркнул его из своей жизни… и никогда больше о нем не вспомню…

– И что?

– И ничего. Оказывается, он никуда не делся… Вчера вечером я получил от него письмо, потому и спал в гостиной…

– Что он тебе написал?

– Ты, правда, хочешь знать?

– Да.

– Сообщил мне о смерти своей матери.

– Мда… Весело… – проворчала она.

– Сама видишь…

– Э… Шарль…

– Что, Матильда?

– У меня тут на завтра мегасложная домашка по физике…

Поднялся, скривившись: спину прихватило…

– Вот и славно! – обрадовано заявил он. – Отличная новость! Как раз то, что мне было нужно. Мегасложная физика с Четом Бэйкером и Джерри Маллигеном в придачу.[33] Прекрасно проведу воскресенье! Ну… а ты поспи, радость моя, еще хоть пару часов…

Пока искал ручку двери, она остановила его:

– Почему вы поссорились?

– Потому… Потому что он как раз корчил из себя Чета Бейкера… Хотел походить на него во всем… Быть Четом Бейкером, а это означало еще и делать много глупостей…

– Например?

– Наркотики, например…

– И что?

– Ну, эх, де-во-чка мо-оя, – заворчал он, уперев руки в боки, как толстый мишка из «Спокойной ночи, малыши», – продавец песка ушооол, и я отправляюсь к себе на оооблакооо… Завтра я расскажу тебе другую истоооорию… Если будешь ууумницей. Пом-пом-подом.

В голубом свечении радиобудильника увидел, что она улыбается.

Потом снова включил горячую воду, погрузился в ванну с головой и со всеми мыслями в придачу, потом вынырнул и закрыл глаза.

***

Вопреки всем ожиданиям, последнее зимнее воскресенье выдалось чудесным.

День катился как на роликах, по инерции. День Funny Valentine и How High The Moon.[34] День, когда можно наплевать на любые законы физики.

Его нога отбивала такт под ее письменным столом, который был так захламлен, что глаза разбегались, а рука сжимала двадцатисантиметровую линейку, которой он периодически, тоже в ритм, постукивал себя по голове, если та отвлекалась.

На несколько часов он забыл об усталости и делах. О сотрудниках, о летающих кранах и сорванных сроках. На несколько часов силы действия и противодействия пришли, наконец, в равновесие.

Передышка. Он ненадолго сошел с ринга. Восстанавливающие процедуры. Смесь ностальгии и «африканской поэзии», как было написано на обложке одного из компакт-дисков.

Колонки у Матильды в компьютере были, конечно, не ахти, но названия песен высвечивались на экране, и ему казалось, что все они про него.

Вернее, про них.

In A Sentimental Mood. My Old Flame. These Foolish Things. My Foolish Heart. The Lady Is A Tramp. I've Never Been In Love Before. There Will Never Be Another You. If You Could See Me Now. I Waited For You и… I May Be Wrong…[35]

Вот так подборка! – подумал он. – И ведь как верно… Как будто… слова молитвы, что ли…

Конечно, наивно видеть в столь заезженных словах послание, адресованное лично тебе. Их столько раз произносили, повторяли на все лады, эти обрывки фраз подойдут любому дураку на любом конце планеты. Ну и ладно, пусть так. Ему нравилось, как когда-то, узнавать себя в названиях песен и композиций. Снова стать тем, прежним верзилой, который живет исключительно чужими эмоциями.

Зазвучала труба, и это был настоящий Иерихон.

Ему не слишком нравилось слово «tramp»,[36] какое-то двусмысленное… Скорее бродяга… Да, босоножка, но в остальном, все подходило, и его «сумасшедшему сердцу» было плевать на Ньютона.

September Song.[37]

Разжал кулак. Эту вещь они слушали вместе…

Это было так давно… В «Нью Морнинг»,[38] кажется. И как же он был еще красив тогда… Невероятно красив.

Хотя и совершенно истощен. Исхудавший, с ввалившимися щеками, выбитыми зубами, измученный алкоголем. Он как-то странно гримасничал и передвигался так неуверенно, словно его только что избили.

После концерта именно из-за этого они с Алексисом и поцапались… Алексис никак не мог угомониться, был в трансе, раскачивался взад-вперед, закрыв глаза, отбивал такт, колошматя по стойке. Он не просто слышал музыку, он видел ее, жил в ней, мог мгновенно прочесть партитуру, точно это рекламный плакат, только не очень-то он любил это дело – читать партитуры…

Шарль, напротив, вышел из зала в расстроенных чувствах. Его убило состояние Чета: столько страданий и усталости читалось на лице этого типа, что Шарль не смог его слушать и в оглушающей тишине просто в ужасе на него смотрел.

– Это страшно… Такой талант и пустить на ветер…

В ответ Алексис набросился на него: мол, не фига своим бэк-вокалом ему песню портить. Он щедро осыпал ругательствами того, кто, между прочим, купил ему билет.

– Да что ты вообще понимаешь! – в конце концов, недобро усмехнувшись, сквозь зубы процедил ему Алексис.

– Еще бы…

Шарль застегнул пиджак.

– Куда мне.

Было уже поздно. Завтра ему рано вставать. Идти на работу.

– Ты вообще ничего не понимаешь…

– Конечно… В последнее время он сильно сдал, знаю… И чем дальше, тем хуже… Но в твои годы он уже чудеса творил…

Произнес это так тихо, что Алексис мог бы и не услышать. Тем более что уже повернулся к нему спиной. Но он услышал. У этого подонка был тонкий слух… Неважно, он уже тянул свой стакан бармену…

Наклонился, поднял с пола ластик Матильды и, когда разогнулся, понял, что позвонит.

Чет Бэйкер выбросился из окна гостиницы в Амстердаме через несколько лет после того концерта. Прохожие перешагивали через него, принимая за спящего алкаша, так он и пролежал там всю ночь, изувеченный, на тротуаре.

А она?

Ему было важно знать. В кои-то веки важно было понять.

Именно понять.

– Шарль?

– Алло! Алло! Контрольный вызов, Шарли Браво, вы меня слышите?

– Извини. Ну… так что? Что тут противодействует силе тяжести движущегося тела?

– А?

– Так что все-таки?

– Да выруби ты свою музыку, осточертела…

Улыбаясь, выключил звук. Он уже успел насладиться.

Конец импровизации.

Он позвонит.

***

Когда Лоранс со своей подругой Мод вернулись из хаммама, Шарль отвел всю честную компанию в пиццерию на углу, и они еще раз отпраздновали день рождения под звуки Come prima.[39]

В ее порцию тирамису воткнули свечку, и она придвинула к нему свой стул.

Для фотографии.

Чтобы сделать приятное Матильде.

Чтобы улыбаться вместе на маленьком экранчике ее телефона.

Завтра в семь утра самолет – потирая щеки, поставил будильник на пять.

Спал мало и плохо.

Никто так и не выяснил, выбросился он из того окна или выпал из него случайно.

Конечно, на столике в номере обнаружили следы героина, но когда его невесомое тело наконец перевернули, то увидели, что в руке он сжимает оконную ручку…

Выключил будильник в половине пятого, побрился, тихо закрыл за собой дверь, записки на кухонном столе не оставил.

Отчего умерла Анук? Тоже не сладила с каким-нибудь оконным шпингалетом, хотела, чтобы все выглядело достойно?

Она столько раз видела, как люди умирают… столько смертей… Столько окон и прочих досадных обстоятельств… Особенно тогда… В великую эпоху Нью-Морнинга, в начале 80-х, когда СПИД косил всех подряд – молодых и здоровых.

Они поужинали вместе, в этом царстве Смерти, и тогда он впервые увидел, что она в растерянности:

– Самое тяжелое это говорить им правду…

Она задыхалась.

– …они ведь заразны, понимаешь… И мы обязаны сказать им, что да, они скоро сдохнут, как собаки, и мы ничем не сможем им помочь. Мы сразу же им это сообщаем… Чтобы больше никого не заражали… Да, ты скоро сдохнешь, но не теряй времени… Беги расскажи об этом тем, кого ты любил. Они тоже должны знать, что обречены. Давай! Бегом! И через месяц возвращайся!

Такого, знаешь, у нас никогда еще не было… Это впервые… И все мы оказались в одинаковом положении… От главврача до последней санитарки… Всех сметает на своем пути… Всех нас имеет, сука… Безжалостно и беспощадно… Все вы ни на что не годитесь. Знаешь, сколько людей я проводила на тот свет, и сейчас провожаю, что делать, жизнь у меня такая, что тебе объяснять, сам знаешь… Стискивала зубы, звала помощницу, мы отправляли тело в морг и убирали палату. Да, застилали чистую постель для следующего пациента, а когда он поступал, занимались им. Улыбались ему, выхаживали. Слышишь, выхаживали его? Ведь именно для этого мы собственно и выучились этой кретинской профессии…

Но теперь? В такой ситуации? Зачем мы вообще нужны?

Она забрала у меня сигарету.

– Впервые в жизни мне приходится притворяться, Шарль… Впервые я вижу Смерть в лицо, да именно Смерть с заглавной буквы. Помнишь, ваши учителя по литературе очень любили вам задавать про эту… про… как ее?

– Персонификацию.

– Нет, как-то круче звучало…

– Аллегорию?

– Точно! Смерть – она и есть аллегория. Я прямо вижу, как она рыскает вокруг: вместо головы череп, и с этой чертовой косой в руке. Вижу ее. Чувствую. Когда я в больнице, я чувствую ее запах в коридорах, а иногда даже резко оборачиваюсь, потому что слышу, как она идет за мной по пятам и…

Ее глаза сверкали.

– Ты думаешь, я рехнулась? Думаешь, совсем сбрендила?

– Нет.

– И самое страшное, что теперь, в довершение ко всему, им грозит еще и позор. Как же! Постыдная болезнь! Передается через постель или иглу. А значит, ты обречен на одиночество. На одиночество и смерть. Таких либо вообще не навещают родные, либо приходится бог знает что придумывать для этих дебильных родителей, которым только и дело до того, с кем спят их дети. Да, мадам, это легочная инфекция, нет, мадам, это неизлечимо. О да, мсье, к сожалению, вы абсолютно правы, похоже, другие органы тоже поражены. Очень верно подмечено, да-да… Сколько раз мне хотелось заорать, схватить их за шиворот и трясти до тех пор, пока из них все их гребаные предрассудки не высыплютея, как труха, и сгинут у изножья… Чего?.. Кровати, на которой лежит то, что осталось от их ребенка… Как назвать-то это, даже не знаю. Помирашка, который лежит с открытыми глазами, потому что даже закрыть их уже не в силах. Она опустила голову.

– Зачем вообще рожать детей, если они не могут рассказать тебе о своей любви, когда вырастут?

Она отодвинула от себя тарелку.

– А? И что тогда вообще остается? Что нам остается, если мы не можем говорить друг с другом о любви, об удовольствии? Коммунальные платежи? Прогноз погоды?

Она разошлась.

– Дети – это же наша жизнь, черт подери! Они между прочим тоже появились на свет только потому, что мы трахались, разве нет? И какая же разница, как именно они это делали: когда, с кем, где? Два парня, две девицы, три парня, блядь, фаллоимитатор, кукла, хлысты, наручники, да все что душе угодно, в чем проблема-то? В чем? Ночь на дворе! Ночью – темно! Ночь – это святое! Да если и днем, то… Тоже хорошо…

Она пыталась улыбаться и подливала себе перед каждым новым вопросом.

– Понимаешь, впервые за мою практику я… я совершенно бесполезна…

Я тронул ее за локоть. Мне хотелось обнять ее, я…

– Не говори так. Если бы мне пришлось умирать в больнице, я бы хотел, чтобы рядом…

Она вовремя меня остановила. Я не успел опять все испортить.

– Кончай. Мы говорим о разных вещах. Ты-то себе представляешь юношу бледного и высокого, протягивающего руку той самой идиотской аллегории, а я тебе – о поносе, герпесе и некрозе. Я тут тебе сказала, что они сдохнут, как собаки? Я ошибалась: собакам повезло больше, их можно усыпить.

Люди за соседними столиками косились на нее. Я к этому привык. За двадцать-то лет. Анук всегда говорила слишком громко. Или хохотала от души. Или пела во все горло. Или первая пускалась в пляс… Она всегда перегибала палку, люди смотрели на нее и говорили всякие гадости. Ну и плевать! В другое время она подняла бы бокал и, подмигнув какому-нибудь добропорядочному семьянину, выкрикнула бы: «За любовь!» или: «За секс!», а то и еще чего похлеще, в зависимости от количества выпитого. Но в тот вечер все было не так. В тот вечер ее не отпускала больница. Здоровые люди ее больше не интересовали. И ничем не могли ей помочь.

Я не знал, что сказать. Думал об Алексисе, которого она не видела уже много месяцев. О его срывах и вечно расширенных зрачках. О сыне, упрекавшем мать за то, что родился белым, а хотел жить, как Майлз, Паркер и им подобные.

Который без устали копался в себе. Изводил себя, погружаясь все глубже и глубже. Искал себя, день-деньской валяясь на кровати.

А еще, щурился при дневном свете…

Она словно прочитала мои мысли.

– Наркоманы, это отдельная тема… Либо у них никого нет, либо родители в таком состоянии, что по ним тоже больница плачет. Ну а те, кто рядом со своими детьми, кто всегда был с ними, знаешь, что они нам говорят?

Я отрицательно покачал головой.

– «Это мы виноваты, это наша вина».

В то время, в середине восьмидесятых, Алексис был еще в более или менее приличном состоянии. Думаю, в основном покуривал… Точно не помню, но вроде дело еще не дошло до жгутов и рубашек с длинными рукавами, иначе я помнил бы, что ей тогда ответил. Но речь шла о других родителях, и я спокойно кивал. Речь шла о других…

Помню, мне все-таки удалось сменить тему разговора, и мы уже болтали о том о сем, о моей учебе, о вкусовых качествах поедаемых нами десертов, о фильме, который я посмотрел в прошлые выходные… как вдруг улыбка застыла на ее лице.

– В воскресенье я была на дежурстве и… И привезли мальчика… чуть старше тебя… танцор… Он показывал мне фотографии… Танцор, Шарль… С прекрасной фигурой, с великолепным телом…

Она запрокинула голову, сдерживая сопли, слюни, слезы, собралась с духом да и выпалила:

– …я стала протирать его тело раствором камфорного спирта, это все равно что мертвому припарки, издевательство сплошное… я помогла ему перевернуться на бок, чтобы промыть спину, и знаешь, что произошло у меня под рукой? – спросила она, показывая ладонь.

– Вот под этой самой рукой… Рукой дипломированной медсестры, которая за двадцать с лишним лет перебинтовала тысячи больных?

Я замер.

– На…

Она остановилась, осушила стакан. Ее ноздри дрожали.

– На позвоночнике его кожа…

Я протянул ей салфетку.

– …лопнула…

***

Он только что вызволил свой чемодан и теперь топтался перед стойками регистрации. Вокруг уже звучала русская речь, три девицы, хихикая, обсуждали результаты шоппинга.

Животы у них были обнажены.

Хотелось кофе.

И сигарету…

Доставая книгу, выронил старый посадочный талон, служивший ему закладкой. Без паники, через несколько метров он получит другой, точно такой же, совершенно новый…

Глава XXXIII

Главное действие Бородинского сражения произошло на пространстве тысячи сажен между Бородиным и флешами Багратиона. (Вне этого пространства с одной стороны была сделана русскими в половине дня демонстрация кавалерией Уварова, с другой стороны, за Утицей, было столкновение Понятовского…

Нда, в тексте ни просвета, ни «окошка» не видать…

Нет, только не в окно…

Возле окна у нее всегда кружилась голова.

…с Тучковым; но это были два отдельные и слабые действия в сравнении с тем, что происходило в середине…[40]

Он читал и не понимал ни слова.

Зажужжал сотовый, это из агентства. В такую рань?

Нет. Сообщение вчерашнее. От Филиппа. Один из подручных Павловича по электронной почте известил о катастрофическом положении дел: второй слой придется класть заново, ошибка в расчетах, парни из фирмы Ворадина ничего не хотят знать, а еще, на западном участке нашли труп какого-то типа. Конечно, без регистрации. Ждут милицию.

Ну вот, приехали… И почему только этот не исчез бесследно?

Бетон что ли кончился?

Глубоко вздохнул, выдохнул гнев, нашел свободное кресло, захлопнул книгу, сунул ее в портфель вместе с обоими императорами и их полумиллионами мертвецов на каждого и достал свои бумаги. Прикинул время, прибавил два часа, набрал номер, попал на автоответчик и принялся ругаться по-английски. Господи, Good Lord, хоть душу отвел. Этот сукин сын, fucking bastard, все равно не станет слушать его до конца.

И куда вдруг все враз исчезло? Алексис, его убогая жестокость, Клер и часовенки на острове Скопелос, Лоранс с ее перепадами настроения, Матильда с ее гримасами, его воспоминания, их будущее, отзвуки прошлого, весь этот сплошь зыбучий песок. Оп! И как ветром сдуло. Эта чертова стройка на этой чертовой стройплощадке начинала серьезно его доставать, так что к собственной жизни придется вернуться позже.

Сейчас, простите, время вышло.

И Баланда, выпускник Высшей Инженерной школы и Бельвильской архитектурной, дипломированный специалист и магистр наук, член Гильдии Архитекторов, трудоголик, лауреат, не раз премированный и отмеченный, и прочее и прочее, – все, что вообще можно уместить на визитке, когда такого добра навалом, – этот Баланда взял и решительно выгнал того, другого, неуверенного в себе.

Ооо… Сразу стало легче.

Рано или поздно все упрекали его за то, что он столько внимания, времени, сил отдает работе. Девушки, семья, коллеги, сотрудники, клиенты, ночные уборщицы в офисах и даже однажды врач. Доброжелатели называли его дотошным, другие говорили, что ему просто больше всех надо, или что у него синдром ботаника. Что он им мог ответить?

И действительно, почему все эти годы он так много работал?

К чему все эти бессонные ночи? К чему вся эта ущербная жизнь? Когда он даже в семье не может выстроить отношения? Откуда эта тяжесть в затылке? Да и вообще, сама потребность возводить стены?

Зачем ему эта заведомо проигранная битва?

Затем что… Да нет, никогда он не находил аргументов в свое оправдание. А если честно, то никогда особенно и не искал. Вот только сейчас… Мда.

Только сегодня утром, когда он услышал, что пассажиров рейса Париж-Москва номер АФ тысяча шестьсот сорок четыре, авиакомпании Эйр-Франс, вылет в семь часов десять минут, просят пройти на посадку, выход номер шестнадцать, встал, достал из кармана паспорт, взял чемодан, в который раз удивляясь его подозрительной легкости, только сейчас он вдруг понял, что знает, зачем ему все это нужно. Чтобы дышать.

Просто дышать.

То немногое, что успело произойти за эти считанные часы, и та пропасть, что разверзлась в его прошлом, могли бы навести нас… как бы это получше сказать… на некоторые сомнения в разумности такого вывода, ну да ладно… В кои-то веки оставим ему право на сомнение.

Пусть себе подышит пока до выхода номер шестнадцать.