Читать книгу День девятый - Анна Гайкалова - Страница 8

«С цепи сорвалась», – говорила о Соне бабушка, качая головой, брала валидол под язык и, сжав маленькие кулачки, поднимала ими свою огромную грудь кверху в знак того, что у нее болит сердце. В этой жизни, кроме внучки, больше у Алевтины никого не было.

«Вот ведь, – рассказывала она, убирая могилку своей единственной, умершей так рано дочери, – как будто черт в нее вселился. Гулянки с утра до вечера, курит, дым коромыслом, и не слушает никого наша Сонечка. Ты вот ушла, Берточка, а девочка сирота. И я уже старая становлюсь, вон как плохо стала ходить. Что ж теперь будет, Царица Небесная? Это за что же мне такая жизнь, провались все пропадом…»

На этом Алевтина речи свои обыкновенно заканчивала. Она не умела говорить долго ни вслух, ни мысленно, поэтому, прибрав цветник, усаживалась на маленькую лавочку и долго сидела, глядя на надгробие, под которым лежали ее мать и дочь.

Соня на кладбище не приезжала. Не знала даже, где именно находится могила. Сама бы не нашла, а с Тиной не поехала бы ни за что.

Она считала себя взрослой, самостоятельной и имела на все собственное мнение. К кладбищам относилась скептически и была уверена, что их посещение – занятие старых и слабых людей, которым, чтобы о чем-то думать, надо это иметь под руками.

После долгого молчания Сонина жизнь превратилась в нескончаемый монолог, в котором она практически не делала пауз. Она все время говорила, и казалось – не выговорится никогда. К ее счастью, слушателей было достаточно.

– Если нужно построить из обломков, сначала требуется разобрать завал. Мне двадцать лет, я замужем. Я – это обломки. Не калейдоскоп, который то и дело меняет картинку. Нет. А куча. Без системы, без замысла, без идеи. Кто как бросил. Что откуда сползло. Что с чем сцепилось. Неподражаемая абстракция. Я-то вот она, вся тут, а где вы – мои родители, строители, созидатели? Как жить в этом мире? Как в него вписаться? Как объяснить людям, чего я хочу? А чего я хочу? Да пошло все на фиг.

– Ба, а кем был мой дед?

– Зачем тебе?

– Естественно, я и сама знаю, что ты ничего мне не скажешь. Но я все равно в курсе. Он был тапером. Он был человек-оркестр.

Талантище. Подвыпил, сел за руль. Поймали, посадили. И ты его бросила. И никогда больше не подпустила к маме. Лихо ты, Тина, с людьми обращалась.

– Да я ведь от него одиннадцать абортов сделала, Сонечка. Он ведь совсем меня не жалел, один за другим, один за другим. А ведь у нас все было без наркоза, наживую. Лежишь потом и пальчиком вот так двинуть не можешь… – Тина подняла пухлую руку с изящной ладонью и слегка согнула мизинец. И больно, и обидно, так что жить не хочется. Еще не подживет, а он лезет опять… Да и выпить любил… Напьется и лезет…

– Так рожала бы! Аборты! Жена ты ему была или нет? Всегда у тебя все виноваты, все плохие. Придумала бы что-нибудь, или не женщина ты? Я не буду тебя слушать.

– Мужья эти, и зачем они только нужны. – Тина тоже не слушала Соню.

– Что «мужья»? Что «зачем нужны»? Что? Обойтись без? Ну, дудки. Я долго за всеми вами наблюдала. Лучше уж посмотрю на свекра со свекровью.

Словно продолжая разговор, Соня спросила свою свекровь, позвонившую детям:

– Ты сегодня куда-нибудь пойдешь вечером?

– Нет, мы дома будем, может, вы к нам зайдете?

Это «мы» Соне нравилось, но у нее другие планы.

– Нет, к нам гости придут.

– Какие гости посреди рабочей недели? Опять пьянка? – Мария Егоровна жила только семьей и к Сониной общительности относилась подозрительно.

– Да какое ваше дело, кто к нам придет в гости! Почему сразу «пьянка»? Когда же вы нас в покое оставите с вашими подозрениями? Все, пока.

Вечером явился с проверкой Сашин отец. Войдя в комнату и увидев сына с невесткой за накрытым столом в компании еще одной молодой пары, он поджал рот, прищурился и, как если бы стоял перед провинившимися солдатами, произнес:

– Это в честь чего же тут у вас распитие посреди рабочей недели? – Конфликтовать с детьми Петру Ивановичу не нравилось, но порядок важнее, поэтому Сашин отец нервничал, отчего голова его слегка тряслась.

И грянул скандал.

– Ты зачем на моих друзей наехал? Это же Милочка с мужем, она и мухи не обидит, а ты?! Да тебе по фигу, кто сидит за моим столом. Раз бутылка, значит, пора устраивать погром. Ну, вот что. Это наше дело, мы взрослые люди. Да, ты отец моего мужа. А ты думаешь, почему мы с вами жить не стали? Потому, что я ни под чью дудку плясать не буду. А здесь – мой дом. Мой! Понятно? Не нравится, уходи!

… – Прости, Сашка, прости. Я понимаю, это твой отец. А я твоя жена. Тебе самому бы понравилось, если бы ты пришел к кому-то в гости с бутылочкой сухого скоротать вечерок и вдруг явился бы чей-то предок и начал вещать, что ты – пьянь?

… – Что значит, я никого не уважаю? А что такое уважать? Молчать и кивать, если тебя возят мордой? Я двадцать лет молчала. И со мной творили что хотели. Хватит, выросла.

… – Сашка, мы уже полтора года женаты, а детей все нет. Сашка, родной… Думаешь, у нас будут дети? Ты сам, когда мальчишкой был, всегда любил играть с малышами. Сашка, если я не смогу родить, я от тебя уйду. Не буду тебе жизнь портить. Тебе нравится, как я похудела? А ведь всю жизнь жиртрестом дразнили, да?

… – Тина, ты лучше ко мне не лезь. И не смей разбирать мои шкафы. Как хочу, так и раскладываю. Да что ты знаешь о мужиках? Я с Сашкой прожила уже больше, чем ты с тремя своими в сумме. Что «деньги»? Он и не должен их зарабатывать, он на дневном учится. Да, а я работаю. И учусь. И это тебя не касается.

… – Как же классно у Норы дома, Вер! Мне так нравятся ее родители! За ними так здорово наблюдать… Как общаются друг с другом, как шутят, как ворчат на Нору…

Высокая, изящная, с яркими чертами лица, Вера жила рядом и знала Соню с детских лет. Они вместе гуляли во дворе, а когда подросли, стали заходить в гости друг к другу. Вера росла молчаливой, уравновешенной и добросовестной девочкой, поначалу она не выделяла Соню среди других детей. Теперь Веру притягивали в подруге качества, ей самой не присущие. Она примкнула к слушателям Сони и с удовольствием приходила к Гуртовым, где постоянно было шумно и весело.

– Вер. Странно, что Нора не хочет учиться, институт бросила. Странно, что ей все время хочется от них сбежать. Если бы мои родители так дружили, я бы…

Вот ведь вроде мы близки с Норкой, она у нас с Сашей свидетельницей на свадьбе была. Но с ней невозможно ни о чем договориться. Она никогда не приходит вовремя, а я это ненавижу. Представляешь, звонит: «Сонька, давай встретимся, побудем вдвоем, а? Буду тебя ждать у „Художественного“ в шесть».

Она будет ждать! Как же! Так я и поверила!

Естественно, без десяти шесть я уже, как дура, на месте. Опоздать не могу. Даже если позже выйду, все равно буду вовремя, как будто черт дороги сокращает. А это потому, что я – человек слова. А Нора ни от чего не зависит. И жди ее, хоть обождись.

Стою и злюсь уже всерьез. Вот не сойду с места, пока не явится. Идет. Еле-еле. Половина восьмого. Подходит, улыбается, слегка шмыгает носом. Разворачиваюсь и ухожу. Ненавижу эти штучки!

…Но без Норы она скучала. Соня находила в подруге что-то особенное, такое, чего не было больше ни в ком, – некий шарм, изюминку. Нора будто плыла через жизнь, отдыхая и получая от всего удовольствие. Вкусно пахнет, она носиком поведет медленно, запах впустит постепенно, глаза прикроет, головой покачает, смакует. Соню эти манипуляции завораживали. Она не могла оторвать от Норы глаз, и ей хотелось уметь так же. Нора никогда не спешила, рядом с ней вообще не бывало суеты. А интересной публики всегда полно. Все очень начитанные, почти все что-то писали сами. Нора устраивала литературные четверги, но Соня на них не бывала. Находясь в шумной компании, она информацию воспринимала с трудом и предпочитала повидаться потом с Норой и еще кем-то, кто ей интересен. Если бы Соня могла себе в этом признаться, то с удивлением узнала бы, что все эти люди ей не нужны. Ей была нужна именно Нора. Соня любила свою подругу и каждый раз прощала.

– Я не умею долго злиться. Если довести, то могу, конечно, долбануть хвостом по глазам. Больше всего меня выводит, если люди специально пакостничают друг другу. Но ты же знаешь, я быстро отхожу. Да ладно тебе, Норка, проехали. Вот мне другое странно. Почему все так носятся с сексом? Не понимаю, что в нем такого улётного. И почему, если кто-то с кем-то переспал, то это значит – изменил?

… – Саш, я считаю, что секс должен быть свободным. Ты можешь спать, с кем хочешь. Все равно же ты любишь меня, это точно. Сам увидишь, дома-таки лучше.

Они решили попробовать любовь втроем. И была бутылочка легкого вина, музыка, вечер. Позы, подсмотренные в старом, затертом журнале. Хохотали потом до слез.

– Ну и как тебе, Саш? По-моему, фигня. Просто театр. Норка тоже говорит, что теперь точно знает – занятие не для нее. Но мы молодцы! Все гадают, а мы попробовали!..

– Сашка, покажи фотографии. Слушай, какая у Норы попка классная! Норка, тебе нравится? Мы с Сашкой сделаем ее в рамочку и на стенку повесим.

– Ребята, я прошу вас, только не это! Меня все знают…

Ну? Кто бы еще так ответил?! Нора казалась Соне неподражаемой. И хоть они и не смогли, гуляя ночью по Суворовскому бульвару, притронуться к дохлой кошке, чтобы поклясться в вечной дружбе, но Соня была уверена: их не разлучить.

– Саш, скажи предкам, я в деревню не поеду. Очень надо единственный месяц в году проводить в этой тьмутаракани. Вот и очень хорошо, что там родня. Вот пусть сами к своей родне и едут. А мы с тобой поедем на юг. В Геленджик! Меня Тина маленькую туда почти каждый год возила. Будем купаться, загорать и радоваться жизни. Моя гинекологиня сказала, чтобы я не слушала тех врачей из больницы. Наговорили: «Инфантильная матка, гормональная недостаточность, перекрученные трубы, бесплодие – под вопросом»! А она сказала, что у нас дети будут, вот съездим на юг, погреемся на песочке, и все будет тип-топ.

А ты знаешь, какая я маленькая родилась? Представь, всего два килограмма, сорок четыре сантиметра. Да и то бедная мама еле справилась. И голова у меня потом была на один бок вытянута. Ты знаешь эту историю? Как не рассказывала? Не может быть!

У Тины была мать, ее звали Степанида. Она умерла, когда мне было три года. Тетка говорила, что баба Степа Тину от барина родила.

Степанида была красавица редкая, это мама рассказывала. Ну и вроде из-за того, что Тину нагуляла, ей пришлось дочку сослать в город совсем маленькой, и Тина ей потом всю жизнь простить не могла. А сама баба Степа все время молилась. Понятия не имею, как получилось, но Тина ее все-таки забрала к себе в конце концов. Только любви и дружбы у них не вышло, мне папенька рассказывал. Жили как чужие.

Подвинься чуть-чуть, я лягу поудобнее. Да, успокоилась. Рассказывать?

Смотри. Степанида жилье в теплой квартире считала за счастье. Потом у нее появился свой угол, где она никому не мешала. Не в комнате, а за ширмой в коридоре, рядом с тем самым сундуком, на котором я маленькой играла в учителя и врача. Нет, ну как же это все удивительно! Ничего из тех лет не помню, только ее! Вижу как сейчас: сухая старушка в черном молится перед иконами в углу. Но Степаниде не разрешалось оставаться со мной, после того что она сделала.

Понимаешь, я с самого начала была не то что надо. Я родилась очень уродливой. Мама, которая ждала сына, увидела, что родилось, и разрыдалась: «Я хотела мальчика, а если девочка, то зачем такая паршивенькая? Ее никто замуж не возьмет!» Эту историю они мне оба, и мама, и папенька, взахлеб рассказывали. Вот на что надеялись? Порадовать хотели?

Роды были тяжелыми, что-то там сразу пошло не так. Потом из-за кривой головы меня постоянно укладывали на один бок. Наверно, мне было неудобно, и я все время плакала – так они говорили.

Когда мне исполнился месяц, родители приехали к Тине и взяли с собой меня. Пришли гости. Мама меня грудью не кормила, поэтому выходила вместе со всеми на кухню курить. В один из таких перекуров ей вдруг стало тревожно, я хорошо помню, как она мне об этом рассказывала. Она бросила папиросу и побежала в комнату. Когда вошла, увидела Степаниду, согнувшуюся над диваном, где в подушках лежала я. Степанида на стук двери распрямилась, мелко крестясь и приговаривая: «Ну и слава Тебе, Господи, ну и слава Тебе, Господи…» Мама подошла, посмотрела на меня и закричала.

Естественно, прибежал папенька. Ты представь, что они увидели! Моя голова стала ровной, затылок – едва округлым, и я спокойно спала носом вверх. Маме и Тине стало страшно до ужаса! Что сделала с ребенком слепая, неграмотная старуха? А вдруг что-то повредила в голове? Ты понимаешь, ведь это все-таки мозг! И без того страшненький ребенок родился, а теперь и вовсе непонятно, чего ждать. Маму трясло, Тина орала и чуть не побила Степаниду. Папенька изо всех сил старался их унять, но и он чувствовал себя не в своей тарелке. Изменить руками форму головы месячного ребенка! Это все равно что перелепить уже обожженный кувшин! Никто не мог этого объяснить.

Степаниду изгнали в коридор и запретили ко мне подходить. Она молчала, а Тина обзывала ее чертовой богомолкой и маму успокаивала, как могла.

Степанида умерла, когда мне было три года. Мы с Тиной тогда отдыхали на юге. Вот этого не понимаю, но проститься с матерью она не поехала, сказала: «Потратить столько денег, чтоб потом вернуться обратно! Таскать туда-сюда ребенка!» Даже маленькой слушать эти истории про деньги мне было странно, хотя я и не знала почему. Но позже я выяснила дату смерти Степаниды. Она умерла в августе. А мы уехали на юг в мае. Деньги, значит, ни при чем. Тина в принципе не захотела приехать. По-моему, это что-то чудовищное.

Все связанное со Степанидой в нашем доме было под секретом. Мама только однажды рассказала мне эту историю, а после, когда я хотела уточнить, отнекивалась и просила при Тине об этом не говорить. Мама боялась Тину и не смела перечить. Что Тина умела мастерски – так это нервы трепать.

Саш, ты спишь? Интересно? Я тихо говорю, потому что мне уютно. Вот тебе не угодишь, то «успокойся», то «слишком тихо»…

Правда, быстро отпуск прошел? Тина говорит, так вся жизнь проходит. Но я не буду ее слушать. Ноябрь. Противное все-таки время года.

… – Как-то странно я себя чувствую. Что это такое? Нет, Верка, меня не тошнит. И ни на какое солененькое не тянет. Я себя чувствую как… Черт. Как будто я – важная. Понимаешь? Как будто я что-то значу… особенное. Вер, а помнишь, как твоя мама и моя бабушка нас вместе на бульваре выгуливали? Мне всегда очень нравилось у тебя дома, твои родители такими дружными были, одно удовольствие посмотреть. Мне кажется, семья вот такой и должна быть, как у вас. Или как у Норы моей. И книг у вас всегда было множество, молодцом был твой папа. И тепло… Вер, тебе Норка нравится? Интересная она, правда? Ладно, схожу к врачу.

– Саш, ужинать будешь? Что? Вера и Нора вместе шли по переулку? Но я сегодня видела Веру, она мне не говорила, что они без меня общаются. Неприятно. Что «не обращай внимания»? А зачем скрывать? Не люблю, когда из меня дуру делают. Ну и пусть себе гуляют обе. Но без меня. Тоже мне тайны мадридского двора!

На Нору Соня обиделась смертельно и говорить с ней не захотела, а Вере позвонила немедленно. Несмотря на давнее общение, Вера понятия не имела о многих подробностях Сониной жизни, да и Соня в ту пору еще не осмыслила ни своего детства, ни более поздних времен. Она бы и сама не смогла объяснить, что именно так оскорбило ее. Она еще не улавливала связей между своим «сегодня» и своим «вчера» и не понимала, что, соединив два интеллекта, два широких кругозора, Вера и Нора до боли напомнили Соне то чувство, которое она испытывала, когда ребенком находилась в семье отца. «Они так много знали, у них столько тем, чтобы поговорить друг с другом, они разбирались в литературе, в музыке, они были такие, такие…» Не отдавая себе отчета, Соня снова почувствовала свою извечную неуместность. Но на сей раз это были не Берги, с которыми ребенком она не смела открыть рта. Ошеломленной и даже отдаленно не догадывающейся об истинных причинах такого негодования Вере Соня выразила бурный протест. Подруги перестали общаться.

– Саш, у меня для тебя сюрприз. Угадай какой. Нет, не кушать. Не украшаться. Не, не мебель. Не для работы. Ну… да, носить. Нет, не в руках. И не в карманах. Ну, говорю же, не на голову, и не на ноги, и не на спину. Не кофта и не пиджак. И не шарф. Ну, подумай еще, а?

Ну и пожалуйста. Ну и буду сама носить. Еще семь месяцев!

– Ну что? Видели, какая девочка? Правда, красавица? Щечки розовые, локоны на плечах! Она похожа на цветочек, и мы назвали ее Маргаритой. А дома зовем Риташа. Вот оно – счастье!

… – Молока полно, а она не ест. Перегорит. Господи, как же больно. Лучше сто раз родить. Честное слово. Что женщины приятного находят в кормлении? Молоко не идет, ребенок орет, вся грудь в буграх. Саш, Тина говорит, это не страшно, если она будет на искусственном вскармливании. Я же выросла, и она вырастет.

– Наконец-то. Наконец-то позади этот чертов институт. Ну, ни уму, ни сердцу. Саш, а тебе твоя работа нравится? А вот та, на которую тебя не взяли, была бы лучше, правда? За границу бы ездил… Но у твоей жены отец еврей. И никакого значения не имеет, что мои родители разошлись, когда мне всего два года было. Армия есть армия, и тому, кто женат на еврейской морде, за границей делать нечего. Сашк, а хочешь, я тебе сына рожу? Я всегда мечтала о дочери и о сыне, и теперь знаю, что и мальчик у меня будет обязательно. Потому что во мне есть все, я гармоничная!

– Ты там как, Некто-Во-Чреве? Вот уже и пупок, как звонок на двери, наружу. Бип. Пора.

… – Сашка, ты счастлив? Ты напился с папенькой и не пришел в роддом, а я одна из всех родила мальчика. Ко всем пришли, а ко мне нет. Буду теперь тебя этим всю жизнь доставать. Но я не обижаюсь, это же ты от счастья…

– Вот вам пожалуйста и «инфантильная матка», придурки вы все.

– Наши дети. Какое это чудо! Саш, я никогда не видела, как мальчики писают, сегодня первый раз увидала, так даже завопила! Представляешь – вбок! Через решетку кроватки – на пол! Ну что ты смеешься? А Тина на него смотрит, как на диковинку. Ну конечно, у нее же не было мальчика! Правда, мы его здорово назвали? Никита, Кит… Прямо как у Флер Форсайт. Ну да, у меня «Сага» – любимая книга. Там есть обо всем, что мне нужно. Саш, а девчонки говорят, что я от счастья похожа на идиотку. Похожа? Ну, ты даешь!

Как же классно! Дети спят, а у нас друзей полон дом, как раньше. Видишь, я все успеваю! Кругом чистота, красота и полно еды.

Никто не верит, что эту рубашку я тебе сама сшила. Ну и чем твои опять недовольны? А, да и ладно, перебьются.

– Чертова коммуналка. Тащи ванну через весь коридор в комнату, ставь ее на стулья, да поустойчивее, и воду – ведрами. Пока носишь, остывает. Рядом чайник с кипятком держать надо, подливать. Но зато у нас комнаты большие, Саш, правда?

Только вот раньше можно было детскую ванночку в большую ванну ставить и мыть ребеночка. А теперь у нас вся окрестная пьянь моется. Ужас вообще!

В Сониной квартире было восемь комнат. Прежде в них жили одинокие пожилые дамы, носившие чепцы с ленточками, обращавшиеся к своим соседям на «вы» и завораживавшие маленькую Соню изяществом жестов и речи. Одна за другой они умерли, и квартиру заселили многодетные семьи, которые, впрочем, подолгу не задерживались, а, родив еще одного-двух детишек, получали новую жилплощадь и переезжали. Наконец всего три семьи остались на большой коммунальной кухне. Одна семья была интеллигентной и уравновешенной, вторая же – полная ей противоположность – состояла из четырех человек: приехавшей в Москву из Белоруссии Алеси, ее двух мужей и ребенка от первого брака. Третьей семьей были Гуртовы – Саша, Соня и дети.

Возраст у всех взрослых жильцов примерно одинаковый, и поначалу они вместе праздновали свои даты, приглашали друг друга на вечеринки и сосуществовали весело и мирно. Так длилось до тех пор, пока первый муж Алеси Иван не начал стремительно спиваться. Его положили в больницу на принудительное лечение – на год, за это время жена его свой брак с ним расторгла и вышла замуж второй раз за только что въехавшего вместо одного из многодетных семейств Семена, который тоже оказался пьющим. Алеся с первым мужем не пила, а со вторым не сдержалась. Вскоре маленький Витя оказался в интернате, а в дружную и спокойную прежде квартиру зачастила публика определенная – шумная и нетрезвая.

Теперь соседи оставшихся двух семей находились постоянно настороже. Пьющих запойно, но никого не задирающих Алесю и Сеню терпели. Но вернулся обратно Иван, не излечившийся, а, наоборот, пристрастившийся пить из аптечных пузырьков спиртовые настои, которые отпускались без рецепта. Бывшая жена и новый сосед открыли ему свои объятия, и он поселился вместе с ними на своей и Алесиной жилплощади, а комнату Семена стали сдавать – когда на сутки, когда на ночь – парочкам и компаниям, которые нестираного постельного белья не гнушались. В квартире начался невиданный хаос.

– Ребята, у меня проблема! Вот зараза, дожили! Сенька рухнул в коридоре, затрясся, пена изо рта. Я так испугалась! Алеся повизгивает: «Засуньте ему нож между зубов!», а сама ни с места и лыка не вяжет. Где я в коридоре возьму нож? Засунула язычок для обуви. Спиной закрыла Сеньку от Кита – он сидел на лавочке в коридоре, – чтобы ребенок не испугался, у Сеньки же все тело выгибается! А у самой руки тряслись. Ну вот что теперь делать?!

– Час от часу не легче! У него еще и туберкулез в открытой форме! Саш, зови всех на вече! Уезжать отсюда надо, пока дети не заразились.

На двери ванной висел лист бумаги с графиком посещений для «крупной стирки и серьезного мытья». Соседи составили этот график из-за детей и соблюдали его, отступая по времени в обе стороны незначительно. Но теперь все графики были нарушены, и в то самое время, которое всегда считалось «детским», Соне приходилось напрасно ждать, когда ванная освободится. Там, визжа и хохоча на всю квартиру, плескались Алесины постояльцы. Слушая из коридора эти звуки, Соня в конце концов потеряла терпение.

– Я тебя предупреждаю, – сказала она Алесе, – что, если твои шлюхи будут у нас мыться, тебе не поздоровится. Я в этой ванне купаю детей!

– Это твоим детям не поздоровится, если ты моих друзей в покое не оставишь! – ответила Алеся, и Соня с размаху ударила ее по лицу.

– Детям не поздоровится?!

Это была первая драка в ее жизни. Одурев от смелости, она жестоко, по-бабьи трепала Алесю, и Саша с Семеном еле их растащили, при этом победа явно оказалась на Сониной стороне. Она гордилась собой, Саша, всегда выбиравший мир, негодовал, а Семен, успокаивая жену, поглядывал на соседку с уважением.

– Гады. Ты вот вечно все «миром-миром»! А с ними нельзя миром, Саш! Это же мразь! Всю местную пьянь привечают. Не квартира, а помойка. Дверь не закрывается, разве можно так жить? А какая вонь! Нет, надо что-то срочно делать!

Чтобы найти выход, Соня просила о помощи всех: своего отца, родителей Саши, знакомых, которые могли знать «лазейки» для решения подобных вопросов. Отец Сони разводил руками, свекор, собрав все возможные документы, ходил по инстанциям, а жизнь их детей по-прежнему кипела.

…В тот день они шли навстречу друг другу по своему переулку, в котором так давно не встречались, и Соня восхищенно улыбалась, глядя на Верин живот:

– Верка, родная!!! Ты вышла замуж? Нет? А рожать скоро?

И Вера рассказала, как после истории с Норой даже не ждала, что Соня ей позвонит. Вера недоумевала, что именно Соню так задело. Ни о чем они с Норой специально не договаривались и ничего намеренно не скрывали. Своим молчанием Вера скорее оберегала спокойствие подруги, так ей тогда казалось. Ей не было дела до интриг. Вскоре она и вовсе перестала вспоминать об этом случае – в жизни появилось кое-что поважнее.

Это была любовь. Вера еще очень молода, и ее любимый тоже молод. Он талантлив, он красив, он конечно же лучше всех! Это была эйфория, нескончаемая песня, и если у Веры появлялись в тот период мысли о будущем, они ни на что не влияли. Поэтому, когда влюбленные узнали, что будет малыш, оба растерялись. Для Веры это означало только одно. Она как-то сразу – всей собой – ощутила, что уже любит своего ребенка и что жизнь теперь изменится. Но по едва уловимым жестам, по случайно подсмотренному недоумению, которое мелькало на лице любимого, Вера догадалась, что он к серьезному решению не готов. И тогда она его отпустила. Они решили не испытывать чувств и не рисковать, а, как говорил Фазиль Искандер, «расстаться, пока хорошие». Никогда после Верина дочь не слышала ни одного плохого слова о своем отце. Да и не было в Вериной душе ни обиды, ни упрека. Она любила его, безумно любила их ребенка и смотрела вперед.

Вряд ли кто-нибудь поверил, если бы Вера рассказала о том, как благословила вослед свою уходящую любовь, как ни разу не испытала горечи, вспоминая об отце своего будущего ребенка. Но Соня поверила сразу.

– Какая ты молодец, Вер! Во всем молодец! Я бы тоже так сделала! Да, почти пять лет прошло. Дома напротив, а мы так ни разу и не пересеклись! Ой, как же я рада, что тебя встретила, и ты такая красивая, глаз не оторвать! А Нора как? Не общаешься больше? Интересно, как она… Да нет, не скучаю. Но вспоминаю часто. Я бы на нее посмотрела. Приходи ко мне сегодня! Нет, не приходи, у нас в квартире туберкулез! Я сама к тебе приду. С гитарой! И новую песню спою, тебе понравится, точно!

«…Из деловитого предместья он превратился в маскарад. Но вспомним мы, собравшись вместе, что был иным седой Арбат. Аптеку помнишь на углу? Бульвар прибой бросал в изножье… И пирожков слоеных вкус, их дух забыть не сможешь тоже. Где „Прага“ правила приемы, друг другу всякий был знаком… И церемонные поклоны доныне помнит каждый дом… И были жители одеты не по сезону всякий раз, но, веря в данные обеты, не продавали самоцветы, не выставляли напоказ. Там было изобилье света и изобилье доброты… В витринах разные конфеты сплетались в дивные цветы. За ручку шли и ты, и я, все наши мамы успевали… Не доставали, отстояв, а просто, сбегав, покупали. Да, мы на щедрости взошли! И это славный был десяток, что от конца сороковых и до конца пятидесятых… Живою силой в наших жилах кровь победителей текла… И коммунальные квартиры толкали нас, одеждой сирых, на вдохновенные дела. И избегали многоточий отцы, привыкши напрямик. Рассказ отца – первоисточник, и память матери – родник. Не знали ни чинов, ни сана, но каждый каждому был брат… Герои моего романа рождались у Грауэрмана, и их воспитывал Арбат. Вовек то время будет свято, где каждый в дело был влюблен, где тек рекой Арбат Булата, впадая в океан времен…»

Эта «аптека на углу» – та самая, которой когда-то в опасные времена заведовала Верина бабушка, с риском для жизни помогая людям. Рассказы родителей… Детская вера в несокрушимость державы… Приподнимающие шляпу встречные соседи… Скромность и сдержанность манер… И, конечно же, слоеные пирожки из стоячей закусочной рядом с рестораном «Прага» – что могло быть вкуснее?

Вместе с песней об Арбате подруга вернулась в жизнь Веры окончательно.

А в Сонином доме гремела музыка.

– Ребята, давайте все сегодня к нам, у нас классное вино. Саперави! Прямо из Грузии знакомые привезли. Будем кутить до утра! Я на гитаре струны поменяла, звучит – блеск! Ничего не надо приносить, все приготовлю сама!

– Саш, ну что ты, ей-богу? Нет у меня ни с кем. Ну и что, что я всех твоих женщин знаю, а ты – никого? Я – это я. Сашка, ну неужели ты думаешь, что я буду с тобой на эту тему распространяться? Да никогда. Говорила ведь уже, что вообще не понимаю, почему если кто-то с кем-то переспал, то это значит «изменил». Чушь, по-моему, собачья. Вот ты почти со всеми моими подругами переспал. И что? Меньше меня любишь? Нет, Саш, лично мне ты ни разу не изменил! И я тебе не изменяю. Это все пустое. Так что не приставай.

… – Пап, ну как ты? Как дела? Почему редко звоню? А как Света? У нас нормально все. Да, я постараюсь приехать на той неделе. Да, предупрежу. Ладно, давай. Ну что ты опять прицепился? Что «давай», кому «давай». Никакие не слова-паразиты. Все, пока.

… – Саш, ну почему он все время со мной задирается и никогда не может по-человечески?

Дом для Сони был свят. Она тщательно следила за тем, чтобы в нем сохранялась бесценная атмосфера, созданная когда-то мамой, заставляющая заглянувших однажды возвращаться снова и снова. Теперь к Соне тянулись, она легко сходилась с людьми, и страстно доказывала тем, кто ее слушал, все то, во что верила. Время от времени объекты веры менялись. Тогда она спокойно признавалась в том, что взгляды стали другими, объясняя почему.

– Брось. Мы же не дети. Уже по тридцатнику скоро. Да, я раньше думала, мужчины и женщины одинаковы. Нет, моя дорогая. Разные мы звери совсем. Но женщиной быть лучше. Я жалела, что я не мужик? Значит, дура была. И всего-то. Хочешь, я тебе погадаю? Ну как хочешь. Тогда я себе погадаю. Вот видишь, это у меня прибыль будет. Точно, будут деньги. А вот это – заболеет кто-то.

… – Саш, как хорошо-то! Я деньги нагадала, и вот – премия! Но кто-то еще заболеет? Не дай бог, дети. Да, я в курсе, что много курю. Не гуди и не порть мне настроение. Что вот ты, как старый дед, хренствуешь?

Ее завораживали рождения и похороны. Она практически всегда правильно определяла пол будущего ребенка, а если кому-то из стариков предстояло в ближайшем времени умереть, Соня знала это раньше, чем самые чуткие из них начинали слышать звон колокольчика, оповещающего об окончании земного срока. В общении с друзьями ей порой казалось, что она наводит тень на плетень, несет отсебятину, потому что те выводы, которые делала, не были продиктованы ни наблюдениями, ни опытом. Они вообще не имели отношения к здравому смыслу. Тем сильнее Соня удивлялась, когда у собеседника широко открывались глаза, и он спрашивал: «Откуда ты знаешь?»

– Саш, я же тебе говорила, и вот! Тина сломала ключицу. Теперь к ней не набегаюсь. Хорошо, что мы на одном этаже живем, а то бы труба. Вот точно карты показали, а ты все мне не доверяешь.

Так же легко, как Соня входила в мистические состояния, она освобождалась от них и сама над собой посмеивалась: «Ушел петух, встряхнулась курочка. Не поклевать ли нам зернышек? Хочется чего-нибудь совершенно материального!»

Иногда у нее спрашивали, как она относится к тому, чем владеет. Пожимала плечами. Разве она чем-то владела? Соня удивлялась миру, радовалась людям, приходила в изумление, когда пророчества сбывались, и замирала от восторга, если чей-то не в меру расшалившийся ребенок расслаблялся и засыпал, едва она брала его на руки. Тогда приходило чувство, что она обладает каким-то секретом, но разгадка далеко, а вокруг раскрывалась такая разная жизнь, и Соня тоже была в ней разной.

– Саш, посмотри, какие они славные, такие трогательные! Сидят на лавочке под проливным дождем, а с зонта на обе спины льет! А давай их позовем в гости? Ну и что, что незнакомые! Наверняка этим беднягам просто податься некуда. Ребята! Привет! Мы тут рядом живем. Нас зовут Саша и Соня. Хотите, пойдем к нам, дождь пересидим?

Терпеть она умела долго. Это в равной степени касалось как нечаянных обид, так и преднамеренных противоборств. Старалась договориться с людьми, объяснить свои поступки и быть честной. Если же терпение заканчивалось, приходила в ярость и крушила все на своем пути. Правда, гнев быстро иссякал, и так же легко, как прощала своих задир, прощала Соня и себя, и снова удивлялась, если после ссоры с ней мириться не хотели.

– Я тебе сто раз говорила, не трогай мою бабушку! Да мне наплюнуть, что она тебе сделала! Не буду я тебя слушать! Ну и что, что ты мне тетка! Не звони и не приходи, если она от тебя плачет, ясно? Она тебя на двадцать лет старше, а ты ее до слез довела! Знать тебя не хочу! Все, бывай.

… – Ты, Тина, знаешь, ты сама хороша. Ах, она принесла тебе сухие котлеты! Человек пришел, старался, нес. Да совести у тебя нет, и все. И я из-за тебя веду себя как последняя сволочь, мне теперь перед собой стыдно.

Соня чувствовала себя одновременно и актрисой, и хозяйкой театра. На воображаемой сцене она разыгрывала разные спектакли, придумывая сценарии и исполняя непохожие роли. Все монологи, которые она в своих пьесах произносила, были для нее истиной в последней инстанции. Те же, кто не желал играть в ее игры, из актерского состава удалялись. Она производила калькуляцию, для самой себя называла словами черту характера, которая в человеке не устраивала, и брала ее на заметку, чтобы опознать в следующем персонаже раньше, чем вдруг да наделит его ведущей ролью в очередной пьесе. Одной из ее любимых фраз в этот период была: «Я так не играю».

– Сашка, какие у тебя руки! Ты мой Марк Антоний… Ну почему у тебя такое крепкое тело? Ведь ты никогда палец о палец для этого не ударил. А я? Что хорошего? Я же знаю! Грудь маленькая, жопа как у камбалы. Острые коленки, слабая спина. Нужно все время про нее помнить, чтобы стоять ровно. Так обидно, Саш, все самое плохое от родителей досталось мне. Вот почему?

– Ты преувеличиваешь, мамица, – улыбался Саша, влюбленный в свою жену по-прежнему, и обнимал ее, ворчащую. – Расскажи-ка, где ты видела жопу камбалы? – И добавлял, посмеиваясь и постукивая звуком «д», как будто посыпались металлические шарики: – Бед-д-д-дная!

Она изводила себя зарядками. Через день подолгу тренировалась на простеньком тренажере, борясь с природой. Друзья говорили, у нее большая сила воли, но она так не думала. Вот если бы заставляла себя делать то, чего не хочешь… А ей нравилось сражаться с телом, чувствовать его живым, натруженным и просящим новой нагрузки.

Все то, от чего она так страдала в детстве, казалось, осталось в прошлом. Соня больше не была одинокой и неуместной, она ощущала себя женой, матерью, другом, однако, несмотря на шумное и безапелляционное шествие по жизни, оставалась человеком, глубоко не уверенным в себе. Вновь и вновь она доказывала свое право на жизнь всем, кто ее окружал, и прежде всего – себе самой.

– Риташа, ну как ты сегодня, доченька? Пятерку? Какая ты умница! А я тебе приготовила новую книгу. Я очень ее люблю, она называется «Дорога уходит вдаль» Александры Бруштейн. Повтори фамилию. Нет, Бруштейн. Это важно помнить имена авторов, понимаешь, малыш? Знаешь, сколько раз я выглядела глупо, когда не знала, кто автор книги или стихотворения? Не хочу, чтобы так было с тобой! Сегодня вечером будем вместе читать. Договорились?

… – Школа, Саш! Ну какой же кошмар! И как я могла туда хотеть? Все орут, все несутся! Никогда и ни за что не стала бы работать в школе! Да и вообще. Я не понимаю. Мало своих детей, чтобы каждый день терпеть рядом такую ораву? Или мало в жизни других работ?

… – Москва, Москва, Москва. Обожаю наши переулочки в самом центре! С каждым домом, с каждым двором связана своя история! И пение из музыкальной школы, и музыка из окон. Если бы мама могла видеть, какой я стала… Саш, а какая я?

… – Верка!!! Что же мне делать с этим туберкулезником? Ему предлагают однокомнатную, а он, козел, не едет. Естественно, там же не будет его дружков, всей этой пьяни!

Квартира действительно сотрясалась в пьяном разгуле. Делая в слове «малина» ударение на последнюю букву, белокурая, прежде розовощекая, а теперь бледная, но все еще хорошенькая Алеся распевала частушки и отплясывала: «Под горой-то малина, на горе черешня, меня хлопцы любят все, хоть я не яешня!» – разносилось по переулку, и оба мужа радостно ей подпевали, топая в пол ногами изо всех сил: «Прихожу домой я в силе, а милашка кверху килем! Гоп, гоп, гоп, гоп, подымаю перископ!» Далеко за полночь они веселились так безудержно, что соседи вызывали милицию, гуляк усмиряли, но вскоре все повторялось.

Приступы эпилепсии у Семена учащались. Соня уже не пугалась, но помогала, матерясь. Ситуация по-прежнему не менялась, приходилось стучать во все двери.

Две комнаты, в которых жили Гуртовы, слишком большие, чтобы стать очередниками, льгот никаких, и шансов, казалось, тоже. Сосед падал в очередном припадке «в местах общего пользования», мочился и пускал пену изо рта.

Сашины родители были согласны на то, чтобы дети вчетвером переехали к ним. Но Соня была категорически против этой затеи: с «предками» она не уживалась. Алевтина, с которой внучка по-прежнему постоянно ссорилась, приходила из своей квартиры с личной шваброй и намывала хлоркой коридоры. Осип ничего не советовал и ничем не мог помочь. Неожиданно спасительный выход нашла жена его младшего брата Ада: чтобы избавиться от коммуналки, Соне нужно съехаться с матерью отца – ее второй бабушкой Эстер.

Бабушку Тэру Соня по-прежнему называла на «вы» и видела очень редко.

– Вера! Ей уже 87 лет, и она живет одна, со всем справляется! Папенька к ней раз в неделю ездит, картошку возит. Нет, там маленькая коммуналка где-то за Павелецким. По-моему, это выселки. Ну что ты, она очень сохранна! Поет до сих пор, и голос не дребезжит. Вообще она молодец. Знаешь, какое у нее любимое слово? «Мэрд»! Ну да, дерьмо, ты же французский учила. Это у нее как «Господи, благослови». А когда что-то происходит, то она говорит «Плевать!». Чем круче происходит, тем веселее она это говорит. Я никогда ее не видела без прически и без перстней. Представляешь? Ну у нее и волосы, конечно, моим не чета. У меня папенькины… А у нее волосы раньше были черными, а теперь она подкрашивает их сиреневым. Вообрази, она берет прядь, крутит на палец, потом палец вынимает, а локон так и остается! Если она переезжает, то первое, что упаковывает – портрет моего деда. Представляешь, я слышала, она хочет, чтобы этот портрет похоронили вместе с ней! Когда я прихожу, она всегда мне рассказывает, как ее любят сыновья…

Сыновья Эстер – старший Осип, Сонин отец, красивый, атлетического сложения, уверенный в себе, горячий и импульсивный. И младший, Эммануил, Сонин дядя, – респектабельный, коренастый, устойчивый.

Ося с молчаливой и покладистой женой Светой жили в двухкомнатной квартире недалеко от «Новокузнецкой», а Эмма с общительной и артистичной Аделью – у Патриарших в четырехкомнатной. Ося считал, что его брат должен взять Тэру к себе.

– Неужели ты не понимаешь? – Он нервничал страшно. – У них большая квартира! Это не то что у нас, две малюсенькие комнатки без дверей!

– Но у нас нет другого выхода, здоровье детей под угрозой! – возражала Соня, обижаясь на то, что отец совсем не думает о ней.

– И потом, перемены стереотипов в таком возрасте очень опасны. Я считаю, что маме не надо никуда переезжать! – не слушал доводов и, казалось, попросту не замечал присутствия дочери отец.

Но его мнением пренебрегли.

Однажды вечером Ада и Эмма навестили племянницу и ее семью. Высокие, дородные, они сразу заполнили собой пространство столовой и, не тратя попусту времени, выложили свой план.

– Соня, ты знаешь, что Андропов поднимает авторитет ветеранов? – начала Адель торжественно. – Я составила текст письма на его имя. От бабушки. Мы пишем, что она, старая большевичка и жена репрессированного коммуниста, теперь слаба и одинока и что единственный человек, способный обеспечить ей уход, который она всей своей жизнью на благо Родины заслужила, – это ты, ее внучка. Мы просим дать вам всего-то трехкомнатную квартиру вместо твоих двух комнат и одной бабушкиной.

– Тетя Ада, думаете, получится? – Соня почуяла выход и подобралась.

– Саш, неужели получится? Я чувствую, что получится! И у нас будет своя квартира, Сашка, ты представляешь, своя!

… – Вера, нам ответили! Только месяц прошел, а уже приглашают смотреть квартиру. Ну да, трехкомнатная. На пятерых. Да ладно тебе, все равно нам большего бы не дали, даже это удивительно!

… – Пап, я посмотрела квартиру. Такая хорошенькая! Мы соглашаемся! Господи, ну что мама твоя, что? Я что ее, съем? Я за ней ухаживать буду! Ты подумай о нас, папа!

Соня согласилась на первую же квартиру в спальном районе, которую им предложили. Ада и Эмма обменялись поздравлениями с родителями Саши, Осип чувствовал себя обиженным, а Тина пребывала в тяжком унынии. Ее внучка, которую она растила с младенчества и так любила, уезжала, чтобы съехаться с Эстер.

– Верка, дорогая! Неужели это все происходит со мной? Неужели это я уезжаю в кабине огромного грузовика к черту на рога, как и большинство жителей самой середочки нашей столицы? – Соня плакала и сморкалась, пряча лицо от водителя. Она смотрела в окна домов, мимо которых ползла машина, и мысленно разговаривала с любимой подругой. Ей было тридцать лет, и она думала, что жизнь кончилась. А в небе над переулком сияла огромная радуга.

Через полгода после отъезда Гуртовых бывшие соседи снова праздновали что-то ведомое только им троим, попивая, как обычно, из аптечных флакончиков. Вечером этого дня Семен с Иваном уехали на заработки. Проводив мужей, Алеся кое-как помыла на кухне тарелки и ушла в свою комнату отдохнуть. Через три дня соседка, озаботившись тем, что Алеся не подходит к телефону, заглянула к ней в дверь и увидела страшную картину. Мертвая Алеся сидела на диване прямо напротив двери. Рот и глаза ее были открыты, обнаженные части тела покрылись пятнами.

Сын Алеси остался в интернате, Иван уехал к матери. Семен продолжал пить и через некоторое время умер. Чуть позже в пьяной разборке убили Ивана. Вспоминая о соседях, Соня преисполнялась праведного негодования и называла их не иначе, как «эта пьянь».

На новой квартире Гуртовы обжились достаточно быстро. Эстер дала им месяц для обустройства, а потом въехала и поселилась – независимая и самодостаточная. Соня с удовольствием общалась со своей бабушкой и слушала ее рассказы, даже хвасталась и гордилась ею, но уговорить жить по своему укладу не смогла. Эстер сама устанавливала распорядок дня и не хотела, чтобы ее опекали. Новая квартира начала пахнуть коммуналкой.

– Саш, ну чего ей не хватает, а? Все для нее. И приготовлю, и подам, и уберу. И в комнату к ней мы не ходим. И по утрам не шумим, пока спит. А ведь нам нужно будет на зиму Тину к себе забрать. Она одна не справится. Саш, тебе трудно?

– Нет, мамица, нет. Я работаю, с детьми занимаюсь, это ты у нас такая аванпостная. Ты хоть за меня не переживай.

Едва похолодало, Соня действительно перевезла бабушку к себе. Полнотелая Алевтина, надев теплую одежду, утрачивала способность передвигаться, поэтому зимой не выходила на улицу и купить продукты себе не могла. С ее переездом жизнь семьи резко усложнилась. Тина никогда не любила Эстер, и теперь, оказавшись в замкнутом пространстве стандартной трехкомнатной квартиры, она давала наконец выход эмоциям, скопившимся за жизнь. Доставалось и Соне.

– Что это ты ей позволяешь делать что хочет? – начинала Тина с раннего утра. Она рассаживалась на кухне и ела. Внушительный живот и огромная грудь не позволяли ей подвинуться близко к столу, до которого старая женщина едва дотягивалась недлинными своими руками. – Что это, что все завтракают, а для нее закон не писан? Королева тоже мне, видали, голубая кровь!

Про себя Соня действительно называла Эстер «вдовствующей королевой», но слышать эти слова от Тины было неприятно. Она могла сердиться на кого-то одна, но не любила, если кто-то подстрекал к ссоре. На самом деле ее бы больше устроило, если бы завтрак проходил для всех членов семьи в одно и то же время. Тогда Соня могла бы спокойно готовить на кухне и отдыхать от суеты. Ворчание бабушки разжигало ее недовольство тем, что Эстер вела себя, как если бы продолжала жить одна.

– Не цепляй ты никого, Тина, прошу тебя, – сначала сдерживаясь, отвечала Соня.

– Я никого не цепляю, Сонечка, это она! Что это, что она издевается над тобой?

– Сиди и ешь, никто надо мной не издевается! – Соня начинала «выходить из берегов». – По тебе вон, как по трамплину, вся еда на пол катится, а я только что все вымыла. Ешь молча!

Величественно вплывала Эстер. Причесанная, как для приема, в платье, украшенном брошкой, она горделиво несла свою седовласую голову и смотрела доброжелательно.

– Всем доброго утра! – приветствовала она, придерживаясь, чтобы не упасть, за стену. – Тут еще занято? Тогда я буду завтракать позже. Ты не возражаешь, Сонечка?

– А мы тебе не компания! – с места в карьер бросалась Тина в атаку. – Да и нам только лучше, мы люди негордые!

– Тина, прекрати! – не могла смолчать Соня.

Тина молчать не хотела тоже. Но и Эстер не робкого десятка. Начинался скандал.

– Это ты мою Берточку угробила! – вопила Тина. – Это тебе она все время нехороша была!

– Что ты хочешь от меня?! – интеллигентно защищалась Эстер.

Соня орала на обеих бабушек, они на нее, а Саша жалел свою жену, молчал и старался отвлечь детей.

– Вер, ты представляешь, – жаловалась Соня подруге, – я вообще не понимаю, как Сашка все это терпит! Баба Тэра, ей тоже палец в рот не клади, но Тина вообще беспредельщица!

Давным-давно, еще в лагере Эстер сделали операцию, и она что-то рассказывала о влюбленном в нее враче, но Соня в подробности не вникала, витая в своих мыслях. Чем болела ее бабушка, в то ли время был удален у нее сфинктер прямой кишки, Соня тогда не поняла. Ясно было одно: после лагеря Эстер осталась инвалидом.

Тому, что во вторую ее бабушку кто-то влюблен, внучка не удивлялась. Даже в свои немыслимые годы Эстер была красавицей, держалась превосходно, мыслила ясно, легко переходила на французский, потом на идиш и обратно, часто напевала и любила выпить рюмочку коньяку. Но из-за возраста и тучности она плохо двигалась, многое давалось с трудом. Если же ей случалось хоть немного нарушить диету, последствия немедленно оказывались на паласах, стенах и стульях. Высокая, грандиозная, Эстер имела сороковой размер ноги. Она уже плохо согревалась и дома ходила в обрезанных валенках на три размера больше. Этими огромными валенками Эстер втирала в паласы то, что обронило ее искалеченное тело. Всю жизнь эта женщина была горда и независима, пыталась справиться и с этим, но не удавалось – спина сгибалась с трудом, глаза видели плохо.

Возвращаясь вечером с детьми, Соня не всегда могла войти в квартиру. Порой приходилось раздеваться в прихожей, переносить детей в одну из комнат и потом отмывать испачканные коридоры. В эти минуты Соня негодовала так же, как в детстве на Тину, вечно лишавшую ее покоя. Она не говорила обидных слов, только просила Эстер уйти в свою комнату, не смотреть, пока она все это мыла. Но Тина, понятия не имеющая о деликатности, была тут как тут, трещала как спортивный комментатор, и Соне становилось еще хуже. Ей казалось, что все вокруг живут по-человечески, и только она постоянно пребывает в каком-нибудь дерьме. «Точно, они обе меня переживут», – бубнила она, представляя себя в гробу, и получалось так явно, что приходилось немедленно думать о чем-нибудь другом.

– Саш, ну почему у других все как у людей? И мамы живы, помочь могут, и бабки не срутся… Саш, как ты все это терпишь? Осточертели мы тебе все, да?

…Через два года Эстер умерла. Это произошло достаточно быстро, но она успела осознать, что уходит. Перед смертью из всей родни Эстер хотела видеть только Соню, успев показать этим, как рада тому, что смогла что-то сделать для своей единственной внучки.

Вместо традиционного реквиема на похоронах Осип заказал «Песню Сольвейг» Грига. «Так хотела мама», – плача, шепнул он и тем самым задал своей дочери задачу, ответ на которую она искала потом много лет. Это не стало навязчивой идеей, но галочку себе Соня в тот день поставила. Ей тоже хотелось найти для себя музыку, под которую она закажет себя отпеть.

Простившись с бабушкой, Соня думала, что научилась у Тэры жить легко, улыбаться, когда меч свищет над загривком, и что теперь ей известно, какой может быть настоящая женщина. Но полюбить Эстер она не успела.

Наконец-то они одни! В это невозможно было поверить! Эстер умерла весной, Алевтина летом гостила у знакомых, до холодов далеко, и Соня задышала полной грудью.

– Вера, давай к нам! У нас сегодня куча народу! Давай с Машенькой, теперь-то есть где поиграть детям.

…В отличие от подруги, Вера выросла в интеллигентной семье с крепкими традициями. Окруженная вниманием, благополучная во всем, она чувствовала себя вполне счастливой. Теперь, с нежностью наблюдая за подругой, Вера понимала, насколько разные их «отправные точки», как отличался друг от друга тот «багаж», с которым они вступили в жизнь. На первый взгляд в Верином окружении было немало людей, более подходящих для дружбы и общения по воспитанию и кругозору, однако именно Соня стала самой близкой ее подругой. «Мы совершенно разные, – думала Вера. – И все-таки именно Соня – моя родная душа».

– Сашка! Сашка! Как же здорово! Правда, красивый у нас вид из окон? Обожаю закаты… Посмотри! Ну, это же чудо! Сашка, послушай, я наконец чувствую себя, понимаешь? Вот она – я. Я – есть!

Район, в котором теперь жили Гуртовы, располагался от центра довольно далеко, но друзья по-прежнему часто их навещали. По выходным, свободные и счастливые, они гуляли напропалую и выпускали на волю силу молодецкую.

По первой, по второй, Саша приносил гитару, и все начинали петь Окуджаву и Клячкина. А когда градус крепчал, вспоминали про «на петровском на базаре», про «моржу», которую «положили на баржу» и про «ну-ка убери свой чемоданчик». Другие вечера проходили тише, и друзья просили:

– Сонь, спой «Беду». Соня пела.

«…Тихий вечер спускался, река отдавала тепло, исступленно куря, кто-то в окна на реку глядел, вспоминал, говорил, что всегда ему в жизни везло, да случилось однажды к порогу прибиться беде. Не стучит, не звонит, а внезапно приходит беда, дверь срывает с петель и разносит следы по полам… Пополам, как скорлупка, твой мир, а следов череда увлекает врагов и зевак к поминальным столам…»

– Отлично, по-настоящему отлично, Сонь! Ну почему ты отказываешься выступать? В КСП не хочешь, в клубах петь тоже не хочешь. Твои песни столько людей поют, а ты зажимаешь. А новенькое что-нибудь есть? Спой!

Очень поздно гости расходились, Соня мыла посуду, никогда не оставляя беспорядок на завтра, курила у открытого окна и долго слушала соловья, который распевал так, что казалось – Москва далеко. Ложилась за полночь, но утром вставала, поднимала свое потомство и вела себя, как если бы гулянки не было. Ничто не могло нарушить уклад жизни детей, тут Соня преуспевала.

– Саш. Помнишь, я тебе говорила про белую собаку в черную крапинку? Представляешь, выхожу сегодня с работы, а мне навстречу идет женщина с таким псом! Я иду мимо, а он меня носом в ладонь! Саш, это такое чудо, такая красотища! Это называется «английский сеттер»! Саш! Мне телефон дали, у кого сейчас есть щенки. Саш, ну пожалуйста, а? Риташа боится собак, позор один. Ну давай?

– Собака! – Саша сделал серьезное лицо, но глаза у него смеялись. – Бед-д-д-дный я, бед-д-д-дный! А что скажет мама Мария Егоровна?

… – Дети, идите сюда. У нас с папой для вас сюрприз. В этой сумке. Да, сумка шевелится. Не догадываетесь? Ты моя девочка маленькая, ты моя собачечка, ты теперь будешь жить с нами! Ребята, аккуратней, она еще совсем кроха. Ее зовут Чанита, сокращенно Чушка. Вы рады?

… – Как же скучно на работе! Друзья говорят, мне повезло, все-таки министерство. Вер, ну как ты пашешь всю жизнь одна? Ведь у мамы пенсия копейки, папы нет давно, еще брат у тебя не напрягается… Ты одна всех вывозишь, молодец ты, Верка! Опять идешь учиться? Не представляю. Я каждый день, когда вхожу в здание, – умираю. «Мучительно больно за бесцельно прожитые годы», вычеркнутое из жизни время. Ведь уже за тридцать, Вер, обалдеть! Когда жить-то?

Их четвертый десяток набирал обороты. Соне казалось, все в этой жизни предельно просто. Она стала категоричной, резкой и властной. Ей вполне могла бы подойти роль отрицательного персонажа, и они с мужем договорились, что так и будет. Если нужно наказать кого-то из детей, то в роли «инквизитора», лишавшего чадо прогулки или мультфильма, выступала мама. А папа успокаивал и утешал. Отныне роли были поделены. Соня хорошо помнила свои чувства, когда ругали ее отца или Тину. И в моменты несогласия с мужем выбирала только один путь.

– Вы слышали, что сказал папа? Значит, делайте. Папины слова не обсуждаются.

Потом, наедине, она могла поговорить с Сашей, поспорить тихонечко, но так, чтобы не нарушить мира. При детях же отец оставался правым всегда. Это был закон.

Иногда Соня была не согласна с мужем категорически. Тогда она отворачивалась и не смотрела детям в глаза, но все равно принимала сторону Саши. Мир между родителями должен непременно вселить мир в сердца дочери и сына, это было твердым убеждением Сони.

Она не сомневалась, что уважает детей. Это не мешало отвесить кому-то из них подзатыльник, если этот «кто-то» выпадал за рамки того, что она считала нормой. При этом Соня не гневалась, проводила воспитательную беседу и тут же вовлекала ребенка в новую игру.

Она находилась в постоянном тонусе и делала то, что считала правильным. Но перед отцом по-прежнему пасовала. Осип считал себя обязанным воспитывать взрослую дочь, он относился к ней критично, замечания его были едкими, уколы болезненными. Очень редко случались минуты, когда эти двое не ссорились. Тогда Соня думала, что очень любит своего папу. Иногда от этого возникал комок в горле. Она снова перечитывала отрывки из «Саги о Форсайтах» и откладывала ее повыше на полку.

Когда-то эта книга стояла в шкафу отца, и Соня однажды попросила ее подарить. Осип поставил условие:

– Получишь диплом, тогда я тебе ее подарю.

Настал день, когда Осип протянул дочери заветную книгу. «Сонечке в ознаменование важного рубежа в жизни – окончания института. На добрую память. Папа» – было написано на первой странице.

Соня читала «Сагу» раз тридцать, не меньше. Каждый раз, когда Сомс умирал, плакала в голос. Она очень любила Сомса, ведь он был таким прекрасным отцом!

С родителями Саши Соня по-прежнему общего языка не находила и считала, что она и «старики» – люди совершенно разные.

«Если бы мы были животными и нас поместили бы в зоопарк, точно держали бы в разных вольерах», – шутила с грустью. Ей бы хотелось, чтобы «предки» ее любили. Но этого не получалось. На фоне чинной свекрови и благообразной старшей невестки Ирины – жены Сергея – Соня была своего рода бельмом в глазу и чувствовала это.

Сергей, обаятельный и улыбчивый, был похож на конкурсного исполнителя заздравной песни. Крепкий, коренастый, как будто наэлектризованный, он обладал поразительной выносливостью и трудоспособностью. Мало кто видел его хмурым или недовольным, а если такое случалось, то было минутным и исчезало бесследно. Он все время учился. После института, как и планировал, окончил военную академию, защитил диссертацию и продолжал работать, сидя ночами за книгами. Соня любила Сергея за его огромную жизненную силу и радость, которой он щедро делился со всеми, говорила, что он глубоко копает и что он – настоящий ученый. Сергей платил тем же, всерьез к ее перепалкам с родителями не относился, всегда шутил и разряжал атмосферу.

Саша после окончания института в академию не пошел. Он работал в военном институте, где прижился, обзавелся друзьями и чувствовал себя вполне комфортно.

Все, что зарабатывали Саша и Соня, они немедленно спускали, покупая по случаю красивые вещи, уезжая на юг в отпуск или помогая друзьям. У Сергея и Ирины всегда были деньги, и они вечно возвращались с генштабовских распродаж с полными сумками обновок. Ира не курила, не любила выпить, не красилась, не материлась, никого не приглашала в дом и не слонялась по гостям. Она бы никогда не согласилась пройти ночью по центру Москвы с гитарой в руках, распевая в полный голос «Поднявший меч на наш союз», как это делала уверенная в своей безнаказанности Соня. Ирина была примером и положительным персонажем. К Соне привычно возвращался ярлык персонажа отрицательного.

Конфликты со свекровью у нее начались еще до свадьбы. Но она и близко не подпускала мужа к тому, чтобы вмешаться. «Мать – это святое, – говорила она ему, – я разберусь сама». Она действительно пыталась объяснить свекру и свекрови то, что руководило ее поступками, даже писала им письма. Но, несмотря на образцовый дом, ухоженного мужа и благополучных детей, оставалась для них чужеродной, неправильной, другой.

– Саш, ну почему они мне диктуют, куда мне ходить, а куда нет? Мои ребята, я же с ними в одном классе училась, они же для меня как… Как Вера, Саш! А потому, что предкам самое главное – как все выглядит, «что будет говорить княгиня Марья Алексевна»! А вовсе не то, что есть на самом деле. Какая гадость – требовать, чтобы я не встречалась с друзьями! Да если я захочу что-нибудь сотворить эдакое, комар носа не подточит, Саш! А если на виду, то любому ясно, что все чисто. Кроме них! Пусть говорят что угодно. Наплюнуть мне! Я не виделась с ребятами сто лет. Все мои охламоны будут на этой встрече. И я буду тоже!

– Иди, только не поздно.

– Ну почему? Почему не поздно? Почему ты портишь мне настроение? Почему, когда ты собираешься в гости без меня, я отпускаю тебя с легкой душой?

Саша любил жену, но полностью овладеть ею не мог. Соня принадлежала своему мужу лишь большой частью себя, считала его маминым наследством и завещанием, оберегала и щадила. Но она выпирала из общепринятых правил во все стороны, как крепкое молодое тело из старого, рваного кафтана.

Ей было нужно что-то еще. Что-нибудь, что железно опровергло бы внушенное ей родителями убеждение, что она неинтересна, некрасива и неуместна.

– Тебе очень повезло, что ты вышла замуж за Сашу, – говорил отец, и Соня возмущалась: почему ей повезло, а Саше нет?

– Родители Саши – золотые люди, – изрекал Осип. Соня пыталась жаловаться, что они не понимают ее, но снова видела скептически поджатый рот своего отца.

– Знаешь, мне просто странно, откуда у тебя столько амбиций! Это явно воспитание Алевтины. Ты должна быть благодарна им за помощь, они же на вас положили жизнь!

Она наряжалась и подкрашивалась, собираясь к отцу. Ей казалось, она неотразима.

– Какая-то ты… – Осип некоторое время молчал, отворачивался. – Ты опять курила. Чисти зубы, перед тем как ехать ко мне.

Чисти зубы, умывайся, надень маску, чтобы тебя не видеть, и засунь себе кляп в рот, чтобы замолчать навсегда! – переиначивала Соня слова отца.

– А ты в состоянии просто поговорить со мной, спросить, как у меня дела, без критики и наездов?

– Я спрашиваю. Но ты так редко звонишь и приходишь. А должна сама интересоваться, как себя чувствует твой папа. Ты невоспитанна и очень самонадеянна. Берта ничему тебя не научила, – сам с собой разговаривал он, сидя напротив.

«Так научил бы!» – злилась Соня. Но вслух говорила:

– Пап, Света твоя, она же в правительстве секретарем работает. Может, она достанет детям путевки в хороший лагерь хоть на месяц?

– Понимаешь, Сонечка, у Светочки в анкете не значится, что ее муж имеет детей.

Он доводил ее до слез. Он не признавал в ней ни человеческих, ни женских достоинств, ему не за что было ее похвалить. Он смотрел выше ее головы. Он рассказывал, противопоставляя, как умна дочь его второй жены, как много в ней настоящего вкуса и как правильно воспитывала девочку ее мать, пока они не развелись. И снова Соня была «не то, что надо». Она чувствовала это всегда, даже в те редкие часы, когда отец был благосклонен.

Возвращалась от Осипа Соня нервной и издерганной. Как со сцены, она произносила своему мужу страстные речи, смысл которых сводился к одному: «Отец! Посмотри на свою девочку с восторгом в глазах! Прости ей ее глупость, неуклюжесть или незрелость! Пусть, глядя в тебя как в зеркало, она поверит в то, что прекрасна и любима! Не говори при дочери дурных слов о женщине, которая дала ей жизнь! Пусть дочь слышит, что ее мама – лучшая на земле, как бы ваши отношения ни сложились! Не оправдывайся, ты и так для нее божество, и научись в моменты встречи принадлежать ей одной хоть ненадолго. Хвали свою дочь чаще, отец, хвали и восхищайся ею не потому, что она заслужила похвалу, а потому, что только твоя любовь – гарантия того, что однажды она не станет искать в других мужчинах все, чего ей не дал ты!»

Соня была уверена, что не изменяет Саше. Она любила его – родного, законного и неприкосновенного. Но ей было необходимо доказать самой себе, что как женщина она что-то значит.

Мужчины, пытавшиеся ее обольстить, были неинтересны. Они не походили на отца, который не добивался ее внимания и не старался угодить. Он был недоволен, упрекал, пренебрегал и стоял «выше». И Соня, как заговоренная, выбирала объектами своего внимания только тех мужчин, которые вели себя так же. Она должна была «достигать и доказывать». Она ставила галочки, но не получала удовлетворения. Ею по-прежнему никто не владел. Она блестяще изображала сексуальность, но даже в постели не переставала думать. И у нее уже была про это песня. Не про секс, сам по себе он ей был не слишком интересен. Про ее ничейность.

«…За границей, в каком-то сезоне, и не пятом, а дальше, седьмом, я живу, как отверженный в зоне, там, где век неизменен мой дом, там, где век неизменны маршруты, бег по кругу в привычном кругу, но в любую седьмую минуту я теперь обознаться могу.

То и дело мне кажется, будто в ослепшей толпе кто-то очень знакомо-забытый, как старый припев, промелькнул, и тогда ускоряю я бег, чтоб догнать и увидеть, что это чужой человек…»

Им уже исполнилось тридцать пять. В привычных застольях все заметнее становилось, что прежние приятели друг другу не подходят. Компании переформировывались. Но еще полно было рядом тех, с кем легко провести вечер, но с кем больше ничего не связывало. Наедине с собой Соня все чаще ощущала бездну, пустоту там, где должны были появляться ответы на вопросы, которые она себе задавала.

– Саш. Посмотри, какие я купила книги! Это же настоящее сокровище… Саш. Как же здорово, что теперь все это есть, правда? Вот сейчас поставлю эту на столе и… буду на нее смотреть. Пусть она подождет. Да? И потом нам с ней будет так здорово! Саш… Я задыхаюсь на своей работе, я с ума схожу от этих цифр. Са-а-аша, не спи.

… – Верка, почему все так? Постройки, обломки… Какая-то афера наша жизнь, Вера. Не понимаю. Правда, Нора звонила? И как она? Поглядеть бы…

Все куда-то бежали, хотя еще вчера жили спокойно. Саша не собирался покидать службу, а Сережа ушел из армии и потерял все льготы. Он занялся экстрасенсорикой, в одночасье лишив покоя своих родителей и жену.

– Саш, пусть приедет Сережка! Он так интересно рассказывает! И скажи ему, пусть привезет что-нибудь почитать. Пусть прислушается и узнает, что мне сейчас подойдет по настроению. Пусть сам догадается, ладно?

Время мчалось быстрее, быстрее, быстрее. Соня старалась «слиться с фоном», но допускала оплошности.

Осенним теплым вечером она шла с соседкой от метро, солнце грело нежно, но ощутимо, как будто гладило ладонями спину и прятало эти ладони в карманы облаков. Соседка с упоением рассказывала о том, «какие все суки на работе, как она устала, как задергалась и какой неисправимый гад ее бывший». Соня, идущая рядом, честно старалась задавать вопросы по теме. И вдруг солнце, закатное солнце, которое внезапно шагнуло из-за туч и залило теплом и сиянием все вокруг, и земля вспыхнула, задышала и, лучась, распахнулась навстречу.

– Господи, какая красота! – выдохнула Соня, и на слове «Господи» буквально перестала дышать – остановилась и схватила бубнящую соседку за руку. Соседка посмотрела на нее как на сумасшедшую, и Соня мысленно чертыхнулась: она никогда не умела держать себя в руках. Отец ей всегда об этом говорил.

Дома все было хорошо. Дети росли, и Соня любила их той любовью, о которой всегда мечтала сама. Она рассказывала им о жизни, читала книги вслух, комментировала фильмы, которые они смотрели вместе, водила в театры. Друзья детей постоянно приходили в гости, Соня обожала усадить их всех за стол и накормить до отвала. Правда, случались перебои с продуктами, и она ужасно страдала, если не могла, как прежде, угощать детвору.

Как-то по знакомству ей удалось отправить Риту и Кита в Одессу в пионерский лагерь. Но забрать их оттуда Соня должна была сама. Она прилетела, собрала детей, и они понеслись в аэропорт. Дорогу водителю заказали через Привоз.

Самой главной радостью от поездки в Одессу для Сони оказалась громадная корзина, в которой, переложенные бумажками, покоились пятьсот яиц. Она везла их в Москву на потеху знакомым. Зато потом еще долго могла кормить выпечкой и просто яйцами детей, которые к ним приходили в этот голодный перестроечный год. Когда Соня видела довольные жующие рожицы, она согревалась и успокаивалась. Суета отступала.

С молодняком она дружила еще лучше, чем когда-то Берта, им не бывало скучно вместе. Матери ревновали к Соне своих чад. Она даже нажила врагов, потому что знала больше о чужих детях, чем их родители. Частенько в трудную минуту ребята сбегали именно к ней. Соня удивлялась, как можно до такой степени не понимать собственных отпрысков. Грустила от того, что родители с детьми не играют. Не верила, что можно забыть о собственном детстве, ей казалось – она помнит все. Ее дети обожали папу, гордились мамой, им всегда было хорошо вместе.

– Мам, у Лиды собака после операции. Ей такую же делали, как нашей Чушке. Она умирает, мам, сделай что-нибудь! Лидина мама говорит, дайте ей спокойно умереть. Мам, ну пожалуйста!

– Ну вот что ты цыганишь, Риташа? Я же не врач все-таки. Ага! Слезы. Ладно, скажи Лиде, пусть приходит, придумаем что-нибудь.

Дело было плохо. Собака не могла стоять, швы у нее на животе разошлись, и наружу полезли толстые белые нитки. Или это ее внутренности? Собака была бледной, на брылях ни кровиночки. Соня поискала телефон платного ветеринара и проверила кошелек. Ребенок должен верить в доброту и справедливость!

На кухне на обеденном столе подвыпивший ветеринар оперировал собачку. Ему ассистировала Соня. Он говорил, что делать, и она выполняла так, как будто занималась этим всегда. Не все ладилось, операция шла долго. Лида сначала плакала в соседней комнате, потом дети втроем успокоились и только изредка высовывали носы из-за косяка двери. Наконец Соня почувствовала – ей немедленно нужно выйти – и позвала дочь:

– Риташа! Иди сюда и постой немного вместо меня.

– Я не смогу, мам. Я упаду в обморок.

Соня показала дочери кулак:

– Вот только попробуй. Не посмеешь грохнуться ни в какой обморок, иначе какой ты, к черту, друг? Вставай сюда, дыши ртом и держи вот тут. Быстро!

– Мам! Я смогла! Мам!

– Я не сомневалась, доченька. Ты – умница. Ты все сможешь, что решишь смочь. Я тобой горжусь.

Наконец операция была закончена. Собаку уложили на пол, укутав в детское пальто, и приладили капельницу на ключ шкафа. Дети спали на диване в комнате, уже начинался рассвет. А Соня с врачом пили водку на кухне, и он говорил, как рад, что попал к ним в дом. Соня его понимала.

Дети подрастали, у Сони все чаще появлялось свободное время. Одна и та же программа не могла транслироваться долго в ее голове, и Соня искала, на что переключиться. Вера предложила перейти на работу в коммерческую фирму. Это другие деньги и другие возможности. Жизнь брала в оборот, суета увеличивалась, было интересно, странно и не верилось, что навсегда. Все же иногда случались минуты тишины.

«…Волшебная музыка мимо нее проносилась, а может, она полнокровна, горда, величава, все шла через музыку и одиноко звучала, и ширилась, и простиралась, светилась и длилась… И вдруг затуманилась в чьем-то тревожном вопросе: «Кто ты?» – и, помедлив, ответила: «Осень…».

Но это только минуты, они пролетали и исчезали. И снова бежать, бежать, бежать! Надо все успеть. У нее сегодня снова встреча…

– Саш, ну что ты сам не свой? Ну что тебе плохо и не так? Ну зачем тебе это вдруг понадобилось, Саш? Ну какая разница? Да плюнь ты на все это, честное слово. Посмотри, какой у нас дом, какие дети. Все же здорово! Саш, я денег заработала, вот! Помогла Вериному брату открыть свою фирму, и он мне заплатил! Давай мебель новую купим, а? Да не сплю я со всеми подряд, ну с каких пор ты на это внимание обращать начал?

Крутилось, загустевало, мутнело. Она так не могла больше. Не могла, не могла, не могла!

– Саш. Раз ты так, то давай разводиться. Может, не навсегда. Я сейчас ничего не знаю. Поживем отдельно, будет видно.

… – Кит. Послушай. Мы с папой решили немного пожить отдельно.

На нее сначала надвинулись, а потом отступили и зависли глаза. Синие глаза сына. Они как будто расползлись в стороны, а Соня осталась между ними, вздернутая на дыбу, обнаженная, неприкрытая.

– Нет, мама…

Она подумала: «Лучше бы я сдохла».

…Саша подал на развод сам. Она не поменяла фамилию, не подала на алименты, не забрала у него ключей от квартиры. Он переехал к родителям. Соня почувствовала себя так, как если бы стояла перед открытой дверью, за которой для нее простиралось множество дорог.

Она жаловалась друзьям на то, что Тина сама теперь может только говорить, а с остальным без помощи не справляется. Старая женщина уже была не в силах жить одна даже летом. Соседи в ее квартире не хотели приватизироваться, но уже появлялись агенты по обмену. Соня нашла такого, и он согласился «прокрутить» их вариант. Она, как всегда, особенно не вникала, веря, что ее не обманут. Скоро комната в родном переулке была продана за восемь тысяч долларов, это показалось вполне нормальным по тем временам. Соня забрала к себе бабушку и с тех пор могла приходить в свои родные пенаты только в гости к Вере.

– Сонь, Нора в гости зовет.

– В Израиль? Поедешь, Вер? Здорово…

Тину поселили в маленькую комнату, большую Соня отдала детям. По выходным приезжал Саша, он занимался с детьми и чинил все, что сломалось в доме. Наконец у них были в порядке многие вещи, до которых раньше у мужа не доходили руки. Вел себя Саша исключительно. Он не нарушал Сониных планов, не давил и не вторгался. Она чувствовала себя независимой и своей свободой пользовалась.

Только окрашена свобода была уже по-другому. Соня заложила за шкаф гитару и больше не хотела своих песен, стихи перестала писать тоже. Изгнала прочь того, из-за которого разошлась с Сашей. Она чего-то ждала от жизни, чего-то искала в ней. Это неизвестное должно было совершить нечто, не удавшееся ни одному занятию и ни одному мужчине ее жизни: овладеть ею целиком.

Родители Саши посылали своей бывшей невестке подарки, передавали приветы. Мария Егоровна пекла пирожки, и Саша привозил их детям.

В тот день Мария Егоровна позвонила Соне рано утром, она заикалась.

– Соня! Помоги, Соня! Я тебя умоляю! Сережа… У Петиной сестры сын заложил квартиру, лоботряс, а денег нет! Она плачет, рыдает, им нужны срочно деньги, позвонили нам! А Сережа сказал, что он возьмет в долг и как-нибудь выплатит. Ты же знаешь, что ничего он не выплатит! Откуда у нас такие деньги? Соня, помоги! Уговори его, пусть не берет в долг! Богом тебя молю, Сонюшка!

Все, что накопили родители Саши, «сгорело» в девяносто первом году. Полковник Генштаба, Петр так и не успел купить долгожданную машину, в очереди на которую стоял много лет. Они остались ни с чем, Петр больше не ездил в командировки за границу, Мария уже не работала. Привыкшие к дисциплине, они не роптали, но накоплений у них не осталось.

– Не волнуйся, успокойся. Все будет хорошо. Скажи ребятам, пусть ко мне приедут.

Саша с Сережей приехали в этот же день, и Соня задала им только один вопрос: «Сколько?» Услышав ответ, она положила перед Сережей две тысячи долларов. Это была серьезная сумма.

– Соня, подумай, – сказал Саша.

– Мать сходит с ума, а я буду думать? Смешно.

Наконец-то для родителей Саши она стала хорошей. Отдавая деньги, Соня совсем об этом не думала, но была счастлива, что смогла помочь. Она не отказывала людям никогда, помощь другим приносила ей радость. Приходила с сумками продуктов к своим друзьям, когда у них наступал черный день. В прежние времена умудрялась достать любые дефициты, если это нужно кому-то из близких. За то, что Сашины родители ее наконец признали, она заплатила бы и дороже. Только у этой победы оказался горький вкус. В поисках смысла жизни Соня поспешила дальше.

Их фирма продавала мини-заводы. При виде клиента девушки-менеджеры должны были, улыбаясь зазывно, сделать все, чтобы клиент заводик купил. У большинства продажа шла более чем успешно. Несколько хуже это удавалось Белке, Сониной новой подруге. Ее клиенты сами впадали в очарование – юная, светловолосая, изящная Белка, казалось, согревала и освещала внутренним светом пространство вокруг себя, но души к продажам не прилагала. «К ней не пристает грязь, понимаете, к ней не пристает грязь!» – восклицала Соня о подруге, и в голосе у нее звучали изумление и нежность. Настоящее имя Белки Светлана казалось Соне холодным и ее подруге совсем не подходящим.

Весь коллектив хорошо знал, что заводики ненадежные и могут сломаться вскоре после окончания гарантийного срока. Соня разглядывала покупателей, приехавших из областей, и чувствовала неловкость. У них так горели глаза, они так верили в свою удачу! И нужно было сделать все, чтобы простодушные мужики расстались со своим кровным добром, приобретя взамен конструктор-ломастер. Соня переводила взгляд на коллег, которые заранее потирали руки, и чувствовала себя паршиво. «Все торгуют, – значит, это должна делать и я, – пыталась она договориться с собой. – Почему же тогда у меня ощущение, что я плаваю в дерьме?» Однако она продолжала плыть, меняя стили.

Помимо заводиков фирма занималась разной мелочовкой. В один из дней, празднуя крупную продажу, сослуживцы веселились у кого-то в гостях, и Соня заметила на вешалке штук шесть-семь зонтов, которыми торговала фирма. Потом она убедилась, что все сотрудники тащили. Кто что. Зонтики, телефоны, разную мелочь. Подумала, что тоже может что-нибудь взять, и стащила зонтик-трость. На следующий день она подарила его подруге. Себе не оставила, обратно не понесла, решила, что перебьются.

Каждый раз, когда удавалось «впарить» кому-то очередной мини-завод, Соня ощущала все большую гадливость, но выслушивала поздравления. Еще держали веселые поездки, сытая жизнь и убедительные перспективы. Но вновь наступил момент, когда она, как это случалось и раньше, спровоцировала скандал. Соня не отдавала себе отчета в том, что продажи – занятие не ее, и не могла уйти мирно. Она все еще не знала себя и терпела до последнего.

– Ура, скандал, скандал! Два марса в гороскопе! – мрачно ликовала она, перессорившись с начальником и замом. Как всегда в такие моменты, Соня действовала, не размышляя, как под гипнозом. Она написала заявление об уходе. Белка, с которой они, несмотря на большую разницу в возрасте, очень подружились, из солидарности уволилась в тот же день. Соне нужно было срочно искать работу.

На этот раз ей помогла Милочка, с которой они, как и с Белкой, проработали когда-то вместе несколько месяцев и потом остались близкими на всю жизнь. Подруга устроила Соню в приличную фирму, куда крупнее, чем та, из которой она ушла. Соня быстро осмотрелась, наметила план и буквально поперла в гору, успешно наживая врагов в женском коллективе. Уже через полгода из обычной машинистки она выросла до референта директора, и началась феерическая жизнь с заграничными командировками, личным водителем и одеждой по каталогу. Она работала безостановочно, как робот, и женщина, в отделе которой Соня числилась формально, с яростью следила за тем, как росла зарплата ее «подчиненной».

Соня не хотела общаться с сотрудницами. Готова была выть на луну, когда слышала, о чем они говорят. И если в детстве не умела, то в этот период сознательно не желала быть «своей» в обществе женщин. На перекуры ходила одна, в обед оставалась в офисе, тогда как всех увозил автобус. Ее коллег кормили в хорошем ресторане, но Соне это было неинтересно, тем более что у нее болела рука.

Боль и дискомфорт усиливались. Через некоторое время Соня поняла, что не может попасть вилкой в рот из-за тремора в руке. Она старалась прятать руку, но, будто она была на сцене с гитарой, ей казалось – на нее все смотрят. И рука дрожала сильнее.

Однажды она пожаловалась Милочке:

– Представляешь, левой рукой есть не могу, болит, трясется. До рта не доношу…

– Ну так ешь правой, – ответила Милочка, которая три дня в году давала осечку, говоря явно невпопад.

Соня любила маленькую, но сильную Милочку. Уже много лет она была одной из самых надежных ее подруг. «Ты свистни, себя не заставлю я ждать», – повторяли они друг другу известную фразу, и это так и было.

Соня часто повторяла, что ей нравится четвертый десяток жизни, который, впрочем, был уже на излете. Вечеринки с друзьями становились все более шумными, вина Соня выпивала все больше, курила чаще. Мужчины, стремление доказать себе и миру, что она что-то значит, разочарования, взлеты, бравада, шальные деньги, грохот музыки и снова работа на износ. Как бы ни провела Соня минувший вечер, наутро она чувствовала одно и то же: опустошение, недоумение, голод. Но вновь возникали романы, и ярко сгорали один за другим, как огни фейерверка. У Сони не могло быть ничего вялотекущего, и, рассказывая друзьям свои новости, она еще больше сгущала краски.

– Девчонки, я познакомилась с интересным мужиком. Представляете, он попросил меня, чтобы я с ним съездила на могилу к моей маме. Он все время расспрашивает о детях, посмотрите, какие привез им подарки. Он и своей матери дал мой телефон. Она мне звонила: «Здравствуйте, Сонечка! Приезжайте к нам в гости!»

– Сонька, это интересно. Так ради перепихона не делают!

Как выяснилось, делают. Однажды, пообещав вернуться, он ушел и исчез.

– Паскудство, Вер. Можно было вполне обойтись без хождения ногами по святыням. Знаешь, если бы могла, я бы его убила!

«…Подборка из пустых страниц, никем не прожитых столетий. Смотрю, не узнавая лиц, на вас, на перелетных птиц. На вас, которые не дети и не мужья. Со всех столиц зову своих сестер. Как сладок для нас соединенья миг и наш предсмертный, хриплый крик! Мы были… местом для посадок, мы – передышка, искра, блик, минуемые в одночасье, хотели быть для вас – землей, хотели материнства, счастья! Проезжей стали колеей. Все наши борозды пролиты отравой. Выжжены луга. Столицы, страны… Мы разбиты. Планеты… Сброшены с орбиты от черных крыльев жуткой свиты еще любимого врага. Но вот теперь – белки в крови. Живот уперся в стенку ада. Космические корабли… Мы – единенье, мириада, растим, – растим! – во чреве чадо, зачатое от нелюбви. Как девальвация валют мы – Женщины Всея Планеты. Какой немыслимый аллюр! На разъеданье жавелю тони, табун „я не люблю“, чтоб возродиться в казни этой! Осталось сто минут. В изгибе все небо. Нёбо – синий грот. Мы жизнь несли – родим погибель. Тогда и к вам любовь придет! Воронка в хиросимском грибе, потоп, сверхновая… и вот… Как будто силы все отдав, мы – умерли. Но стали краше. Мы были первозданной чашей, а стали, реквием сыграв, сосудом всех земных отрав, – сильнее смысла, выше прав, – заглавьем всех грядущих глав, мы – имена и судьбы ваши!..»

Но компании продолжали греметь, и время шло. Несмотря ни на что, Сонин дом стоял крепко. Когда она проводила время с детьми, то принадлежала им безраздельно. Друзья сына и дочери по-прежнему прибегали «к тете Соне посоветоваться». Они смотрели вместе фильмы, а она комментировала их, нажимая на «паузу». Читала им вслух взрослые книги и рассказывала попутно о том, что думала, приводя множество аналогий.

С Ритой они стали очень близки. Девушка расцвела, и Соня все время говорила ей о том, как она хороша. Она любовалась дочерью и думала, как замечательно получилось, что их с Сашей дети взяли от родителей только самое лучшее. Она рассказывала Рите о своих похождениях, делилась раздумьями и сомнениями, но мужчин не обвиняла, как когда-то это делала Тина, а вслух искала причины соединений и разлук. Никиту обе от лишней информации оберегали.

Сын подрастал, и Соня замечала, как он все чаще из двоих родителей выбирал отца. Она не мешала, отступала в тень, а в глубине души надеялась, что Кит когда-нибудь это оценит. Наедине с сыном старалась отдать ему как можно больше, как будто это, ею отданное, должно было сохраниться в нем вещественно, чтобы послужить со временем доказательством материнской любви. В разговорах с Никитой Соня признавала свою вину в разводе. Подчеркивала, что, если бы не она, папа бы никогда из семьи не ушел.

Бабушка помогала, копошась по дому. Она уже больше пачкала, чем убирала, и Соня пыталась освободить ее от всех дел. Но однажды Тина сказала:

– Если я ничего не буду делать, что же мне теперь, умирать?

Оказалось, услышать такое больно, и внучка на минуту остановилась, чтобы перевести дух.

Может быть, стоило именно сейчас подумать о жизни, но ей было некогда. Она считала себя милосердной, что не мешало уже через полчаса взбеситься, увидев плоды бабушкиных трудов.

По выходным и по вечерам, если Соня задерживалась, Саша приезжал к детям. Он оставался с ними, когда она уезжала в командировки. Но едва только бывшая жена появлялась на пороге, уходил. Соня была благодарна ему за это.

Работа отнимала огромное количество сил, большая зарплата расхода энергии не покрывала. Как и прежде, Соня не видела смысла в бесчисленных переговорах, правлениях и коллегиях, хотя была в курсе всех событий и планов шефа. Работать лучше всех – это стало для нее делом чести, но не больше. Она недоумевала, как люди могут не спать ночами от мыслей о том, «что происходит в офисе». От мыслей об этой мышиной возне. Нет, считала она, ничто подобное не стоит того, чтобы положить жизнь.

– Верка, у меня крыша едет от всего этого. Они действительно считают, что делают важное? Эти купли-продажи, «наварить», «срубить», всех «сделать»… Сумасшедший мир, и мы в нем сумасшедшие. Или это я одна такая?

Ожидалась реформа предприятия. Генеральный директор сначала вскользь, а потом все чаще стал поговаривать о том, чтобы отдать Соне подразделение. Казалось, ничто не могло этого предотвратить. И вот тут, в один из отъездов руководителя, она намертво прицепилась к своей липовой начальнице и за рекордный срок довела ту до исступления. Чем больше «начальница» негодовала, чем безобразней и необратимей становилась ситуация, тем спокойней говорила «подчиненная», и с ее лица не сходила улыбка. Соня разрушала свою собственную постройку с упорством маньяка. И преуспела.

Когда она пришла на работу на следующий день, ее компьютер был вычищен, как и письменный стол. Недаром она держалась особняком. Коллектив женщин под предводительством псевдоначальницы объединился. Соне объявили бойкот.

Вернулся шеф. Охрана доложила ему о том, что произошло. Он пытался помирить обозленных дам. Но ни одна из них не согласилась на компромисс.

Соня подала заявление об уходе, и руководителю ничего не оставалось, как подписать его. На следующий день после ухода референта он уволил «начальницу», позвонил Соне, просил вернуться и обещал, что теперь никто с ней бороться не посмеет. Но это ее уже не касалось.

…«Ни о чем не буду думать, все к черту. Все, я свободна, не желаю ничего слышать о здравом смысле! Плевать, как говорила Эстер. Гуляем! Народ, труби сбор! Сегодня у нас будет что-то грандиозное! Денег не считать. Плачу за всех!

…Как я тут оказалась? Почему я сплю в одежде? Господи, что это? Уф, какой ужас. Голова. Голова не поднимается. Детей дома быть не должно. А почему так тихо? Где Чушка? О Боже, как же встать-то? Зар-раза. Все плывет, во рту помойка».

– Сонечка, деточка, поешь кашки, – вошла Тина, держа тарелку в дрожащих руках.

«…Выть хочется. Вставай, Соня, вставай, идиотина. Больше ты пить не будешь. Никогда. Остановись».

И Соня остановилась.

С каждым днем люди создают все больше вещей, и вещи служат им, отнимая возможности, данные для существования изначально.

Человек теряет свою способность быть с природой единым целым и через нее постигать Творца.

В естественном стремлении внести в свою жизнь больше комфорта, получить удовольствие и насытиться он движется в обратном направлении от цели.

Он старается обогатиться благами материального мира, как крючками, желаниями цепляясь за них, но не может обрести покоя и разорвать очерченного круга.

Ему неведомо, что безграничен мир только там, по другую сторону материального, где открываются пути восхождения.

Люди расширяют свои владения, они играют в могущество и охватывают все больше благ. Но чем сильнее их усердие, тем жесточе голод, тем неотвязней беспокойство и тем меньше они знают о Замысле.

И все труднее Творцу напитать через натянутую пуповину свое дитя единственной пищей, которая животворит.

Дух проникает мыслью, одаряя свободой.

Но не каждую мысль принимает человек.

Иное суждение он отбросит сразу.

И постарается поскорее забыть.

Потому что, если принять, придется менять себя.

Но человек не хочет этого, оберегая от перемен свое «я» как наивысшую драгоценность.

Он возвращается к старым связям, окружая себя привычными звуками. Он погружается в грохот «мира» как в спасение, чтобы безмолвие не раскачало сознание, которое уже давно утратило способность существовать без звуковых опор.

Путник, ты искал тишины.

Вспомни, как любил ты смотреть на молящихся.

Как радовался, когда узнавал в людях свет веры в Закон.

Как болела твоя душа оттого, что мир между теми, чью любовь ты разделял, невозможен.

Но теперь ты получишь то, что заслужил. Все, к чему ты стремился, окружит тебя и заговорит с тобой на языке просвещенных.

Вот они, зовущие к общей цели, имя которой – Любовь, книги о религиях человечества. Сейчас они доступны тебе в своих первозданных формах, без поправок и сокращений.

Познай себя причастным к каждой из них, меж их страниц встречай свое сердце.

Почувствуй всеобщую душу, что плывет снаружи старинных свитков и включает их в себя.

Эта душа принадлежит тебе.

Приветствуй ее, признавая, и обрети мир.