Читать книгу Тварь - Анна Константиновна Лукиянова - Страница 5

Январь, 2019 год

Варя просыпается в сталинской однушке на Савушкина. Как добралась домой – не помнит. Помнит только, что уходила из «Тако» под закрытие, ближе к утру. Но какое утро в январе? Однообразно темно, будто живешь в черном полиэтиленовом пакете. Рассвета как такового нет, ночь сразу переходит в серую мешанину дня. И ты перестаешь ощущать течение времени. Замедляешься, впадаешь в анабиоз.

Сосед сверху противно кашляет – выплевывает легкие, а потом смачно завершает: «Фу, бляха». Варя направляет в потолок воображаемое ружье и стреляет.

Был бы понедельник, уже бы сидела в спичечном коробке офиса, пялилась в экран ноутбука, клепала рекламные тексты, такие же настоящие, как брачные клятвы молодоженов. Раньше думала, маркетолог – вполне себе профессия. Оказалось, реальные профессии по пальцам можно пересчитать. Дворник, врач, пожарный, школьный учитель… Остальное такое наебалово, что страшно представить. Варя бы первая дезертировала, вот только за съемную платить надо, на свою-то она если и наскребет с такой зарплатой, то уже в следующей жизни.

Это хорошо, что не понедельник, а только воскресенье. От паленых “Лонг-Айлендов” еще штормит, подкашивает. Варя вообще-то не пьет: только в компании Ирмы и ее регулярно новых друзей, там не пить просто невозможно. Но именно после этих посиделок ее неизменно тянет в «Тако», где уже бесполезно сопротивляться: плотину пробивает и мощный грязевой поток несет ее черт знает куда, чтобы утром выкинуть в похмелье.

Варя поднимает себя с кровати обещанием, что это был самый последний ее «Тако». Через двадцать минут звонок в дверь – доставка. Жирнющий двухэтажный бигмак с картошечкой фри. Мозг отторгает, а слюнки так и текут, смягчают приговор разума. Варя сидит на кухоньке, габариты которой противопоказаны людям с клаустрофобией. Два шага вправо, два – вперед. Не кухня, а тренировочный центр для подводников и космонавтов. Но Варе нравятся тесные помещения – подпирают мысли, не дают расплескаться и разрастись в стороны. Сидит за столом голая. Специально мерзнет, чтобы быстрее протрезветь. Во рту неповторимо гадкий и прекрасный вкус бифштекса из говядины, лука и маринованных огурчиков. Запивает все вчерашним ледяным чифиром. Так вкусно, что нет терпения пережевывать, глотает кусками. На экране крутится видео с милыми щенками. Менеджер по персоналу в их компании шлет такие в общий чат каждый день. Надеется сплотить коллектив через мемасики. Варя настойчиво стоит особняком, но для поднятия настроения – смотрит. Настроение удивительным образом и правда поднимается.

Вчерашний выход из берегов кажется теперь нелепым и чересчур раздутым. Варя улыбается. В животе царская сытость, голову почти отпустило: так, позвякивает еще немного в затылке, но виски больше не сдавливает, жить можно. Для полного счастья не хватает только горячей ванны, чтобы согреться в ней не на пару часов, не на следующую неделю, а сразу оптом – навсегда.

Варя встает с этой обнадеживающей мыслью, делает шаг и врастает в линолеум. По внутренней стороне бедра что-то торопливо проскальзывает вниз. Смотрит – кровь, густая, багровая, правильная. А тогда, семь лет назад, кровь была неправильная, бледная.

Июнь, 2002 год

Поснимались час, Варя домой засобиралась, но Глеб опередил – за минуту организовал стол с вином и заморским сыром «Дорблю», в те времена еще несанкционным. Варя поискала в своем словарном запасе такие фразы, которыми можно было бы отказаться от «Варвара, ну это как-то несерьезно! Уж за встречу один глоточек – всегда можно». Побоялась обидеть. И ведь даже не Глеба, а Ирму, которая эту съемку организовала по-дружбе, то есть бесплатно.

Варя – вот-вот студентка СПбГУ – приехала из своего Норильска в город-миллионник вся бледная, остроугольная, нескладная. По углам жмется, людей сторонится, мальчиков – тем более. Ирма посмотрела на нее такую взглядом-сканером, сжалилась над бедной родственницей. Я тебя, говорит, сведу с фотографом, он тебя так отщелкает, закачаешься. Сразу в себе провинциальную целку забудешь, поимеешь самоуважение.

Варя пока за скоросочиненным столом сидела, ей все казалось, что это она сейчас не в квартире, а прямо на сцене большого драматического. Зрительный зал под завязку, в проходе – приставные стулья, в общем – аншлаг. Весь город стянулся на нее посмотреть, вот только она никого в ответ не видит: прожектор слепит прямо в лицо, разъедает глаза, как щелочь. А в воздухе одна большая гнетущая пауза, будто от нее чего-то ждут. Но чего? Варя не может сообразить, и от этого становится так лихорадочно стыдно, что хочется исчезнуть.

– Отцу, по большому счету, похуй, на барабанах я тут играю, стишки сочиняю или реальность увековечиваю. У него все просто в жизни, понимаешь? Есть черное, есть белое. Его бизнес на консервных банках – это дело нормальное, все остальное – баловство. Ну это он так выражается, вроде как любимое словечко. «Баловаться закончишь, тогда и поговорим», – Глеб изображает кривляния отца, получается как-то жалко. Мешает алкогольная размазанность. Варя старается ухватить суть, но Глебов монолог мчится мимо даже не силуэтами, а какими-то абстрактными пятнами. При чем тут баловство, отец, барабаны? Как все это оказалась с ними за столом? Как она сама здесь очутилась?

– Я отцу журнал показываю: посмотри, сына твоего новым именем в фотографии назвали. Признание всяческое, хуе-мое. Выставка, говорю, будет, придешь? А он мне знаешь что в ответ?! Баловаться, говорит, закончишь… – Глеб с хлюпаньем всасывает остатки вина и бахает пустой бутылкой по столу. Это вторая. Варин бокал опустел только наполовину, а Глебу никакой бокал уже давно не нужен.

– Нет, ты мне скажи, это как? По-человечески или по-блядски? Ну скажи, не молчи. Скажи, что думаешь.

Глеб сжимает Варино запястье. Пальцы цепкие, упорные, прощелкивают кожу, как строительный степлер. Хочется ответить, ответить правильно, чтобы освободить руку и себя тоже освободить, но горло забито. Слова напрасно распирают гортань. Варя не выдерживает ожидающего взгляда Глеба и пожимает плечами.

– Это что такое? Не знаешь? Не знаешь?! Я говорю, он – сука подлая, а ты не знаешь?!

Глеба подбрасывает вверх, табуретка падает. Дальше все уходит в расфокус. Варя жмурится, только на это сил и хватает. А на то, чтобы понять – тупой неприятный звук в затылке это от удара, – сил уже нет, и слава богу. Мелькает мысль рвануть к двери, но где эта дверь, с закрытыми глазами не вычислишь, а открывать глаза нельзя, откуда-то Варя знает это наверняка. Может, в школе на ОБЖ учили? Или в сериале подсмотрела? Уже неважно, главное, что темнота все амортизирует, дает возможность сомневаться в действительности. Но только глаза откроешь – сразу пропал, больше не отвертеться, не поуговаривать себя, не понадеяться. Правда хлынет в уши, в ноздри, в легкие, затопит в секунду. Это как с трупом: пока не видел собственными глазами, можно фантазировать, обвинять врачей в подмене. Увидел – и пятиться больше некуда, припирает со всех сторон.

Но даже с закрытыми глазами Варя понимает, что ее протащили за руки и за волосы в комнату, грохнули на диван, тот самый, раскладной, увековеченный на снимках. Бок саднит – проехалась голой кожей по ламинату, а там доску одну выгнуло, вот она и царапалась. Но все это не так уж и ужасно, потому что неправда. А самая большая неправда – Глеб и его кислое изодранное дыхание, и тяжесть его тела, и обрывки странных слов, выходящие из него со слюной и рычанием.

Длилось недолго. Сначала распороло, так что искры прожгли закрытые глаза. Потом безжалостно прокрутилось внутри. Больно ли? Больно, но страх пришел вовсе не от боли, не потому, что в ней все по живому размесили. Страшно стало, когда не смогла вдохнуть. Забрала воздух ртом, а он не пошел. Вот тогда стукнула мысль о смерти, такой настоящей, что ее можно было и на вкус попробовать, и руками пощупать. А когда вдохнуть все-таки удалось, Варю прямо тут же перекроило, и неважно стало, сколько в ней нынче всего перепахано и искарежено. Пока дышит, она будет жить, даже если больше не захочет, все равно – будет.